Глава вторая
«ГРЕМЕЛ МОЙ ПРАДЕД АВВАКУМ!»

1

Биография Клюева изрядно запутана, затемнена самим поэтом и его современниками. Дата его рождения: 10 октября 1884 г. уточнена петрозаводским краеведом А.К. Грунтовым[1] [См.: Грунтов А.К. Материалы к биографии Н.А. Клюева // Рус. лит. 1973. №1. С. 118-119]. Мы не ставим своей задачей дать более или менее полное жизнеописание поэта. Полная биография – дело будущего. Важно уточнить, как писал Б.В. Томашевский, «литературные функции» биографии и рассмотреть ее как «традиционную спутницу художественных произведений»[2] [Томашевский Б.В. Литература и биография // Книга и революция. 1923. №4 (28). С.6].

Расположенная среди дремучих лесов и непроходимых болот Олонецкая губерния была долгое время хранительницей древних народных обычаев и оплотом старообрядчества. Клюеву не требовались дальние путешествия, чтобы посмотреть раскольничьи скиты, деревянные церквушки, заглянуть в печатные или рукописные книги, созданные поморскими старообрядцами, услышать в живом исполнении духовные стихи, народные песни, сказки, былины. Все было рядом – рукой подать. Сохранялась память о русском средневековье, о многовековой истории народной культуры.

Величайшим авторитетом пользовался у Клюева протопоп Аввакум. С «огненными» писаниями Аввакума связана поэзия Клюева, ее глубокая духовность, ее эстетика. О «прадеде» Аввакуме Клюев пишет в одной из своих автобиографических заметок: «Учился – в избе по огненным письмам Аввакума»[3] [ИМЛИ, ф. 178, оп. 1, №10]. Для Клюева Аввакум был великим писателем, защитником «красоты народной», хранителем художественного наследия Древней Руси.

К личности Аввакума обращался не только Клюев. Так, Дмитрий Мережковский и Максимилиан Волошин посвятили ему поэмы, и оба с сочувствием писали о знаменитом старообрядце, мученике и страдальце, бродяге и каторжнике[4] [См. об этом: Мазунин А.И. Три стихотворных переделки «Жития протопопа Аввакума» // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1958. Т. 14. С. 408-412. В.И. Малышев любезно сообщил мне, что в 1939 г. он беседовал с Л.Д. Менделеевой-Блок, женой поэта, которая вспоминала, что Блок очень любил читать сочинения Аввакума, особенно его автобиографию. «Аввакум был предметом частых разговоров в нашей семье. Блок хотел написать поэму об Аввакуме». В личной библиотеке Александра Блока, хранящейся в Институте русской литературы АН СССР, среди других книг по старообрядчеству находится и «Житие» Аввакума в издании Н.С. Тихонравова (М., 1911) – см.: Алфавитный каталог библиотеки А.А. Блока, составленный поэтом в 1916 году // ИРЛИ, ф. 654, №388 (опубликовано: Библиотека А.А. Блока: Описание. Л., 1986. Кн. 3. №1577. – Ред.)]. Конечно, Аввакум – человек трагической судьбы, самые суровые искусы, жизненные испытания, преследования и пытки он переносил с великим мужеством. Это был бесстрашный проповедник, твердый в своих убеждениях, человек сильного характера, борец против деспотизма Никона, который хотел утвердить новую веру огнем, кнутом и виселицей. Не случайно М. Горький называл Аввакума «бунтарем-протопопом»[5] [Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 29. С. 246].

Влияние мятежного протопопа, автора талантливого «Жития», было продолжительным и сильным. История крестьянских движений и России показывает, что бунтарские идеи Аввакума глубоко затрагивали сознание народных масс и в какой-то степени всегда использовались в политической пропаганде. Не соглашаясь с А.П. Щаповым, автором работы «Земство и раскол», в том, что старообрядчество непременно означает «сознательный, демократический протест», Г.В. Плеханов уточняет: «Щапов говорил чистую правду, когда утверждал, что давимые государством крестьяне и посадские люди всеми силами старались „избывать от тягла" и „жить на воле". Нимало не грешил он против исторической истины и тогда, когда писал, что это стремление крестьян и посадских людей нередко побуждало их „чиниться государеву указу непослушными". <...> В „пустыне" беглец мог себя чувствовать очень хорошо ввиду отсутствия бояр, податей, повинностей, приказных, московских батогов и петербургских шпицрутенов»[6] [Плеханов Г.В. Раскол как одно из выражений общественной мысли // Соч. М.; Л., 1925. Т. 20. С. 353-354]. Стихийный социальный протест отражен и в старообрядческих песнях. Г.В. Плеханов цитирует эти песни «энергичных представителей русской трудящейся массы, которые не могли ужиться в неволе», например:

Я сокроюся в лесах темных, 
Водворюся со зверями, 
Там я стану жить: 
Там приятный воздух чист, 
Я услышу птичий свист, 
Нежны ветры тамо дышут 
И токи вод журчят.[7] [Там же. Текст приводится Плехановым по журналу «Вестник Европы» (1871. Апр. С. 550-551)].

Старообрядческие настроения были свойственны Разину (в какой-то мере) и Пугачеву. Степан Разин стремился привлечь на свою сторону раскольников, не придавая, однако, большого значения староверческой обрядности[8] [См.: Карцев В.Г. Разинцы и раскольники // Вопр. истории. 1977. №3. С. 121-131]. Емельян Пугачев более активно использовал формы старообрядческого протеста в своей антиправительственной пропаганде: «Сто лет спустя Пугачев и пугачевцы обнаружили в своей агитационной деятельности несравненно большее уменье считаться с расколом как с одним из видов выражения народного недовольства»[9] [Плеханов Г.В. Раскол как одно из выражений общественной мысли. С. 361].

Не склонный идеализировать раскольников, II.В. Шелгунов писал об Аввакуме и его последователях: «Аввакум, как и все сторонники раскола, – сила, несомненно, большая, вызывающая изумление своею непреклонною стойкостью, но эта стойкость не сознательной мысли, а стальной пружины, отдающей с такою же силой, с какою ее нажимают. <...> В каждом старовере сидит в большем или меньшем количестве отец Аввакум, в старовере чувствуется всегда что-то дикое и даже зловещее, а во взгляде – подозрительность и недоверие. Может быть, все это выработалось и историей, то есть многовековыми преследованиями и страхами, под которыми жил у нас раскол, но нельзя сказать, чтобы не участвовало тут и изуверство»[10] [Шелгунов Н.В. Соч. СПб., 1891. Т. 2. С. 674].

Аввакум для Клюева – идеальный герой, личность до предела самоотверженная, искренняя и величавая. Тем, чем для разночинской молодежи 1860–1870-х гг. был демократ Рахметов, с его ригоризмом и аскетизмом («умение спать на гвоздях»), с его способностью к самопожертвованию, тем для Клюева был Аввакум, который воскрешал в памяти бесстрашную, героическую борьбу с церковной верхушкой и самодержавной властью, поддерживавшей «толстобрюхих» церковников во главе с патриархом Никоном.

Не только в «Житии», высоко ценимом Л. Толстым, Тургеневым, Лесковым, но и в письмах, в обращениях Аввакум «красным словцом» предавал анафеме Никона и самого царя. В «Слове святого священно-мученика и исповедника нового Аввакума о рогатом клобуке», приложенном к письму Ксении Артемьевне Болотовой, дочери нижегородского торгового человека Артемия Болотова, содержится такая приписка: «Я еще даст бог преже суда тово Христова, взявше Никон, разобью ему рыло. Б...н сын, собака, смутил нашу землю. Да и глаза те ему выколупаю, да и толкну ево взашей: ну, во тьму пойди, не подобает тебе явитися Христу моему свету. А царя Алексея велю Христу на суде поставить. Тово мне надобне шелепами медяными попарить. Да что ты, християнин, смиешися, будет так»[11] [Малышев В.И. Два неизвестных письма протопопа Аввакума // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 14. С. 420].

В борьбе с Никоном, с официальным православием Аввакум проявлял несгибаемый характер, смело защищал старую веру, которую считал истинно народной, неподвластной идеологии самодержавного государства.

Он апеллировал к Христу как своему защитнику от земных притеснителей. Иначе говоря, поиски идеала, идеального героя постоянно заставляли простой народ «обращаться к мифу – к религии, легенде или сказке»[12] [Батракова С. О природе идейности искусства. М., 1960. С. 112].

Аввакум выступал против разрушения тех духовных ценностей, которые были созданы в эпоху Древней Руси самим народом, без вмешательства официальной церковной олигархии. В иконах нового, никоновского письма он видел вульгарное обмирщение искусства, позолоченную «богомерзость», осквернение эстетических и нравственных идеалов раннего христианства. В беседе «Об иконном писании» Аввакум высмеивал тех инографов, которые, изображая святых, как к образцу обращаются к собственным «упитанным» телесам». У никоновских богомазов, забывших о посте, труде и человеческих скорбях, святые такие же «толстобрюхие» и «толсторожие», как и они сами: «...лицо одутловато, уста червонные, власы кудрявые, руки и мышцы толстые, персты надутые... и весь яко немчин, брюхат и толст учинен...»[13] [Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960. С. 135-136].

Клюев по Аввакуму оценивает позднейшую церковную живопись, аляповатую, украшенную «сусальными голубями» и «ампирными завитушками», где отсутствует «смысловая графья» и стойкость линий, нарушен «певчий рублевский завет»[14] [Красная панорама. 1926. 23 июня. №30 (124). Графья – жесткий рисунок, наносимый острым инструментом по первоначальному контуру изображения]. С восхищением он отзывается о новгородских иконописцах, народных мастерах, о сельских церквушках, сохранивших прекрасную настенную живопись, иконы старинного письма, о знаменитой Кижской церкви и с негодованием пишет о художественном «вкусе» богомазов, превративших церкви в «железные» особняки, где вместо истинных апостолов – малюты Скуратовы и аракчеевы в рясах.

В статье «Сдвинутый светильник» (1919) Клюев продолжает аввакумовскую беседу «Об иконном писании»: «Всматриваюсь в иконотас, в сусальную глубь алтаря. Боже, какое убожество! Ни на куриный нос вкуса художнического. Как намазал когда-то маляр бронзовым порошком ампирных завитушек, навел колоннадию, повесил над царскими похожего больше на ворону голубя, тем и довольствуется стадо Христово. <...> Из рублевского усекновения сделана афиша, а про благоверных княгинь неудобно и глаголити. Не только ханами, но даже ханскими жеребцами обзаводились. И не филиппы в митрополитах, а малюты Скуратовы с таковых верховенствуют. <...> Увы! Увы! Облетело золотое церковное древо, развеяли черные вихри травчатое, червонное узорочье, засохло ветвие благодати, красоты и серафических неисповедных трепетов. Пришел железный Ангел и сдвинул светильник церкви с места его. И все перекосилось»[15] [Звезда Вытегры. 1919. 25 мая. №22. С. 2-3. Ф.И. Буслаев писал о безвкусии церковного искусства последних ста лет: «До крайней степени безвкусия дошло наше церковное искусство последних ста лет в неуклюжем соединении формы пластической с живописной, в распространявшемся повсюду обычае покрывать иконы так называемыми ризами, в которых сквозь металлическую доску, изрытую плохим рельефом, кое-где, будто из прорех в глубоких ямках, проглядывают лица, руки и ноги изображенных на доске фигур. В этом отношении наша старина зарекомендовала себя лучшим вкусом в понимании художественных форм, отнесясь с большим уважением к иконописи, в употреблении только металлического оплечья, покрывающего поля иконы» (Буслаев Ф.И. Общие понятия о русской иконописи //Соч. Т. 1. СПб., 1908. С. 26-27)].

Клюев прекрасно ощущал красоту природных форм предметов, передаваемую народным прикладным искусством. В древнерусской живописи ему были особенно дороги и понятны новгородские иконы с их киноварными красками. Поэтика творчества Клюева, в которой присутствуют библейские метафоры, фольклорно окрашенные церковно-книжные образы и образы исключительно самобытные, неповторимые, взятые у самой природы, прочными нитями связана с поэтикой «Жития». Клюев-поэт любит язык материальных вещей и в то же время многозначность красок и слов, развернутую метафоричность, «сложные формы семантического сплетения и слияния церковно-книжной фразеологии и мифологии с устно-поэтической речью, с народно-мифологическими образами и выражениями, с приемами бытового разговора и сказочного повествования»[16] [Виноградов В.В. К изучению стиля протопопа Аввакума, принципов его словоупотребления // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 14. С. 279]. Сходство между поэтикой «Жития» и орнаментальной поэзией Клюева возникает в результате своеобразного фольклорного переосмысления христианской символики и языка древнерусской литературы.

Если пристально всмотреться в эти две фигуры, в Аввакума и Клюева, то при всех исторических, социальных и биографических различиях мы увидим в них много общего: Аввакум боролся с патриархом Никоном, с его реформами, разоблачал официальную церковь, предсказывал «конец света», идеализировал «лесной храм», спасения искал в старообрядческих скитах; Клюев – писатель и проповедник совсем другой эпохи – боролся с «железным» городом, с разлагающим влиянием буржуазной морали, оберегал крестьянские патриархальные нравы, но все это делал с оглядкой на Аввакума. Клюев подчеркивал свою духовную близость с «прадедом», жил его думами, готовился идти по его стопам. Это действительно родственные натуры:

Когда свяжу свою вязанку 
Сосновых слов, медвежьих дум? 
«К костру готовьтесь спозаранку», – 
Гремел мой прадед Аввакум!
(К, 1, 446)
В конечном итоге и протопоп Аввакум, и Клюев выступали против объективного хода самой истории, превращались в проповедников отживших форм общественного сознания, в своеобразных Дон-Кихотов, ибо боролись они с сильным классовым противником (стихийный антифеодальный протест у Аввакума и столь же стихийный антибуржуазный протест у Клюева) с позиций вчерашнего дня, направляя свою силу в «религиозную экзальтацию»[17] [Сукаров А.М. Русская духовная культура XVII века // Вопр. истории. 1975. №7. С. 108]. Правда, исторический опыт народных религиозных движений показывает, что старообрядцы далеко не всегда «уходили от жизни», были и такие лесные жители, которые пытались практически реализовать народные социальные мечтания, создать что-то вроде старообрядческого фаланстера. К таким старообрядцам далекого прошлого Клюев проявлял повышенный интерес.

2

В лицо поморских старообрядцев Аввакум имел стойких идейных приверженцев. Аввакум поддерживал антифеодальное движение соловецких повстанцев (1668–1676), пользовался у них огромным авторитетом как непримиримый борец за «мирскую правду»[18] [См.: Робинсон А.Н. Творчество Аввакума и общественное движение в конце XVII в. // Труды Отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1962. Т. 18. С. 149-175]. Но соловецкие повстанцы, с оружием в руках отстаивавшие древние обряды и старопечатные книги, были разгромлены в 1676 г. царскими войсками. «В конце XVII столетия, когда почти все первое поколение расколоучителей – протопоп Аввакум, диакон Федор, инок Епифаний и др. – было или казнено, или само подверглось разным родам самоубийственных смертей, или же, наконец, умерло естественною смертию, в Северном Поморье, в пределах нынешней Олонецкой губернии, приблизительно на половине пути между Онежским озером и Белым морем, несколькими строгими ревнителями старины и древнего благочестия было положено основание знаменитой впоследствии Выговской пустыни, сыгравшей в течение более полутора веков громадную роль в истории старообрядческого раскола. Основание этой пустыни раскольническими историками ставится в связь с падением Соловецкой обители»[19] [Островский Д. Выговская пустынь и ее значение в истории старообрядческого раскола. Петрозаводск, 1914. С. 11].

О Выговской пустыни имеется большая литература, но у историков нет единого мнения о внутреннем устройстве и конечных целях этого общежития. «Это, по нашему мнению, – пишет Д. Островский, – была община, устроенная ревнителями национальной старины на древнерусских началах, причем в нее входили и имели самостоятельное значение и элементы религиозные, и чисто земские»[20] [Там же. С. 44]. Н.И. Барсов считает, что Выговская пустынь представляла собой псевдомонастырь, народию на обыкновенное монастырское устройство; на самом же деле была своего рода корпорацией «со специальным назначением быть средоточием и опорой раскола»[21] [Православное обозрение. 1865. Т. 3. С. 60-61].

Большое событие в истории Выговского общежительства составило посещение его Петром I. Петр не жаловал старообрядцев, но к выговцам отнесся с пониманием. В 1702 г. царь, пробираясь с войском из Нюхчи (деревня на берегу Белого моря) в Повенец, заглянул в Выговскую пустынь. Петр I знал, что на Выге живут староверы. В страхе перед царем-антихристом старообрядцы стали готовить смолу и солому, чтобы предать себя огню («огнем скончатися»). Но опасения оказались напрасными. Вместо того чтобы «горькою огненною смертью умерети», выговские пустынножители мирно встретились с Петром I. Царь не учинил суровой расправы, а сказал выговцам: «Пускай живут!». Практичный и дальновидный Петр I смекнул, что неплохо было бы лесных отшельников, охотников и рыболовов, приспособить к горному делу, к поискам и разработке железной руды. Он так и сделал, приписав старообрядцев к Повенецким горным заводам. Выговцы не были обижены: за ними сохранилась свобода веры и право совершать богослужение по старопечатным книгам; царский указ предписывал им самим избирать старосту, устанавливать объем работ и т.д. Выговцы проявили большое трудолюбие, оказались самыми лучшими работниками на Повенецких заводах. В царском указе было также обещано прибавить выговцам за старание «земли и угодий» и говорилось: «что можно, все дано будет»[22] [Филиппов И. История Выговской пустыни. М., 1862. С. 140]. В ответ на доброжелательство Петра выговцы, посоветовавшись между собою, решили посылать к царскому столу гостинцы: «осетринушку» и «семушку», «с живыми и стреляными оленями и со птицами», а для царской конюшни – «коней пару серых».[23] [Там же. С. 220].

Так на Выг-реке возникла крупная и сравнительно развитая трудовая ассоциация староверов. Но просуществовавшее вплоть до середины XIX в. выговское общежитие не избежало общей участи старообрядческих поселений, постепенно превратившихся в сельскохозяйственные и торговые организации буржуазного типа.

Большой вклад выговцы внесли в народную культуру. Среди старообрядцев было немало умельцев, талантливых людей, проявивших свое мастерство в самых разнообразных изделиях: финифть, шитье шелком и золотом, резьба по дереву. Они открывали иконописные мастерские, библиотеки и школы, где изучали логику и риторику. Выговская библиотека по тому времени была богатейшим собранием богослужебных книг, житийных и исторических, хронографов и летописей, разных уложений и законодательных сборников, лечебников и учебников. Большое значение выговцы придавали поэтическому красноречию. В библиотеке было представлено знаменитое «Утреннее размышление о божием величии» и другие оды их великого земляка Ломоносова. Они выработали специальное «поморское письмо», приближающееся к печатным шрифтам острогожских изданий XVI в.[24] [См.: Морозов А. Родина Ломоносова. Архангельск, 1975. С. 318-319]. В.Д. Бонч-Бруевич в одной из своих рецензий указывает, что в Поморье, на Лексе и Выге, нужно искать памятники древней культуры: «Не надо никогда забывать, что совершенно недалеко от Поморья находились знаменитые старообрядческие монастыри „Лекса" и „Выга", где в XVII веке сильно было развито своеобразное просвещение и где возглавляли всю жизнь такие изумительные творцы многочисленных литературных произведений, организаторы огромных хозяйств, как братья Денисовы и другие их сотоварищи. Влияние выгорецких ж лексинских общежительств было колоссально даже в России, а относительно Севера надо сказать, что оно было там безмерно. И это влияние не могло не отразиться на фольклоре, быте, нравах, литературе суровых обитателей далекого Севера»[25] [Цит. по: Алексеева О.Б. В.Д. Бонч-Бруевич рецензирует труды фольклористов // Рус. лит. 1970. №3. С. 155].

На Выге существовала своеобразная «мужицкая» школа писателей: братья Денисовы, Андрей и Семен, Трифон Петров, Иван Филиппов. Знаменитые «Поморские ответы»[26] [История создания этого произведения такова. В 1722 г. на Выг был послан иеромонах Неофит, который должен был провести «разглагольство в вере». Неофит дал выговцам 106 вопросов в письменном виде. Ответы на эти вопросы составлял преимущественно Андрей Денисов. Они и получили название «Поморских ответов»] написаны Андреем Денисовым при участии его брата Семена и Трифона Петрова. «Виноград российский» – сочинение Семена Денисова. Это наиболее выдающееся произведение выговцев. Историографом поморской общины был Иван Филиппов. П.Г. Любомиров в книге «Выговское общежительство» писал: «Да, эта „мужицкая" школа писателей с разных сторон заслуживает самого пристального внимания ученых-исследователей и всех интересующихся самодеятельностью народа в области духовной культуры»[27] [Любомиров П.Г. Выговское общежительство: Ист. очерк. М.; Саратов. 1924. С. 125]. Влияние этой школы на духовное развитие «олонецкого крестьянина» не вызывает сомнений. Сам Клюев в обычной для него словесной манере указывает на те родники, которые питали его поэзию: «До Соловецкого Страстного сиденья восходит древо мое, до палеостровских самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной»[28] [Клюев Н. Автобиография // Современные рабоче-крестьянские поэты в образцах и автобиографиях, с портретами / Сост.п. Я. Заволокин. Иваново-Вознесенск, 1925. С. 13].

Клюев знал многие источники, исторические, литературные и фольклорные, а также древнерусскую иконографию, он был прекрасным знатоком и тонким ценителем памятников древней культуры. В его стихах и поэмах можно встретить имена поморских писателей и живописцев: Андрея Денисова, Ивана Филиппова, Чирина и Парамшина. К древнерусской живописи он относился с особым благоговением, видел в ней высокую духовность и красоту, многоцветное богатство и немую музыку красок. Клюев собирал и изучал древнерусские рукописи, старопечатные книги, произведения изобразительного искусства. 12 января 1928 г. он предлагал искусствоведу и библиофилу Э.Ф. Голлербаху (1895-1942) приобрести собранную им коллекцию «древних вещей»: «У меня есть кое-что весьма недорогое по цене и прекрасное по существу. Я крайне нуждаюсь и продаю свои заветные китежские вещи: книгу рукописную в две тысячи: листов со множеством клейм и заставок изумительной тонкости – труд поморских древних описателей. Книга, глаголемая „Цветник", рукописная, лета 1634-го, с редкими переводами арабских и сирийских сказаний – в 750 листов, где каждая буква выведена от руки, прекрасного и редкого мастерства. Ковер персидский столетний, очень мелкого шитья, крашен растительной краской – шести аршин на 4 аршина. Древние иконы 15-го, 16-го и 17-го веков, дивной сохранности, – медное литье. Убрус – шитый шелками, золотом и бурмицкими зернами – многоличный, редкий. Все очень недорого и никогда своей цены не потеряет и даже за большие деньги может быть приобретено только раз в жизни»[29] [ГБЛ, ф. 453, №32. О судьбе «китежских вещей» нам ничего не известно].

Об Андрее Денисове, авторе «Поморских ответов» выдающемся проповеднике, следует сказать более подробно[30] [Е.В. Барсов дает такую характеристику Андрею Денисову: «Андрей Денисович был среднего роста, станом тонок, волоса на голове кудрявые, как у Федора Стратилата, бородка округлая, сияющая струями, очи светлые и проницательные, брови высокие и густые. <...> Лицо вообще выразительное и умное. Он обладал необыкновенною живостью памяти и воображения, острого ума, силою рассуждения. Он быстро мог решать самые трудные задачи, отвечать без затруднения на всевозможные вопросы, подавать скоро светлые, полезные советы. Он был очень разносторонен, прекрасно знал не только иноческие, но и приказные и торговые и даже воинские уставы: оттого при встрече с лицами разных общественных кругов он был приятный собеседник и всех удивлял своими знаниями, при этом отличался самообладанием, спокойствием и учтивостью в слове. Вообще он производил впечатление человека благородного и образованного, а не простого и грубоватого мужика» (Барсов Е.В. Четьи Минеи братьев Денисовых (наборный экземпляр статьи) // ГИМ, №73 б.л. 253). В.Г. Дружинин дополняет эту характеристику: «Андрею Денисову хорошо знакомы рукописи – изборник Святослава, древние уставы; он знаком с почерками – отмечает белорусское письмо Деяния, с цветом древних чернил, манерой письма, он обладает обширным материалом, добытым при помощи изучения древних икон, с которых срисовывал изображение перстосложения. По слогу изложения заметно, что он искушен в словесных науках того времени, грамматике и риторике; он начитан в святоотеческих творениях и Св. писании, в полемической литературе, народившейся при Никоне и после него, на которую и ссылается, обнаруживает знакомство со Степенной книгой, некоторыми хрониками, летописью св. Дмитрия Ростовского, сказанием о явлении Тихвинской иконы Пресв. Богородицы; проявляет знание алфавитов других языков. По тому времени это был человек широко образованный. Таким в то время со стороны старообрядцев и был единственный – Андрей Денисов, знаменитый выгорецкий киновиарх, которому, как известно, принадлежит написание „Поморских ответов"» (Дружинин В.Г. Поморские палеографы начала XVIII столетия / [Изд. Археогр. комис. Пг., 1923. С. 57). О «Поморских ответах», явившихся результатом критического изучения «Соборного деяния на Мартина-еретика», пишет и другой исследователь: в них «...были применены многие методы, которые играют большую роль и в современном научном источниковедении: сопоставление текста в разных списках памятника, сравнение памятника с современными ему и позднейшими источниками, анализ хронологических данных памятника (проверка дат по упоминаемым историческим лицам) и т.д.» (Покровский Н.Н. О роли древних рукописных и старопечатных книг в складывании системы авторитетов старообрядчества // Научные библиотеки Сибири и Дальнего Востока: Сб. науч. тр. Новосибирск, 1973. Вып. 14. С. 36)]. После Аввакума Андрей Денисов – самый авторитетный для Клюева представитель старообрядческого движения. В своих писаниях и речах Денисов любил выражаться цветисто, даже несколько напыщенно, фигурально. Е.В. Барсов считает, что Андрей Денисов учился ораторскому искусству у Феофана Прокоповича в Киевской духовной академии. В.Г. Дружинин полагает, что риторике он учился не в Киеве, а в Москве и Новгороде. В Поморье основатель Выговского общежития слыл за Златоуста. Е.В. Барсов, излагая содержание некоторых проповедей Андрея Денисова, характеризует его стиль и ораторскую манеру, умение «изменять свое лицо и очи до требованию смысла речи», казаться то «ласковым», то «печальным», то «умиленным» и т.д. О словесном «плетении» Денисова рассказывает Иван Филиппов в главе 43 («О преставлении настоятеля Андрея») «Истории Выговской пустыни». Свои проповеди (догматические, нравоучительные, панегирические и надгробные) Денисов произносил с большим темпераментом, прекрасно владея голосом и выбирая его тембр в зависимости от темы. У него были разработаны соответствующие ораторские приемы, всегда находилось нужное яркое слово. Если нужно было навести страх на слушателей, Денисов говорил «с грозным видом и ужасающим, громким голосом», при изображении Страшного суда и вечных мук – «весьма унылым, густым гласом», сожалея о чем-нибудь – «жалостно и весьма печальным гласом», при обращении с молитвой к богу или с просьбой к людям о «спомоществовании» – «весьма униженно, смиренно, тонко, тихим, благопокорным и умиленным гласом», возбуждая к мужеству – мужественным гласом; рассказывая о подвигах людей добродетельных – «сладкоразлиянным, любезно-приятным, чистым гласом»[31] [Труды Киевской духовной академии. 1867. Апр. С. 92-93].

Андрей Денисов любил «хитросплетенные» образы и усложненный метафоризм, фигуральное слово. Если, например, он вспоминал апостола Павла, то непременно украшал свою речь такими сложными и изысканными словообразованиями, как «златокованая труба», «медоточный язык». Клюев тоже умел «красно» говорить и писать, насыщать свою речь громоздкими сравнениями, многосоставными эпитетами. Напомним хотя бы некоторые клюевские многосложные словообразования: «многострунный язык», «многоплеменный каравай», «гвоздиные раны», «огнеопальное чело», «песноводный жених» и т.п. В то же время поэзия Клюева рационалистична, и ее невозможно понять вне общего стиля проповеднической литературы и старообрядческих песнопений. Е.В. Барсов пишет о Денисове: «Теоретическая серьезная мысль всюду берет перевес над чувством, – и диалектическое ее развитие всюду преобладает над живым голосом сердца. Таков именно характер всех его проповедей!»[32] [Барсов Е.В. Андрей Денисов Вторушин как выгорецкий проповедник // Труды Киевской духовной академии. 1867. Февр. С. 243]. Если не знать, что это сказано о красноречии Денисова, то можно подумать, что Барсов пишет о Клюеве, о его несколько рационалистичных «братских песнях».

Определенная связь существовала между творчеством Клюева и его личностью. Индивидуальный стиль, по словам Д.С. Лихачева, может рассматриваться как «отражение реального поведения человека, как нечто неотделимое от поведения писателя в жизни, как проявление единства его натуры и его деятельности»[33] [Лихачев Д.С., Панченко А.М. «Смеховой мир» Древней Руси. Л., 1976. С. 32]. «Поведенческое начало» в поэзии Клюева, особенно в его «братских песнях» и «мирских думах», выражено в достаточной степени отчетливо. И в поэзии, и в своем поведении (как в обществе, так и наедине с собой) поэт придерживался определенных нравственных норм и правил. Это касалось даже внешнего облика Клюева. Современники удивлялись, например, глядя на иконописную клюевскую бороду. Между тем «олонецкий крестьянин» и этим хотел походить на печорских старообрядцев. Ф.И. Буслаев писал о древнерусской бороде: «Борода, столь мало обращавшая на себя внимание античного скульптора, стала для иконописца такою существенною характеристикою, в которой он всего вернее и легче мог приблизиться к идеальному подобию. Это была самая видная и крупная черта иконописного типа, наиболее удобная к восприятию при помощи той недостаточной техники, которою пользовался иконописец»[34] [Буслаев Ф.И. Древнерусская борода // Соч. СПб., 1910. Т. 2. С. 227-228]. «Как бы то ни было, – продолжает Ф.И. Буслаев, – но борода в глазах иконописца была знаком большей зрелости и духовного совершенства и, следовательно, высшей красоты. По крайней мере, наши предки вполне усвоили себе это художественное воззрение»[35] [Там же. С. 230.]

Клюевская борода – это частность, портретная деталь. Важное, что Клюев внутренне был близок Аввакуму и Андрею Денисову, считал их своими великими предками. Он оживлял образы прошлого для того, чтобы разыгрывать новую роль. «Полукрестьянии-полуинтеллигент», как называл Клюева Валерий Брюсов, всячески подавлял свою внутреннюю интеллигентность и делал это по вполне понятной причине. Посвятив себя одной определенной цели, он превратил и свой образ жизни, и свою внешность в наглядное средство агитации. Клюев хотел убедить всех и каждого, что является с ног до головы типичным представителем северного русского крестьянства и, следовательно, имеет право говорить от его имени. Однако, стремясь с максимальной точностью соблюсти облик простого крестьянина, его речь и повадки, он часто перебарщивал, впадал в мелочный педантизм, давая повод для всякого рода подозрений и пересудов. Но играть свою роль Клюев все же умел, являясь по природе своей не только поэтом, но и актером. И в его жизненном поведении, и в его художественном творчестве постоянно сказывался огромный опыт народной культуры русского Севера.

назад |  содержание | вперед