«Я посвященный из народа» – недаром сказал о себе Николай Клюев. Его творчество хранит в своих сокровенных глубинах много подлинной мистики и духовного знания, доступного отнюдь не для всех, ибо оно (как, пожалуй, ни у одного другого русского поэта) вдохновлялось народной мифологией и религией. В поэзии Клюева самобытная культура старообрядцев сочетается с изысканной культурой декаданса, традиционные мотивы сурового Севера – с яркими красками Востока: 

На дне всех миров, океанов и гор 
Цветет, как душа, адамантовый бор, – 
Дорога к нему с Соловков на Тибет, 
Чрез сердце избы, где кончается свет;
…………………………………
То Индия наша, таинственный ужин,
Звенящий потирами в красном углу...

Даже в академических изданиях встречаются упоминания о том, что в 1908-1910 годах Николай Клюев посетил Тибет и Индию, Персию и Ближний Восток, хотя поэт никогда не бывал в этих далеких от России краях – это просто легенды. Клюев поистине вещими очами увидел эти сказочные страны и воспел их – как калика перехожий, паломник и дервиш. И он был действительно готов, как индийский йог, «плясать на углях, и себя по кускам зарыть под золою в поминок векам...».

Белая Индия – один из сквозных образов в творчестве Клюева, от сравнительно ранних его стихов до предсмертного цикла «Разруха» (дошедшего до нас в приложении к протоколу допроса от 15 февраля 1934 года).

«И страна моя, Белая Индия, преисполнена тайн и чудес!»; «Гималаи пойдут вприсядку, заломив гранитный картуз», – с одинаковым воодушевлением писал Клюев об этой удивительной стране и в 1917, и в 1919 годах, хотя между ними пролегла бездна... Поистине Клюев мог с полным правом сказать о себе:

Дышу восковиной, медынью цветов
Сжигающих Индий и Волжских лугов!
(«Песнь солнценосца»)

Образ Белой Индии в поэзии Клюева восходит к фольклорным сказаниям об «Индейском царстве», распространенным на Руси исстари, задолго до знаменитого «Хожения» Афанасия Никитина. В духовных стихах и былинах («Дюк Степанович», «Илья Муромец и разбойники») есть упоминания о сказочном «Индейском царстве», «Индеюшке богатой» – счастливой заморской стране. Интерес Клюева к Индии, впрочем, мог питаться и другими источниками: «Упоминание о праведной жизни рахманов (брахманов или браминов) встречается еще в Несторовой летописи со ссылкой на хронику Георгия Амартола. Затем эта легенда излагается в сборнике старца Кирилло-Белозерского монастыря Ефросина (XV в.). Русский книжник прибавил к византийской легенде сведения о том, что у рахманов нет ни царей, ни вельмож, нет купли-продажи, разбоя и других пороков. О рахманах как образцовых христианах рассказывается и в апокрифическом «Хождении Зосимы к рахманам»[1]. Другой исследователь обращает внимание, что в образе Белой Индии Клюев создал своеобразный миф о происхождении «жизни села», так как в клюевской космогонии изба становится своеобразным центром Вселенной[2].

Сам Клюев так пояснял свое представление о Белой Индии: «Иконописные миры, где живет последний трепет серафимских воскрылий... гром слова – былинного, мысленного, моленного, заклинательного, радельного... – вот тайные, незримые для гордых взоров вехи, ведущие Россию – в Белую Индию, в страну высочайшего и сейчас немыслимого духовного могущества и духовной культуры» («Звезда Вытегры», 3 августа 1919 г.).

«Белая Индия» – так поэт называет сокровенную, заповедную и заповеданную Русь, «земли талисман», Китеж-град, который сокрыт «на дне всех миров», «в глуби глубин».

Одноименная поэма «Белая Индия» (ок. 1916 г.), первая в цикле «Долина Единорога», примыкает к «Белой повести» – последней в цикле «Сердце Единорога». Их тональность определяется белым цветом, символизирующим радость и победу и в то же время – апокалиптический конец времени. Бледный Конь, прискакавший в избу, задевает копытом лавку, которая обращается в звездную дорогу, становится «путем меж алмазных полей». Эти алмазные поля, как выясняется позже, обагрены кровью, а Конь Бледный превращается в Красного Всадника...

Символ для Клюева – не просто место встречи двух миров, где сочетаются история с метаисторией и физика с метафизикой, символ для Клюева – нечто большее, это онтологическая реальность, своего рода «вещь в себе», которая становится «вещью для нас» – благодаря чуду поэзии.

Борис Филиппов высказал глубокую мысль, что в «Белой Индии», как и во многих других произведениях Клюева, – предельная «физиологизация» мира как целого вызвана сознанием полной слиянности человеческого «я» с «Я» Божественным – и с «большим» «я» – «я» всей твари[3].

На наш взгляд, Клюеву удалось запечатлеть в «Белой Индии» таинственно-неисповедимую взаимосочетаемость микрокосма и макрокосма, выразить космическое сознание всеединства, или, выражаясь словами другого поэта, чувство вселенской солидарности – «все во мне, и я во всем»... Конечно же, не случайно Клюев хорошо знал «Аврору» и «Христософию» Я. Бёме, произведения многих других выдающихся мистиков Запада и Востока.

Катаклизм 1917 года Клюев воспринял вначале идеализированно, как «красный пир воскресения», сошествие с креста Всемирного Слова, о чем Русь призвана свидетельствовать всему миру:

Скок – от Сарина Носа к Арарат-горе,
В ухе Тур-земля с теплой Индией,
Очи – сполохи беломорские, –
Ты лети-скачи, не прядай назад: –
Позади кресты, кровь гвоздиная,
Впереди – Земля лебединая.
(«Красный конь», 1919)

Но и тогда Белая Индия олицетворяла для Клюева заветную и сокровенную «Святую Русь», обетование нового земного рая. Для нас очевидно, что Клюев разделял многие упования раннехристианского хилиазма, которые причудливо смешались в его воображении с эсхатологией русских христововеров и духоборов.

Взять, например, поэму «Погорельщина» – потрясающий реквием по крестьянской России. В ее финале неожиданно возникает «славное Индийское поморие», и «русская идея» причудливым образом трансформируется в идею некоего вселенского братства. Торжествует не красный (кровь), а белый цвет. Клюев ярко и образно живописует таинственную белокаменную Лидду – «город белых цветов», срубленный «на синих лугах меж белых стад». Белый цвет, как известно, символ чистоты и невинности, а белый камень – знак радости и победы, принадлежности к братству посвященных (вспомним «Откровение» Иоанна Богослова). Поэт упивается белым цветом, называя его уменьшительно-ласкательно: «Стала Лидда, как чайка, белешенька».

Соборный храм (символ православной соборности) в сказочном индийском городе чудесным образом напоминает своими узорными многоярусными маковками, закомарами, налепами и бусами, лазами и переходами московский собор Василия Блаженного, хотя и поставлен на «славном Индийском помории». Белый цвет переходит в золотой, который доминирует, как золото на иконе. Лидда фонетически (и мистически) восходит к Ладе:

Это последняя Лада,
Купава из русского сада.

Город святых страстотерпцев и мучеников, быть может, святых Судного дня, таинственная Лидда предносится перед нашим мысленным взором как недоступное грешникам явление Небесного Иерусалима:

Лидда с храмом белым,
Страстотерпным телом
Не войти в тебя!
С кровью на ланитах,
Сгибнувших, убитых,
Не исчесть любя...

Нам остается, пожалуй, добавить, что (под явным и сильным влиянием Н.Ф. Федорова) Клюев тяготеет и стремится к вселенскому братству, всеобщему воскрешению и бессмертию.

Воскрешение и бессмертие поэт воспевает как награду за подвиг Общего Дела и следствие осуществленного братства. Белая Индия грезится ему страной грядущего преображения и теозиса (обожения).

Эти религиозно-философские умозрения Клюева находят свое художественное воплощение во многих других стихах, в которых приглушенно, но явственно звучат излюбленные поэтом индийские мотивы:

Но брезжит одно в просветленных зрачках:
Повыковать плуг – сошники Гималаи,
Чтоб чрево земное до ада вспахать,
Леха за Олонцем, оглобли в Китае,
То свет неприступный – бессмертья печать;

Под древними избами, в красном углу, 
Находят распятье, алтын и иглу – 
Мужицкие Веды: мы распяты все, 
На жернове – мельник, косарь – на косе.

Пока не привел к пестрядным берегам 
Крылатых баркасов нетленный Адам.

Примечания:

1 Вступ. статья В.Г. Базанова к «Стихотворениям и поэмам» Н. Клюева (Л., 1977. С. 75).

2 Из комментария Л.К. Шевцовой. Там же. С. 493.

3 Н. Клюев. Сочинения. Под ред. Г.П. Струве и Б.А. Филиппова. 1969. Т. 1. С. 551.