Идеи символизма в русской культуре пережили своих авторов. С уходом последних из истории отечественной литературы они проникали в родственные поэтические течения и сливались с мотивами и образами талантливых писателей России. Яркими последователями символического искусства стали поэты народного направления – Есенин, Клюев, Клычков, Ширяевец, предпринявшие серьезную попытку соединить свое творчество с древней мифологией и опытами предшествующей лирики на современной фольклорно-песенной основе. Это явилось логической закономерностью в их духовном развитии, что органично доказывало неотъемлемость символизма от национально-художественного мироощущения XX века.

Какой же характер приняло символическое «послесловие» в поэзии названных певцов?

Поначалу ведущую роль в изобразительной системе Сергея Есенина играло цветовое определение, непосредственно сочетая в себе отвлеченную мысль с живописной вязью. Прикрепляясь к предметам и явлениям внешнего мира, оно сообщало им необыкновенную художественную полноту и свежесть. Цвет в этом случае обретал глубинное смысловое значение; им передавались тончайшие эмоциональные оттенки, интимные движения души: «желтые поводья месяц уронил»; «черная глухарка к всенощной зовет»; «церквами у прясел рыжие стога».

Свои звучные краски поэт брал из мира русской природы и жизни. Он видел их в весеннем утре родного рязанского края и в золотой деревенской осени, в обыденных предметах крестьянского быта и в основанной на орнаментальной образности народной поэзии.

Не сразу определился тип художественной мысли Есенина. Основным принципом изложения стала поэтизация обыкновенного, повседневно-будничного. Причем в возвышенном свете показывались не город, не дачные поселки, как у Блока или Пастернака, а Россия крестьянская, деревенская, с ее раздольными просторами, реками, нивами, озерами, то есть мир, который сам есть природа. Предметом изображения у поэтов есенинско-клюевской плеяды была живая сельская действительность – равнины, реки, приволжские горы, рязанские луга, заонежские озеpa, пошехонские леса, далекие звезды, затонувшие в глубинах саратовского поднебесья. Русь, Россия, «малая», тихая родина сделалась сердечной привязанностью этих лириков. В своих задушевных стихах они вспоминали всю сохранившуюся с седых времен старину: вековые обычаи, нравы, неприхотливый крестьянский быт, песни, пляски, хороводы. Их устами заговорил-запел о своих извечных думах и чувствах сам русский люд. Писатели из народа выходили самобытно, талантливо на дорогу классических традиций Пушкина, Лермонтова, Кольцова, Некрасова, Тютчева. В своих стихах они успешно осваивали мотивы философско-романсной лирики «золотого века», но в изображении трагизма национальной жизни пошли далее ее. События двух русских революций глубоко встревожили их умонастроение; ими все более овладевало естественное чувство тревоги за судьбы России. Все это в полном родстве с символической образностью влилось широким потоком в новокрестьянскую поэзию.

Идея преображения мира стала сюжетообразующей в произведениях Есенина конца 1910-х годов. Она формировала движение темы, образный строй стиха, его интонацию, лексику, синтаксис. Само содержание идеи включало духовное возвышение нации через живое и вечное поэтическое слово, скрытое в глубинах народных сказаний и мифов. Последнее виделось поэту пророчески судьбоносным, ибо в нем находили выражение вольный дух русского человека, его извечная романтическая готовность к манящим миражам будущего:

Там, где вечно дремлет тайна,
Есть нездешние ноля.
Только гость я, гость случайный
На горах твоих, земля.

По мысли поэта, люди когда-то знали слово образное и чистое, удерживающее человечество от духовной пустоты и невежества; теперь им необходимо вспомнить свое былое нравственное величие и возродить на земле однажды потерянный рай. Путь к нему, по Есенину, необычайно сложен и драматичен; он известен певцу-пророку, который и запечатлел его в узорных витках своего колдовского орнамента. В тайне этого орнамента заключена тайна мира.

Есенин стремился раскрыть поэтический дух нации. Постижение его, по мнению автора, возможно через народную песню, легенду, сказку, притчу, миф. Певец рассчитывал преобразить духовный мир России через живое и вечное слово, скрытое в глубинах устных преданий, но утраченное текущей жизнью. Следы такого слова он пытался отыскать, однако, не только на земле, но и в среде иллюзорно-призрачной, заоблачной. И в этом ему должна была помочь вечная память Вселенной, сохранившая «отраженную в небесах историю», ее немеркнущие поэтические сведения о русском национальном характере и его драматической судьбе.

Зреет час преображенья...
От утра и до полудня
Под поющий в небе гром,
Он наполнит молоком.

И от вечера до ночи,
Незакатный славя край,
Будет звездами пророчить
Среброзлачный урожай.

Событийная нить в произведениях «космического» круга у Есенина крайне незамысловата: поэт поднимается в небо и там пытается прочесть историю мироздания. Его окружают облака, звезды, солнце, месяц, внизу видятся стога, леса и избы.

Мир из воздуха у Есенина всегда предметен; поэт проявлял удивительное умение заставить небо «земными вещами или рассыпать его на вещи». Но примечательно, что последние не становились от этого чрезмерно тяжелыми и громоздкими: напротив, материальное, осязаемое, отрываясь от земли, приобретало сказочную легкость и преображение. Тут реальное неуловимо переходило в призрачное, вследствие чего возникали непредсказуемо образные сцены, где все было одухотворено и «осыпано» горним светом: избы, лес, поле, цветы, деревья, животные... Обычный сельский быт и природа соединились с причудливым космосом; человеческая история перемещалась на небеса.

Серебристая дорога,
Ты зовешь меня куда?
Свечкой
Чисточетверговой
Над тобой горит звезда.

Дай ты мне зарю на
дровни,
Ветку вербы на узду.
Может быть, к вратам
Господним
Сам себя я приведу.

Образ, почерпнутый из мифа, наделен у Есенина провидческой функцией. В нем в концентрированной форме запечатлен весь ход мирового бытия, вобравший в себя былое, настоящее и будущее. Но представлен он не в виде прямого, непосредственного изложения, а намекающими деталями, придающими стиху прихотливый рисунок. В символическом предсказании сливаются все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на Земле; тут история мира укладывается «в объем зерна». Вот строки из есенинской поэмы «Пришествие»:

Холмы поют о чуде.
Про рай звенит песок.
О верю, верю – будет
Телиться твой восток!

В моря овса и гречи
Он кинет нам телка...
Но долог срок до
встречи,
А гибель так близка!

Ассоциации по внешнему сходству не играют заглавной роли в поэмах с пророческой темой. Уподобление, к примеру, в «Инонии» округлого, золотистого пшеничного зерна такому же золотистому и округлому тельцу пчелы только на первый взгляд может показаться в микроструктуре стиха независимым. В действительности же метафора, возникшая на этой основе, рождена иными связями, источник которых следует искать в самом предмете сюжетного изложения – библейском образе потерянного и обретенного рая, земли, текущей «молоком и медом». Именно этот стержневой образ, прямо не названный в повествовании, и определяет весь «климатический стиль» поэмы.

Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых!..
И вспашу я черные щеки
Нив твоих новой сохой;
Золотой пролетит сорокой
Урожай над твоей страной.

Но Есенину был известен и иной уровень поэтического мышления, когда язык как бы утрачивал свою традиционную знаковость и становился вещим. Тогда энергия, излучаемая словом, воспламеняла сердце певца, минуя его разум. Слово это «не вписывается в строку, не опускается под тире, оно невидимо присутствует» как высшее откровение. Им словно глаголет сама тайна, и в поэзии оно доступно немногим. Любопытно, что Гете, тонко понимавший образный язык, без словаря общался с Гебелем, который говорил на незнакомом швабском наречии; а старый тюркский поэт Джабар, ни слова не знавший по-русски, уловил в прочитанной ему Есениным «Песне» («Есть одна хорошая песня у соловушки...») дух великого творца. Сам Есенин, как бы поясняя эту ситуацию, писал: «Суть не в фокусе преображения предметов, не в жесте слов, а в том самом уловлении, в котором если видишь ночью во сне кисель, то утром встаешь с мокрыми сладкими губами, от его сока...».

В есенинской поэзии сложилось несколько типов сюжетно-образного изложения. Сочинения первой группы строились преимущественно в виде сценично-описательного сообщения на бытовую или природную тему. Метафорическая образность, вкрапленная в подобный текст, густо украшала стилевую канву его, но почти не оказывала влияния на ход лирического действия: «о красном вечере задумалась дорога», «тихо-тихо в божничном углу месяц месит кутью на полу» и т.д. Вторую группу составили стихи, в которых метафора определяет собой все течение поэтической мысли. Приведем серединные строки из стихотворения «Запели тесаные дроги...», которые стали структурообразующими в тексте:

О Русь – малиновое поле
И синь, упавшая в реку, – 
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску...

Но особое место в творчестве Есенина заняли произведения, основанные на орнаментально-символической формуле. Тут все метафорические детали неразрывно соединены между собой. Одна подробность вызывает другую, а та, в свою очередь, посылает смысловую энергию третьей, вследствие чего и возникает образное кружево, органично опутывающее своей сетью не только данное повествование, но и другие стихи из общего тематического цикла. По такому принципу, собственно, и была написана поэтическая «библия» Есенина, связавшая орнаментальной образностью несколько однотипных поэм. Так, мотив «лунного хлеба», как бы случайно оброненный в «Отчаре», разрастается затем в бескрайнее колосящееся поле в другой поэме – «Октоих», где солнце похоже на «овсяной сноп», а снег «звенит, как колос».

Джеймс Джойс, автор знаменитого модернистского романа «Улисс» (1922), попытался составить схему потока мирового сознания из символически осмысленных обрывков мыслей, случайных ассоциаций, мимолетных влечений и снов двух дублинских мещан. В сущности, ту же художественную операцию выполнил в своих «библейских» поэмах и примыкающих к ним стихах и Сергей Есенин и, кстати, сделал это на несколько лет раньше (1917) ирландского прозаика. Посредством психологических и бытовых мелочей, образно отразивших миро-настроение героя-автора, он не только воскресил «одиссею» современной ему России, но и пророчески начертал символические приметы ее будущего:

Всех зовешь ты на пир,
Тепля клич, как свечу,
Прижимаешь к плечу
Нецелованный мир.

Свят и мирен твой дар,
Синь и песня в речах;
Но горит на плечах
Необъемлемый шар...
«Отчарь»

Становление таланта Есенина происходило в атмосфере еще не утратившего своих позиций русского символизма, и это не могло не сказаться на жизненных и творческих исканиях поэта. О том же, насколько они были успешными, можно судить сегодня.

Иная, мистическая символика обволакивала лирику Николая Клюева.

Поэзия народного направления издревле связана с мыслью религиозной. Бог в представлении ее певцов – необъятная, всепорождающая и всеобъясняющая могучая сила; он нужен людям в такой же мере, как свет, воздух и пища. Но вначале божественная идея проникала в крестьянскую словесность стихийно, не затрагивая глубинных, психологических основ ее поэтики. Абсолютное, горнее здесь только упоминалось, но не становилось предметом аналитического разбора. Приведем строки С. Дрожжина из стихотворения «В школе у дьячка», которое в дореволюционную пору входило в детские хрестоматии:

Мерцали две сальные свечки,
Виднелся в углу образок:
Неслись голоса, а за печкой
Трещал без умолку сверчок.

«От Бога и в Боге» видел себя и другой поэт из народа – И. Суриков. В его стихах нерукотворным светом окраплены лексика, синтаксис, образно-выразительные средства:

Божьи дни коротки,
Солнце светит мало;
Вот пришли морозцы – 
И зима настала.
«Зима»

Но его незамысловатому художественному мышлению не хватало цветистой метафоричности. Звезды у Сурикова почти всегда оставались звездами, а месяц – месяцем.

Многое переменилось в новокрестьянской поэзии Николая Клюева. Мир внешний уже не показывался в ней в чрезмерно обнаженном виде, а весь покрылся церковной знаковостью и уподоблениями. Вот характерные лирические ходы такого рода: лес – «часослов», сосна – «звонница», пташки – «клирошанки», березы – «свечки» и т. д. На этой почве возникли своеобычные вселенские события; заря, «задув свои огни», потускнела «венчиком иконным»; солнце, «заблудившись в темнохвойных коробах, износило лапчатый, золотой стихарь»; а ночной месяц был похож на «копьеносную конницу», которую «страстотерпец на запад ведет». Стих песнопевца, уходя в метафору, опирался на конкретные реалии из народного быта и образы традиционной культуры: туча – «пшеничная сайка», лог – «беленая печь». Если в предыдущей лирике природа занимала в сопоставительной конструкции зависимое положение (душа – «буря», любовь – «море»), то теперь она выдвинулась на первое место, сделавшись исходной реальностью, для которой подбирались сравнения из других сфер жизни: лесная чаща – «храм».

Клюев явился первым писателем на Руси, который так величественно возвысил поэзию народной религии и мифологии. Это было в известной степени движение художественной мысли назад, в век десятый. Поэт словно пришел в наше столетие из предрелигиозной эпохи, принеся с собой живую россыпь первозданной, легендарно-притчевой образности, в которой еще ощутимо бились жилки порушенного язычества. Он создал символико-романтический мир, куда ввел в качестве персонажей лес, поле, ручьи, звезды, месяц, солнце... Причем сам автор не растворился в этом сонмище природных «существ», а как равный вступил в церемониальную связь с птицами и зверями, березами и ветром, травою и небом:

Природы радостный причастник,
На облака молюся я.
На мне иноческий подрясник
И монастырская скуфья.
«Набух, оттаял лед на речке...»

Он попытался рассмотреть в окружающем «человеческое лицо» и божественный промысел. И природа как бы отозвалась, откликнулась на это страстное желание, выставляя себя в картинно-затейливом и живописном свете:

Сегодня в лесу именины,
На просеке пряничный дух,
В багряных шугаях осины
Умильней причастниц-старух.
Пышней кулича муравейник...
«Сегодня в лесу именины...»

Но метафорические сценки еще более оживали, если они развивались в динамичное лирическое действие, освященное мифотворческой обрядовостью. Именно в таком ключе написано стихотворение «На сивом плесе гагарий зык...», где обычная смена дня и ночи дана в форме идиллического разговора между Зарей и Рассветом о своих привычных занятиях, очень сходных с бытовыми заботами людей:

Рассвет-кудрявич, лихой мигач,
В лесной избушке жует калач,
Глядит в оконце, и волос рус
Зарит вершины, как низка бус.
Заря Рассвету: «Ах, в руку сон!
Я пряла тучку – саврасый лен,
Колдунья-буря порвала нить...»

Но в этой лесной стороне, умиротворенной странными старичками, колдуньями, ведьмами и прочей мифической нежитью или образами, близкими к ним (ключница-осень, тятька Вечер, купчик День), поэт к душевной радости своей заметил и другое, божественное «население»: ангелов, апостолов, схимников, иноков, монахов, старух-причастниц и старцев. В его стихе, как в вековечной памяти народной, чудесным образом сошлись язычество и христианство, ощущение изначального единства с природой и религиозно-художественное понимание быта. В стихотворении «Запечных потемок чурается день...», например, сведены в один сюжетно-образный ряд взирающие из святого угла «Микола и сестры Седмицы», и монашенка-мгла, что «прядет паутины кудель», и ткачиха-метель, напевающая за окном, и смежающая «зеницы небесная бель». Такая ситуация стала возможной, наверное, потому, что она рождена мироощущением живого человека, северного крестьянина, чей облик органично вписан в поэтическую канву данного повествования:

Колотится сердце... Лесная изба
Глядится в столетья, темна, как судьба,
И пестун былин, разоспавшийся дед,
Спросонок бормочет про тутошний свет.

Итак, поэт не отстранился от Бога, ибо был приобщен к нему всеми своими деяниями и помыслами. Клюев, по словам одного из его первых исследователей, «бежал в лес из церкви и превратил лес... в ту же церковь: те же лики, иконы, складки, венчики, образа, иконостасы; те же свечи, кадильни, ладан, елей... те же псалмы, тропари, каноны, требники; те же звонницы и колокола. Все – как под «мертвенным сводом»! Но... необходимо было оживить все это: вдунуть в «обновленное тело» новую, живую душу; необходимо было дать церкви настоятеля, пастыря». И Клюев нашел его в своем лице. С ним произошло то, что естественно для поэта глубоко народного, русского: он расширил границы церковного храма до размеров Вселенной. Это было неслыханное религиозно-языческое преображение мира, осиянное высшим, небесным духом. Символисты искали запредельное обычно вне земного, зримого. Клюев же попытался устроить «берестяной рай» на земле: в чистом поле, в лесной пустыни, в крестьянской избе. Он шел к нему художественно-психологическим путем, через осознание истинных ценностей живой человеческой души. Говоря людям о спасении, поэт неизменно указывал на них самих; его философическая формула соединяла поэзию и Бога. Христос у Клюева не вытеснил из природы языческих богов, а величественно принял их в свою обитель как земных ангелов, потому что еще прежде позволил войти туда их творцу – человеку.

Символисты, «давшие» русской поэзии Бога, укрупнили идейно-эстетическую и структурообразующую мысль народной лирики, что в конечном счете позволило ей в своем духовном и образном просветлении подняться до высот поистине классических. Собственно идеи символизма, сращенные, с одной стороны, с земным фольклорным мироощущением и образностью, а с другой – с интонацией и стилем художественной поэзии и художественной прозы, составили три основополагающих столпа народно-классической поэзии.