Поэтика Клюева – «крестьянского поэта», младшего современника и активного корреспондента Ал. Блока – до сих пор исследована очень поверхностно. Между тем, анализ этой поэтики весьма существен как для решения ряда общих проблем символистской «картины мира», так и для определения художественного метода Клюева.

Как необузданно ни прихотлив и ни неожидан поэтический язык Клюева, нас все же не может не удивить система образов, которыми он пользуется, чтобы запечатлеть действующих лиц своих произведений, реальных и вымышленных, а чаще всего самого себя. Наиболее отчетливо эта образная «дикость» дает себя знать в стихотворении «Путешествие» (№233), где поэт рассказывает о странствии своей души по «далям тела».

Путешествие

«Я здесь, – ответило мне тело, – 
Ладони, бедра, голова, – 
Моей страны осиротелой 
Материки и острова.

И, парус солнечный завидя, 
Возликовало Сердце – мыс: 
«В моем лазоревом Мадриде 
Цветут миндаль и кипарис».

Аорты устьем красноводным 
Плывет Владычная Ладья;
Во мгле, по выступам бесплодным 
Мерцают мхи да ягеля.

Вот остров Печень. Небесами 
Над ним раскинулся Крестец. 
В долинах с желчными лугами 
Отары пожранных овец.

На деревах тетерки, куры,
И души проса, пухлых реп.
Там солнце – пуп, и воздух бурый
К лучам бесчувственен и слеп.

Но дальше путь, за круг полярный, 
В края Желудка и Кишок, 
Где полыхает ад угарный 
Из огнедышащих молок.

Где салотопни и толкуши, 
Дубильни, свалки нечистот, 
И населяет гребни суши 
Крылатый, яростный народ.

О, плотяные Печенеги, 
Не ваш я гость! Плыви, ладья, 
К материку любви и неги, 
Чей берег ладан и кутья!

Лобок – сжигающий Марокко, 
Где под смоковницей фонтан 
Мурлычет песенку востока 
Про Магометов караван.

Как звездотечностью пустыни 
Везли семь солнц – пророка жен –
От младшей Евы, в Месяц Скиний, 
Род человеческий рожден.

Здесь Зороастр, Христос и Брама 
Вспахали ниву ярых уд, 
И ядра – два подземных храма 
Их плуг алмазный стерегут.

Но и для солнечного мага 
Сокрыта тайна алтарем... 
Вздыхает судоржно бумага 
Под ясновидящим пером.

И возвратясь из далей тела, 
Душа, как ласточка в прилет, 
В созвучий домик опустелый 
Пушинку первую несет.

С удивлением мы видим, что члены тела выступают здесь как части ландшафта: ладони, бедра, голова, печень – это материки и острова, сердце – мыс, пуп – солнце, вдоль устья аорты «мерцают мхи и ягеля», в области печени и крестца – поросшие лесом долины, за полярным кругом (то есть тело мыслится вселенной) – край желудка и кишок. Это представление о человеческом теле как мире прослеживается с большей или меньшей наглядностью во многих пьесах клюевского корпуса:

Мои уста – горючая пустыня,
Гортань – русло, где камни и песок... (№246),

Шар земной – голова, тучи – кудри мои, 
Мозг – коралловый остров (№316) 

...Седым кашалотам, зубаткам и выдрам 
Моих океанов и рек берега. 
Есть берег сосцов, знойных ягодиц остров, 
Долина пахов, плоскогорье колен (№420).

Приведенным примерам вторят другие:

Кто раз заглянул в ягеля моих глаз, 
В полесье ресниц и межбровья, 
Тот видел чертог, где берестяный Спас 
Лобзает шафранного Браму (№333)

Глаза – два селезня на плесе, 
Волосья – копны в сенокосе (№404).

В №402 – тот же параллелизм: части тела приравниваются частям вселенной: губы – остров, тридцать шесть жемчужных скал, образующих снежные пики, – зубы (здесь, в отличие от других пьес, Клюев насчитывает у человека 36 зубов), язык – олеандровый мыс, седины – отроги.
В №417 поэт уподобляет свою лысину отмели, а бороду – прибою:

Плешь, как отмель, борода – прибой.

На фоне подобного представления о человеческом теле как конгломерате элементов вселенной по-иному следует понимать те образы, которые у других авторов, и подчас с полным основанием, могли бы быть истолкованы как произвольные поэтические метафоры, не имеющие «тыла». У Клюева же даже ласкательные обращения к любимому: ершонок, купава, совенок (№412, 417) – являются деталями мифологического образа «человек – вселенная» и не стоят в одном ряду с ласкательными типа кошечка, птичка, ласточка.

В редуцированной форме образ собственного тела как природы (понимая под этим части ландшафта и его животно-вегетативное «наполнение») просвечивает в таких примерах, как:

Ведь сердце – сад нехоженый, немятый (№405)

Цвету я, как луг, избяными коньками,
Улыбкой озер в песнозвонной тиши.

Угадывается он и в метафорах «сердечное море», в груди – «омут мглистый, где роится жемчуг серебристый», а звезды «бороздят глуби» (№402) и проступает в определениях поэта, сделанных, как он пишет, другими, но в русле его самоопределений:

Звал мою пазуху улусом татарским,
Зубы табунами, а бороду филином! (№423а).

Сама одежда поэта обретает под его пером характеристики вселенной:

...Моя одежа
Пестрядь нив и ржаной атлас! (№334)

...Заблудиться в моей поддевке 
«Изобразительным искусствам» не диво. 
В ней двенадцать швов, как в году високосном,
Солноповороты, голубые пролетья, 
На опушке по сафьяновым соснам
Прыгают дятлы и белки – столетья (№321)

Мое платье – заря, венец – радуга,
Перстни – звезды, а песни, что вихори (№144).

Дериватами представлений о себе как микрокосме являются образы животных и растений (как компонентов, составляющих вселенную), с которыми поэт отождествляет себя:

Я, налим в зеленой тине (№409)

Я осетром разинул жабры (№394)

Ворон ты <Есенин – С. П.>, я же тундровый гусь (№203)

Сом – поэт подводноокий (№391)

Я – ворон, кружусь над великой гробницей (№340)

Я – Кит Напевов, у небосклона 
Моря играют моим хвостом (№420)

Я – лось, забредший через гать
В подвал горбатый умирать (№400).

Другой ряд отождествлений – вегетативный:

Родина, я умираю, –
Кедр без влаги в корнях (№309)

Я, липа, содрогаюсь лубом (№407)

Я – древо, а сердце – дупло, 
Где сирина-птицы зимовье (№218)

А я, как ива при дороге, – 
Телегами избиты ноги 
И кожа содрана на верши. 
Листвой дырявой и померкшей
Напрасно бормочу прохожим........
И бородой зеленой вея,
Порезать ивовую шею
Не дам зубастому ножу (№404)

Пускай поплачет ива-мать, 
Отец – продроглый лысый тополь, –
Уехать бы в Константинополь,
Нырнуть в сапог, в печную сажу (№407).

Последний отрывок являет надпонятийную семантику – сын ивы и тополя оказывается человеком, собирающимся «по старой памяти» спасаться от жизненных неурядиц в Константинополе.
Собственная борода представляется лесом, населенным зверьми и нежитью:

С потемками хвои в бородище,
Где в случке с рысью рычит лесовик (№420), –

седины – тростниками, окаймляющими юность лирического адресата:

Пусть тростники моих седин,
Как речку, юность окаймляют (№411), –

сердце – расколовшейся ветлой:

И сердце в слезах раскололось 
Дуплистой ветлой у реки, –
а себя поэт видит ивой:
Над строкою ивой бородатой
Никну я в просонках голубых (№377).

С аналогичным уподоблением микрокосма макрокосму мы встречаемся и при описании действующих лиц – лирических адресатов, реальных и вымышленных персонажей.
Портрет лирического адресата последних пьес Клюева выглядит следующим образом:

...наглядеться не могли <глаза лирического «я» – С.П.>
В твои зрачки, где конопли,
Полынь и огневейный мак,
Как пальцы струны, щиплет як (№410).

В других пьесах, посвященных этому же лицу, он – «цветок болотный, подснежник лесной», глаза его – «купыри», ресницы – «травы» (№413), глаза – «омут», кудри – «снопы» (№409). О герое пьесы №338 читаем:

Какие Припяти и Ефраты 
Протекают в жилах кровями? 
Не закат ли пустыни в мочках, 
Леопарды у водопоя?

Главный политический герой Клюева – Ленин – предстает в уже знакомых нам образах:

Волга с Ладогой – Ленина жилы, 
И чело – грозовой небосклон (№343) 

Он <Ленин – С.П.> глядит зарницей 
В продухи берез (№375)

За жилетной морщинкой просветы оконца, 
Где стада оленят сторожит Глубина

Ленин – тундровой Руси горячая печень, 
Золотые молоки, жестокий крестец (№286)

Ленин – Красный олень (№280).

Соответственно представлены и сотоварищи Клюева по ремеслу:

Ахматова – жасминный куст, 
Обложенный асфальтом серым (№394),

поэт Васильев – «омуль с Иртыша» (там же), Есенин – «василек» (№206); таковы же фиктивные персонажи:

Резчик Олеха – лесное чудо,
Глаза – два гуся, надгубье рудо (Погорельщина, с. 329).

У смиренного Павла из той же «Погорельщины» – «роща ресниц и лукоморье ногтей» (с. 330); о персонажах двух других пьес сказано:

У детины кудри – боры, 
Грудь – Уральские хребты, 
Волга реченька – оборы, 
Море синее – порты (№142).

Это, с таким постоянством, то отчетливо, то смутно, возникающее у Клюева представление о параллелизме макро– и микрокосма не порождено свободной фантазией поэта, а отлито по трафарету древнего отождествления мира (космоса) и человека, отложившегося в космогонических мифах многих народов.

Согласно этим мифам, возникновение вселенной связывается с образом первочеловека: в одной группе таких мифов тело убитого, принесенного в жертву или как-то иначе устраненного первопредка создается из соответствующих частей вселенной, в другой – этот тип преобладает – оно само является первичным материалом мироздания [1]. Так, древнеиндийский первочеловек Пуруша был принесен в жертву богам и разъят на куски, из которых возникли элементы космического и социального устройства. Дух Пуруши стал луной, глаза – солнцем, рот – Индрой и Агни, дыхание – ветром, пуп – воздушным пространством, голова – небом, ноги – землей, ухо – сторонами света. Изо рта его произошла каста жрецов, из рук – каста воинов, из бедер – земледельцы, из ног – низшее сословие, шудры.

Таков же миф о первопредке китайцев Пань-гу. После смерти Пань-гу части его тела стали элементами вселенной. Дыхание стало ветром и облаками, голос – громом, левый глаз – солнцем, правый – луной, четыре конечности и пять частей тела – четырьмя сторонами света и пятью священными горами; кровь – реками, вены и жилы – дорогами на земле, плоть – почвой на полях, волосы и усы – созвездиями, растительность на теле – травами и деревьями, зубы и кости – золотом и драгоценными камнями, костный мозг – жемчугом и нефритом, пот – дождем и росой.

В иранской традиции части тела принесенного в жертву первопредка аналогичным образом мыслились элементами вселенной: плоть и кости – землей, кровь – водой, волосы – растениями, зрение – огнем, дыхание – ветром.

У скандинавов создание вселенной объясняется смертью первопредка великана Имира. Боги убивают его, и плоть великана образует землю, кровь – море, кости – горы, волосы – деревья, череп – небо.

В богословской концепции мемфисских жрецов божества, олицетворяющие отдельные элементы космоса, мыслятся частями тела верховного бога Птаха. О таком же представлении свидетельствует один из папирусов Лейденского музея, где Птах описывается так: «Сиа – его сердце, Хиу – его уста (значение этих богов не установлено), Ка (дух) его – все существующее находящееся во рту его. Душа его – Шу (воздух), сердце его – Тефнут (влага)... Правый глаз его – день (то есть солнце), левый – ночь (то есть луна)... Плоть (то есть сперма) его – Нун (водный хаос), она находится в Ниле» [2].

Особенно полно разработана легенда о первопредке многих народов, Адаме. В раввинской литературе, например, содержатся свидетельства о микрокосмическом представлении о нем, мусульманская версия, наглядно приближающаяся к представлениям, которые мы встречаем у Клюева, гласит: Бог сотворил Адама из праха. Дьявол проник в его рот и, опустившись внутрь Адама, нашел там малый мир, аналогичный большому. Голова Адама оказалась небом о семи сферах, тело – землей, волосы – деревьями, кости и жилы – горами и реками и т.п.

Эти однотипные примеры можно было бы с легкостью продолжать, но ограничимся еще одним, русской репликой легенды, распространенной в западном христианском мире, как она сохранена в «Голубиной книге».

В этой версии мифа «материалом» космического аспекта мироздания (солнце, месяц, звезды, заря, ветры, гром) служат Бог отец, Бог сын и Бог дух святой, социального – части тела Адама: от его головы произошли цари, от мощей – «князья-бояры», от «свята колена» – «крестьяны»:

В Голубиной книге есть написано: 
Оттого зачался наш белый свет –
– От святого духа Саваофова;
– Солнце красное от лица Божия,
– Самого Христа царя небесного;
– Млад-свётел месяц от грудей Божьих,
– Звезды цястые от риз Божьих;
– Утрення заря, заря вецёрная
– От очей Божьих Христа царя небесного;
– Оттого у нас в земле ветры пошли –
– От Святого Духа Саваофова,
– От здыхания от Господнего;
– Оттого у нас на земле громы пошли –
– От глагол пошли от Господних;
– Оттого у нас в земле цари пошли –
– От святой главы от Адамовой;
– Оттого зачались князья-бояры –
– От святых мощей от Адамовых;
– Оттого крестьяны православные –
– От свята колена от Адамова [3].

Сам собою напрашивается вопрос о том, каким путем отголоски космогонического мифа попали к Клюеву. Конечно, он был знаком с вариантом легенды, представленным в «Голубиной книге» [4], но, как легко можно убедиться по приведенной цитате, она едва ли могла быть источником встречающихся у Клюева образов и едва ли оказалась бы способной дать импульс для их рождения. Если же миф был ему известен по какому-нибудь другому книжному источнику, необъяснимым остается то обстоятельство, что во всех случаях (а их великое множество) повторенным оказался только один-единственный мотив – параллелизм космоса и человеческой анатомии. Такое частичное воспроизведение мифа создает впечатление, что он был известен не вполне отчетливо, как бы схвачен только в каких-то своих частностях, – недаром нам пришлось стертый у Клюева сюжет сложить по отдельным звеньям. Ведь от связной и драматической истории первопредка (принесение его в жертву или убийство и расчленение с последующим превращением частей его тела в составляющие вселенную элементы) остались только с трудом различимые отголоски, что позволяет предположить неведение автора относительно того; откуда к нему пришли столь часто повторяемые им образы. Подобное, не осознаваемое рационально воспроизведение традиционного мифопоэтического материала неоднократно было отмечено наукой, так или иначе занимающейся человеческим мышлением (философией, психологией, лингвистикой, этнографией, фольклористикой, теорией литературы), и уже давно не является секретом, что сознание современного культурного человека полностью не освободилось от каких-то элементов наследия первобытных мифологических структур и сплошь и рядом надпонятийно повторяет их. Сказанное и делает наше предположение вероятным.

Неосознанное повторение мифа идет, однако, в творчестве Клюева рука об руку с сознательной ориентацией на миф. Наблюдается она и в интересующей нас группе произведений. Мы располагаем свидетельствами, что Клюев осознанно концептировал свою личность и судьбу мифопоэтически, пользуясь для этого стилизациями мифа и подлинными мифологическими мотивами. Сюда в первую очередь относится пьеса, рассказывающая о преемственности поэтического искусства и познания, полученных одним крестьянским сыном от другого, то есть Клюевым от Ломоносова:

В стране холмогорской, в нерпячьем снегу, 
Под старым тресковым карбасом, 
Нашел я поющий, берестяный след 
От лаптя, что сплел Ломоносов: 
Горящую пятку змея стерегла, 
Последье ж орлы-рыбогоны, 
И пять кашалотов в поморьи перстов 
Познанья Скалу сторожили.
Я пламенем мозга змею прикормил, 
Орлов – песнокрылою мыслью, 
Пяти кашалотам дал зренье и слух, 
Чутье с осязаньем и вкусом – 
Разверзлась пучина, к Познанья Скале 
Лазоревый мост обнажая (№333).

К категории автобиографических пьес, стилизованных под миф, можно, по-видимому, причислить и №168:

Могуч, боговидящ и свят, 
Я сын сорока матерей, 
И сорок титанов-отцов 
Как глыбу тесали меня.

Есть в корпусе Клюева стихотворения, где в автобиографических целях использованы подлинные мифологические мотивы, например:

Царский сын, на вымени у львицы
Я уснул, проснулся же поэтом (№210)

По Заозерью бродят сказки, 
Что я женат на Красоте. 
Что у меня в суставе – утка, 
А в утке песня-яйцо [5] (№267)

И фатой, сестрица-сонь,
Утирая сладкий ротик,
Легкозвонной пчелкой в соте
Поселилась в мой язык.
За годами гуд и зык
Стали пасекой певучей (№397).

Таковы же произведения, не обошедшиеся, вероятно, без влияния хлыстовской и скопческой ересей, где автор – «кощунственно» с точки зрения православной церковности – отождествляет себя с Христом или ощущает Христа своим порождением. В №243 прагматической автобиографии поэта (уход из деревни в город и разочарование в городской жизни) предшествует мифопоэтическая – воспоминание о вертепе, в котором он родился, и «отце-древоделе» (Иосифе):

Я родился в вертепе, 
В овчем, теплом хлеву, 
Помню синие степи 
И ягнячью молву.

По отцу-древоделу 
Я грущу посейчас... 
Часто в горенке белой 
Посещал кто-то нас.

В двух других отрывках Клюев ощущает Сына своим порождением:

О сыне мой, возлюбленное чадо,
Не я ль тебя в вертепе породил... (№246)

И над Тятькиной могилой
Ты начертишь: пел и жил.
Кто родил Эммануила,
Тот не умер, но почил (№242).

Осознанное мифологизирование в высшей степени характерно для творчества Клюева. Это позволяет говорить о глубинном родстве клюевской «картины мира» с мифопоэтизмом «младших» символистов, особенно в годы после первой русской революции, когда встал вопрос о роли «всенародного мифа». Вместе с тем, содержание мифологизированных образов Н. Клюева отличается глубокой оригинальностью: никаких прецедентов именно данная «картина мира» в символизме не имеет. Точнее: мысли о духовном родстве индивидуума и космоса здесь соответствует «крестьянская» (и более близкая к архаическим представлениям) идея о соматическом портрете личности как аналоге вселенной.

* Под внутренним портретом здесь понимается не психологический, а соматический портрет.

Примечания:

Стихи Клюева цитируются по изданию: Н. Клюев. Сочинения. Под ред. Г. Струве и Б. Филиппова. Т. I-II. Мюнхен, 1969.

1 Литература по проблемам мировых космогонических мифов огромна; укажем лишь несколько работ: Ziegler К., Oppenheim S. Weltentstehung in Sage u. Wissenschaft. Leipzig-Berlin, 1925; Long Ch. H. Alpha: the myths of creation. N.Y., 1963; Bonefante G. Microkosmo e macrokosmo nel mito indoeuropeo. – Die Sprache, 1959, Bd. 5; Guthrie W. К. С Man as microkosm. – Proceedings of the European Cultural Foundation. Gravenhagen, 1967; Hoang-sy-Quy. Le mythe indien de l'homme cosmique dans son evolution. – Revue de l'histoire des religions, 1969, v. 175, N 2; Kurdzialek. Der Mensch als Abbild d. Kosmos. – Miscellanea Mediaevalia. Veroffentlichungen d. Thomas-Instituts d. Universitat zu Koln, 1971, N 8; статьи: Антропогонистические мифы, Космогонические мифы, Космос, Первочеловек. – Мифы народов мира. М., 1980, т. I; 1982, т. II.

2 Франк-Каменецкий И.Г. Адам и Пуруша. Макрокосм и микрокосм в индийской космогонии. – В кн.: Памяти академика Н.Я. Марра. М.-Л., 1939, с. 460.

3 «Голубиная книга» цит. по изд.: Бессонов П. Калики перехожие. М., 1861, с. 287.

4 Это подтверждает упоминание «Голубиной книги» в пьесе «В зрачках или в воздухе пятна».

5 Вторая сказка об утке «в суставе» – вероятно, отзвук финского космогонического мифа; согласно этому мифу, утка сносит яйцо, из которого возникает мир, на колено Вяйнямёйнена, поэта и мудреца.