Поэтический язык Н.А. Клюева представляет собой уникальное явление в русской культуре XX века. С одной стороны, словарь поэта имеет глубокие традиции и питается многими источниками: диалектными (севернорусским наречием), древнерусскими, церковнославянскими, архаичной семантикой библейских образов и символов, языковой стихией фольклора, древнерусской литературы, русской поэзии XVII – XVIII веков, классическим художественным языком литературы XIX века и особым образом отточеннной речью поэзии Серебряного века. С другой стороны, поражает изобильное словотворчество поэта – своей легкостью, естественностью и разнообразием используемых лексико-семантических и словообразовательных моделей. Следует обратить внимание на самые общеупотребительные слова, которые, благодаря многоплановой связи с контекстом и подтекстом, приобретают необычную смысловую глубину. Сам поэт лаконично сказал о своем языке: В мое бездонное слово Канут моря и реки.

Сотрудниками кафедры русского языка Вологодского педагогического университета составлен частотный указатель слов по произведениям Н.А. Клюева, в который насчитывает около 15 тысяч слов.

Далее рассматриваются традиции и основные особенности поэтического языка этого самобытного поэта.

ХРАНИТЕЛЬ ТРАДИЦИЙ ДРЕВНЕРУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

Великий русский поэт XX века Николой Алексеевич Клюев родился на Русском Севере – в Коштугской волости Вытегорского уезда Олонецкой губерний 10 (22) октября 1884 года (ныне эти места входят в состав Вологодской области). Этот край славился древними культурными традициями, сохранившимися до наших дней во многом благодаря старообрядчеству. Мать Н.А. Клюева, Парасковья Дмитреевна, передала богатства древнерусской культуры сыну, который в своем поэтическом творчестве сделал их общекультурным народным достоянием. В поэме «Песнь о Великой Матери» он так описывает круг своего чтения в годы ученичества под руководством матушки:

Двенадцать снов царя Мамера
И Соломонова пещера,
Аврора, книга Маргарит
Златая Чепь и Веры Щит,
Четвертый список белозерский,
Иосиф Флавий – муж еврейский,
Зерцало, Русский виноград – 
Сиречь Прохладный вертоград,
С Воронограем Список Вед,
Из Лхасы Шёлковую книгу,
И Гороскоп – Будды веригу
Я прочитал в пятнадцать лет – 
Скитов и келий самоцвет.
(13,23)

Здесь перечисляются произведения древнерусской литературы, которые имели широкое хождение в среде старообрядцев. Современники Клюева свидетельствуют, что это был один из глубоко образованных поэтов Серебряного века. Всю жизнь он собирал культурные ценности Древней Руси, хорошо знал русскую и мировую литературу, фольклор. Поэзия Клюева унаследовала следующие особенности древнерусской литературы, на которые в свое время указывал Д.С. Лихачёв [1]: 1) духовные идеалы православия, воплощенные в понятии «Святая Русь»; 2) традиционные образы и символы древнерусской литературы и фольклора; 3) знание различных языковых стихий: литературного языка, диалектного языка, фольклорного языка, церковнославянского языка; 4) интерес к «филологической стороне» языка; 5) поэтические приемы построения текста: поэтику художественного пространства и времени, абстрагирование, орнаментальность.

В произведениях Н. Клюева употребляется около 2 тысяч имен собственных, значительная часть которых отражает образы Древней Руси, ее святые места и ее святых подвижников [2].

НАРОДНОСТЬ ПОЭТА

Вместе с тем творчество Н.А. Клюева было глубоко народным. Следует сказать, что народность Клюева имеет особый характер. Это не общедоступность, не популярность в широких кругах читателей. Этими свойствами его поэзия не обладает. Клюев с горечью отмечал, словно предвидя наше время, что русские люди, увлеченные пустой суетой, стали забывать о своих истоках:

Напудрен нос у Парасковьи,
Вавилу молодит Оксфорд.
Ах, кто же в святорусском тверд – 
В подблюдной песне, алконосте?!
Молчат могилы на погосте,
И тучи вечные молчат.
(12, 220)

Чтобы понять поэтические образы и мысли Н. Клюева, нужно многое знать – не только русскую, но и мировую культуру, не только современность, но и древнюю историю, не только современные, но и архаичные способы поэтического мышления. Не случайно некоторые исследователи творчества Клюева считают его поэзию элитарной, то есть предназначенной только для избранных, посвященных. Такие авторы предполагают, что народное – это всегда упрощенное, обыденное, сниженное, лишенное высокого мастерства и большой эстетической ценности. Однако сам Клюев понимал свою народность иначе:

Мои стихи не от перины
И не от прели самоварной
С грошовой выкладкой базарной,
А от видения Мемфиса
И золотого кипариса,
Чьи ветви пестуют созвездья.
В самосожженческом уезде
Глядятся звезды в Светлояр, – 
От них мой сон и певчий дар!
(13,23)

Поэт считает, что истинная народность – в понимании духовных истоков истории народа, в выражении его самосознания.

Для него народность поэзии – это пророческий дар, позволяющий поэту духовным оком прозреть судьбы Родины и народа, увидеть его высокое предназначение: Я – посвященный от народа. На мне великая печать, И на чело свое природа Мою прияла благодать.

Народность поэзии для Клюева – это не столько знание этнографии, хотя его стихи свидетельствуют о его глубоких познаниях в этой области. Это, прежде всего, понимание духа народа и способность выразить его национальное самосознание в своем творчестве.

Непонимание творчества Клюева современным читателем возникает в силу существования особого языкового барьера между ним и поэтом. Образный язык Клюева становится многим недоступен, так как современная культура утратила священные начала. Современник Клюева философ И.А. Ильин считал: «Духовная рана современной культуры – утрата священного. И прежде всего нам надо сосредоточиться на том, что мы утратили. Человечество пыталось за последние два века создать культуру без веры, без сердца, без созерцания и без совести; и ныне эта культура являет свое бессилие и переживает свое крушение» [3]. Обращаясь к духовным истокам древнерусской культуры – к православию, читатель вновь обретает утраченные национальные ценности. И тогда у него появляется способность к пониманию русской духовной поэзии, ярким представителем которой был Клюев.

Нередко масштабы личности поэта и его творчества неправомерно сужают в социально-культурном плане, включая его в группу новокрестьянских поэтов, ограничивают в географическом плане, называя его олонецким поэтом, и, наконец, – в плане духовном, связывая своеобразие его творчества исключительно с расколом и сектантством. Так, парижский исследователь Клюева Э. Райе считает его единственным великим мистическим поэтом России. Духовную значимость его поэзии Райе определяет только тем, что она отразила хлыстовство как «специфическую религиозную сущность русского духа» [4]. Это крайне несправедливое и даже обидное для Н. Клюева и русской культуры мнение получило скрытую поддержку в статье, недавно опубликованной в журнале «Наш современник» [5].

Кроме поисков хлыстовства в поэзии Клюева, существует и другой прием отодвинуть его творчество на периферию русской культуры: тенденциозное подчеркивание оппозиционности старообрядцев, а значит, и Клюева официальному православию и царской власти. Действительно, «церковный раскол нанес жесточайший удар по национальному самосознанию» [6]. «Из истории хорошо известно, что враждебные российскому государству силы неоднократно пытались привлечь на свою сторону старообрядцев, спекулируя на их непростом, а подчас и опасном, положении в обществе» [7].Однако, отмечает митрополит Кирилл, «и это самое главное, происшедший в XVII веке раскол, по милости Божией, не привел к появлению иной модели цивилизации, как это произошло, например, в результате великого раскола Востока и Запада. Мы и старообрядцы разделяем одну и ту же веру не только в догматическом, но и в жизненном выражении: у нас одна система ценностей. <...> У нас со старообрядцами одно и равно любимое Отечество. Нам одинаково дороги наследие и идеалы Святой Руси» [8]. Всё, что сказано здесь о старообрядцах, можно отнести и к творчеству Клюева.

Вместе с тем нельзя отрицать того, что стилистическое и идейное своеобразие поэзии Клюева во многом определяются его старообрядческими истоками [9]. Именно это отличает Клюева от других талантливых поэтов Серебряного века русской поэзии.

Воскрешение национального самосознания – это путь к священным истокам. От того, кто идёт по этому пути, требуется духовное мужество, питаемое любовью к Отечеству. Молодой Клюев в начале своего жизненного и творческого пути понимал это, когда восклицал, обращаясь к России:

О, кто Ты Женщина? Россия?
В годину черную собрат!
Поведай тайное сомненье,
Какою казнью искупить,
Чтоб на единое мгновенье
Твой лик прекрасный уловить?
(10, 124-125)

Николай Алексеевич Клюев мужественно прошел этот тернистый путь и оставил нам драгоценное наследие – свою поэзию.

ТАЙНА ПОЭТИЧЕСКОГО СЛОВА

Н.А. Клюев глубоко проник в тайны поэтического слова, его поэтические озарения, посвященные этой теме, воплотились в сложную систему поэтических образов:

О, Боже сладостный, ужель
я в малый миг
Родимой речи таинство постиг,
Прозрел, что в языке
поруганном моем
Живет Синайский глас и вышний
трубный гром.
(10, 304)

Поэтическое слово окружено ореолом таинственности, как таинствен и сам поэтический дар. Клюев творил, «сочетая поэзию с тайной живой» (15, 460). Это его любимая, выстраданная тема. Не случайно А. Ахматова так сформулировала свое первое впечатление о Клюеве: «Таинственный, лесной Клюев». В этом определении и слово «лесной» тоже образно употреблено в смысле «таинственный». Современные исследователи жизни и творчества Клюева говорят о многих, пока загадочных событиях его жизни, которые породили среди его современников множество мифов [10]. Сам Клюев также мифологизировал свою биографию в прозе и в стихах, что тоже усиливало ореол таинственности вокруг него.

Тайна слова в духовной поэзии Клюева связана с тем, что его поэтическое слово отличается глубиной содержания, неоднозначностью смыслов, явными и скрытыми многогранными связями с реалиями мировой культуры, с древним символизмом. Таинственность слова часто создается за счет синкретизма его значений, обусловленных образным контекстом. Все эти особенности своего поэтического слова Клюев осознает, называя его Микулово, бездное слово! (10, 324), об этом он размышляет в своих стихах:

Под смоковницей солодовой
Умолкну, как Русь, навеки...
В мое бездонное слово
Канут моря и реки.
(12,234)

Вместят ли сказанье глухие стихи?
Успение леса поведает тот,
Кто слово, как жемчуг,
со дна достает.
(13, 6)

В этих стихах Клюева образная глубина поэтического слова метафорически ассоциируется с водной глубиной моря, озера, реки.

Истоком тайны поэтического слова является народное словесное творчество – сказка, песня, легенда. При этом душа поэта не должна терять детской чистоты и радости воображения:

Кольцо Светланы точит время,
Но есть ребячий городок
Из пуха, пряжи и созвучий,
Куда не входит зверь рыкучий
Пожрать волшебный колобок,
И кто в громах рожден, как тучи,
Тем не уловится текучий,
Как сон, запечный ручеек!
Я пил из лютни жемчуговой
Пригоршней, сапожком бухарским,
И вот судьею пролетарским
Казнит за нежность,
тайну, слово,
За морок горенки в глазах, – 
Орланом – иволга в кустах.
(12,275)

Эта песня велесова, старая,
Певали ее и на поле Куликовом, – 
Непомерное ведкое слово!
(13, 37)

Из народного поэтического творчества пришли в поэзию Клюева таинственные образы града Китежа, Белой Индии, Китовраса, сказочных птиц и зверей, былинных и сказочных героев. Как и многие представители старообрядчества, Клюев противопоставлял таинственной правде народной жизни, к которой приобщаются только избранные поэты, мертвую книжную правду официальной культуры, доступную всем и лишенную тайны жизни:

Певчим цветом алмазно заиндевел
Надо мной древословный навес,
И страна моя, Белая Индия,
Преисполнена тайн и чудес!

Жизнь-праматерь
заутрени росные
Служит птицам и правды сынам;
Книги-трупы, сердца папиросные – 
Ненавистный Творцу фимиам!
(11, 164)

Соответственно, тайной поэтического слова владеет только избранный – поэт, которому открываются тайны мира и жизни:

Пиджачный читатель
скупает товар,
Амбары рассудка бездонны,
И звездную тайну страницей
зовет,
Стихами жрецов гороскопы.
Ему невдомек, что мой
глаз-изумруд – 
Зеленое пастбище жизни.
(10,404)

Клюев был уверен, что о высоком, священном – о Родине и ее исторических судьбах – нельзя писать, используя «слова дырявые, человечьи», то есть слова, лишенные таинственной глубины:

Не скудному мирскому слову
Узоритъ отчие гроба,
Пока архангела труба
Не воззовет их к веси новой,
Где кедром в роще бирюзовой
Доспеет русская судьба.
(13, 24)

Таинство слова в духовной поэзии имеет христианские истоки – Боговдохновенное Священное Писание:

Пред нами вечных библий
Развернуты листы.
В божественные строки,
Дрожа, вникаем мы,
Слагаем, одиноки,
Орлиные псалмы.
О, кто поймет, услышит
Псалмов высокий лад?
(10, 173)

До конца своей многотрудной жизни Клюев остался верен идеалам народной культуры, которая является хранительницей истории народа и его духовных ценностей. В своей последней поэме «Песнь о Великой Матери» он пишет:

Нет премудрее народа,
У которого межбровье – 
Голубых лосей зимовье,
Бор незнаемый кедровый,
Где надменным нет прохода
В наговорный терем слова! – 
Человеческого рода,
Струн и крыльев там истоки...
(13, 5)

По мысли Клюева, поэтическое слово таинственно потому, что оно неподвластно времени, оно не умирает. Оно, как явление духовное, вечно.

Поэт верит, что поэзия объединяет людей разных эпох, а поэтическое слово – это мост через время в вечность:

В келью поэта приду
Я в золотые последки.
К кудрям пытливым склонюсь,
Тайной дохну на ресницы,
Та же бездонная Русь
Глянет с упорной страницы.
Светлому внуку незрим,
Дух мой в чернильницу канет
И через тысячу зим
Буквенным сирином станет.
(10, 316)

МИР КАК СЛОВО

Следуя традиции древнерусской литературы, Клюев воспринимал мир как слово. Такое понимание мира сложилось в христианском миросозерцании и восходит к Евангелию от Иоанна (Ин. 1:1-5).

Святитель Николай Сербский (Велимирович), современник Клюева, писал: «Человек единственный на земле обладает создающим словом. Но вся вселенная говорит разными способами: либо словами, либо движениями, либо знаками. Следовательно, вся вселенная есть слово, но не самостоятельное и не самобытное, оно – отзвук того Слова, которое было в начале и с Которого всё началась» [11]. Развивая эту мысль далее, он говорит: «Голос есть и у камня, и у земли, и у растения, и у капли воды, и у молекулы воздуха точно так же, как есть голос у Солнца, Луны, других небесных тел. Тонкий слух мог бы услышать, как текут соки в растении; ещё более тонкий слух мог бы услышать голоса в камнях, земле, капле воды, молекуле воздуха. Но наше ухо не способно слышать все голоса, точно так же, как наш глаз не может разглядеть все предметы. <...> Всё наполнено звуками, голосами, всё наполнено словами. Вся вселенная есть одна оглушительная музыка, один немолчный разговор» [12]. Таким образом, «слово есть начало всего созидания творения; ... слово есть главная сила в природе и в человеке; ... звук и, соответственно, слово, есть самое распространенное и универсальное явление; ... человек и вся вселенная есть слово. Отсюда следует, что прежде всех вселенских, бледных и меняющихся слов должно было быть самобытное Божественное Слово, а от Него и через Него произошел мир как его отзвук, ибо от чего же мог произойти звук, как не от звука? И что другое в начале могло вызвать к жизни слово, если не Слово?» [13]

Понимание мира как слова воплотилось во многих поэтических образах Клюева:

По духу росной конопли
Мы сокровенное узнаем.
На грядке веников ряды -
Душа берез зеленоустых...
От звезд до луковой гряды – 
Все в вещем шепоте и хрустах.
(11, 88)

Русский философ, также современник Клюева, С.Н. Булгаков отмечал: «Бесспорно, всё в природе исполнено Божественного смысла, вся она есть символ Бога <...>, углублением в эту символику порождается пафос поэтов, натурфилософов <...> [14]. Клюев, певец Русского Севера, особенно проникновенно воспринимал голоса могучих северных лесов, исполненных для него высокого Божественного смысла:

ЛЕС
Как сладостный орган,
десницею небесной
Ты вызван из земли,
чтоб бури утишать,
Живым дарить покой,
жильцам могилы тесной
Несбыточные сны дыханьем
навевать.
Твоих зеленых волн прибой
Тысячеустный
Под сводами души рождает
смутный звон,
Как будто моряку, тоскующий
и грустный
С родимых берегов
доносится поклон.
Как будто в зыбях хвой
рыдают серафимы
И тяжки вздохи их
и гул скорбящих крыл
О том, что Саваоф
броней неуязвимой
От хищности людской тебя
не оградил.
1912 год. (10, 152)

Христианские философы предостерегают: «Преклоняться перед природой – то же самое, что преклоняться перед буквами. <...> Не таков духовно грамотный человек. Такой человек читает книгу природы не по складам, как начинающий обучение грамоте первоклассник, но следует за смыслом, вникает в смысл и постигает смысл. Святой Максим Исповедник выразился аналогично, сказав: «Весь мысленный (духовный) мир таинственно представлен символическими картинами в мире чувственном для тех, что имеют очи, чтобы видеть. Весь чувственный мир заключен в мире мысленном» [15].

Поэты имеют особый дар воспринимать мир как слово. Об этом говорят сами поэты. Ср. у Пушкина:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

Ф.И. Тютчев писал об этом даре поэтических, душ, противопоставляя их слепым и глухим душам:

Они не видят и не слышат.
Живут в сем мире, как впотьмах,
Для них и солнцы, знать, не дышат,
И жизни нет в морских волнах.
Лучи к ним в душу не сходили,
Весна в груди их не цвела,
При них леса не говорили,
И ночь в звездах нема была!
И языками неземными,
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза!
Лишь мне звучал тот довременный
Глас бездны в гулкой тишине.

Клюев очень своеобразно воспринял эту традицию русской поэзии – воспринимать мир как слово. В его стихах все в мире имеет свой голос, своё слово. Возникают образы-олицетворения, антропоморфные образы: лесов и рек молва (12, 167); Вечерами же мглица багряная / Поминальные шепчет слова (10, 268); Плеща и радуясь о брате, / На серебристом языке / Перекликалися озера, Как хлопья снега в тростнике, / Смыкаясь в пасмы и узоры, / Лесное утро лебедком / Полощется в моей ладони, / И, словно тучи, смерти кони / В попонах черных ржут далече Какие у березки речи, / У ласточки какие числа? (11, 165); «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко», – / Воспела в горести великой / На человечьем языке Вся тварь вблизи и вдалеке (12, 326).

Нередко поэт обращается к явлениям природы и вступает с ними в разговор: О ели, родимые ели, – / Раздумий и ран колыбели, / Пир брачный и памятник мой, / На вашей коре отпечатки, / От губ моих жизней зачатки, / Стихов недомысленный рой (10, 307); Месяц, месяц – селезень зобатый, / Окунись, как в плесо, в глыбкий стих! (10, 429). Эти риторические обращения основаны на живом чувстве единения поэта с природой.

Встречаются в поэзии Клюева и персонифицированные образы: Дребезда тут речь сговорила. (6, 245); Рассвет на речь ту: «Хитрить не след, / Не День ли, купчик, тебе сосед? (10,242); Отвечала лежанка-телогрейка / Она речью крещеной человечьей: «Лучше б тебе, девушке, родиться / Во сыром болоте черной кочкой (10,240).

Понимание мира как слова лежит и в основе гиперболических образов: Русь не вместить в человечьи слова: / Где ты, небес громовая молва, / Гул океана и гомон тайги!.. (12, 155); Уши мира со стихами в споре;/ Подавай им строки, как звонницы (7,8).

Особенно впечатляют изощренные синкретические образы, в которых стихия поэтической речи переплетается со стихиями природы. Эти две стихии взаимно проникают друг в друга и насыщают друг друга: Кобылица-душа тянет в луг, где цветы, / Мята слов, древозвук, купина красоты (6, 208). Чтобы песня цвела, как в апреле герань, / Чтобы млечным огнем серебрилась строка, / Как в плотичные токи лесная река, / И суровый шахтер по излукам стихов / Наловил бы певучих гагар и бобров (8, 39); Тянет от пущ соловецких / Таборным дымом стихов (8, 43); Душа-олень летит в алмаз и лед, / Где время с гарпуном, миров стерляжий ход, / Чтобы закликать май, гусиный перелет /Ив поле, как стихи, суслонный хоровод (10, 396). В стихотворном водопадном гуле / Зреет миру львиная обнова! (12, 231).

Духовное общение с природой как источником слова, которое поэт осмысливает и воплощает в свои стихи, Клюев образно определяет так:

И рукою брачной постучаться /
В недомысленного мира клеть:
Хорошо с суслоном «Свете» петь,
С колоском в потемках
повенчаться,
И рукою брачной постучаться
В недомысленного мира клеть.
С древа жизни сиринов вспугнуть,
И под вихрем крыл сложить
былину.
За стихи свеча Садко-овину...
(7 77)

Чтобы передать это сокровенное чувство единения с природой в процессе творчества, Клюев использует в этом тексте соответствующие слова-символы: повенчаться (с колоском), брачная рука. Недомысленного мира клеть – Божий мир, слова которого поэт должен услышать, понять и претворить в свои мысли и стихи. Духовную основу общения поэта с миром передают в тексте слова: «Свете» (это начальное слово православной молитвы «Свете тихий.....которая поется на вечерне), древо жизни (христианский символ духовной основы жизни мира), сирин (райская птица, символ радости, персонаж древнерусской словесности), крыла, свеча.

Самым ярким воплощением идеи таинственного единства слова и мира, поэзии и мира является образ Словесного дерева:

Осеняет Словесное дерево
Избяную, дремучую Русь
Певчим цветом алмазно заиндевел
Надо мной древословный навес,
И страна моя, Белая Индия,
Преисполнена тайн и чудес!
(11, 88)

Для Клюева поэтическое слово – это обязательно слово звучащее, слово, связанное с голосом, с музыкой. Поэтическое слово наиболее чутко к голосам мира, к голосу человеческой души, а эти голоса – отзвуки Божественного Слова.

В поэтическом воображении Клюева голоса природы духовно осмысливаются и преображаются в молитвенные песнопения:

Белый воск и песня-недоумка
Истекли от вербы непорочной:
Точит верба восковые слезы
И ведет зеленый тайный причит
Про мужицкий рай,
про пир вселенский,
Про душевный град,
где «Свете тихий».
И тропарь зеленый кто учует,
Тот на тварь обуха не поднимет,
Не подрубит яблони цветущей
И веслом бездушным вод не ранит...
(10, 260)

От печного дыма
ладан пущ сладимый,
Молвь отшельниц-елей:
«Иже херувимы!»
(10, 284)

Ель мне подала лапу, береза серьгу,
Тучка канула перл, просияв на бегу,
Дрозд запел «Блажен муж»
и «Кресту Твоему»...
(6, 208)

Ель гнусавит псалом:
«Яко воск от огня...»
(10,279)

Духовная иерархия звуков и слов, воплощенных в поэтическом слове, изображается Клюевым в «Песне о Соколе и трех птицах Божиих» (6, 246).

В поэтическом представлении Клюева духовная сила поэтического слова проявляется в его способности погружаться в мир неземных, райских звуков – в мир вечной жизни, где поэт встречается с умершими родными и близкими:

В васильковое утро
белее рубаха,
Улыбается печь
и блаженна скамья,
За певучей куделью
незримая пряха
Мерит нитью затон,
где Бессмертья ладья.
На печной материк сходят
мама и дед
Облеченные в звон,
в душу флейт и стихов,
И коврижное солнце
крупитчатый свет
Проливает в печурки,
где выводок слов.
И ныряют слова
в самоцветную хлябь,
Ронят радужный пух запятых
и тире...
(8, 57)

В «Поддонном псалме» Клюев заявляет о своей духовной жажде – стремлению к слову правдивому, истинному, которое поэт называет «словом неприточным, по звуку неложным, непорочным» (неприточным – значит свободным от пристрастий, справедливым):

Что напишу и что реку, о Господи!
Как лист осиновый, все писания,
Все книги и начертания:
Нет слова неприточного,
По звуку неложного,
непорочного <...>
(15, 288)

Наиболее глубоко клюевское понимание духовности поэтического слова отразилось в его знаменитом стихотворении «Звук ангелу собрат...»:

Звук ангелу собрат,
бесплотному лучу,
И недруг топору, потемкам и сычу. <...>

Я слышал, как заре
откликнулась заря,
Как вспел петух громов
и в вихре крыл возник,
Подобно рою звезд, многоочитый лик...
Миг выткал пелену, видение темня,
Но некая свирель томит
с тех пор меня;
Я видел звука лик
и музыку постиг,
Даря уста цветку,
без ваших ржавых книг!
(11, 298-299)

Продолжая традиции русской поэзии, Клюев понимает высокое предназначение поэтического слова и воспринимает его как отклик души поэта на звуки Божественного глагола.

Людмила ЯЦКЕВИЧ,
доктор филологических наук