Борисова, М. Иди, Кирилл, на Белое озеро!: (Кирилл Белозерский) // Православные святые: [Рассказы] . - СПб.: РЕСПЕКС, 1996
Иди, Кирилл, на Белое озеро!
(Кирилл Белозерский)
Какого роду-племени
При крещении мальчику дали имя Косьма. Позже на Руси оно стало звучать как Козьма, а потом и вовсе превратилось в привычного нам Кузьму. Тем самым окончательно потеряло связь с греческим словом, от которого произошло. Он какого же? Не так уж трудно догадаться: от слова "космос".
Понятие это бытовало и в старину. Но тогда оно означало не пространство, где нынче кружатся искусственные спутники и летают космонавты, а мироздание, миропорядок, мироустройство.
Наверное, нареченный таким значительным именем мальчик мог очень рано и очень всерьез начать задумываться как об устройстве мира собственной души, так и о порядках в мире окружающем.
Впрочем, о детстве Косьмы известно мало. Мы даже не знаем имен его родителей. Хотя прекрасно знаем их фамилию: Вельяминовы. Громкая фамилия, принадлежавшая древнему боярскому роду. И дед Косьмы, и прадед занимали при московских князьях должности тысяцких. А тысяцкий - фактически второй человек после самого князя. Ему вверен надзор за неселением, он ведает порядком и отмеряет наказание тем, кто порядок нарушает.
У тысяцкого Василия Васильевича, деда Косьмы, были три сына: Иван, Микула и Полиевкт. Про Ивана известно достаточно, про Микулу - тоже; про Полиевкта история помалкивает. Видимо, потому, что скончался он довольно рано, ничем прославиться не успел. Вот эти-то обстоятельства и позволяют осторожно предположить, что именно Полиевкт приходился Косьме отцом.
Известно, что мальчик осиротел в нежном отроческом возрасте. Прошло по Москве очередное моровое поветрие - так в те времена называли и чуму, и черную оспу, и другие тяжкие заразные хвори.
Налетали они на Русь примерно раз в десятилетие, выкашивали целые деревни, городские слободы и посады. Мор не щадил ни бедных, ни богатых, ни безродных, ни знатных. Сам Великий князь Дмитрий Иванович (будущий Дмитрий Донской) лишился отца девятилетним, а матери - в четырнадцать лет: и их мором унесло.
Косьму отец, умирая, поручил не братьям своим и не отцу, а своему дяде Тимофею Васильевичу. Судя по всему, Косьма был единственным сыном у родителей. А у Тимофея Васильевича детей, во всяком случае, сыновей, не было вовсе. Так что внучатый племянник для него и его тихой жены боярыни Ирины стал не только приемным сыном, но и надеждой на опору в старости.
В доме двоюродного деда
Эта надежда крепла в сознании супругов еще и потому, что Косьма не обнаруживал желания создать собственную семью. Он вообще любому обществу предпочитал одиночество, хотя обязанности свои исполнял умело и добросовестно. А обязанности эти со временем становились все ответственнее. Тимофей Васильевич сделал внучатого племянника сначала домоправителем, потом - казначеем. У Косьмы был прекрасный почерк. Легко и красиво умел он начертать парадные буквы так называемого "устава", свободно писал "полууставом" и скорописью. Пристрастившись еще в отчем доме к чтению книг, обрел хороший литературный слог.
Жизнь вел Косьма воздержанную, трезвую, праведную. Тимофею Васильевичу только бы и радоваться благонравию приемного сына. Однако радости он, думается, испытывать не мог, потому что видел: Косьме и фамилию свою громкую носить - не в удовольствие, и стать богатым наследником его не прельщает. Он, что называется, не от мира сего.
Самая большая радость для Косьмы - уединившись, отдаться молитве, или чтению религиозных книг: Святого Евангелия, "Поучений" владимирского епископа Серапиона, "Жития Авраама Смоленского". Даже за простым житейским советом обращался он не к приемной матери - смиренной и доброй боярыне Ирине, - а к Матери Пресвятой Богородице. В долгих ночных бдениях молил он Пречистую, и чудилось ему, что ее строгий лик взирает на него с иконы ласково и вразумляюще.
Косьма хоть завтра ушел бы в монастырь, если бы не препятствовал тому Тимофей Васильевич. Он и слышать не хотел о намерениях внучатого племянника, в бешенство приходил от самой мысли о его возможном монашестве.
Между тем, годы шли себе да шли... Казалось бы, неторопко, а вот уж и три десятка исполнилось Косьме, и за половину четвертого перевалило. Но не успокаивалось его сердце, не привыкало жить заботами и делами грешного мира. Тем более, что с годами все более убеждался Косьма Вельяминов: мир устроен не по-Божески.
Мир устроен не по-Божески
Видел Косьма: татарские набеги на Русь несли кровь и разорение. Простой люд становился безразличным к труду: налетит супостат и все отберет, работал - не работал, все равно останешься голым и голодным... Зато князья не дремали: то и дело ездили в мамаеву Орду, возили богатые подарки, к одному "ярлыку" на княжение выторговывали еще 'ярлык". И меж собой собачились, деля ханские милости. А где свара княжеская, там поля без хозяина, снова - кровь, снова - горящие деревни, грабежи и насилие.
Видел Косьма: и среди бояр - ревность. То один, то другой роет сопернику яму.
Видел Косьма: у благодетеля его и прочих вельможных сродников, даром что дела их скорее почетны, нежели обременительны, - хоромы и наряды, еда сладкая, постель мягкая. В гончарной же, кузнечной, кожевенной и прочих слободах трудятся от восхода до заката, а живут впроголодь, спят на щелястых лавках в душных лачугах, "щеголяют" в лохмотьях.
Чем же можно привести этот нескладный мир в разум и чувство? Оружием? Но оружие - всегда палка о двух концах. "Поднявшие меч мечом и погибнут" - изрек некогда Иисус. Золотом? Но золото более, чем что иное, сеет зло. Властью? Власть сама собою озабочена. Есть ли что-нибудь, что сильнее оружия, золота, власти?
Косьма Вельяминов знал: есть. Это - слово. Молитвенное слово, мудрое пастырское слово, молвленое или писаное. Тому пример существовал уже три десятилетия... На горе Маковец, что на пути из Москвы к Переяславлю-Залесскому, высилась Троице-Сергиева обитель. Игуменствовал в ней преподобный Сергий Радонежский. Пришлые люди, желавшие получить его благословение, бывало, подолгу бродили меж келейных строений и храмов - искали настоятеля. Они и внимания не обращали на старца в латаной мантии и выгоревшем клобучке, который смиренно и старательно возделывал огород. А это и был игумен.
Так вот, каждое слово, слетавшее с сухих уст преподобного Сергия, облетало всю Русь, залетало и в избы, и в хоромы. Оно несло в себе свет мудрости и добра.
Косьма Вельяминов тоже хотел служить миру молитвой и словом. Но для этого нужно было из мира уйти, а никак не получалось. Даже если бы он решился самовольно покинуть дом, который приютил его и вырастил, и в этом случае вряд ли среди московских священнослужителей отыскался бы храбрец, который пошел бы поперек воли Тимофея Васильевича. Уж больно крут был нравом сокольничий, "великий воевода", руководитель московского ополчения! И все же Бог, как говорится, не без милости...
Спасение, или Нашла коса на камень
Появился в Москве настоятель Махрищского монастыря Стефан, о непокладистом, твердом характере которого все были наслышаны. Вот к нему-то и отправился Косьма с намерением пасть в ноги и просить у благочинного заступничества перед грозным двоюродным дедом. Сорокалетний мужчина, он робел, словно отрок.
Игумен Стефан не обманул возлагаемых на него надежд. Он действовал решительно и в каком-то смысле даже дерзко. Велел Косьме раздеться до исподнего и скинуть башмаки. Возложил на него старенькую рясу, в которой Косьма, весьма возможно, утонул: он был невелик ростом. На голове его очутилась скуфейка. На ногах - растоптанная обутка.
- В монашестве наречен будешь Кириллом, - сказал, как отрезал, Махрищский настоятель. И отправился на подворье Вельяминова.
Там его встретили с почтением. Не выказывая удивления перед нежданным гостем, хозяин дома приказал накрыть стол и приготовился к долгой благочестивой беседе. Не тут-то было! Едва перекрестясь на образа и благословив Тимофея Васильевича и боярыню Ирину, гость объявил:
- Богомолец ваш, Кирилл, также шлет вам свое благословение. Тимофей Васильевич поначалу растерялся, недоумевая. А когда до него дошла суть дела, он, как повествуется в "Житии преподобного Кирилла Белозерского", "великого гнева и скорби исполнился и начал яростно нелепыми словами игумену Стефану досаждать". Однако игумен не сробел. Нашла коса на камень. Игумен ответствовал словами Христа: "Если где примут вас и послушают, там пребывайте. А если не примут вас, если не послушаются вас - уходя оттуда, отрясите прах, который на ногах ваших во свидетельство". И отбыл, если выразиться на современный лад, громко хлопнув дверью.
Неизвестно, как бы дальше повел себя воевода, но тут решительно подала голос обычно молчаливая и покорная его жена. В страхе заклинала она строптивца: "Смирись! Повинись перед игуменом! Если он нас не простит, то Господь и вовсе покарает, не будет удачи твоим делам, в дом наш беда придет!".
Тимофей Васильевич смирился. Судьба Косьмы-Кирилла была решена так, как он мечтал. Надо ли говорить, что стал он проситься в Махрищи? Но игумен Стефан понимал: сподобил его Господь спустить на воду корабль большой, которому и плаванье - большое. Он привел Косьму-Кирилла в недавно возникший на южной окраине Москвы Симонов монастырь. Настоятелем его был Архимандрит Феодор, приходившийся племянником самому Сергию Радонежскому.
Там-то, в Симоновой обители, и был совершен над Косьмой (в последний раз называем мы его этим именем) торжественный и мрачный обряд пострижения. Выстригли навообращенному на голове волосы крестообразно. Под заунывное пение хора возложили на него ментию и куколь - плат, одевающий шею и плечи. Покрыли голову клобуком. Нарекли новым именем. Умер мирянин Косьма Вельяминов, родился Кирилл. Монах - от греческого слова, обозначающего "одинокий", "уединенный". Чернец - потому что будет носить лишь черные одежды. Инок, потому что он теперь - иной, не такой, как другие люди.
Отныне молитва станет сопровождать каждый его шаг, каждый миг, каждое деяние. Отныне любая работа - будь то переписка книг или уход за монастырскими лошадьми - будет именоваться "послушанием". Потому что ни одну из них не станет он творить по своей воле - лишь во исполнение воли наставника, настоятеля. И радости будут у него иные, чем в миру, и печали иные. Он никому не* был кровным братом, но отныне на долгие годы он - брат Кирилл, один из монастырской братии. А когда его рукоположат в священники, он, в миру бездетный, станет отцом Кириллом.
Блажен, однако не покоен
Не было в Симоновой обители инока столь ревностного, как новообращенный Кирилл. Бывало, идет в пятом часу пополуночи "будиленный, стучит в двери келий, выводит нехитрый напев: "Пению время, молитве час, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!". Выходят иноки, наскоро ополоснув лики: у кого в очах еще дурман, кто мелко крестит рот, укрощая зевоту. А брат Кирилл - скор в движениях, свеж обликом, будто и не со сна вовсе. Он и вправду зачастую не ложился. И на первую общую молитву в храм шел, отстояв самому себе назначенное "келейное правило".
И столь же бодро исполнял "послушание" в монастырской хлебне: ворочал непривычными к грубому труду руками тяжелые кади с тестом, носил на плечах берестяные короба с мукой.
Там, где его старший вожатый, инок Михаил постился через день, Кирилл вкушал пищу через два на третий. В хлебне при нем из печи выплывали пышущие жаром, душистые караваи, а в трапезной норовил он довольствоваться сухой коркой. С восторгом душевным вменял он себе, как повествуется в "Житии", "пост, словно насыщение, труды, словно покой, а наготу в зимнее время - как тепло". Сладко, желанно было ему изнурять себя во славу Господню!
Однако не случайно автор "Жития" Пахомий Логофет коротко и глухо поминает о неких "страшилищах и привидениях бесовских", которые порой одолевали брата Кирилла во время всенощных келейных бдений. Привидения - не привидения, а вот то, что мирские мысли и заботы никак не оставляли Кирилла - это уж точно. Ведь в какое время-то удалился он в Симонову обитель! Двух лет не минуло с черного дня, когда казнен был его родной дядя Иван Васильевич. Мы уже упоминали о том, что Вельяминовы занимали в Московском княжестве должность тысяцких. Они привыкли считать должность эту для себя законной и наследственной. Но Московскому Великому князю Дмитрию Ивановичу вовсе не улыбалось такое положение дел. Наследственной могла быть лишь княжеская власть. Когда скончался родной дед бывшего Косьмы, ныне Кирилла, Василий Васильевич, его старший сын Иван считал, что быть тысяцким ему сам Бог велел. А Великий князь взял да и упразднил эту должность! Насмерть разобиженный Иван Васильевич тайно бежал сначала в недружественную Тверь, потом - в Орду, и вредил Москве, где мог и как только мог.
Наконец был пойман, и состоялась на Руси первая публичная казнь...
А в том году, в котором принял монашество брат Кирилл, в долине меж Непрядвой и Доном разыгралась знаменитая Куликовская битва. В ней отличился Тимофей Васильевич Вельяминов и геройски погиб второй родной дядя Кирилла - брат изменника, Микула Васильевич.
В Симонов монастырь доставили мертвые тела двух легендарных героев битвы: иноков-воителей Пересвета и Осляби. В его стенах их и похоронили.
Спустя же еще два года Москва пережила нашествие хана Тохтамыша, была чуть ли не вся сожжена и разграблена.
"Разве могло все это не смущать новообращенного инока? Наверное, смущало. Со "страшилищами" сомнений, страхов, воспоминаний и предположений он и боролся, изнуряя тело постами и возвышая душу молитвами. Боролся и - побеждал. Ибо в общении неизменно был кроток, смирен, любил всех, как говорится в "Житии", нелицемерно. Братия его почитала, Архимандрит отличал. Многие уверовали в то, что на брате Кирилле почиет особая Божия благодать. Слухи о нем начали расходиться по Москве.
И тут душу инока Кирилла охватило новое смущение. Неладно получалось. Выходило, что добродетели его - не бескорыстны: ими он зарабатывает себе любовь. Что посты и молитвы его не только во славу Господню - они и ему приносят славу. А ведь, наверное, среди братии были и такие, которые в глубине души ему завидовали... Тут согрешал он особо, потому что искушал завистников...
Брат Кирилл пошел на хитрость. Он принялся "юродствовать" в храме во время богослужений, "смеяться и глумиться", как выражается автор "Жития". За это Архимандрит налагал на него строгую епитимью - наказание. В чем оно заключалось? Да как раз в том, что "юродствующий" инок добровольно и с восторгом брал себе за правило: строжайшие посты, молитвенное стояние, земные поклоны иконам и кресту...
Впрочем, Архимандрит Феодор через недолгое время разгадал благочестивый обман. Может быть, сам, а, может быть, раскрыл ему глаза великий святитель, преподобный Сергий Радонежский. Всякий раз, наведываясь в Москву, шел он своей легкой поступью из Кромника, как тогда именовался Кремль, через ремесленные слободы, в окраинный монастырь - повидаться с племянником. Но зачастую, не дойдя до покоев Архимандрита, сворачивал в хлебню и там подолгу беседовал с блаженным Кириллом.
О чем они толковали? Этого нам знать не дано. Но, несомненно, среди прочих тем рассуждали о бессмертной душе и смертном теле человеческом.
Душа и тело
Христианская религия всегда считала отношения души и тела одним из главных вопросов. Чаще всего ученые-богословы однозначно считали душу - святой и чистой, а тело - грязным и порочным. Умрет тело в конце концов - туда, как говорится, ему и дорога. А душе, если человек не запятнает ее уж совсем кромешными злодеяниями, попадет в рай, где ей уготовано вечное блаженство.
Да что ученые-богословы! Каждый знает, как умеют спорить душа и тело. Смотрит человек на прекрасный пейзаж или живописное полотно, душа радуется, кажется, век бы стоять и наслаждаться видимым. А тело гнет свое: "Пойдем отсюда скорее, я есть хочу!". Или рванется душа защитить слабого, а у тела - свой резон: "Не надо! Еще поколотят - мне больно будет!".
Потому считалось, что у души главная задача - бесконечно и беспощадно бороться со слабостями и пороками тела. Гнуть его и ломать, не давать ему, с Божьей помощью, спуску!
Но вот в Византии, откуда и пришло на Русь православие, возникло иное мнение. Тело не так уж безнадежно греховно. Душе вполне по силам поднять его до своего светлого уровня и жить в полном с ним согласии, союзе. Только не каждому это дано - лишь тому, кто способен совершенно слиться всеми своими помыслами и устремлениями с Богом и не обращать внимания на окружающую действительность. Верх совершенства - затвориться в келье или поселиться в пустынном месте, никого не видеть, ни с кем не разговаривать.
На Руси с этим мнением согласились многие достойные деятели Церкви, впоследствии объявленные святыми. Первый - преподобный Сергий Радонежский. Однако они считали главным утверждение, что тело способно следовать велениям души не из-под палки, но свободно и с радостью. А вот затворничество и безмолвие русскими святыми принимались лишь как состояние временное. Постоянным и необходимым почитали они труд, заботу о благе ближнего и бескорыстие или, как говорили в те времена, "нестяжательство".
"Иди, Кирилл..."
Душа блаженного Кирилла продолжала не знать покоя. Чувствовал он, что есть ему особое предназначение, а в чем оно - не ведал.
Может быть, и вправду - в молитвенном уединении, в безмолвии? Хотел было Кирилл просить Архимандрита Феодора об этой милости. Но с отрочества, с юности привык он искать иного покровительства. Стал молиться Пресвятой Богородице. И что же? Через недолгое время Архимандрит назначил ему новое послушание: переписку книг в келейном одиночестве.
Сладко поначалу было иноку вспоминать давние навыки. Сладко было натруженной руке держать перо, выводить четкие и строгие буквы, письменные знаки и значки... Но нет, не давал ему Бог желанного умиления. И вернулся Кирилл на общее послушание, на этот раз - в поварню. И служил возле пылавших печей, кипящих похлебок и пыхтящих каш ни мало ни много - девять лет.
Слухи же о святости его жития, о его долготерпении и кротости, о мудрости его речений продолжали расходиться, как круги на воде от брошенного камня. Был, наконец, Кирилл рукоположен в священники. Однако и в новом сане, отслужив храмовую службу, зачастую шел он в поварню и там ворочал глиняные корчаги, подносил к печам дрова, словно простой инок.
А судьба готовила его духу новое испытание. Архимандрит Феодор избран был Архиепископом Ростовским. Как ни противился иеромонах Кирилл, сделали его Архимандритом Симоновой обители. Монастырь к тому времени разросся, частью своей перешагнул через Москву-реку. Тот, который принял некогда новообращенного инока Кирилла, где были могилы прославленных героев Куликовской битвы, именовался теперь Старым...
Переселился преподобный Кирилл из кельи в хоромы. И будто вернулся в прежнюю жизнь, из которой некогда был спасительно исторгнут игуменом Стефаном. Обступили его хозяйственные заботы, денежные дела, как, бывало, на подворье Тимофея Васильевича. И беседы с теми, кто шел искать у него совета и утешения, изменились. Как свободно текли они, когда выходил преподобный к ходокам, отерев трудовой пот с лица, выкроив минуту, свободную от хлебных или поваренных хлопот. Теперь же приемы стали его пастырской обязанностью.
Сшит ли удивляться тому, что через недолгое время отец Кирилл отказался от почетного сана, вернулся в старую тесную келью и погрузился в очистительное безмолвие? Но, как красиво и точно выразился премудрый серб Пахомий Логофет в "Житии Кирилла Белозерского": "Не может укрыться город, на верху горы стоящий, ни светильник утаиться под спудом".
Новый игумен, иеромонах Сергий Азаков, понимал, кто на самом деле - глава и душа обители. И - взревновал, грешный... Видя это, преподобный Кирилл удалился в Старый монастырь, с основания своего носивший имя Рождества Пресвятой Богородицы. Здесь снова и снова мысленно обозревал шестидесятилетний Архимандрит юдоль свою. Сколь многие духовно и житейски близкие ему люди уже завершили земной путь! Отлетела в райские кущи душа преподобного Сергия Радонежского. Скончался Великий князь Дмитрий Иванович Донской. Приказал долго жить благодетель, двоюродный дед, герой Куликовской битвы Тимофей Васильевич Вельяминов. Близился час смертный архиепископа Ростовского, бывшего настоятеля Симонова монастыря Феодора. А жизнь его, Кирилла, по глубинной сути своей, по высшему назначению своему еще и не начиналась... Снова и снова молил он Пречистую Заступницу, чтобы вразумила его, наставила.
Однажды особо вдохновенно пел он пред образом Богоматери акафист. Будто юношеский глас открылся у старца. Двенадцать раз светло и чисто исторгался из уст его ликующий возглас "Алилуйя!", двенадцать раз, светло и чисто, - ликующий возглас "Радуйся!". Небывало горячо шепталась молитва-просьба: "Вразуми! Направь!". Вдруг словно запечаталась его речь, зато отверзся слух.
- Кирилл, уходи отсюда, - услышал он, - иди на Белое озеро!
Отворил оконце кельи и увидел: воссияло небо не где-нибудь - в северной стороне. Но, Господи, северные земли обширны, как отыскать место, ему уготованное? Не успел подумать - выбросило сияние из своей глубины ясный луч. И земная пядь под этим лучом стала видна ему, как въяве.
Несказанно прекрасным было видение! Словно бы стоял он, иеромонах Кирилл, на горе... Под горой чашей расплавленного серебра блистало озеро. К нему подступал темный лес. А по-за лесом расстилалась долина. На ней зеленели и пестрели луга, цветущие льны голубели. И тут же чудесным образом колыхалась узкой полосой поспевающая рожь, похожая цветом на летний беличий мех.
Мгновение стояло перед взором это диво. Но отныне знал преподобный Кирилл, куда ему держать путь и чего искать.
В сопутники себе взял отец Кирилл духовного брата Феропонта, который ранее бывал в северных краях. Долго ли, коротко ли, достигли они Белозерья и принялись бродить окрест. Многие места были благолепны, но ни в одном из них не узнавал преподобный Кирилл того самого, которое указал небесный луч. Однажды взошли странники на каменистую, поросшую шиповником гору, именуемую Маурой. Глянул с высоты преподобный Кирилл, и замерло в нем сердце, и вознес он хвалу Господу и Пресвятой Богородице, ибо увидел то, что однажды явлено ему было чудесным образом. И не слишком великое озеро блистало внизу, имя ему было Сиверское. И лес теснился, и долина угадывалась. Только на краю ее льняное поле не голубело, а краплено было по выдерганному мелкими темными снопиками. Да рожь была сжата. Приближалась осень. Нельзя было медлить с обустройством.
Вырыта келейка - вырос монастырь
На пригорке, в лесу сладил свою земляную келейку преподобный Кирилл. Словно семечко заронил в северную землю. И даже во сне не могло привидеться ему, какое диво дивное, какой сказочный Китеж-град, какая могучая крепость вырастет со временем из этого семечка!
Ферапонт же вскоре удалился в долину. На месте его земляной келейки возник Ферапонтов монастырь.
Трудно прожил преподобный Кирилл свою первую северную зиму, когда заваливали окрестность непролазные снега. Когда в лесу, окутанному ранними сумерками, начинали мерцать, перебегая, зеленые огоньки и раздавался волчий вой. Когда цветные сполохи метались по небу. Когда могучие деревья звонко потрескивали в лютые морозы и шумно вздыхали в оттепельные дни...
Впрочем, одиночество недолго томило и утешало преподобного. Потянулись к нему иноки, в том числе и из Симонова монастыря, стали прибиваться крестьяне. Обживались с великими трудами и с немалыми опасностями. Однажды выжигали лес, и огонь, раздутый ветром, взял в смертельный свой плен преподобного Кирилла. Однако вывел его Господь целым и невредимым. Другой раз сморил его сон под деревом. Вдруг словно благой силой подкинут был он и отброшен в сторону. Спустя мгновение дерево рухнуло.
Но, так или иначе, слаживалась новая обитель - со своим уставом, со своими правилами, со своим хозяйством. На участках, отвоеванных у леса, много не насеешь, не насадишь. Поэтому землю покупали. В частности, например, "... у Нестерка у Мямли - деревню и с иными землицами и с поженками...". Какое древнее, однако прозвище - "мямля"... Стяжательством тут и не пахло. Монастырь должен был обеспечить себя всем необходимым, ибо пробавляться милостыней Христа ради, ходить по миру инокам запрещено было раз и навсегда.
Следуя поручениям своего духовного наставника Сергия Радонежского, преподобный Кирилл подчинил жизнь новой обители строжайшему уставу. Вначале молитвы творились покелейно. Но вскоре пришлая артель поставила церковь, ее освятили во имя Успенья Божьей Матери. С тех пор на общих молитвах каждый инок знал свое место. И знал, что, кроме молитвенных слов, ни одно слово суетное в церкви звучать не должно. Так же и в трапезной: каждый - на своем месте и вкушает пищу в молчании. Получил инок письменную весточку - прочитает ее не прежде, чем прочитает настоятель. Заметил игумен, что лицо монаха Зеведея слишком румяно, "червлено" - сделал укоризненное замечание. Застал монаха Мартиниана, когда тот после трапезы намеревался зайти в чужую келью, отослал прочь, велел сначала в своей помолиться.
"Общежитейский" устав не позволял никому сказать про что-нибудь: Это - мое. Одежда, обутка, посуда - все общее. В келье положено быть иконам, священным книгам и сосуду для омовения. Кадь с питьевой водой - уже общая. Хмельного зелья не употребляли. Посты держали - строже некуда.
Можно подумать: тюрьма да и только. Но тюрьма - плен подневольный. Добровольный плен - не тяжек. К тому же, многое искупалось добротой и мудростью игумена Кирилла. Он по-прежнему был прост и чадолюбив. После изнурительного поста шел, бывало, в поварню, помогал радовать братию скромным угощением. Не унижал малого, не заискивал пред сильными мира сего. Вот как обращается игумен к князю Андрею Можайскому, на земле которого возникла и укреплялась Кириллова обитель: "А милостынку бы по силе давали: потому что, господине, поститься не можете, а молиться ленитесь; посему, господине, вам милостыня ваш недостаток исполнит".
Сбывалось заветное желание преподобного Кирилла: словом, увещевающим или укоризненным, мудрым советом хоть немного упорядочить мир. Для того же князя Можайского он составляет прямо-таки политическую программу. Многое в ней предусмотрено: и как сделать суды неподкупными, и необходимость отменить таможенные препоны для товаров, и "уймание" людей от сквернословия... И еще понимает преподобный: хуже всего, когда рубят сплеча, не желая слушать резонов противной стороны. "Посмотри, - увещевает он Великого князя Московского Василия Дмитриевича, который бесконечно тягался с суздальцами, - посмотри, в чем будет их правда перед тобою!".
Росла, ширилась, укреплялась обитель. Плыл над безлюдными доселе местами колокольный звон. Множились кельи, вырастали хозяйственные строения. Иноки, искусные в разных ремеслах, не сидели сложа руки. Вскоре возле бревенчатой монастырской стены трижды в год начали проходить ярмарки. Торговали своими изделиями иконописцы и шорники, сапожники и тележных дел мастера, кузнецы и лодочники. А потом начал появляться на ярмарках и вовсе особенный товар: переписанные книги.
Оживал диковатый северный край. И крестьянину под рукой монастыря было не так уж плохо: имел он защиту, учился разумнее обрабатывать землю, а под старость мог надеяться обрести приют. Впрочем, народ в тех местах жил особый, не чета населению среднерусских княжеств. Татарского ига не пробовали. Хозяйствовать привыкли вольно и самостоятельно. Усиление Кириллова монастыря некоторым пришлось не по нутру. Нашелся некий Андрей, решивший - ни мало ни много - спалить обитель. Трижды пытался он поджечь кельи, но всякий раз, как повествуется в "Житии", пламя затухало, "словно к камню или ко льду поднесенное". Покаялся Андрей, позже сам ушел в монахи.
А боярин Феодор позарился на монастырское богатство, сколотил шайку разбойников и послал их на грабеж. Но ничего из этого не вышло: тайком приближаясь к обители, злодеи всякий раз видели возле стены множество людей, частью вооруженных. Заслал Феодор в обитель соглядатая. Тот, вернувшись, доложил, что нет там посторонних и не было. И Феодор, как и Андрей, понял свой великий грех, раскаялся, и с той поры приходил в монастырь лишь за благословением. Причем, "никогда, - сказано в "Житии", - с пустыми руками".
Чудеса да и только!
Чудеса чудесные, чудеса духовные
Вот именно - чудеса. В "Житии", написанном восторженным и умелым Пахомием Логофетом, подробно повествуется о Кирилле Белозерском - чудотворце. И, может быть, отличие истинного чуда от сказочной выдумки или загадочной легенды в том, что оно всегда несет в себе глубокий нравственный смысл. Или божественный свет - как кто привык выражаться.
Наступил в Белозерье голод, в обитель потянулся народ за милостыней, за спасением. В закромах монастырских тоже было негусто. Однако мучной лабаз чудесным образом не опустошался, мука не иссякала. Так продолжалось до весны, до первой зелени...
Однажды разыгралось Белое озеро. Застигнутые бурей рыбаки изнемогли в борьбе со стихией и вот-вот бы потонули. Преподобный Кирилл молитвой утихомирил бешеные волны, рыбаки благополучно добрались до берега.
А вот еще чудесная история. У князей Белевских, Михаила и Марии, не было детей, хотя уже восемь лет прожили они в счастливом браке. Прослышав о благословенном даре Кирилла Белозерского, княжеская чета отправила к нему слуг со слезным посланием. Однако, едва ходоки перешагнули порог игуменской кельи, преподобный уже знал, с чем они пришли. И в этот же час, за десятки верст, сморенным неурочной дремой супругам привиделся один и тот же сон. Некий светлый старец вручил им три сосуда, говоря: "Примите то, что у меня просили".
Преподобный же отпустил посланцев, дав им на дорогу хлеб да еще полхлеба, да соленую рыбину. Посланцы удалились в смущении: путь им предстоял трехнедельный, значит, придется прикупать еду по дороге. Денег же, судя по всему, было у них в обрез. Однако, на первом же привале, отведав рыбы, они обнаружили, что рыба какая была, такой и осталась. Каждый отломил от половины хлеба по большому куску. Но и полхлеба какие были, такими и остались.
Всю обратную дорогу пропитались они полученым от преподобного припасом, не испытывая нужды в другой еде. Целый же хлеб принесли на княжеский двор. Им насытились все: и князь с княгиней, и домочадцы их, и приживалы, и слуги. А с того времени родились у Белевских два сына и дочь - по числу сосудов, врученных им приснившимся старцем.
Однажды в монастырском погребе кончилось вино. Среди братии, как мы помним, строго действовал, по-современному выражаясь, "сухой закон". Однако обряд причастия невозможно свершать без сладкого, непременно красного вина, символизирующего кровь Христову. "Кувшин пуст!" - в горести сообщил игумену пономарь Нифонт. "Вернись и взгляни еще раз", - предложил ему преподобный Кирилл. И что же? Нифонт обнаружил полный кувшин, вино не иссякло в нем, покуда не привезли нового.
И все-таки иногда думается: истинный кладезь чудес - душа подвижника. В ней - глубины непостижимой мудрости, в ней - жар согревающий, свет путеводный.
Появился однажды в обители некий Феодот. После недолгого послушания был пострижен в монахи, стал вести уставную монашескую жизнь. И вдруг, по прошествии нескольких месяцев, обнаружил в себе нечто ужасное: он возненавидел игумена Кирилла! Не в силах справиться с грешными мыслями, Феодот исповедался своему наставнику, монаху Игнатию. Брат Игнатий отличен от других был тем, что никогда не спал лежа: дремал, сидя на лавке, либо преклонив колена... Он заклинал Феодора терпеть, не поддаваться дьявольскому наущению, тем паче - не уходить из обители.
Феодот послушался, однако мучения его продолжались. Спустя год он, наконец, решился признаться во всем преподобному. Едва переступил порог его кельи, как игумен уже знал, с чем пришел к нему инок. Ни гнева, ни смущения не выказало лицо отца Кирилла. Лаской и пониманием лучился его взор, когда он произнес: "Успокойся. Ты один увидел истину, познав меня как человека злого и грешного. Кто я такой, грешный и непотребный?".
Заплакал Феодот, и свалился камень в его души.
А не чудо ли, что из Кирилловой обители вышли столько продолжателей святого дела! Савватий - основатель Соловецкого монастыря на острове в студеном Белом море. Великий Старец Нил Сорский, мудрец, автор религиозных книг, который овладевал умами и душами современников из своего малого скита на забытой Богом речке Соре. Дионисий Глушицкий - насаждатель обителей и строитель храмов в Кубеноозерье. И не только названные...
Преподобный преставился, из обители - дух вон
Выпускал игумен Кирилл полных сил птенцов из гнезда своей обители. Однако самого его стали одолевать хвори. От долгого молитвенного стояния ноги преподобного отекали, делались "аки столпия". И наступил день, когда, изнемогши от трудов и лет, призвал он братию для прощания. Пятьдесят три инока внимали завету: не нарушать общежитейского устава, не поддаваться искушению стяжательства. Десятого июня 1427 года девяностолетний старец Кирилл Белозерский преставился.
Увы, заветы его недолго блюлись обителью. Нестяжательство сменилось бурным обогащением. Монастырь возлюбила московская знать, великие князья, их приближенные. Вместо скромной милостыни в монастырскую казну посыпалось золото, вклады делались колоссальные, вплоть до соляных копей. Богатство монастыря вошло в поговорку. Про живущего не по средствам говорили: "У него расход Кириллова монастыря, а приход - репной пустыни".
Общежитейский устав приказал долго жить. Именитым инокам строились трехкомнатные "кельи" с особым помещением для прислуги. Именитых узников заточали в подвалы - Кириллова обитель стала-таки и тюрьмой.
При Великих князьях московских Иоанне III, Василии III, Иоанне IV Грозном в Кирилловом монастыре шло строительство. С течением лет он превратился не только в подобие города, но и сделался "великой государственной крепостью". Опоясался мощными стенами с башнями, бойницами, огородился рвами, вооружился изготовленными в своих же мастерских пушками, мушкетами... Не раз подвергался Кириллов монастырь осаде, не раз давал отпор неприятелю.
За всеми этими государственными свершениями как-то затуманилась память о Старце, вырывшем некогда на берегу Сиверского озера земляную келейку. Спустя полтораста лет по его кончине над гробницей чудотворца - даже часовни еще не было.
А в народе преподобного Кирилла искренне любили и почитали. Еще и потому, что о нем подробнее, чем о многих других, знали, более того - реально могли представить себе его внешность. Благодарить за это следует двух подвижников русского православия, русской культуры.
Низкий поклон Пахомию и Дионисию
Серб Пахомий Логофет появился в Кирилловом монастыре спустя тридцать четыре года после кончины преподобного. Срок немалый, однако живы еще были некоторые из его современников. Например, инок Игнатий - тот, который никогда не спал лежа. Он рассказал Пахомию историю князей Белевских, а ее, в свою очередь, поведала Игнатию сама княгиня.
Повидался Пахомий и с Мартинианом, сподобившемся к тому времени игуменствовать и в Ферапонтовом, и в Троице-Сергиевом монастырях. Мартиниан вспомнил, как попенял ему однажды преподобный Кирилл, что идет он в чужую келью, не помолясь в своей. Он тогда пошутил: "Если войду в свою, то уж не выйду..." - "И не выходи, - ответствовал игумен, - келья дурному не научит...
Таких живых черточек характеров и быта немало в "Житии", написанном, к тому же, с огромной любовью. Любовь эта передается читающему.
Изображений Кирилла Белозерского сохранилось довольно много: иконных, писанных на досках, вышитых на так называемых "покровах". Облик преподобного на них весьма условен, подчинен традициям иконописи: высокая сухощавая фигура, удлиненный благообразный лик с тонким носом, мелкими и правильными чертами.
Но есть одна, совершенно особенная икона. Писал ее инок Кириллова монастыря Дионисий - тот, который позже основывал обители на реке Глушице, за что и прозван был Глушицким. Эту икону мы с полным основанием можем считать портретом преподобного Кирилла. Оснований, собственно, два. Во-первых, икона писалась тогда, когда преподобный был еще жив.
Но есть и еще одна причина доверять кисти и глазу Дионисия. Дело в том, что он был разносторонне талантливым человеком. Он писал иконы и переписывал книги, искусно резал по дереву, плотничал, занимался кузнечным делом, плел корзины. Но как раз ремесло, рукоделие требует точного взгляда, умения видеть не вообще предмет и материал, а именно тот, который у мастера в руках или перед глазами. Не условную доску, а вот эту доску; не условный кусок раскаленного металла, а тот, что лежит на наковальне.
Глядя на преподобного, Дионисий не мог видеть в нем святого подвижника вообще, не мог писать его, как положено писать подвижников. Он создавал конкретный образ конкретного человека.
На иконе изображен старец - ему в ту пору было восемьдесят шесть лет. Небольшого роста, кряжистый, с крупной головой. Слегка согбен годами и трудами. У него округлое русское лицо, высокий лоб, добрые глаза. С одной стороны, старец выглядит очень земным. Легко представить его в хлебне, возле печей и кадей с тестом, или с топором в руках, ладящим первую убогую часовенку в малолюдной обители. Но одновременно лик его полон достоинства, а взгляд - мудрости. Такому человеку естественно поучать князей, собеседовать с Сергием Радонежским, наставлять братию, духовно вскармливать продолжателей своего дела.
... Через два десятка лет после кончины Кирилла Белозерского он и его наставник и покровитель Сергий Радонежский были причислены Православной Церковью к лику святых. У прекрасной и многострадальной Земли Русской стало на небе двумя заступниками больше...
Память Кирилла Белозерского Православная Церковь празднует 9 июня.
