Поэзия Клюева неотделима от народного орнаментального искусства, в котором он находил соразмерность линий и «внутреннюю музыку». Орнаментальность становится одним из ее главных стилеобразующих элементов, материальным источником поэтики. Есенин не случайно цитирует в «Ключах Марии» клюевские стихи:

...на кровле конек
Есть знак молчаливый, что путь наш далек.

Клюев пристально всматривался в народный орнамент и фрески, в выпестренные коньки на крышах деревенских изб, затейливые оконные наличники, в вышивки и кружева, поражающие своим разнообразием и тонкостью рисунка, Именно здесь, в словесном народном творчестве, в северном зодчестве, в «цветном узорочье», по словам Есенина, «растут плоды дум и образов».

Поэзия Клюева обращена не только к слуху, но и к зрению (живописная письменность). Между орнаментальной поэзией и живописью существует определенное сходство, возникшее в результате своеобразного семантического сцепления устно-поэтической речи и «немой музыки» материальных вещей. Отсюда многозначность красок и слов, зримая конкретность, предметность изображаемого мира, слияние сказочного повествования и бытового разговора. В лучших своих «избяных песнях» Клюев был «красным древоделом», поэтом-живописцем, придававшим огромное значение зрительным образам, предметной наглядности, неразгаданным «письменам», которые были заключены в домовой архитектуре, в вышивках на полотенцах. В орнаментальных стихах, расцвеченных, как холщовые полотенца, как крыльца или ставни заонежских изб, есть нечто общее с произведениями В.М. Васнецова, В.Д. Поленова, К.А. Коровина и С.В. Малютина. Е.Д. Поленова по рисунку Коровина сумела создать целую «русскую деревню» со всеми ее орнаментальными украшениями, представленную в 1900 году на выставке в Париже. Клюев-поэт тоже пытался воссоздать онежскую деревню во всем ее этнографическом своеобразии. Всего вернее клюевскую колористическую поэзию с ее несколько причудливой простотой и чрезмерной фольклорной фигуральностью сопоставлять с тенишевским «Теремком», разукрашенным художником Малютиным. Возрождая древнерусский стиль в бытовом искусстве, Малютин создавал изысканно-орнаментальные декорации, поражающие своей яркостью, избыточностью резьбы и красок. С.П. Дягилев так отзывался о талантливом художнике-декораторе: «...слишком чудный рисовальщик и слишком сложный колорист» [1].

Клюев тоже был «чудным рисовальщиком», который умел создавать впечатление материальной драгоценности окружающего мира. Он придавал огромное значение словесному узору, нарядной поэтике, выразительности цветовых обозначений. В центре внимания поэта – крестьянская изба, а также все, что ее окружает и что с нею связано: родная природа, вещественный мир и мир духовный, выраженный в народном творчестве. Есенин в «Ключах Марии» писал: «Изба простолюдина – это символ понятий и отношений к миру, выработанных еще до него отцами и предками, которые неосязаемый и далекий мир подчинил себе уподоблениями вещам их кротких очагов. <...> Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, а матица – Млечному Пути». «Бревенчатые» стихи Клюева рассказывают о тайнах мироздания и «строителе-тайновидце».

Нужно сказать, что Клюев, прекрасно ощущавший устное народное творчество, изобразительный фольклор, прикладное искусство, древнерусскую иконопись, хорошо знал и современную живопись и графику. Об этом свидетельствуют народный художник РСФСР А.Н. Яр-Кравченко, друг Клюева, которому поэт посвятил несколько дружеских посланий в стихах [2].

А.Н. Яр-Кравченко рассказывает о первой встрече с Клюевым и о своей дружбе с ним: «В 1928 году в Зале поощрения художеств, в Ленинграде, на улице Герцена, 39, была открыта выставка художников-куинджистов. Приехав издалека, я с жадностью рассматривал экспонированные тут работы. Среди многочисленных зрителей я увидел пожилого человека с бородой, в поддевке и в сапогах. Сначала удивился, потом поразило, как он внимательно рассматривал рисунки, этюды и картины, он смотрел, а вокруг него мнутся люди, да какие! Вся интеллигенция, люди, видимо, искусства. Слышу, заговорил, да как заговорил! Умно, осмысленно и толково. Я посмотрел еще раз на старика и пошел в следующий зал. Увидел прекрасные портреты Ф. Бухгольца. Среди изображенных артистов, писателей и поэтов увидел человека с бородой, вглядываюсь в надпись под портретом: «Поэт Н. Клюев».

К этому времени с группой зрителей в зал вошел и он. Я присоединился к идущим и оказался возле поэта. Рассматривая пейзаж, он склонился к этикетке, но, видимо, без очков не мог прочесть и обратился ко мне: «Вы не будете добры разобрать, что под этим пейзажем написано?» Я пробежал глазами и прочел вслух содержание. Он поблагодарил меня, завязался разговор, и мы познакомились. Я сказал, что приехал поступать в Академию художеств. Он пожелал мне успеха, и мы пошли, продолжая осмотр выставки и обмениваясь мнениями. Долго ходили по выставке, устали и присели на диван отдохнуть; говорили об искусстве, литературе, он рассказывал о писателях, я завел разговор о Есенине, он прослезился, вспоминая о нем. К нам подошли две дамы. Клюев представил меня: «Вот молодой художник, знакомьтесь». Я назвал себя. «А это, – сказал Клюев, – жена Есенина – внучка графа Л.Н. Толстого – Софья Андреевна». – «Очень приятно!» – И я пожал протянутую мне руку, так было и со второй дамой. Осмотрев выставку, всей компанией пошли к нему домой, на улицу Герцена, 45, кв. 8. Это было началом нашего знакомства.

Николай Алексеевич бывал у меня. Мы вместе были у многих художников, поэтов и писателей. Я познакомился с А. Рыловым, К. Петровым-Водкиным, С. Власовым, В. Щербаковым, с писателями – А. Толстым, В. Шишковым, К. Фединым, А. Белым и со многими другими.

Художники, возвращаясь с летних этюдов, приглашали Клюева на «крестины». Он брал и меня с собой: показывались этюды и давались им названия. Помню один этюд С. Власова: дерево, под ним скамейка, вещь необыкновенная, а когда Клюев ее «окрестил» – «Мне припомнилась юность далекая» – все ее увидели по-другому и нашли в ней большой смысл.

В то время я учился в студии В.Е. Савинского и там подружился с Ю. Непринцевым. Приехал его отец, известный тбилисский архитектор, и, увидев на выставке этот этюд, приобрел его. Сын возмущался покупкой отца, считая ее малоинтересной, тогда отец сказал: «Ты понимаешь – это хорошая вещь, когда я прочел ее название «Мне припомнилась юность далекая», я вспомнил свою молодость и захотел эту вещь иметь у себя».

У Клюева я встречался с А. Белым, А. Чапыгиним, В. Рождественским, А. Прокофьевым, Н. Брауном и многими другими.
Николай Алексеевич слагал свои стихи на прогулках, сидя дома, оттачивая эпитеты, – и все в себе. На бумаге они появлялись, когда их надо было отнести в редакцию для издания. Много стихов и поэм записал я.
В то время мне много позировали писатели и поэты, позировал и Николай Алексеевич. Я сделал его 8 портретов акварелью и маслом [3]. Мы сдружились, много говорили об искусстве, о судьбах людей искусства. Он был очень интересный собеседник, когда у него сидишь, бывало, видишь как бы весь мир; его эрудиция, знания и образное восприятие жизни поражали. Сколько, слушая Клюева, я увидел заново, представил и вообразил, так интересно было услышать о судьбах интересных людей.

Глядя на мое искусство, он восхищался им и много посвятил мне стихов, которые я с благодарностью вспоминаю» [4].

В «Ключах Марии» Есенин называет Клюева рисовальщиком-копиистом. Есенину казалось, что Клюев слишком долго задержался в заонежской избе, застыл в своем художественном мышлении. Поэтому человек в его поэзии уменьшается до микроскопических размеров, в космической грандиозности мира, в «ледовитом пожаре» сгорают простые человеческие чувства, исчезают повседневные народные думы и чаяния. Главный недостаток клюевской поэзии, по Есенину, состоит в «словесной мертвенности». В.В. Ермилова справедливо замечает, что «поэзия Клюева вырастает не непосредственно из жизни, а опосредованно. Между жизнью и его поэзией лежит пространство – уже созданное, искусственное поле: народный орнамент, религиозный миф, отстоявшиеся в сказках образы народной фантазии, и его поэзия вырастает из этой, уже когда-то кем-то созданной сферы. Народная жизнь – основа искусства для Есенина, а для Клюева только тема, знак, условный поэтический символ. От этого и печать стилизации, мертвенности, искусственности» [5].

И все же определение Клюева как рисовальщика-копииста, несколько сгоряча данное Есениным в «Ключах Марии», следует принять с большими оговорками. Сам Есенин выделял у Клюева цикл стихотворений под названием «Избяные песни», где поэт обнаруживает удивительно тонкое понимание самоцветного народного слова и народного изобразительного искусства. Своеобразной поэтической декларацией является стихотворение «Рождество избы», которым открывается сборник избранных «избяных песен» под названием «Изба и поле» (1928). Под крышей избы протекала вся жизнь крестьянина с ее радостями и печалями. Вдохновенный поэтический гимн посвящен крестьянской избе и ее строителю – «красному древоделу»:

От кудрявых стружек тянет смальт, 
Духовит, как улей, белый сруб. 
Крепкогрудый плотник тешет колья, 
На слова медлителен и скуп.

Тепел паз, захватисты кокоры, 
Крутолоб тесовый шеломок. 
Будут рябью писаны подзоры 
И Лубянкой выпестрен конек.

По стене, как зернь, пройдут зарубки; 
Сукрест, лапки, крапица, рядки,
Чтоб избе-молодке в красной шубке 
Явь и сон мерещились – легки.

Крепкогруд строитель-тайновидец, 
Перед ним щепа как письмена; 
Запоет резная пава с крылец, 
Брызнет ярь с наличника окна.

И когда оческами кудели 
Над избой взлохматится дымок – 
Сказ пойдет о красном древоделе 
По лесам, на запад и восток.

Поэт и сам умеет «рябью писать» и в каждой «зарубке» разгадывать «потайной смысл». И у него не просто изба, а «изба-богатырица», где все подчинено заботам о завтрашнем дне. Главное богатство крестьянского стола – ржаной хлеб. Изба и поле неразлучны, они составляют единое целое. «Избяные песни» – это песни о плоти земли, о чаше крестьянской жизни.

В условиях русского Севера песенный образ земли-кормилицы приобретал особый смысл, получал дополнительное значение. Еще поэт-декабрист Федор Глинка в поэме «Карелия» метко отметил своеобразие карельской земли: «Лишь изредка отрывки пашен / Висят на тощих ребрах скал» [6]. Хлебопашество требовало от крестьянина огромных усилий, колоссального трудолюбия. Заонежские мужики выкорчевывали пни, выворачивали каменные глыбы, как это делает былинный богатырь Микула Селянинович, чтобы каменистую почву сделать плодородной:

Кругом земля-землища 
Лежит, пьяна дождем, 
И бора-старичища 
Подоблачный шелом.

Из-под шелома строго 
Грозится туча-бровь... 
К заветному порогу
Я припадаю вновь.

Забота о «пахучих ковригах», о вольной зажиточной жизни, о счастье на земле – давняя крестьянская мечта. «Избяные песни» Клюева крепко привязаны к земле-кормилице, к земле-хозяйке, они взошли на ржаной опаре. В народных поговорках, приметах и поверьях хлеб приравнен к «священным предметам», от хлеба зависит материальное благополучие, народное счастье. Народ в своих изречениях величает прежде всего хлеб насущный: «Все добро за хлебом», «Хлеб всему голова», «Хлеб-батюшка», «Хлеб на стол, так и стол – престол, а хлеба ни куска, так и стол – доска». Исследователи народного творчества отмечают наличие в нем «хлебных песен». «Нельзя сказать, чтобы в народной поэзии хлебные песни составляли самостоятельный раздел. Они, – пишет Н.Ф. Сумцов, – переплетаются со всеми проявлениями народного быта, входят во все семейные и общественные праздники, переплетаются со всем наличным составом словесного народно-поэтического творчества. Нет, однако, ни одного крупного праздника, ни одного выдающегося семейного или общественного торжества, когда хлебные песни не выдвигались бы, не заявляли о своем существовании, и чем крупнее и архаичнее праздник, тем большую они играют роль в его отправлении» [7].

Земля-кормилица щедро расплачивается за крестьянский труд. Клюев воспел в своих «хлебных» песнях эту землю-землицу, на которой колосилась народная культура:

Седых веков наследство, 
Поклон вам, труд и пот!

Одна из «избяных песен» Клюева называется «Коврига». Стихотворение негромкое, но в нем есть своя тихая музыка. Это песнь, пропетая насущному, родимому хлебу. Ржаная коврига удостаивается самого высокого поэтического сравнения. Коврига – «избяное светило». И лежит эта коврига на столе в «ржаном золотистом сиянье»:

Коврига свежа и духмяна, 
Как росная пожня в лесу, 
Пушист у кормилицы мякиш 
И бел, как береста, испод.

Она – избяное светило, 
Лучистее детских кудрей:
В чулан загляни ненароком –
В лицо тебе солнцем пахнет.

И в час, когда сумерки вяжут, 
Как бабка, косматый чулок, 
И хочется маленькой Маше 
Сытового хлебца поесть –

В ржаном золотистом сиянье 
Коврига лежит на столе, 
Ножу лепеча: «Я готова 
Себя на закланъе принестъ».

Поэзия Клюева становится соучастницей крестьянской жизни, ей дороги «избы родного села», все, что делается под крышами этих изб и на «заплаканном» поле. Опять-таки мы говорим о тех «избяных песнях», которые входят в сборник «Изба и поле», где собраны лучшие стихи поэта, созданные и до 1917 года, и после Октябрьской революции. К примеру, стихотворение «Зима изгрызла бок у стога...». Уже первая его строка содержит намек, что пришло время для новых хозяйственных забот. В этом стихотворении о весне говорится по народным приметам. Сороки возвращаются к деревенским избам весной, они ее первые вестники:

Сороки хохлятся – к капели, 
Дорога пега – быть теплу. 
Как лещ наживку, ловят ели 
Луча янтарную иглу.

И далее почти каждая деталь имеет «производственный» характер, все свидетельствует о приближении нового хозяйственного года, о крестьянских делах и заботах. На санях по «пегой» дороге мужики везут коровам залежавшееся сено. В сумерках слышны тяжелые «коровьи вздохи»:

По вечерам коровьи вздохи 
Снотворней бабкиных речей...

Завершают эту прозаическую деревенскую картину крестьянские мечты о близкой весне, У Клюева весна приходит с крестьянскими думами о завтрашнем дне. Не случайно даже домашняя утварь – подойник, щербатая крынка, – как «злато» считают «теленье» и «удой»:

Лишь в поставце, как скряга злато, 
Теленье числя и удой, 
Подойник с крынкою щербатой 
Тревожат сумрак избяной.

Достаточно одной этой «производственной» детали, чтобы понять радость пробудившейся от зимней спячки деревни, – радость вполне естественную: весна обнадеживает, с весной наступает новый хозяйственный год.

В поэзии Клюева все пронизано плотью крестьянского бытия; он не скупится на метафоры и сравнения, стремясь ярче, красочнее показать связь между человеком и окружающей его природой. Старый пень с «сивой бородой», подлинный лесной патриарх, хранит следы крестьянских рук. Под рукой «лаптевяза», умельца-художника, поет береста. Олонецкое лыко превращается у поэта в музыкально-живописный образ, в «скрипку лаптей»:

Дымится пень – ему лет со сто, 
Он в шапке, с сивой бородой... 
Скрипит лощеное бересто 
У лаптевяза под рукой.

У Клюева острый взгляд на вещи, предметы крестьянского обихода, животный и растительный мир, на все явления природы. Своему земляку Н.И. Архипову Клюев посвящает стихотворение «Портретом ли сказать любовь...», по форме самое традиционное, в стиле державинского «Приглашения к обеду». Обычное дружеское послание с пояснением: «Надпись на портрете». Поэт приглашает друга к обеду, за семейный стол. Дружеский стол без державинской избыточности, убран по-деревенски. Но от Державина идет ощущение предметной красочности: «Уж зарумянилась морковь, в рассоле нежатся налимы...» Этот стол (от бараньих почек до рассола) по-своему великолепен. Даже комар в пиршественной картине удостаивается необычайного словесного изображения:

С бараньих почек сладкий жир 
Как суслик прыскает свечою.
И вдовий коротает пир
Комар за рамою двойною.

Клюев открывает глаза на вещи самые простые, повседневно окружающие крестьянина, в них находит необыкновенную красоту. Он умел обнаружить «сокровища» там, где, на первый взгляд, не было ничего особенного, поражающего воображение. Это умение в предметном мире видеть необычайное богатство красок, создавать зрительные образы, близкие натуре, объединяет Клюева с художниками-графиками и живописцами-колористами. Именно живопись, как об этом пишет Н.А. Дмитриева в своей книге «Изображение и слово», «воспитывает у людей глубокое уважение к земному, предметному миру, как таковому, учит ценить и бережно любоваться самой материальной сутью этого мира, открывать вокруг себя неисчерпанные пещеры сокровищ, показывая в них не поддающийся словам внутренний смысл» [8]. Клюев декоративно обогащал поэзию, причем брал краски у самой природы, пытался разглядеть в «избяной орнаментике отражение народного миросозерцания, услышать молчаливую беседу северного крестьянина с окружающим миром.

В поэзии Клюева есть что-то общее с живописью Н.К. Рериха, с которым он был близко знаком (они встречались в «Красе» Сергея Городецкого). В цикле картин «Начало Руси. Славяне» предметы древности получают у Рериха «такое окружение природной средой, которое внутренне присуще им самим: они сливаются с нею, и их красота, и их сила как бы возникают из красоты и силы самой природы, почувствованной сердцем самого народа русского» [9].

В обоих случаях – в поэзии Клюева и в живописи Рериха – огромное значение имеют летописные и фольклорные источники, народное декоративно-прикладное искусство, древнее зодчество.

Клюевский «поэзии ковер» соткан на деревенском станке, и краски на нем самые что ни есть обыкновенные – синие, голубые, зеленые, розовые с примесью позолоты, а рисунок у Клюева узорчатый, как у вологодских кружевниц или у живописцев-палехчан. Расчетливый хозяин народного слова, и он же поэт-изограф, художник-орнаменталист. В его стихах «пернатый народ» уподобляется человеческому общежитию. Галки, курицы, петухи, голуби, гуси, воробьи имеют свои наряды, взятые из деревенского обихода. Это целая ярмарочная толпа, что-то вроде народного маскарада, сборище ряженых в пестрые костюмы:

Галка-староверка ходит в черной ряске, 
В лапотках с оборой, в сизой подпояске, 
Голубь в однорядке, воробей в сибирке, 
Курица ж в салопе – клевание дырки. 
Гусь в дубленой шубе, утке ж на задворках 
Щеголять далося в дедовских опорках.

В галочьи потемки, взгромоздясь на жердки, 
Спят, нахохлив зобы, курицы-молодки. 
Лишь петух-кудесник, запахнувшись в саван, 
Числит звездный бисер, чует травный ладан.

В народном изобразительном искусстве мы видим нечто подобное – тот же разукрашенный мир зверей и пернатых. В декоративных стихах Клюева даже «птица золотая» гнездится среди вещей, которые составляют непременную принадлежность крестьянского обихода. «Мир метафор» по-крестьянски праздничен, красочен и... скромен, без раблезианских излишеств. Рядом с образами «избяного космоса», берущими свое начало в природе и в деревенской избе («Беседная изба – подобие вселенной...»),– овдовевшее «лысатое» поле, «простуженная старая печь», «комар за рамою двойною» и множество других бытовых подробностей. Даже осеннее солнце напоминает «старую лодку»:

Октябрьское солнце, косое, дырявое, 
Как старая лодка, рыбачья мерда,
Баюкает сердце, незрячее, ржавое,
Как якорь на дне, как глухая руда.

Целый набор живописных этнографических деталей. Из четырех строк складывается описание беломорского рыбачьего села, его обыденной повседневности. Поэт как бы рисует с натуры, но непременно и природу, и быт освещает двойным светом. Метафоры приобретают значение символов.

Художник-живописец создает на «буквенных скалах» яркий «лебяжий базар»:

В той книге страницы – китовьи затоны, 
На буквенных скалах – лебяжий базар, 
И каркают точки – морские вороны,
Почуя стихов ледовитый пожар.
В той книге строка – беломорские села 
С бревенчатой сказкою изб и дворов, 
Где темь – медвежонок, и бабы с подола 
Стряхают словесных куниц и бобров.

В этой говорящей картине – поэзия русского Севера, музыка окружающей природы.

В стихотворении «Пушистые горностаевые зимы...» содержатся по-настоящему прекрасные картины «вешних перелесков». Правда, в этом же стихотворении есть и совсем вялые или слишком изысканные строфы. Но «осетры янтарные» «вырываются» из тинистого словесного «болота», стихи о природе звучат, как чистый лесной ручей. У Клюева эллинское понимание природы. О «птахах» и «осетрах» он пишет с эпическим полногласием. Поэт имеет в виду и летописные сказания о «новгородских владениях», где природа предстает как некое чудо, сотворенное на удивление человеку. Клюев не забывает также народную эпическую поэзию, былины о чудесном Вольге, который со своей дружиною ловил «дорогую рыбку осетрину». Богатырь Вольга в эпической народной песне говорит дружине:

Выезжайте вы на сине море,
Ловите рыбу семжинку и белужинку,
Щученьку и плотиченку, 
И дорогую рыбку осетринку [10].

Клюевские «птахи» и «осетры» поражают буйством красок, какой-то особой «восторженностью изображения:

В теле буйство вешних перелесков: 
Под ногтями птахи гнезда вьют,
В алой пене от сердечных плесков 
Осетры янтарные снуют.

В поэзии Клюева заложена не только орнаментальная, но и философская дешифровка. Природа и человек настолько связаны друг с другом, что человек составляет частицу природы, а природа становится неким подобием живого, человеческого существа.

Звукоцветная поэзия Клюева, богатая вещными символами, мозаическими сцеплениями и метафорическими загадками, вырастает из «чернозема» народной песни и классического наследия великой русской поэзии (Державин, Пушкин, Тютчев, Некрасов, Блок). Отсюда самые значительные художественные достижения и открытия крестьянского поэта, свойственное ему метафорическое видение окружающего мира, способность мыслить яркими неподражаемыми образами. Метафоры поэт вписывает в образы, а образы и звуки входят в метафоры, составляя равноценные «половинки». Важно, что звуковые элементы стиха находятся в полном согласии со зрительными образами. Иначе говоря: звуковая наполненность стиха при метафорической насыщенности самих образов. Звуки «вплетаются» в образы: «Скрипит лощеное береста». Это «музыка глаз».

В кладовой народного слова, в образной системе фольклора, в живом разговорном языке хранились ценнейшие пособия клюевской поэзии. Из поэтического наследия «олонецкого крестьянина» выжили лучшие его произведения, выросшие из народной почвы и отмеченные талантом художника-живописца:

Привязал гнедого к тыну;
Будет лихо, али прок, – 
Пояс шелковый закину 
На точеный шеломок.

Скрипнет крашеная ставня...
«Что, разлапушка, – не спишь?» 
Неспроста повесу-парня 
Знают Кама и Иртыш!

Можно отметить, что в поэзии Клюева сказывается огромный опыт многих столетий народной художественной мысли. Самых крупных побед Клюев достиг в лирике природы. «Любование природой» он возвел в основной эстетический принцип своей поэзии:

Оттого в глазах моих просинь, 
Что я сын Великих Озер.
Точит сизую киноварь осень 
На родной беломорский простор.

На закате плещут тюлени,
Загляделся в озеро чум... 
Златороги мои олени –
Табуны напевов и дум.

Несмотря на то что магистральная тема произведений Клюева – тема избяной, мужицкой России, его творчество имеет более широкий смысл, выходящий за пределы исключительно деревенской проблематики. Ведь в сущности его поэзия посвящена вечно живой теме искусства всех народов и стран – теме отношений человека и природы. Выдающееся значение ее в истории русской классической литературы – от Пушкина до Льва Толстого – не подлежит сомнению. Тема эта неизбежно возникает, когда речь заходит об идеале гармонического человека.

Хотя Клюев и не создал своей «школы», он оказывал и до сих пор оказывает влияние на нашу поэзию своим проникновением в звуки и краски природы, в самовитую народную речь. В лирике природы, в «избяных песнях», в мужественных стихах об Октябрьской революции и Гражданской войне Клюев – наш современник. Конечно, он отличается от таких самобытных и разных поэтов, как Павел Васильев, Борис Корнилов, Александр Прокофьев, Николай Тряпкин, Анатолий Жигулин. Каждый из них шел своим путем к народности, к использованию богатейших возможностей фольклора. Но все же многие достижения Клюева были взяты на вооружение советскими поэтами, близко стоявшими к крестьянской России. Кстати сказать, Павла Васильева Клюев приметил один из первых, оценил его дарование, посвятив молодому талантливому поэту две, но многозначительные стихотворные строчки:

Иртыш баюкает тигренка – 
Васильева в полынном шелке!..

В минуты грустных размышлений Клюев думал о молодом поколении, к нему обращался с просьбой не судить его слишком строго за поклоны «дедовским иконам»:

Недоуменно не кори,
Что мало радио-зари
В моих стихах – бетона, гаек,
Что о мужицком хлебном рае
Я нудным оводом бубню
Иль костромским сосновым звоном!
Как перс священному огню,
Я отдач дедовским иконам
Поклон до печени земной,
Микула с мудрою сохой,
И надломил утесом шею.

Превосходный знаток культуры Древней Руси, крестьянского миропонимания, деревенского быта, умевший в поразительно красочных образах донести эти знания до читателя, наконец вдохновенный живописец родной природы, Клюев не потерял своего значения и в наши дни. Самоцветный язык, яркая орнаментальная живопись его поэзии неувядаемы, как неувядаема красота народного слова.

Примечания:

1 Дягилев С.П. С.В. Малютин // Мир искусства. – 1903. – №4. – С. 158.

2 А.Н. Яр-Кравченко мог бы написать содержательные воспоминания о замечательном русском поэте. У него сохранилось много писем Клюева. Но главное – живая память о столь своеобычном человеке. Все меньше и меньше остается людей, лично знавших поэта, встречавшихся с ним. О Клюеве если и писали современники, то чаще по шапочному знакомству, односторонне рисуя «олонецкого крестьянина», обращая главное внимание на внешний облик и домотканую рубаху. Между тем Клюев представлял собой яркую самобытную личность, неповторимую в своей оригинальности; тот, кто встречался с ним в естественной обстановке, пользовался его доверием, не мог не отметить огромной субъективной культуры, разносторонней образованности, незаурядного поэтического дарования Клюева.

3 Кроме этих портретов, сохранились еще наброски, подготовительные материалы. Особенно интересны, как об этом пишет Владимир Бахмут в газете «Вологодский комсомолец» (1997. – 21 августа), акварели художника, сделанные им во время поездки вместе с Клюевым в Вятку в 1929 году. Поэт изображен на одной из них в русской вышитой рубахе на берегу реки, на другой – возле крестьянской избы. Бахмут в отрывках использует публикуемый нами рассказ Яр-Кравченко о первой встрече с Клюевым.

4 Машинописная копия этого рассказа А.Н. Яр-Кравченко была любезно предоставлена мне автором в ноябре 1978 года. – В.Б.

5 Критический реализм XX века и модернизм. – М., 1967. – С. 242.

6 Глинка Ф.Н. Карелия: Описательное стихотворение в четырех частях / Ред. и ст. В. Базанова. – Петрозаводск, 1938. – С. 23.

7 Сумцов Н.Ф. Хлеб в обрядах и песнях. – Харьков, 1885. – С. 89.

8 Дмитриев А.Н. Изображение и слово. – М, 1962. – С. 227.

9 Кеменов В. Образы Рериха // Лит. газета. – 1974. –25 декабря. – №52.

10 Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 года. – М.; Л., 1950. – Т. 2. – С. 171.