Речь пойдет о лиро-эпической поэме Николая Клюева (1884-1937) «Погорельщина». В ней с наибольшей силой выражены идеалы поэта, неповторимые особенности его художественного видения мира. Это своеобразное поэтическое завещание писателя потомкам, полное проницательных пророчеств и предупреждений, которым они, к сожалению, не вняли.

В центре поэмы – трагическая судьба русского крестьянства в период ликвидации кулачества как класса, то есть уничтожения самой работоспособной части сельского населения и начавшегося на этой почве отчуждения хлебороба от земли, вымирания деревни с ее многовековой культурой. Писать об этом открыто, конечно, было нельзя. Поэтому Клюев прибегает к апокалипсическому сюжету о приходе антихриста, к историческому сказу, относя время действия к эпохе Никона.

Идея поэмы выражена уже в её заглавии, которое соотносится с сюжетными ходами, со всеми образами произведения.

Существительного «погорельщина» нет ни в «Толковом словаре русского языка», ни в Словаре Даля. Но семантика его прозрачна. Она соотносится со значением слов погореть (сгореть), погорелый (пострадавший от пожара, погоревший), погорелец (тот, у кого сгорело имущество, жилище во время пожара), гарь (выгоревшее или выжженное место в лесу). Погорельщина – это местность, лишенная жизни.

Змей, с которым сражается на иконе Егорий, оборона избяного рая, извергает из пасти пламя, уничтожающее все живое. Именно он и превратил родину поэта в погорельщину, страну без единого цветика.

В апокалипсическом сюжете поэмы отчетливо проглядывают черты современной Клюеву советской действительности. В трогательном прощании схимников с обитателями леса – зверями и птицами – слышны скорбь и страдание раскулаченных крестьян, высылаемых из родных, насиженных мест в далёкие холодные края – Нарым, Колыму. В бегстве из лесов зверей, а из водоемов рыб видны результаты индустриализации.

Потаённый смысл поэмы не остался незамеченным следственной комиссией, ведущей дело Клюева. Поэту было предъявлено обвинение в несогласии с политикой коллективизации и индустриализации.

В протоколе допроса Клюева от 15 февраля 1934 года на Лубянке засвидетельствовано его показание о том, что в «Погорельщине» отразился «взгляд на коллективизацию как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа».

В неотправленном письме во ВЦИК Клюев точно сформулировал основную мысль «Погорельщины»: «Природа выше цивилизации» (Азадовский К.М. Николай Клюев. Путь поэта. Л., 1990. С. 313). Любовь к природе, хозяйское к ней отношение, забота о ней для блага будущего определяли резко отрицательное отношение «олонецкого ведуна» к индустриализации. Стремление превратить Россию аграрную в индустриальную Клюев воспринимал с отвращением как предвестие экологической катастрофы.

В «Погорельщине» змей приползает с запада «по горбылям железных вод» и уничтожает всё, начиная с людей и кончая природой. С его появлением умирают лучшие обитатели Великого Сига, а затем бесследно исчезают птицы и животные. Остаются лишь отбросы – человечий сброд (Клюев Николай. Библиотека поэзии. СПб., 1998. С. 233; далее – только стр.), горланящий песни под тальянку. Животные тоже перерождаются, превратившись в «темное зверье» (247).

Основная мысль «Погорельщины» выходит за рамки национальной проблематики и вплотную соприкасается с «вопросом вопросов», к которому сегодня приковано внимание человечества – экологической ситуации в мире. Далеко заглядывал певец Заонежья, показывая современникам пагубное воздействие индустриализации на природу и духовный мир человека. Природа оказалась, действительно, ценнее цивилизации. В XXI век мы вступили со сложнейшими проблемами; порождёнными и варварским отношением к природе, к среде обитания людей.

Поэтика Клюева самобытна и сложна. Он использует в своей поэме самые различные художественные средства: контраст, звукопись, тропы, символику цветов, драгоценных камней, птиц, чисел. Открывается поэма лирическим вступлением, в котором рассказывается о северном поселении:

Наша деревня – Сиговый Лоб
Стоит у лесных и озерных троп.
Где губы морские, олень да остяк,
На тысячу верст ягелевый желтяк.

Жизнь Сиговца и его обитателей до и после пленения змеем нарисована по принципу контраста. До – достаток и красота в избе, леса и реки изобилуют зверем и рыбой, высокая нравственность, религиозность жителей поселения. После – голод, бегство из тайги, озер и рек их обитателей, пьянство и распущенность нравов.

У Клюева краски и звуки вспоены «народной мудростью», заимствованы из окружающего быта и родной природы. Отсюда такая новизна и поразительная точность его цветовых эпитетов: кувшинковый звон, огнекопытные кони, глазуревые лапти, серые беличьи леса, черемуховый май. Клюев одним словом выразил сущность своей поэтики: звукоцвет.

Своими учителями Клюев по праву считал Пушкина и Блока. Пушкин дал емкое определение поэзии: Союз волшебных звуков, чувств и дум, поставив на первое место звукопись (см.: Пушкин А.С. Поли, собр. соч.: В 10 т. Л., 1978. Т. 5. С. 29).

Формулируя в стихах свое политическое кредо, Клюев явно следует Пушкину: Уму – республика, а сердцу – матерь Русь. Пятикратное звучание у придает афоризму особую выразительность. Приведем примеры звукописи из «Погорельщины»: многократное повторение одного звука, созвучие подлежащего и сказуемого, сказуемого и дополнения и т.д. Таков, в частности, второй стих поэмы, в котором акцентно звучат п, р и особенно с:

Сиговец же – ярь и сосновая зель,
Где слушают зори медвежью свирель,
Как рыбья чешуйка свирель та легка,
Баюкает сказку и сны рыбака
За неводом сон – лебединый затон,
Там яйца в пуху и кувшинковый звон,
Лосиная шерсть у совихи в дупле,
Туда не плыву я на певчем весле!

Или звучание р в ямщицком романсе:

Разбиты писанные сани,
Издох ретивый коренник,
И только ворон на заране,
Ширяя клювом в мёртвой ране,
Гнусавый испускает крик!

Фонетическое сближение подлежащего и сказуемого также способствует мелодичности звучания стиха:

Степенный свекр с Силивестром
Срубили келью за погостом.
Однажды птица прилетела
Понурою, отяжелелой...
Сильвестр желанную строку
У ней под крылышком сыскал.

Той же цели служит созвучие сказуемого с дополнением, как и определения и определяемого слова:

Где слушают зори медвежью свирель...
Не белы снеги да сугробы
Замели пути до зазнобы,
Ни проехать, ни пройти по проселку...

Ловила выдра лососят...
Плескали лососи в потоках...
Месяц кормовое прямил весло,
Серебряным салом смазывал...
Приснился Проне смертный сон...

И серой солью посолил...
Знаю, что вечной весною
Веет березы душа.

Широко использует Клюев цветопись. Его цветовые образы ярки и броски: янтарная уха, позолотный берег, желтяный песок, сизый май, синеватая бровь, злато-белый Сирин и т.д. В первой части произведения краски сочнее, выразительнее; в дальнейшем они меркнут, блекнут, постепенно сходят на нет, что соответствует идее гибели крестьянской культуры, родной природы под натиском насильственной индустриализации.

Наиболее часто в поэме втречается белый цвет, символизирующий в русском фольклоре нравственную чистоту, ассоциирующийся с понятием светлый, ясный, благодетельный, справедливый: белые избы, белые стада, белоснежные цветы, белый гречневый посев, белокрылый Переяславль и т.д.

На втором месте стоит синий цвет с его оттенками: синие саваны, синие озера, сарафаны сини, синеглазый Васятка, синечерный селезень, голубые паруса, голубой вечер, голубые лебеди.

Выразительны цветовые эпитеты, представляющие собой относительные прилагательные: золотогривые кони, лазурное перо, янтарное кросно, хрустальная светелка, рябой котел, вербный цвет, позолотный берег, лазоревй хвост и т.п.

Клюева-художника по праву называют изографом. Прекрасный знаток древней иконописи, он широко использовал в своем поэтическом творчестве приемы церковных живописцев: яркие цветовые контрасты, символику цветов, умение на небольшом пространстве передать значительность и драматизм изображаемых событий и т.д.

Влияние древнерусского искусства все время ощущается в поэме, стихи которой, подобно окладу иконы, сияют драгоценными металлами и камнями. В зубах матерого медведя книга, злата и дивна. Ткачиха-луна грустит за янтарным кросном. Светёлка у Насти – хрустальная. Берег, к которому плывут корабли, – позолотный. Сирин был вознесен, как на блюдце, вместе с кедром «в сапфир, черемуху и лен». Сапфир – драгоценный камень синего или голубого цвета.

Павел перед смертью пишет икону, где на престоле из смарагда (старинное наименование изумруда) лежит усекновенная глава. Звериный спас укрывает в свое дупло столпника Нила, как хризопрас (хризопраз – разновидность халцедона, драгоценный камень, имеющий зелёную окраску). Олёха видит старцев, как «в чаше запоны (бляхи с украшениями) опал». Опал – драгоценный минерал с радужной игрой цветов или молочно-белый. У автора поэмы «прыснули глаза с козиц (из-под бровей), как бирюза (драгоценный камень голубовато-зеленого цвета). На Индийском поморий «берега – все ониксы с лалами». Оникс – минерал, разновидность агата, состоящий из чередующихся слоев белой и черной окраски. Лал – старинное название драгоценного красного камня шпинели. Врата Ладды – из скатного бисера. Избы – яхонты. Скатный бисер – ровный бисер, то есть стеклянные зернышки со сквозными отверстиями. Яхонт – старинное название рубина, сапфира и других драгоценных камней. Кокошник Владычицы украшен жемчугом.

Старинные наименования драгоценных камней не только создают в поэме языковой колорит далекого прошлого, но и придают изображаемым событиям необычайно яркий, броский характер.

Эпитет – могущественное поэтическое средство. Он озаряет новым светом то слово, к которому примыкает, и сам загорается внутренним пламенем, включаясь в новый контекст. Для Клюева эпитет – наиболее частый и наиболее эффективный способ образного воздействия, поэтического преобразования слова. Основной источник эпитетов Клюева – природный мир Олонецкого края и любовь к нему автора «Погорельщины».

Поэтичность вступления к поэме во многом создаётся такими словосочетаниями как кувшинковый звон и певчее весло, а описания природы Великого Сига – хвойные потемки, вербовый цвет, лопарский сизый май, седые кедры, дремучий перевал, никлые березы, серые беличьи леса, карие сумерки, безвестный перевал, россомашьи тропы, поджарая волчица, непролазный лес, матёрая стая, черемуховый май, белоснежный ландыш.

Очень экспрессивны и такие эпитеты, как невозвратимые дороги (не тот свет), вековечный домик (о гробе), сгибнувший погост, оледенелые губы, сластолюбивый язык, морозный Устюг, седая Ладога, песенный короб, темный толк, метельные бубенцы, неотпетый белый гроб, ретивый коренник, замирающие строки, слезный грош, пустые луга.

Некоторые эпитеты явно фольклорного происхождения: белы снеги сине море, кромешные муки, родимый край, алая кровь, удалая тройка. Клюев был прочно связан с жизнью и психологией русского крестьянства, с его многовековой культурой. Истоки его самобытного творчества – в олонецкой земле, ее природе, быте, отсюда и такая неповторимая свежесть и яркость его изобразительных средств, в частности, эпитетов.

Для поэтики Клюева характерны бинарные (в форме двучлена) структуры сравнений, уподоблений, сопоставлений. Вот несколько таких конструкций из «Погорельщины»: Резчик Олёха – лесное чудо, / Глаза – два гуся; Доска от сердца сосны кондовой – / Иконописцу как сот медовый; Сиговому Лбу похвала – Силивестр; Леса – тулупы, подлесья – ноги; Кудрявый парень; Береста – зубы; На Дунай-реке; При батыре-есауле; А звалася свет-Анастасией; Вороти Егорья на икону – / Избяного рая оборону!; Плывут корабли – / Голубые паруса; Два лебедя на водах ясных – / С седою Ладогой Ростов; Изба резная – Кострома, / И Киев – тур золоторогий; Октябрь – поджарая волчица./ Лишь бубенцы – дары Валдая; Берега – все ониксы с лалами; Кедры-ливаны; Избы во Лидде – яхонты; Город-розан.

В «Погорельщине» нашли поэтические отражения фольклорно-ми-фологические, религиозные, эстетические и морально-этические представления русского земледельца начала XX века и более ранних времён. Они восходили к двум противоположным мироощущениям – к славянскому язычеству и византийскому христианству. Мировоззрение русского пахаря являло собой сложный конгломерат, где язычество переплеталось с христианскими представлениями, легендами, апокрифами, народным пониманием христианства. Поэма наполнена языческой стариной, календарной образностью, старообрядческим фольклором и книжностью.

В частности, в поэме немало метафор, отражающих поэтические воззрения славян на природу. Таково необычайно поэтическое вступление к поэме, изобилующее метафорами:

Сиговец же – ярь и сосновая зель,
Где слушают зори медвежью свирель (...)
А рыбье солнце – налимья майка,
Его заманит в чулан хозяйка,
Лишь дверью стукнет – оно на прялке
И с веретёнцем играет в салки.
По зыби едет луны телега...
То с глуби озер, где ткачиха-луна
За кросном янтарным грустит у окна.
Порато баско зимой в Сиговце!
Снега как шапка на устьсысольце,
Леса – тулупы, подлесья ноги,
Где пар медвежий – да лосьи логи,
По шапке вьются пути-сузёмки...

Метафора широко используется и при описании тяжелых испытаний, выпавших на долю сиговчан:

Рыдая, солнышко взошло
И по надречью, по-над логом
Оленем сивым, хромоногим
Заковыляло на село.

Тоскуют печи по ковригам...

Дремали сосны у окон...
Солнышко в снастях бородой трясло,
Месяц кормовое прямил весло...
За окном рябина,
Словно мать без сына,
Тянет рук сучьё.

Своеобразно решена в поэме проблема пространства и времени. Действие поэмы начинается на родине поэта, в Витегорском крае, в деревне Сиговый Лоб. Автор предельно четко воспроизводит языковой колорит описываемого географического пространства, его топонимику, нравы и обычаи жителей. Но по мере развития событий, нарастания их драматизма пространство значительно расширяется. Севернорусская деревня постепенно исчезает из поля зрения читателя. Вместо нее возникают города центральной части России (Москва, Звенигород, Вологда, Переяславль, Новгород, Псков, Ростов, Кострома), нерусские (Индийское поморье) и даже библейские – Лидда.

Расширение пространства потребовалось писателю для показа масштабности несчастья, постигшего русский народ. А иноземные города, в том числе Лидда, появляются в связи с сокровенным сказом поэта о Святой Руси, о Граде Нетленном Китеже.

Еще сложнее обстоит дело с категорией времени, так как действие происходит в разных временных планах: с одной стороны, это современность, 20-е годы XX века, с другой – это прошлое и притом далекое («Сорок дней и ночей сарациняне / Столб рубили, пылили в выгоне...»).

Если судить по началу поэмы, можно решить, что Клюев рассказывает о современной ему деревне, но упоминание об оппонентах Никона, известных старообрядцах, столпниках не подтверждает такое заключение. Далее в повествование о старине то и дело врывается современность. Такова, в частности, зарисовка неудачного посещения Москвы «сосновыми херувимами», пытавшимися найти там правду, защиту от Антихриста.

Для автора «Погорельщины» настоящее и прошлое слиты, все, что происходит, имеет временной и вместе с тем надвременной характер. Особенно ярко выражено такое представление о времени в конце произведения, когда действие и время как бы обрываются, бытие перемешивается со снами, попеременно включается и исключается. Практически будущего для поэта не существует. Он его обретает, судя по сказу о Лидде, в прошлом, которое ему рисуется золотым веком.

«Погорельщина» – лиро-эпическое произведение. Лирические отступления в нем связаны с темой поэта, его глубокой обеспокоенностью за судьбу многострадальной родины. В этих случаях его голос приобретает особо поэтическое звучание. Таково, в частности, вступление к сказу о Лидде:

Это последняя Лада,
Купава из русского сада,
Замирающих строк бубенцы!
Это последняя липа
С песенным сладким дуплом;
Знаю, что слышатся хрипы,
Дрожь и тяжелые всхлипы
Под милым когда-то пером!
Знаю, что вечной весною
Веет березы душа,
Но борода с сединою,
Молодость с песней иною
Слезного стоят гроша!
Вы же, кого я обидел
Крепкой кириллицей слов,
Как на моей панихиде.
Слушайте повесть о Лидде – 
Городе белых цветов!

Произведения Николая Клюева, в частности, его «Погорельщина», поздно дошли до читателя, будучи полвека под запретом. Теперь самобытный и незаурядный писатель, наконец, возвратился во всей своей неповторимости и значимости.