СЕРГЕЙ БАГРОВ
ПОСЛЕДНЯЯ СТОЯНКА
Повесть
1
Как и прежние, этот вечер в лесу превращался в осеннюю ночь не по ходу часов, а по хмурому свесу ветвей, что, смыкаясь, сливали в прогалы меж елок глушь, потемки и тишину. Начальник отряда Владимир Степанович Загорюхин сидел у костра на растресканном вьючном седле и, покуривая, смотрел сквозь огонь на расползшийся меж стволами кудрявый черничник. Взгляд упорный и тусклый, как у скорбного горюна, кого колонуло еще одним невезеньем. Сегодня двое ушло из отряда. А завтра? Чутьем повидавшего жизнь пожилого геодезиста Загорюхин улавливал перемену, случившуюся с людьми. Кто еще не ушел, тоже может уйти. С ним пока оставались техник и трое рабочих.
Из всех четверых выделял Загорюхин Сережу Царькова. Смышленый, подхватистый и азартный, с сухощаво красивым лицом, был он из тех скитающихся вольняшек, которые в поисках фарта порхают из края в край, бросая свои удалые головы в поисковые партии и отряды, где можно прилично подзаработать, а если случится остыть к перемене мест обитания, то и остаться здесь навсегда. В начале сезона, еще квартируя в поселке, отряд лишился техника Голенкова, который запил, забахвалил, завозносился. Владимир Степанович вынужден был отправить его в институт. Не запрашивая замены, рискнул найти ее средь рабочих. Для чего Сереже Царькову, как наиболее грамотному из всех, дал три-четыре урока на нивелире, и парень, освоив эту работу, повел ее так, что прошел с инструментом всю трассу. И Загорюхин, почувствовав в нем изыскателя от природы, однажды поклялся при всех, что заберет Царькова с собой, чтоб зачислить в кадры проектного института.
Вторую замену сделал Владимир Степанович месяц назад, после того, как прогнал инженера Реброва, который заврался во время промера и попытался вранье утаить. Вместо него появился Игорь Витушкин. Парню нет восемнадцати. Техником стал он этой весной, после курсов при институте. С виду старательный, даже ловкий. Однако что у него на уме? Таким скороспелым, без опыта жизни специалистам, Загорюхин не очень-то доверял. Большинство из курсантов в самые трудные дни полевого сезона, когда изыскатель измотан, голоден и зол, из отряда, как правило, убегало.
Внушал сомнение и леспромхозовский лесоруб, старый с лица, но выносливый, с жилистой шеей Петр Елизарыч Армеев – неутомимый на басенки говорун. В последние дни Петр Елизарыч вдруг замолчал, всех и каждого стал сторониться и горько маяться про себя.
За Гешу Олябьева, молодого, с плечищами, как ворота, степенного возчика, кто все время с конем, приезжает и уезжает, доставляя в лагерь со станции хлеб, крупу и консервы, Владимир Степанович был бы спокоен, кабы неделю назад при переправе через Уролку, тот не выкупался в реке, застудив свои бронхи. С тех пор закашлял, не утихая. Загорюхин давал ему аспирин и горячую чагу, однако ни то, ни другое не помогало.
Владимир Степанович подождал, пока не ослепнут в золе красноватые головешки. Затаившийся где-то на дне души его махонький страх стал неспешливо подниматься и, разрастаясь, толкаться в глаза, как в закрытую дверь. Загорюхин смотрел на еловый, запруженный потемью редкий лес, где дремал, опустив черногривую голову, Пилигрим, и желтели четыре приземистые палатки, в которых некому стало и ночевать.
Когда головешки остыли, он утомленно поднялся и выставив руки, вслепую дошел до палатки. Внутри нее было темнее, чем в в хвойном сузёмке. Однако знал полевик, что справа посапывает Витушкин, а слева – Олябьев. Нащупав фуфайку и плащ, набросил на Гешу. Пусть будет ему потеплей.
Было промозгло, и в ватный мешок Загорюхин забрался, не раздеваясь. Лежал и досадливо хмурился, слушая сквозь подступающий сон чей-то навязчивый голос, будто кто-то сидел перед ним и доказывал в самое ухо, что цель изысканий не в том, чтобы их продолжать, а в том, чтобы их никогда не закончить.
Проснулся Владимир Степанович от дождя. Открыл желтоватое сетчатое оконце. Небо затянуто облаками. Перевала на перевале.
«С нивелиром нельзя, – нахмурился Загорюхин, – и с промером не выйдешь. Разве попробовать на прорубку...»
Из соседней палатки вылез Армеев. Загорюхин узнал его по шагам, проскрипевшим по мху куда-то под ближние елки.
Рядом безмолвствовали ребята. Владимир Степанович вспомнил, что ночью Олябьев не кашлял. Может быть, помогли аспирин, горячая чага и ватник с плащем, из-под которых Геша был виден сейчас лишь пылающим носом, торчавщим, как молодая картошина из гряды.
Загорюхин выбрался из палатки. Костер полыхал не на старом пожоге, среди открытой редины, а на широком хвойном подстиле меж трех толстых елок, образовавших своими ветвями шершавую крышу, сквозь которую дождь просочиться не мог. У костра, сутулясь, хозяйничал круто задумавшийся Армеев.
Никто никого не будил, но вскоре палатки заколыхались, и изыскатели в наспех надетых фуфайках, крупно дрожа, перескочили редняк, очутясь у огня.
– Как в готическом зале возле камины! – воскликнул Игорь, передавая из рук Армеева блюдо с горячей похлебкой присевшему рядом с ним чем-то расстроенному Царькову.
Никто не только не улыбнулся, но даже слова не проронил, и голос Витушкина как бы умер, наткнувшись на мертвую тишину.
Ели молча. Каждый ушел в самого себя, был задумчив и вял, точь-в-точь перед выходом на работу, с которой справиться было нельзя.
– Сегодня всем скопом махнем на прорубку, – сказал Загорюхин.
В ответ – тишина.
– А ты останься, – Владимир Степанович выделил взглядом Гешу, который сидел, расставив колени, в широкой фуфайке поверх тельняшки, с закрученным в два кольца вокруг шеи вафельным полотенцем.
– Елки-пчелки! – Геша сорвал с себя полотенце. – Я уже не хриплю и не кашляю! Тоже – с вами!
Загорюхин спорить не стал. Сходив в палатку, принес полевую сумку. И только открыл ее, как почувствовал на себе напряженно-настойчивый взгляд.
– Чего, Иван Елизарыч? Что-то хочешь сказать?
– Отпусти, Владимир Степанович...
Загорюхин взглянул на Армеева. Тот сидел на коленях – костисто-сутулый, с длинным лицом, закиданным изжелта-белой щетиной. В перегибе его морщинистой шеи и в том, как глядел он на Загорюхина, обнажалась подавленность старика, которому надо скорее домой, ибо силы, какие в нем – Выдохся. Боле нет мочи...
Голос был тих, но глаза, широко распахнувшиеся сквозь дым, седые виски и массивные, мявшие папиросу рабочие руки как бы кричали о катастрофе, которая может произойти, если начальник отряда откажет Армееву в просьбе.
Загорюхин понял его состояние. Понял и испугался, решив, что Армееву семьдесят километров не одолеть и придется с ним отправлять кого-нибудь из отряда.
– Даль. Да еще какая, – вздохнул Загорюхин. – Одного, Иван Елизарыч, в такую дорогу не отпущу.
– А я и без спросу! – ответил Армеев и, перегнувшись в спине, сделал движение встать.
– Погоди! – осадил его Загорюхин. – Не ерепенься! – И достал из сумки крупномасштабку. Провел по карте карандашом. – Деревню Томилиху знаешь?
– Слыхал краем уха.
– Так вот, – пояснил Загорюхин, – если идти по кварталке к востоку, то километров через пятнадцать как раз на нее и наткнешься.
Прикурив папиросу, Армеев порывисто затянулся.
– Эко ты! Рядом! В один миг добегу!
– Пойдешь не один, – сказал Загорюхин и посмотрел на Витушкина. – С ним!
В глазах у Игоря проблеснуло сияньице редкой удачи. Пойти туда, где была неизвестная, затерявшаяся в лесу уютная деревушка, а в ней ее обитатели – это было везением из везений.
– Если дождь, – наставлял его Загорюхин, – то обратно не торопись. Пережди его там. Заодно узнаешь, есть ли поблизости магазин. Чтобы с хлебом сюда...
2
От палаток квартальная просека метрах в двухстах. Пересекая трассу, она уходила в сумерки хвойного леса. Поначалу Витушкин оберегался попасть под второй дополнительный дождь, который срывался с еловых ветвей и с молоденьких пихт, стоило только до них дотронуться. Но позднее смекнул, что это бессмысленно, так и так он промокнет насквозь. Был он в резиновых сапогах и фуфайке, на голове пузырилась пилотка из целлофана. Просека вся заросла, и Витушкин, боясь с нее сбиться, то и дело сверялся с буссолью. И топорик достал из чехла, нанося на деревьях белые метки. Армеева он улавливал за спиной по его грузноватым шагам и прерывистому дыханию. Не оборачивался к нему. Неприятно было идти всю дорогу молчком. Но еще неприятнее слушать голос того, с кем ты вместе вчера работал, а сегодня он тебя бросил.
Серо и мутно в лесу, словно кто на холодной воде размешивал жидкую кашу. На третьем часу перехода, среди елового ветровала Игорь все-таки с просеки сбился. Искал ее долго и, не найдя, готов уже был двинуться по лесу прямо. Однако Армеев дал ему знать из-за пня с мощно распластанными корнями:
– Э-э, заблудящой! Где-ка ты там? Иди до меня! Я – на визирке!
Голосом, зыбкой улыбкой и взмахом ватного рукава, с которого, как с водослива, срывались сверкавшие всплески, Иван Елизарыч, словно бы клал перед Игорем душу, желая, чтоб он с ним держался по-свойски.
Но Игорь не мог смягчить к нему неприятного чувства. Он выбрел к Армееву по кустам и вновь пошагал впереди, неся на упорно сжатых губах брезгливую мину непримирения. Глухота елового леса давила на мозг. А ветер с его бесконечным хлопаньем веток и монотонным плеском дождя вызывал ощущение скуки.
В глазах у Витушкина разволокло и взыграло приветом, едва он увидел широкий прогал, а в нем две копны. Колхозное поле!
Дождь лил и лил на опушку поникших берез, на жнивье, на раскисшую, в пузырях и лужах дорогу, на огороды и крыши маленькой деревушки.
Шесть домов насчитал Витушкин. Дома друг от друга стояли редко, как через поле. В крайнем, куда они, топая сапогами, громоздко вошли, встретили их старик со старухой. Оба малого роста, с глазами-сучочками, остро глядевшими на пришельцев с недоумением строгих хозяев, не ожидавших незваных гостей.
Игорь, не мешкая, объяснил, кто они и зачем они тут. Сучочки из глаз убрались.
– Анимаиса! – скомандовал старичок. – Давай-ко рассаживай мужиков!
Хозяйка вынесла стулья, поставив их к русской печи.
– Садитесь! Эку дороженьку отвихали! Чайник сейчас на плитку поставим! Игна-ат! Принеси-ко малиновое варенье!
Старик спустился в подпечную дверцу, где говбец. Вернулся с вареньем через минуту и тоже уселся, но против печи на опрятно заправленную кровать. Показав на Витушкина, он удивленно спросил:
– Такой молодой – и начальник?
Игорь вспыхнул.
– Я – не начальник. Я – техник.
Хозяин взглянул на Армеева:
– И ты тожно техник?
Петр Елизарыч мотнул головой.
– Нет! Я – рабочий! Был, вернее, рабочий. Теперь вот домой выбираюсь. На Карасиху.
– Эк! – юрко взвился хозяин, соскакивая с кровати. И бойко– бойко – к окну. Взглянул – и назад: – Тут еще! Не уехал! Ты уж, мил, поспешай! – Ткнул в Армеева кистью руки. – От нас попажа худая. А тебе, гляжу, повезло. Панька едет туды на своей бензовушке.
Армеева словно сдуло. Был – и нет. Лишь мокро осталось под стулом, с которого он проворно сорвался, вылетая с мешком за негромко пропевшую дверь.
Старики приказали Игорю снять сырую одёжу, подали валенки с печки, дедковы брюки, пиджак и рубаху и усадили за стол.
Игорь царствовал за столом. Окружен и вниманием и заботой. Хозяевам он напомнил их младшего сына, который ездил по белому свету со стройки на стройку, писал регулярно домой открытки – и вдруг замолчал. Третий год как молчит. Гадайте родители: где он и что с ним?
Витушкин старательно налегал на горячие щи, пироги, молоко, чай и кашу. Ел и пил, ощущая себя не только гостем, но и нечаянным должником, кого привечают не по заслугам.
После еды потянуло на сон. Все его тело обвисло, свалилось тяжелыми комьями в ноги. Справляясь с зевком, поднял дремлющие глаза:
– Мне б прилечь куда-нибудь на охапке соломы?
Хозяева даже смутились.
– Эко выдумал! На охапке? Залазь на постель!
Игорь, как прикоснулся щекой к подушке, так и забыл обо всем. Даже ногу одну не успел положить на кровать, и она неудобно покоилась на полу, покуда хозяин ее не вскинул на одеяло.
Сквозь сон почувствовал Игорь, будто кто-то рассматривает его. Раскрыл глаза и увидел девушку в длинном плаще, капюшон которого скрыл ее брови. Лицо же с пылающими губами, которые чутко подрагивали в улыбке, было видно отчетливо, так как в кухне горел электрический свет. Игорь понял, что видит сон. И снова закрыл набрякшие веки.
По-настоящему пробудился он только утром. Старик со старухой снова ухаживали за ним, как за сыном. Поили чаем. Кормили картошкой с груздями, расспрашивали о жизни.
Позавтракав, Игорь уктнулся глазами в окно. Дождь не стихал.
– А магазин от вас далеко? – спросил, озабоченно вспомнив о том, что назад возвратиться он должен с хлебом.
Ему объяснили:
– В Задней. В пяти километрах. Там у нас все конторы. Только туда, почитай, мы не ходим. Хлеб возят теперь на машине. Вот и севодни привезут. Прямо к нашему дому.
Игорь опять повернулся к окну. Увидел через дорогу колодец и неожиданно предложил:
– Давайте сбегаю за водой!
– Валяй!
Набросив хозяйский плащ, он тут же и вышел. Подступая к колодцу, приметил черную выпушку леса, откуда вчера они вышли в деревню, поближе – жнивье, и совсем уже близко – заборы и пятистенки. В сером движении воздуха пятистенки были похожи на баржи среди половодья.
Наполнив ведра, Игорь хотел уже было пойти, как вдруг за срубом колодца, наискосок от себя наткнулся взглядом на девушку в длинном плаще с капюшоном. Он сразу понял, что видел ее не во сне, что она вчера вечером приходила за чем-нибудь к старикам, где он спросонья ее и запомнил. Поднимая ведра, Витушкин буркнул с неловкостью: «Здрассе». Услышав в ответ такое же смутное «Здрассе», он вяло толкнулся через дорогу. «Надо бы было достать ей воды из колодца», – опомнился он, когда услыхал барабан, развивавший веревку.
О встрече с девушкой Игорь, понятно, не помышлял. Надо думать, что есть у нее ухажер. Да и жить-то ему в деревне какой-нибудь день или два.
Не зная, куда себя деть от безделья, Игорь взялся исследовать ходики на стене, которые были в мушином крапе и не ходили. К удовольствию своему, после того, как он смазал все шестеренки подсолнечным маслом и прокрутил поржавленный механизм, в часах вдруг воскресли десятки движений, минутная стрелка качнулась, послышался стук.
Не меньше, чем он, удивились и старики. Удивились, поахали и, почувствовав в Игоре рукодельца, показали на лампочку перед дверью.
– Чегой-то всё не горит!
Игорь уверенно, будто всегда занимался монтерским делом, заменил выключатель на новый, который нашелся у стариков, и в прихожей впервые за эту осень вспыхнула лампочка, озаряя широкую дверь и угол печи.
Осмелев, попробовал было наладить и телевизор, стоявший бессмысленным истуканом на гладком столике под божницей. Но тут ничего у него не вышло, и он, досадуя, отступился.
По раннему вечеру около дома остановился скрипнувший шинами грузовик.
Витушкин помог водителю вынести хлеб, сложив его в четырех бумажных кулях на лестнице коридора. Шофер сразу же и уехал.
Свет от машины понесся сквозь дождь в темноту омертвелых полей и еще не иссяк на своем отдаленном излете, а к пятистенку уже подходили жители деревушки. От каждого дома по человеку. Брали хлеб, кто по десять буханок, кто по пятнадцать, чтобы хватило его на неделю.
Игорь стал помогать старикам подсчитывать деньги: сколько с кого надо взять за выданный хлеб? Лампочка в сто свечей освещала просторные сени, белую лестницу, дверь и людей, уходивших с покупкой один за другим в черный уличный мрак. Вот согнулась под рюкзаком тугая спина моложавой, не в меру высокой бабы с желтой клеенкой на голове. Вот, прикрытый мешком, едва не вприсядку двинулся в путь мужичок-с-ноготок. Вот с цветистой сумкой в руке пошел-потащился седой старичище. Вот подросток с корзиной, поставленной на плечо.
Последней за хлебом пришла та самая девушка в длинном плаще, с которой Игорь здоровался у колодца.
– Два сорок, – сказал Витушкин, подсчитав за двенадцать буханок и у нее.
Девушка, подавая Анимаисе Ивановне деньги, встретилась с ней глазами и улыбнулась, перескочив смеющимся взглядом сперва на деда Игната, подводившего на бумаге карандашом итог рублям и копейкам, а после – на Игоря, подпиравшего головой невысокий, с наклоном к лестнице потолок.
– Деньги-ти, Граня, сейчас заберешь? – спросила Анимаиса.
– Завтра утром, – пропела Граня по-снегириному тоненьким голоском, – заскочу по пути перед почтой. – И повернулась к выходу, чтобы уйти. И ушла бы, кабы Игнат не шмыгнул бровями в сторону Игоря:
– Недогадливой нонь пошел холостяк. Нет, чтоб девушке подмогчи!
Игоря так и швырнуло в проём распахнутой двери. Отобрав у Грани две ее толстые сумки, заплескал сапогами по ручейку, направляясь к самому дальнему дому деревни, где в трех окнах по переду полыхал электрический свет.
Половину дороги молчали. Шли и слушали, как склонялась упружистая отава, шевелясь в темноте под стрекучим дождем. Наконец, повернувшись к Игорю, Граня спросила:
– Все у вас там, в городах, такие неговоркие?
– Я, как видишь, такой! – согласился Витушкин.
Граня сделала вывод:
– Редко с девушками гуляешь!
– Если честно – совсем не гуляю.
– Ой?! – не поверила Граня.
Витушкин остановился в полоске света, падавшей из окна. И Граня остановилась. В распахе плаща ее голубела тонкая кофточка, под которой таилась сторожкая грудь. Игорь тихо проговорил:
– Вот хочу угадать: приятен тебе я? Или не очень? Если не очень, так нечего мне тут и делать.
– Ишь, какой хитрый! Так я тебе и сказала!
По тому, как она посмотрела в его глаза, как повела головой и сделала шаг, оборачиваясь к нему, Витушкин почувствовал: девушке он, пожалуй, не безразличен.
До дома ее оставалось с десяток шагов. Пройдя их, они оказались под крышей крыльца. Игорь поставил на верхний рундук обе сумки.
Они стояли в неверных сумерках, возле стекавшего из окна светового прогала. Игорь не знал, что в эту минуту из глаз его смотрит тот самый парень, в котором Гране виделся кавалер. Она улыбнулась и в молодом лице ее просияло тихое приглашение: остаться с ней рядом и, не стесняясь, сказать ей что-то такое, отчего б закружилась ее голова. Игорь взял ее руки. Были они безвольно-покорные. Потом и лицо ее взял. Наклонился и неумело поцеловал. И она его тоже поцеловала, прижимаясь к Игорю так, что он ощутил ее всю – и чуткую грудь, и живот, и бедра, и даже ноги.
– Не сразу! Не сразу! – сказала она минуту спустя, отцепляясь от рук, которые Игорь уже пропускал куда-то под плащ, чуя пальцами теплое девичье тело. – Завтра всяко ведь не уйдешь?
– Не уйду! – заверил Витушкин. – Буду тут, пока дождь.
– Значит, свидимся! – Граня вскинулась вверх.
Никогда еще Игорь так сильно не волновался. Сердце билось греховно и радостно, разгоняя по жилам горячую кровь.
Успокоился он, когда возвратился назад, пройдя из конца в конец засыпающую деревню, в которой уже начинали гаснуть огни.
На крыльце он призадержался, пораженный тем, что увидел кромешную ночь. Беспредельная, уходящая в глубину нежилого мрака, ночь была привлекательна, как неизвестность, в которой скрывались тайны всего живого и сущего, тех, кто был и кто есть и кого пока нет, но будет.
***
Продрав глаза, Игорь не сразу сообразил: где это он оказался? Ситцевый полог ссыпал на него полевые цветы. Он даже на миг обманулся, поверив, что он на красивой лужайке. Но сразу смекнул, что он на кровати. Сквозь разговор чаёвничавших хозяев услышал скользившие по стеклу прилипчивые мазки. Дождь! Игорь не огорчился. Напротиив, душа его ободрилась, и где-то в тайных закраинках сердца ударил ликующий колокольчик. Значит, еще один день проведет он в деревне и вечером встретится с Граней!
За стол Витушкин забрался непринужденно. Разрумянившийся Игнат держал возле губ блюдце с дымящимся чаем. Как только Игорь приткнулся к столу, он по-приятельски подмигнул и весело, будто орехи, скатил через блюдце округло-затейливые слова:
– Гранька-то снова тебя глядеть приходила! Не видел ее во сне?
– Нет!
– И хорошо, коль не видел, – заверила, улыбаясь, Анимаиса. – Видяная девица – медяная, невидяная – золотая!
Витушкина подмывало затеять расспрос, благо хозяева были душевно к нему расположены и могли рассказать о девушке все. Но он придержал свое любопытство. Нехорошо узнавать от других. Лучше сама она все расскажет. И не когда-нибудь, а сегодня.
Тикали ходики на стене, мяукал котенок, где-то за дверью поскрёбывал по полу старый голик – все это Игорь воспринимал как нечто естественно-избяное, без чего жилой дом задавила бы тишина. Обвыкнув среди умиряющих звуков, Витушкин встревоженно всполошился, когда услышал с улицы голоса, а потом топот ног, поднимавшийся от крыльца по лестнице к кухонной двери, пропустившей сначала хозя-ина, а затем – промокшего, с иссиня-серым лицом Сережу Царькова.
– Эк! – объявил Игнат, кивая Витушкину на Царькова. – Говорит, что он – ваш!
По тому, как Царьков с усилием поднял руку, сдернув с маленькой головы водянелую кепку, как понурил тонкую шею и, как, вздыхая, снял отемневший от сырости ватник, передавая его вместе с кепкой Игнату, Игорь почувствовал: что-то стряслось.
– Тебя кто? – спросил, помрачнев. – Загорюхин послал?
Сережа покаянно вздрогнул, взгляд быстрых глаз, отскочив от Игоря, виновато скользнул вдоль печи и уперся в закапанный пол.
– Нет. Я сам.
Игорь опешил:
– Как это сам?
– Дождь, тоска, да еще непонятность, будет ли нашей работе конец, – заговорил Царьков осторожно, отпуская уклончивые слова. – Всё вместе и доконало. В общем, не выдержал я.
Игорю сделалось зябко. За Загорюхина зябко. За Гешу. Ведь они оставались в лесу.
– Сказался хоть им?
– Нет. Меня бы не отпустили
Не было в Игоре ненависти к Царькову, наверное, потому, что выглядел тот слишком жалко и несчастливо. Не было в нем и злости к нему. Но было четкое понимание, что этот Царьков, если что-то его не устроит, может снова откуда-нибудь потихоньку сбежать. Так и будет всю жизнь убегать.
– Но ты же хотел устроиться в наш Проектный? – напомнил Витушкин.
Царьков неожиданно разозлился:
– Уже не хочу! Вот так! И вообще – отцепись со своими расспросами! К черту!
Игорь понял, что надо ему уходить. Не собирался – и вот придется. Хорошо бы дойти до палаток, пока не стемнало.
Анимаиса с Игнатом, увидев, что он собирается в лес, усадили его за стол, чтобы он поел перед трудной дорогой.
Съев тарелку капустных щей, Игорь простился со стариками. Передал для Грани горячий привет, сказав, что обратно появится здесь, как только закончат в лесу работу.
Оделся. Вскинул на плечи рюкзак с десятью буханками хлеба и беспромешно ступил за порог.
Огибая дом, покосился на окна. Разглядев за мокрыми стеклами два размывчатых силуэта, помахал им рукой. Старики, наверное, улыбались. Улыбались потерянно и щемяще, словно шел по дождю не чужой человек, а их собственный сын.
От двухсуточного дождя трава вдоль дороги, убитая сыростью, навсегда прилепилась к земле. Пахло невыпавшим снегом. Воздух был и сырой, и колючий. Игорь пил его маленькими глотками, как густую, со льдинками, воду.
3
Давно ли в отряде было семь человек. И вот только трое. Потерю людей Загорюхин воспринимал, как досадное невезение. И все же в груди его теплилась мысль, что проиграно многое, но не все. Главное было не в работяге, который не выдержал и ушел. Главное пряталось в нем самом, начальнике маленького отряда – выдержать натиск панических чувств, не поддаться расстройству и довести изыскание до конца.
Был вечер с мягко скользившей над лесом луной. Красноватый отлив ее прикасался к обуху топора, к игравшей прослойками льда синей луже, к саврасому Пилигриму, стоявшему, как привидение, за палаткой.
Загорюхин подбросил в костер наломанных палок и наклонился к огню, высветляясь всем своим вложенным в ватник коряжистым телом. Затворившись в себя, попытался осмыслить последние дни. Что запомнилось в них?
Суббота. Ушли из лагеря двое. Армеев – совсем, Витушкин – на время. Весь день провалялись в спальных мешках. К вечеру вдруг звхандрил Сережа Царьков. До этого, вроде, держался. А тут задышал с каким-то душевным надрывом. Олябьев покрыл его матом. Царьков по-недоброму затаился.
Воскресенье. Усилился дождь. Снова лежали в мешках. Вид у Царькова, как у постного страстотерпца.
Перед вечером крикнула сойка. Тут же встревожился Пилигрим, учуяв, видимо, волка. Олябьев выскочил из палатки. Кое-как успокоил коня, стащил с него путы, чтоб было чем отбиваться, ежели зверь попытается прыгнуть под горло.
Понедельник. Погода такая же. Даже хуже. К дождю примешалась мерзлая крупка. Пока разжигали костер и готовили завтрак, куда-то девался Царьков. Долго кричали его. Да напрасно. Вероятно, ушел. Олябьев ругал его так, что в ушах Загорюхина заболело. Царькова, видать, погнала из лесу та мрачноватая неизвестность, когда человек не знает, как долго продлится давно надоевшее дело, и он теряет покой.
В этот день Загорюхин исследовал карту. Шарил и шарил по ней глазами, пока в голове не мелькнула идея – идти с прорубкой не далее просеки гослесфонда, где сделать угол и трассу гнать уже до конца по готовой прямой. Отклонение будет невелико – каких-нибудь метров пятьсот. На вывозку леса не повлияет. Единственно, что Загорюхина удручало, так это угол, который нечем будет обосновать. Любой завалящий проектировщик может спросить его: «Что за нужда вас заставила здесь повернуть?» И Загорюхин ничем не ответит. Не скажет же он, что людей растерял, некого было послать на разрубку, вот и решил пойти по квартальной с помощью лишнего уголка.
Вторник. Стало морозить. Дождь перешел в густой снегопад. Вокруг побелело. Перед обедом вернулся Витушкин – невыспавшийся и мрачный. Говорит, что вышел еще вчера, да застали потемки, и он был вынужден ночь провести у костра.
Среда. Утро, казалось бы, навсегда поднялось над землей – такое было оно морозно-веселое, молодое, со снегирями на ветках, белым солнышком и снежком. Наконец-то можно пойти на работу. Витушкин с Олябьевым – на промер. Загорюхин – на трассировку.
Встретились вечером у костра. Витушкин был как ни в чем не бывало – спокоен и даже чуть весел, Олябьев – угрюм. Понял Владимир Степанович, что и Олябьев сломался. На всякий случай он попытался его ободрить:
– Скоро конец. Ты уж, Геша, давай как-нибудь поднатужься!
– Не во мне заковыка, а в нем! – Олябьев кивнул на маячившего коня. – Трава-то под снегом. Чем кормить его, ёлки-пчёлки? Околеет мой Пилигрим.
– Продержись пару дней, – попросил Загорюхин. – А коня – пусть уж нам будет бедно – станем подкармливать хлебом.
Четверг. Закончили пикетаж. Успели пройти и два километра нивелировки. Пилигрима водили с собой
Сегодня пятница, третьего ноября. Мороз, как зимой, градусов под пятнадцать. Работали споро, едва не бегом. Игорь с Гешей на рейках. Загорюхин за нивелиром. Но и бегом мерзли ноги: все трое в резиновых сапогах.
Последние два часа нивелировали в потемках. Для чего надрали берестовых кренделей и, наколов их на палки, устроили факела. С тремя огнями и шли, освещая время от времени рейки, журнал и оптику инструмента.
Теперь это все позади. Ребята умаялись. Спят. Завтра выход из леса. Пойдут не по трассе: по ней до поселка 77 километров, а по визиру через деревню, чтоб от Томилихи двинуться не пешком, а на какой-нибудь первой попутной машине.
Костер догорал. Рядом с огнем белыми мышками пробегала порывистая поземка. «К теплу», – сказал сам себе Загорюхин. Робкий треск угольков, переступ Пилигрима, всхоложенный запах хвои напомнил о чем-то далеком. Владимир Степанович улыбнулся, словно увидел детство, в котором узнал самого себя, тоже сидящего у костра, у первого в жизни ночного огня на рыбалке, среди косогорных берез и висящих над ними маленьких звезд. И теперь были звезды. Желтоватые, с мокрым блеском, казалось, они искупались в реке и, продрогнув, подергивали усами. Костер был такой же угревистый и уютный, как в детстве. Только он вызывал в душе не таинственный зов к путешествиям и дорогам, а спокойную грусть и щемящее чувство осенней разлуки, точно горел он в последний раз, и надо было его хорошенько запомнить.
4
Подмятый порывами теплого ветра, мороз еще ночью ушел из леса. Пискнул проснувшийся рябчик, не узнавая родного сузёма, в котором, как в бане, стоял зависающий пар.
Светлый бочок молодого рассвета, зелень проталин, чистое небо над головой – все это хлынуло в грудь с широким весенним напором. Однако укравшая облик весны притворная осень могла обмануть изыскателя лишь на секунду. Мелькнула секунда, как сладкий дурман, и вот уже все существо захватила дорожная торопливость. Скорей из унылого леса! В жилое!
Завтрак был беден – каша да хлеб. Домашнего, паром объятого варева из печи, они отведают часиков через пять, когда одолеют семнадцать лесных километров и, выйдя в Томилиху, сделают в ней однодневный привал. В этом Витушкин был убежден, как и в том, что сейчас он в лесу, что где-то над ним, пропищав, пролетел красный клест, усевшись в пылающий ягодами рябинник. Душа у Игоря тоже, как ягоды, возгорелась, и он, счастливо моргая, взглянул в тесноту хвойных лап, будто приметил в той стороне знакомую деревушку, а в ней вечереющую тропу, по которой навстречу ему торопится Граня. «Сегодня я побываю в раю!» – подумал Витушкин.
– Сюда-а! – раздался голос Олябьева, и Витушкин увидел сторожкого Пилигрима. Черногривый, с янтарно-коричневыми глазами конь, вспоров завитую снегом траву, подбежал, застывая около Геши.
Длинночелюстное лицо Олябьева было омыто хозяйственной важностью и приветом. В руках у него буханка ржаного. Разломав ее на куски, распихал по карманам фуфайки.
Мягкие губы коня деликатно брали с ладони ржаные разломки. Скормив буханку, Геша хотел уже было поднять и вторую, лежавшую возле него в рюкзаке, да Загорюхин не дал:
– А нам? Оставаться, прикажешь, без хлеба?
Геша поморщил губами, как разжевал вперемешку сладкое с кислым:
– Но мы же к обеду будем в деревне!
Загорюхин окинул Олябьева ласковым взглядом. Лицо у возчика было приметно – выпуклый лоб, крупный нос, но особенно взрачен выдвинутый вперед победительный подбородок. Казалось, Олябьев должен бы был заниматься любительским боксом. Но Геша к спорту был равнодушен. Тридцать два года ему. Дело имел с топором, рычагом, лопатой и ломом. Вся его жизнь прошла среди елок. Загорюхин, когда принимал его на работу, почувствовал в нем не только физически крепкого, но и надежного мужика. Так всё на деле и оказалось.
Подойдя к Олябьеву, Загорюхин похлопал его с жизнерадостностью туриста, впереди у которого был приятный маршрут.
– Идешь на полдня, бери на неделю. – И, наклонившись, качнул рюкзаком, колыхнувшем буханками, как камнями.
Пилигрим терпеливо стоял, покуда Олябьев с Витушкиным прикрепляли к нему седло, а затем приторачивали мешки, палатки и инструменты.
Загорюхин обвел глазами прикрытые хвойным подседом пихты и ели, как бы спрашивая себя: повторится ли это еще? Наверное, повторится, благо знал, что полгода спустя снова ему изыскивать лесовозку. Вновь будут эти большие и маленькие деревья. И изыскатели тоже будут. Хорошо бы такие, как Игорь с Гешей.
5
У поворота к Томилихе все трое остановились, таращась глазами на подходившего к ним в меховой при молнии куртке, вязаной шапке и импортных с пряжками сапогах коренастого пешехода.
Первым узнал его Игорь:
– Сам Бутаков! Встречай, Владимир Степанович. Гость!
– В горле кость, – поморщился Загорюхин.
– Не ждали?! – Сергей Александрович был доволен переполохом. Сверкнув белозубым оскалом, он протянул Загорюхину руку, Игорю бегло кивнул, а Олябьева не заметил.
– Это куда ты так разбежался?! – спросил Загорюхин в предчувствии глупого указания, с каким сюда притащился этот лихой порученец.
– К тебе, Загорюхин! К тебе! – Стерегуще-внимательный взгляд Бутакова скользнул по лицу пожилого полевика.
– А чего у меня?
– Буду смотреть, чем ты целое лето тут занимался? Говорю тебе это, как старший инспектор нашего института.
– Инспектор?
– Да. С середины лета.
– Ну дак и что?
– Головин поручил контроль за работой всех экспедиций. В двух из них я уже побывал.
– Ловишь блох в нечесаной шкуре?! – сиронизировал Загорюхин. – Чтоб потом показать их большому начальству?!
– Надо кому-то и блошек ловить! – согласился Сергей Александрович с пресной улыбочкой шефа, который пока добродушен и разрешает подтрунивать над собой.
Загорюхин взглянул на широкое, распиравшее в скулах лицо Бутакова. Взглянул сожалеюще и устало, как глядят на усердного сослуживца, кто взлетел на высокую должность и, не успев опериться, уже начинает себя проявлять.
– И находишь чего?
– Нахожу.
– У меня не найдешь! – заявил Загорюхин.
Глаза Бутакова блеснули весельем.
– Утверждаешь или предполагаешь?
Загорюхину пало на ум давнишнее прозвище Бутакова, когда тот работал пикетажистом, был старателен и усерден и буквально весь вылезал вон из кожи, чтоб заприметили наверху.
– Опоздал, Бутачок! И по кой ты сюда приволокся? Свое дело мы справили до конца. Устали, как черти. Даже на час не задержимся здесь. – Загорюхин взмахом руки захватил закрепленную знаками трассу, Игоря с Гешей и елку с пометкой, подле которой стоял навьюченный Пилигрим. – Видишь зарубку? Тут и свернем. А ты оставайся, коль тебе надо.
Не забудет Сергей Александрович оскорбительного под-текста, какой начальник отряда вложил в безобидные с виду слова. Не забудет и «Бутачка».
– Владимир Степанович, мне тебя жаль! – В интонации Бутакова скребнула железная стружка. – Вот послушай, что у тебя, только походя, я обнаружил. – Рука инспектора, дернув замочек на куртке, достала из внутреннего кармана миниатюрный блокнот. Перелистнув его, Бутаков прочитал:
– На углах номер 20, 21, 22, 23, 25, 27, 28 трасса требует нового закрепления.
Убирая блокнот, Сергей Александрович построжал, и лицо его обметалось гневливым румянцем, с каким инспектору было сподручней произнести обвиняющие слова:
– На этих углах работал, видать, халявщик! – Бутаков бил не только по Загорюхину, но и Витушкину, закреплявшему именно эти углы.
Игорь вспыхнул. Было ему до нелепости непонятно. Полгода назад, работая с Бутаковым в его отряде, он зарывал угловые столбы точно так же, как здесь, не хуже, не лучше, и никаких претензий к нему Сергей Александрович не имел.
– Чего тебе там не понравилось? – спросил Загорюхин.
– Не понравились мне столбы, – сказал Бутаков мрачновато-уверенным тоном, обещавшем серьезную неприятность. – Во-первых, зарыты без крестовин. Во-вторых, не на ту глубину. В третьих, аббревиатура проектного института написана кое-как. В таком виде трассу сдавать не годится. Так что смотри, Загорюхин. Можешь сейчас и домой. Дело твое. Но имей ввиду, как только отсюда я выберусь в Карасиху – сразу звоню в институт. Сообщаю, что трасса к сдаче заказчику не готова.
Загорюхин померк, понимая, что дело его принимает худой оборот. Бутакову снится и видится, что кого-то он уличает. Это надо ему для того, чтоб скорей утвердиться старшим инспектором института, кто мобилен и объективен, в совершенстве знает работу и начальство в любое время может рассчитывать на него.
– Из-за каких-то столбов, – проворчал Загорюхин. – Да кто зарывает-то их с крестовинами, ты мне скажи? Тем паче в лесу? Лишнее это. Ведь через год так и так их выкорчует бульдозер.
Бутаков начал было кивать головой, да застыл, словно его посетила тревожная мысль, и он попытался ее передать взволнованными словами:
– По-человечески я тебя, Владимир Степанович, понимаю. Но по-служебному, извини. Ты нарушил инструкцию. Так что сам на себя и пеняй.
Глухое недоумение стиснуло горло и грудь Загорюхина. Стиснуло так осязаемо и опасно, что сердце взломилось под самые ребра, и он почти с ненавистью сказал:
– Но ты же ловишь на мелочах!
Бутаков методично, ровно и вежливо:
– Мелочей в изысканиях не бывает.
Загорюхин вздохнул. Загорелое, с обвисающей кожей лицо его сжалось, к старым морщинам прибавились новые, и Владимир Степанович сразу одрях, как старик. Однако голос его прозвучал вызывающе резко:
– И что в таком случае ты предлагаешь?
Бутаков шевельнул приподнявшимися бровями.
– Извини меня, Загорюхин, но предлагать-то я должен, кажется, не тебе, а тому, кто меня будет слушать по телефону.
– В таком случае, Бутаков, я оставляю тебя без работы. Не о чем будет тебе сообщать! Все столбы, какие ты записал в свой талмуд, мы сегодня же переставим. Верно, Игорь?
– Как?! – испугался Витушкин, сообразив, что в деревне ему уже не бывать и, значит, он не увидится с Граней.
– Остаемся с тобой на трассе, – дояснил Загорюхин и, подойдя к Олябьеву, заглянул в его потревоженные глаза.
– Ты уж, Геша, без нас! Тут дорога прямая. Дойдешь и один. Ну а мы, черт возьми, проведем еще ночку в лесу и выходить уже будем на Карасиху. Топор и лопату для нас не забудь! Ну и хлеба, какой там остался.
Геша был огорчен. Выбирая из вьюков рабочие инструменты, он хотел было что-то сказать, но губы расстроенно задрожали, не пропустив из горла завязнувшие слова.
Через минуту, оправив на Пилигриме ремни и поклажу, Геша взял его за узду.
Было одиннадцать дня. Туман редел, садясь на сиренево-рыхлый, в мокрых проплешинах снег, открывавший извили-стый мох, алые шарики ландыша и осоку.
6
День, хотя и погожий, но тусклый. Дерюжки разодранных туч. Снег под ногами, как скользкое сало. От солнца не свет, а холодный железистый блеск.
Бутакову меньше всего улыбалось в такую погоду странствовать по визиру, ощущая плечами огрузлость походного рюкзака. Сейчас бы сидеть в уютно обставленном кабинете: писать не спеша докладную или просматривать документы, выявляя плоды неряшливого труда. Но такое сидение надо еще заслужить. Бутаков попал под горячую руку Головина в разгар полевого сезона. После поездки в Валуй Сергей Александрович месяца на два засел безвыездно в институте, где ему было покойно и кротко, как летнему голубю на балконе. Он предпочел бы так себя чувствовать постоянно. Но где-то в начале августа Головин, войдя к нему в кабинет, сказал с раздражением и насмешкой:
– Посмотри на себя! Живот-то, живот! Скоро будет, как мой! Можно подумать, что кто-то поставил тебя на особый откорм. Кончай, Бутаков, срамотиться! Не для того я в инспекторы произвел, чтобы ты, жируя, растил кабинетные килограммы! Твое место в лесу! Там, где худо идет работа! Поправляй! Заставляй переделывать! Требуй! На того, кто халтурит и врет, пиши докладную! Главное – чтобы от наших заказчиков не было жалоб!
За какую-нибудь минуту Головин накидал программу, как должен действовать Бутаков, если он хочет остаться старшим инспектором института.
В душе своей Сергей Александрович был методистом, умеющим действовать пунктуально, не отступая от предписаний. Резче ветра сорвало его из-за письменного стола и метнуло, как листик, в окрестность невырубленных лесов, где вели изыскания маленькие отряды. За два месяца побывал он на трех объектах. Везде встречали его деликатно-настороженно, как полномочного представителя института, зная, что будет искать он какие-нибудь нарушения и промашки. В дела изыскателей он вникал с кропотливой дотошностью ревизора, который ошибок не проглядит. Все годилось ему для проверки: сам выбор трассы, ее состояние, качество съемок, разбивка углов и линейный промер.
Трижды за эти два месяца, выбираясь к жилью, Бутаков уносил на себе удрученные взгляды полевиков, которым было неведомо, что за ход предпримет инспектор, когда появится в институте. Ход же был у него один – превратить материалы проверки в официальную докладную.
Головин был доволен инспекцией Бутакова. По приезду с объекта всех виновников нарушений он вызывал к себе в кабинет. Полевик и начальник отдела. Один неуверенно защищался, второй уверенно наступал.
Сергей Александрович знал, что его докладная имела подспудную силу. Каждый указанный в ней полевик проходил экзекуцию разговора с Головиным и был им или нещадно высмеян, или наказан через приказ.
С Бутакова за этот сезон хватило бы трех выездных проверок. Головин не настаивал, чтобы он отправлялся на Карасиху. Просто в конце октября, беседуя с Бутаковым, он высказал недовольство:
– Что-то наш Загорюхин нынче со сроками затянул. Зимовать он там, что ли, собрался?
Уезжать по предзимней погоде из города в лес Бутакову, само собой, не хотелось. Но мелькнуло соображение, что этой поездкой в глазах начальника транспортного отдела он резко подскочит в цене, и Головин лишний раз убедится, что не напрасно его посадил на инспекторский стул. Потому Сергей Александрович и рванул в бухгалтерию, чтобы срочно оформить командировку.
И вот он на трассе. Добираясь сюда, малую часть дороги проехал в кабине трясучего трактора, большую часть – протащился пешком. Знал Бутаков, что серьезных ошибок у Загорюхина он не найдет. Но что-то найти все равно предстояло. Иначе поездка окажется бесполезной.
Ему повезло. Пройдя половину пути, попробовал наудачу вытащить вкопанный столб поворота. Тот подался и вылез из почвы, оказавшись без крестовины. Бутаков понимал: нарушение из пустяковых. Однако вынул блокнот и сделал в нем первую запись. Лучше немного перестараться, чем немного недоглядеть.
Третий день Бутаков продвигается по визиру. Устал. Но устал не от долгой ходьбы, а от долгих ночей у костра.
Бутаков полагал, что Владимир Степанович встретит его, хоть и с малым, но уважением. Но полевик обошелся с ним непочтительно, даже грубо, не скрывая к нему своей неприязни. Загорюхин сейчас километрах в пяти, может, меньше. Переставляет с Витушкиным те столбы, которые Бутаков час назад ему вычитал из блокнота.
– Докладную я на тебя так и так накатаю, – заговорил Бутаков, обращаясь к полевику, точно тот шел за ним по пятам и был должен услышать каждое слово. – Все равно тебе быть в кабинете Головина. Отвечай за столбы! А быть может, еще чего выползет на поверхность?! Так что жди, Загорюхин, как на тебя покатится колесо, в котором будет сидеть моя докладная.
Пахло снежной травой. Темнохвойный, без птиц и шеле-ста лес был задавленно-скорбный, как заброшенный, в елках древний погост.
Бутаков шел и шел. Каждый шаг отдавался в ушах надоедливым чавканьем мокрого снега. Дойдя до последнего поворота, скинул с себя рюкзак. Закусил колбасой с батоном. Выпил из термоса чаю. Затем, приставив к лицу растопырицу пальцев, сделал мягкий массаж.
Дальше можно и не ходить. И так было видно, что трасса бежала просекой гослесфонда. Уличающая улыбка сама выползла на лицо Бутакова, пока он вглядывался в прогал старой просеки, соображая, что угол здесь ни к чему. «Понимаю тебя, Загорюхин, – сказал Бутаков, ощущая забившимся сердцем недобрую радость. – На такое пошел ты от бедной житухи. Некому стало рубить твою трассу. Работяг растерял. А с одним топором не больно-то разбежишься. Вот и сделал себе облегчение. Взял по просеке и махнул. Сократил себе рубку на целых четыре кэмэ. Так что будем считать: я нашел у тебя уязвимое место. А еще говорил: «У меня не найдешь». Да-а, Владимир Степанович, будет теперь тебе тяжеленько. Колесо мое вскачь побежит на тебя.»
Уличающая улыбка сбежала с лица Бутакова, едва он сделал запись в блокноте, подправил рюкзак и отправился в путь. Было два часа дня. Начинало смеркать. Солнце давно запахалось в трехслойной гряде облаков. По вершинам деревьев катилась холодная дрожь.
К трем часам все вокруг закидало густыми сетями.
К четырем – Бутаков потревожил рюкзак, доставая оттуда фонарик. Но хватило фонарика ненадолго.
Бутаков нарезал бересты. Одну из пластин наколол на рябиновый прут. С факелом было идти неудобно. Но не будет же он разбивать бивуак, убивая в ненужном сидении время. Лучше уж двигаться потихоньку, приближая себя с каждым шагом к жилью. Загорюхин с Витушкиным тоже, видимо, шли с берестовыми огнями.
Бутаков ощущал, как по телу к ногам грузно сваливалась усталость. Он замедлил шаги. Сухо потрескивала береста. Огонь то сбивался кула-то внаклон, то горел, как большая свеча, то с кусками сожженной коры малиново падал на землю. И опять приходилось вытаскивать спички.
В девять вечера Бутаков разглядел отдаленный костер, над которым виднелись две малиновые фигурки. Входя в его свет, он раскинул расслабленно руки, собираясь сбросить рюкзак.
– Принимаете на ночлег?
Ничего не сказали сидевшие с кружками чая полевики. Они даже не посмотрели на Бутакова.
В лицо Бутакова бросилась кровь.
– Ладно, – сказал он голосом, плавившимся от злости и прошел, пропадая с факелом в темноте, чтобы где-нибудь на достаточном удалении развести для себя отдельный костер.
7
Лежа под елками, в заветерье, Загорюхин с Витушкиным долго молчали, приходя в себя от досады за глупо потерянный день. Утешало одно, что возня с угловыми столбами, которые надо было зарыть по инструкции, как того требовал старший инспектор, вся позади.
От костра приваливало теплом. Хорошо и угревно, как под байковым одеялом.
Владимир Степанович повернулся, нацелив глаза на стемнелый визир. В глубине его плавало зарево от костра, за которым устраивался инспектор. В душе своей Загорюхин был снисходителен к Бутакову, воспринимая его, как усердного, средних способностей инженера, который занял должность не по уму, боится с нее полететь, оттого и наносит обиды полевикам, чтобы этим создать впечатление силы.
Загорюхин свернулся клубком, подставляя огню разутые, без сапог, но в портяночных навертях ноги. Надо было заснуть. Да мешал Бутаков, который явился на ум, как навязчивая идея. Владимир Степанович закурил.
– Посредственность ищет такое место, где б на нее ниоткуда не дуло, – профилософствовал вслух.
Игорь понял – про Бутакова. Вспомнился первый объект за поселком Валуй, где Бутаков по выходе с трассы должен был рассчитать работяг. И рассчитал бы без проволочки, да вышла осечка с деньгами. В день на работника получалось значительно меньше, чем он обещал. Сергей Александрович, забоявшись скандала, сфабриковал телеграмму, вызвав себя таким способом в инсттитут. Оставив Витушкина для расчета, он в тот же день и выехал из поселка. Игорь, не ведая о подвохе, с готовностью взялся рассчитывать работяг. И рассчитал их. Но рассчитал, немыслимо мучаясь и страдая, чуя в себе притеснителя-прохиндея, который крупно обидел других.
С Бутаковым он встретился через день, в одной из комнат проектного института. Отдав ведомость с росписями рабочих, Витушкин с блеском в глазах, возмущенно, по-юношески вспылил:
– А ведь вы поступили по-поросячьи!
Бутаков, не вставая из-за стола, посмотрел на техника, как на кого-то когда-то знакомого, но теперь позабытого им.
– Не надо так громко, – дал вяловатый совет. – И патетично не надо! Я же не комсомолец.
– Запомните! – Игорь даже взмахнул руками. – С вами я ни в одну экспедицию не поеду!
– Само собой, – согласился с ним Бутаков. – Я уже – не начальник отряда. Со вчерашнего дня я – инспектор, глаза и уши Головина. У тебя ко мне всё?
Игорь выскочил в дверь – оскорбленный и удрученный, с чувством досадного упущения, что сказал Бутакову не то и не так. Потом, поостыв, сколько раз он проигрывал эту сцену. Для того и проигрывал, чтобы найти самонужное слово, которым бы мог Бутакова сразить наповал. Но не он это слово нашел, а Владимир Степанович Загорюхин.
– Посредственность, – прошептал Витушкин, пронзая взглядом провал темноты, за которыми в бликах костра темнел силуэт Бутакова.
Долго Игорь сидел, глядя в лесные потемки, пока силуэт Бутакова не превратился в фигуру с таким по-родному знакомым лицом и губами, которые лишь шевельнулись, а он уже разобрал: «Игорек! Почему я не знаю: где ты? Я боюсь за тебя! Возвращайся скорей!» Игорь ткнулся лицом в колени. Губы сами поехали вверх: «Зря волнуешься, мама! Считай, что я уже дома. Вот только выйду из леса. Сяду на поезд – тут я и есть!»
Затем он поднялся. Сходил за нарубленными дровами. Три сыроватых толстых кряжа приладил обочь костра, чтоб они исподтиха подсыхали, а, подсохнув, сами собой завернулись огнем.
Усилился ветер, и сразу посыпался снег. Ночь стала черной, с шелестом и шуршаньем, казалось, кто-то, крадучись, подползал меж деревьев к костру. Игорь вытянул руку к разволновавшимся веткам елей, за которыми пряталась бездна угрюмого леса:
– Преисподняя! Каково-то сейчас там зайцу? Весь от страха дрожит.
Загорюхин добавил:
– Заяц дрожит, медведь кряхтит, лисица лает, волк промы-шляет.
– Волк! А чего? – встрепенулся Витушкин. – Может, сейчас он около нас.
– У нас с тобой, – пошутил Загорюхин, – упитанность ниже средней. Вот инспектор – другое дело. У него и подбрюдочек, и пузцо. Пройдет, как масло, и не застрянет.
Они улыбнулись одновременно, как протянув друг другу саму жизнерадостность, без которой в их положении было невыносимо.
– Хорошо бы заснуть, – помечтал Игорь вслух. Удостоверившись в том, что ночь продолжается с тем же шумом, он опустился на пышную, в пять слоев елово-пихтовую подстилку. Устроился так же, как Загорюхин – грудью к огню. Сна дожидаться было не надо. Тот сам пришел, как приходит хозяин к своей еженощной работе, и стал показывать Игорю главные сцены из жизни, что ожидала его впереди. Показывать так, чтобы он их видел, но не запомнил.
8
Страннику у костра бывает холодно лишь под утро, когда огонь умирает, и непослушные пальцы, найдя в кармане спичечный коробок, с трудом достают дрожащую спичку. Чирк – и глаза умоляюще смотрят на пламешок, призывая его перекинуться на бересту. А там уже легче. Там все образуется само собой. Как и ребенку, огню помогают лишь в самом начале.
Загорюхин, расслабленно млея, подкидывает сушняк. Заостренное к подбородку лицо его взято мягким раздумьем, с каким, отказываясь от сна, он охотно бодрствовал ночь в вещем предчувствии перемены, которая скоро наступит и, отведя на полгода от всех бивуачных костров, подарит ему городскую, с удобствами жизнь. Загорюхин давно уже слышит зов к своей Александре, миловидной с лица сорокапятилетней жене, бабе в общем-то неплохой, временами ласковой, даже очень, особенно если он был способен ей выделить нужную сумму, с которой всегда расставался, едва в глазах у нее вызревал интерес к его кошельку. Кошелек у него, как правило, с осени полон зарплатой, которую он летами не получал. А ведь деньги давались ему не просто. Отказать бы порой Загорюхину. Да не смел: боялся нападок и сцен, на которые, как Александра, так и замужняя, с ними живущая дочь, были настроены постоянно. И потому накануне весны кошелек его утоньшался. Загорюхин сникал. Ощущая себя истратившимся дотла, а поэтому бесполезным, он спешил поскорее уехать куда-нибудь на объект. Так и шло, повторяясь из года в год: по погожей весне – здравствуй, лес, по ненастной осени – здравствуй, город!
Лицо Загорюхина от костра было пылающе красным, скрывавшем в распаренной коже все преждевременные морщины, которые нажил на этом объекте. И только темные подтеки под глазами были заметнее, чем обычно. Казалось, в них собралась не только усталость, но и огромное напряжение воли, с каким Загорюхин старался эту усталость не показать.
Рядом, на ломаных ветках, под желтым плащем поеживался Витушкин.
– Озяб?
Игорь подполз, не вставая, к огню. По его исхудавшему с молодой, но измученной кожей лицу заходили отсветы костра. Ночь провел он, как в зале кинотеатра. Поначалу во сне приходила мать. А потом приходила и Граня. О чем-то его уговаривали, просили, улыбались ему и даже махали руками. Игорь их видел, слышал и понимал, однако был он в бесчувственном онемении, и на их голоса, улыбки и знаки ничем не ответил.
Загорюхин, подвинув рюкзак, достал из него буханку подмерзлого хлеба. Развалил складенцом на две половины. Одну – сейчас. Вторую – в дорогу.
– Нащипи-ко чайку, – сказал Витушкину, взглядом показывая на елку.
Трепетный свет костра выхватывал из потемок низ толстой елки, вокруг которой блестел оттаивавший брусничник. Нарвав в обе горсти ягодных листьев, Игорь высыпал их в клокочущий чайник. В ноздри ударило запахом летней поляны.
С завтраком справились в пол-приседа. Не сыты и не голодны.
Витушкин поднялся с елового лежака. Поднялся и Загорюхин. Поджарые, в жеваных кепочках, рваных фуфайках, под рюкзаками – ни дать-ни взять бездомные доходяги.
Шесть утра, но темнища такая, что не видать ни стволов, ни макушек, ни веток. Надрав на березах коры, зажгли факела. И пошли.
Через пару минут наткнулись на Бутакова. Тот сугорбился у костра, открывая ножичком банку консервов.
Загорюхин взмахнул на ближайшую вешку.
– С нами пойдешь, или как?
Бутаков отозвался подчеркнуто вежливым голосом человека, который обижен и эту обиду запомнит, чтобы потом за нее побольше спросить:
– А уж это не ваше дело.
За ночь подстыло, и снег под ногами поуркивал, как котенок. Освещавший тропинку огонь был прерывист и копотлив. Стоило чуть зазеваться, как он обламывался на палке, срывавясь горящими клочьями прямо в лицо. Шли, терпеливо отмахиваясь от дыма. Час шли. И два. В конце концов надоело спасаться от копоти и ожогов. Швырнув факела, уселись на лежень осины, давая глазам обвыкнуться к темноте.
Обвыклись и мелкой приступочкой потянулись к далекой станции Карасиха, перед которой лежали два хвойных урочища и редина, река Уролка, сосновая гарь, чернолесье и брошенная дорога.
На четвертом часу ходьбы небо начало голубеть. И стало совсем голубым, когда сторожки с номерами пикетов свернули направо и побежали один за другим по еловому скату. Вскоре вырос простор, открывая обрывистый берег реки.
Подсвеченный солнцем снег на Уролке переливался нежными высверками притаек. Ночью мороза, видать, не хватило, чтобы оттаявшую реку снова сковать ледовым припоем, и вот над проталами тут и там шевелились скопления пара.
Витушкин спустился к реке. Отпечатал с десяток шагов по влажному снегу, намереваясь пойти к тому берегу напрямую. Но Загорюхин предостерег:
– Назад!
– А чего? – обернулся Витушкин.
– Лед с обманом! Был мороз – была и дорога! А сегодня дороги нет!
Загорюхин стоял над обрывом около срезанного грозой двухметрового пня. К верху пня от заречной сосны тянулась веревка, которую здесь перекинули ранним летом, чтоб можно было переправляться, не замочив в реке ног.
Веревка провисла, когда Загорюхин вскочил и пополз, захватясь за нее перекрестием ног и руками в перчатках. На шее вздулись широкие жилы, рюкзак под спиной замахал, съезжая лямками на предплечья. Минут через пять Владимир Степанович был уже там, под высокой сосной.
– Давай! – скомандовал Игорю взмахом перчатки.
Техник бросился на веревку. Вначале полз, подаваясь толчками, как Загорюхин. Однако вскружила голову мысль, что парень он бравый и не годится ему осторожничать, как старику. Руки его побежали вперед, учащая темп перехвата едва ли не вдвое. «А ну!» – подгонял он себя, не замечая того, что ладони поспешливо ляпают по веревке, а пальцы смыкаются кое-как. И техник сорвался. К счастью, лишь левой ладонью. Поэтому удержался. Последние метры он добирался на вытянутых руках.
– Гимнаст! – сказал Загорюхин, едва Витушкин спрыгнул в чавкнувшую траву.
Разделив оставшийся хлеб, уселись на рюкзаки. Ели и, щурясь от солнца, глазели на белое ложе Уролки. Было тепло.
На том берегу с резковатым жужжаньем взлетела, рыжея хвостами, стайка лохматеньких кукш. Вспугнул их Сергей Александрович Бутаков, выйдя из ельника на опушку. Был он в зеленой импортной куртке, вязаной шапке и кожаных с пряжками сапогах, весь ладный, крепко сколоченный, по-походному собранный и упорный.
Как и Витушкин, инспектор подался было на лед. Попошел по нему и смущенно остановился, услышав, как крикнул ему Загорюхин:
– Мы по веревке перебирались! И ты давай так!
Не стал бы Сергей Александрович слушать полевика, да, видно, смекнул, что Уролку по льду перейти невозможно. Потому с кисловатой гримасочкой на лице развернулся, дошел до кустов и, цепляясь за них, вскарабкался к пню.
Переправлялся Сергей Александрович резво. Физически был он силен. Да и уверен в себе, как в спортсмене, который не ошибется. Рюкзак приспособил на грудь.
В минуту инспектор достиг середины реки. Направился было и дальше, да тут услыхал странный звук.
Игорь первый заметил, как схваченный на сосне крупный узел веревки заколебался и тут же, стрельнув, побежал развиваться. Когда Витушкин вскочил, хватаясь за узел, стрельнул и второй веревочный стебель. Игоря дернуло, протащило вслед за веревкой по снегу и бросило в куст шиповника у реки. Одновременно швырнуло и Бутакова, лед под которым стеклянно хрупнул, взбурлив снежной жиделью и водой. Было мелко, и потому инспектор уселся на дно Уролки, оказавшись вверху ногами, руками и головой.
Владимир Степанович, как по мылу, скатился с берега под угор. Захватил Бутакова за шиворот куртки и вместе с Игорем потащил из реки.
Лицо инспектора было окидано потом. С мокрых брюк и сапог скакала вода.
– Слава богу, хоть угораздило в мелководье! – сказал Загорюхин.
Бутаков, опираясь на плечи геодезистов, моргал растерянными глазами. Потом приочнулся, сообразив, что с ним приключился конфуз и, багровея, как шкипер, сделал к берегу первый разгневанный шаг. На втором шагу он отчаянно вскрикнул и, как подкошенный, повалился, ткнувшись лицом и руками в приснеженный лед.
– Сволочи, – сплюнул с губ прилепившийся снег.
Загорюхин остолбенел:
– Это кого ты?
– Того, кто меня превратил в инвалида! – взъярился инспектор. – Я ногу сломал! Вам понятно?! – добавил с угрозой, точно начальник отряда с техником были кругом виноваты.
Загорюхин расстроился. То, что Сергей Александрович их обозвал «сволочами», было еще понятно. От боли и ярости можно крикнуть и не такое. Непонятное крылось в другом – как Сергей Александрович выберется отсюда?
– Выходит, чего? И идти не можешь? – спросил Загорюхин не столько с сочувствием, сколько с досадой.
Бутаков со стоном перевернулся, неудобно усаживаясь на лед.
– Скакать могу, а идти – извините!
Загорюхин дал знак Витушкину, и они, подхватив Бутакова, в четыре рывка, затащили его на угор.
– Вот тут и сиди, – сказал Загорюхин. – Сушняку припасем. Знай, кались у костра.
Бутаков сидел, привалившись к сосне, разобиженный, гордый и затаенный.
– А вы? – спросил через силу.
Владимир Степанович пояснил:
– Не вынести нам тебя.
Бутаков напряженно вздохнул. Горло, как долотом, заложило острой обидой.
Затюкал топор. Это Витушкин срубал для костра сухую ольшину. Свалил одну, принялся за другую.
Загорюхин бросил к ногам Бутакова охапку нарубленных дров.
– Сегодня к ночи, дай бог, притащимся в Карасиху, – сказал он, отряхиваясь от сора. – А завтра, глядишь, и тебя отсюда возьмем.
От костра, который развел Витушкин, плеснуло взвихрившимся дымом. Бутаков глотал горький дым, моргая глазами, близкими к первой слезе. Он понимал, что его на руках и на самом деле вынести невозможно. Слишком тяжёл для этих двоих хиляков. И все-таки было обидно – бросают. Утешить его в эту лихую минуту могла только мысль: все равно ведь он выберется отсюда. Не завтра, так послезавтра и, вылечив ногу, окажется в институте, где первым делом составит отчет о поездке. В каких цветах будут выглядеть в нем Загорюхин с Витушкиным, этого он покуда не знал. Но то, что выглядеть будут не важно, в этом он был убежден.
Дрова уже были натасканы, и Загорюхин достал из мешка прорезиновый плащ.
– Ты тоже оставь, – подсказал Витушкину. – Вместо одьял. Всё теплее, чем так.
Игорь с нехотью подчинился. Застегивая рюкзак, он уставился на костер. Затем посмотрел куда-то сквозь Бутакова. Ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:
– Может, все же попробуем?
Загорюхин не понял:
– Чего?
– Да его вон, – Игорь кивнул на сидящего среди дров понурого Бутакова. – Может, и вынесем потихоньку?
Владимир Степанович побледнел.
– Ты это... Это, серьезно?
– Серьезно, – ответил Игорь. Сжимая под мышкой брезентовый плащ, он стоял у дымящегося костра, долговязый, оборванный, тощий, в то же время какой-то весь жертвенный и открытый. И Владимир Степанович оробел, испытав перед Игорем виноватость. И почувствовал: техник прав. Оставили бы они, глядя на ночь в лесу этого Бутакова, и их бы не поняли – ни в Карасихе, ни в институте.
– Давай, – Владимир Степанович лишь кивнул на голо торчавшую среди елок ровненькую сушину. И Витушкин сообразил. Побежал с топором сквозь кустарник.
Носилки они смастерили минут за десять, привязав к двум шестам два плаща, а наверх накидав для мягкости ворох веток.
Бутаков, очутясь на носилках, почувствовал некоторую неловкость от того, что ему, как инспектору института, предстоит изыскателей наказать. «Пусть, – прикидывал он про себя, – пусть сперва меня вынесут. Ну, а там я решу сообразно сложившейся обстановке. Может, я вообще их не опечалю. Разве только чуть-чуть...»
Носилки вскинулись и поплыли, плавно покачиваясь меж елок. Впереди с рюкзаком на спине шел коряжистый Загорюхин. Позади – осутулившийся Витушкин. «Донесут ли?» – думал Сергей Александрович, умоляя судьбу, чтобы та отпустила носильщикам много терпения, без которого было не выдержать этот путь.
Солнце уже хоронилось в покоях предзимнего леса. Было тихо. Все трое слушали тишину. Никого. Ничего. Как на выселках, где все вымерло от печали.
