Второй путь развития характеризуется несколькими
особенностями. Во-первых, резко и полностью разрывается связь
между наукой, то есть познанием окружающего мира, и какой-либо
духовностью. Духовность окончательно отбрасывается в область
богословия, культа, мистической философии и искусства, то есть
в ту область, на которую наука не обращает ни малейшего
внимания, лишь гораздо позднее начиная изучать ее со своих же
научных позиций. Во-вторых, методика познания сужается до
скрупулезной эмпирики и чисто рассудочных обобщений эмпирически
добытого материала. В-третьих, научная деятельность как таковая
полностью эмансипируется от каких бы то ни было связей с
практической этикой: корыстность или бескорыстность мотивов,
порочность или добродетельность ученого не имеют больше
никакого отношения к плодотворности его занятий. Конечно,
кармические следствия дурно направленной научной или
технической деятельности, например военного изобретательства,
приходится пожинать каждому в его посмертии; но эти следствия
находятся далеко вне круга его сознания при жизни. И
в-четвертых, наука в принципе делается открытой для всякого,
обладающего упорством и прилежанием. Окончательный разрыв между
духовным и интеллектуальным рядами становится незыблемой
реальностью.
Как расценивать - с метаисторической точки зрения - этот
выбор пути, совершенный западным человечеством, а позднее
определивший направленность умственной деятельности и в других
метакультурах? Если бы миссия Христа не была оборвана,
человечество получило бы могучий импульс к движению именно по
духовному пути. Вот тогда были бы открыты и усвоены те методы,
которые позволили бы вовлечь на этот путь народные множества
вместо тех единиц, которые вовлекаются на него в Индии и в
странах буддизма; несравненно большими, для всех явными, были
бы и достижения этих поколений. Это подобно тому, как
отличается размах научных достижений в древности, когда в этом
направлении работали единицы, от размаха научных достижении
теперь, когда в эту деятельность вовлечены миллионы. Тот, кто
оборвал жизнь Христа в самом се начале, продолжал свою глубоко
целеустремленную, сатанински разумную деятельность и в
дальнейшем. И, уж конечно, он приложил немало сил к тому, чтобы
глушить все побеги духовности и способствовать бурному росту
научной и технической мысли. Не требует объяснений, зачем
именно ему нужно было первое; во втором же он нуждался потому,
что без высочайших достижений техники не было бы мыслимо
объединение человечества в монолит, а без этого объединения
невозможно установление всемирной тирании - единственной
тирании, заслуживающей наименование абсолютной.
Но объединение человечества есть цель, вернее, необходимый
этап на пути к конечной цели - не только для демонических
начал. Объединение человечества - этап в достижении конечной
цели также и для начал Провиденциальных. Ибо, пока объединение
не достигнуто, человечество будет терзаться войнами и
революциями - войнами все более и более разрушительными;
наступит день, когда их разрушительность превратится в угрозу
для всей органической жизни на поверхности Земли. Вне всеобщего
объединения, политического и социального, нет способов к
предотвращению этой угрозы. И поскольку человечеством уже
давно, хотя и неосознанно, сделан выбор научно-технического
пути развития, поскольку невозможно в короткий срок изменить
соответствующим образом общее умонастроение в сторону пути
духовного, постольку Провиденциальные силы принуждены, со своей
стороны, форсировать движение человечества по
научно-техническому пути. Такова метаисторическая диалектика.
Силы Света озабочены только тем, чтобы направить научную мысль,
поскольку это зависит от них, по таким дорогам, которые меньше
других грозят гибельными для людей открытиями и изобретениями.
Сознание и воля ученых - такое же поприще битв Света и Мрака,
как и все в Шаданакаре. И в то время, как одухотворенный разум
Энштейна, Планка, Кюри, совершавших подвиги своих грандиозных
открытий, просвещался и озарялся инспирацией даймонов, разум
изобретателей шестиствольных минометов, термоядерных бомб,
аппаратов подслушивания и межконтинентальных ракет направлялся
в своих усилиях невидимыми слугами нашего вечного Врага.
Но и помимо умножения разрушительных сил войны, развитие
техники имело для человечества первостепенное и противоречивое
значение.
От всех других явлений духовного и интеллектуального ряда,
даже от чистой науки, в значительной степени движимой чувством
жажды познания, техника отличается одними она не может не быть
насквозь утилитарной. Психика людей, повседневно работающих в
технике, над техникой, с техникой, приучается ко всему на свете
подходить с критерием практической полезности. Если человек не
сумеет сам заметить эту опасность, если он не отгородит глухой
стеной ту сферу своей жизни и деятельности, где властвует
техника, от остальных сфер своей жизни и души, он превращается
в духовного калеку, духовного импотента, духовного слепца. Нет
лучшего способа угасить в себе проблески чего бы то ни было
духовного; нет более верного пути к выхолащиванию психики от
понимания искусства, от любви к природе, от тяготения к
религии, от тоски по мировой гармонии, от жажды любви. В нашем
зоне развитие техники неизбежно, неотвратимо и оправдано
потому, что без него невозможно ни объединение человечества, ни
установление того всеобщего материального уровня, который
достоин человека. Но горе тем, кто позволил технике властвовать
над своей душой.
Строго закономерно, исполнено железной исторической логики
то обстоятельство, что Доктрина апеллировала прежде всего к
пролетариату и именно пролетариат был предызбран ею как будущий
класс-гегемон. Тогда еще можно было вводить умы в заблуждение,
взывая к чувству справедливости и жалости и вопия о том, что
пролетариат пока еще создает только материальные ценности лишь
потому, что он бесправен, угнетен, задавлен, нищ, сир, наг.
Наивные энтузиасты веровали, что, освободясь от эксплуатации и
придя к власти, этот класс создаст такие высшие ценности, перед
которыми померкнут все шедевры прошлого. И что же?
Феодальная аристократия эксплуатировала народ, но объем
культурных ценностей, созданных этим классом, не поддается ни
исчислению, ни обозрению. Жречество и духовенство
эксплуатировали, как это известно теперь даже грудному
младенцу, темноту масс, но они создали не только религиозные
концепции и культ, они создали вечные памятники зодчества,
живописи, поэзии, музыки, философии, они создали высокие
нравственные заветы. Буржуазия повинна во всех смертных грехах,
но культурное творчество этого класса составляет едва ли не
большую часть того, что теперь именуется культурным наследием.
Крестьянство оставалось на социальном дне, но все же и оно
создало песни и сказки, орнаменты и легенды, художественные
ремесла и фольклор.
А рабочий класс? Я живу в стране, где рабочий класс
остается гегемоном уже пятое десятилетие. Что же создал он,
кроме все тех же ценностей материального ряда да всевозможных
технических, производственных усовершенствований? Скажут, может
быть: а как же вся рабочая интеллигенция, то есть выходцы из
рабочей среды, становящиеся инженерами, экономистами, юристами,
учеными, литераторами? Но это - не рабочий класс: это - те, кто
его перерос, кому нечего больше делать в этой среде и кого
навсегда отделили от этой среды и характер деятельности, и круг
интересов, и материальные условия жизни. Монах, расписывавший
фресками храм, оставался монахом; помещик, писавший у себя в
усадьбе или в своем городском доме романы, поэмы и картины,
оставался помещиком; буржуа, посвящавший свой досуг искусству и
науке или предававшийся меценатству, оставался буржуа; и
крестьянин, сочинявший былины или расписывавший утварь,
оставался членом своего класса. Но рабочий, становящийся
интеллигентом, тем самым перестает быть рабочим. И того, что
создала эта интеллигенция, не приходится принимать к
рассмотрению, когда мы говорим о том, что создал этот класс как
таковой.
Духовной - в точном смысле слова - продукции рабочего
класса не существует вообще; его интеллектуальная продукция
ничтожна. Рабочий класс - не венец человечества, а его
трагедия, его - memento mori, грозное напоминание о том, что
миллионы людей, потенциально ничем не отличавшихся от
остального полноценного общества, осуждены этим обществом на
духовное скопчество, на культурное вырождение, смягчаемое лишь
тем, что эти несчастные в подавляющем большинстве сами не
понимают всего ужаса своего положения. Утратившие связь с
матерью-землей и не вознагражденные за это приобщением к
мировой культуре, психически искалеченные вечной возней с
машинами, эстетически колеблющиеся от красот индустриального
пейзажа до частушки и пошлой олеографии, эти люди становятся
жертвами одуряющей скуки, как только оказываются наедине с
самими собой. Они как огня боятся тишины, ибо тишина ставит их
лицом к лицу с их душевной опустошенностью. Природа для них
мертва, философия - смертельно скучна, искусство и литература
доступны им лишь в самых сниженных своих проявлениях, религия
возбуждает в них лишь высокомерную насмешку невежд и только
наука вызывает чувство инстинктивного уважения, как нечто,
бесспорно высшее, чем они. Их отдых - карты, водка, домино,
спорт, примитивный флирт да кинематограф. И пусть не лгут,
будто я клевещу на этих людей: им слишком долго кадили
фимиамом, их растлевали потоками демагогической лести и лжи;
приходит время, когда перед ними поставят их собственные ничем
не разукрашенные портреты.
Закономерно и логично, что именно эту человеческую
формацию Доктрина возвела на пьедестал; именно из нее создаются
кадры единовластной партии; именно она возносится перед
человечеством как якобы самый ценный из человеческих слоев, как
образец, коему должны по мере сил следовать все остальные.
Смысл индустриализации - одного из главнейших мероприятий
государства в 20-х и 30-х годах нашего века - отнюдь не
исчерпывается тем, что эта мера усилила обороноспособность
страны, одновременно поднимая, хотя и черепашьими темпами, ее
материальный уровень. Смысл индустриализации еще и в том, что
она произвела насильственную ломку психологии крестьянства и
интеллигенции, заставив Россию, как выразился один иностранный
журналист, "мыслить машинами", а в обществе распространяя тот
психологический режим, который был до этого свойственен
рабочему классу: психологический режим, при котором все
расценивается мерилом практической полезности, все чувствуют
себя винтиками в гигантской машине и считают это нормой; режим,
при котором вырождается искусство, становится государственной
проституткой литература, умирает религия, опошляется культурное
наследие и выхолащивается этика: психологический режим
бездуховности.
Культурное наследие остается единственным каналом, по
которому духовность все-таки проникает еще в сознание людей. И
не мешает припомнить, что в первые годы после Великой
революции, когда еще верили в мираж скорой революции во всем
мире, в русской культуре бушевало такое течение, которое
требовало и всю культуру прошлого сдать в архив. Один из
идеологов Доктрины, Маяковский, лишь гораздо позже пришел к
заключению, что Пушкин писал не так уж плохо; сначала же он,
как и другие, требовал, чтобы Пушкин был сброшен с корабля
современности. При этом Пушкин понимался, конечно, как некое
олицетворение классики вообще. Самый талантливый театральный
деятель той эпохи, Мейерхольд, выворачивая классиков наизнанку,
культивировал тот урбанистический, конструктивистский,
оголенно-схематический стиль, который приводит на память стиль
массовых действ в Друккарге. И еще поразительнее было отражение
архитектурного стиля игв конструктивным стилем тех зданий,
которые возникли среди русских городов в 20-х годах и в начале
30-х: лишенные каких бы то ни было украшений, это были
сочетания кубов, ромбов, параллелепипедов - голых
геометрических форм - при явном пренебрежении закругленной
линией. Потребовалась усиленная инвольтация из Фонгаранды,
чтобы приостановить дальнейшее выхолащивание, или лучше сказать
"игвизацию", зодчества. Впрочем, воздействие вкусов и стиля
античеловечества в архитектуре XX века сказалось далеко не в
одной России: конструктивизм на Западе оказался даже
устойчивее, чем у нас, он до сих пор уродует своими
железобетонными ублюдками прекрасные города Франции, Англии,
Германии. Удивляться нечему: инвольтация демонических начал - всемирна, и если на некоторых отрезках истории Россия сделалась
ее основным плацдармом в человечестве и лицо Друккарга стало
выпирать на ее поверхность, то и остальное человечество не было
оставлено без демонического внимания, чтобы в случае, если
Россия отобьется от рук, было где и на чем продолжать
сооружение фундамента грядущей сатанократии. Вот почему шрастр
Северо-западной метакультуры, Мудгабр, все больше и больше
просвечивает теперь сквозь города Западной Европы и Америки.
Глубоко закономерен был, конечно, стратегический курс,
взятый государством с самого начала Революции в отношении
религии как таковой. Но тактику приходилось варьировать в
зависимости от ситуации и от зоркости тех, кто этим курсом
руководил на данном отрезке времени. Доктрина еще не успела
захватить власть, как великое человекоорудие Третьего Жругра
уже объявило, что религия есть опиум для народа. На первых
порах ради ослабления православной церкви, так долго
господствовавшей над умами наиболее широких народных масс
России, в особенности над крестьянством, попытались расшатать
монолит православия, оказывая попустительство всевозможным
сектам. Но скоро уяснилось, что такими паллиативами церковь
расшатать нельзя и что, напротив, дух религиозного искательства
начинает разливаться вширь. Поэтому секты подверглись тем же
гонениям, что и церковь. Их судьбу разделили религиозные,
философские и мистические организации и группы, бытовавшие
среди интеллигенции: антропософские и теософские ложи,
оккультные кружки. Религиозно-философское общество и
религиозные ордена любой окраски. Деятельность антирелигиозных
организаций, и в первую очередь общества "Безбожник",
выплеснулась в клубы, лектории, на эстрады, трибуны, кафедры, в
печать, театр и кино, даже прямо на городские и сельские
площади. В дни церковных праздников храмы окружались стаями
молодежи, изощрявшейся в разных видах кощунства, и шутовскими
процессиями, в которых комсомольцы изображали пузатых попов со
съехавшими набекрень митрами и с бутылями в руках; эти
скоморохи двигались по улицам параллельно крестному ходу
верующих. Недостаток остроумия, эстетическое бесплодие и
отпечаток непроходимой пошлости, лежавший на этих затеях, мало
способствовали их удаче. Скудоумие приходилось восполнять
трехпалым свистом, взрывами кое-как срепетированного хохота,
хлопушками, ракетами, а зачастую и прямым хулиганством.
Скоро стало очевидным, что и эти приемы бессильны отвлечь
от религии сколько-нибудь заметное число любителей духовного
опиума. Даже напротив: храмы бывали так полны, как никогда
этого не случалось до революции. И когда в 1925 году скончался
находившийся под домашним арестом патриарх Тихон, его похороны
вылились в такую миллионную демонстрацию, что перед ней
померкли все внушенные правительством и партией массовые
изъявления горя, которые годом раньше поразили москвичей в дни
похорон или, вернее, мумификации первого вождя. После этого
тактика была изменена и церковь расколота изнутри. Преемник
покойного патриарха выступил с широковещательным заявлением,
что отныне радости безбожного государства - и наши радости, его
горести - и наши горести. Превышая свои полномочия, высший
иерарх русской церкви включил текст великой ектиньи моление о
"властях предержащих" и о пребывании их "во всяким благочестии
и чистоте". Весьма вероятно, что субъективные мотивы,
руководившие при этом высшей иерархией, сводились к мысли, что
лучше хоть таким путем сберечь церковь от полного физического
разгрома, хоть этими способами обеспечить для народа выполнение
основных ее функций: таинства крещения, исповеди, евхаристии.
Но так или иначе, этим было положено начало тому политическому
курсу со стороны церкви, который вскоре превратил ее в
безропотную рабу антирелигиозного правительства. Естественно,
что такой поворот вызвал среди духовенства и мирян резкое
разделение. Большинство священников или отказались напрямик,
или уклонились от поминовения властей при богослужении. На
саботажников обрушились кары - отнюдь, впрочем, не церковные.
За тысячу лет своего существования русская церковь насчитывала
среди своих святых едва ли десяток мучеников за веру. Теперь
эта недостача была пополнена в изобилии. Тысячи священников и
верующих мирян погибли в тюрьмах и трудлагерях. Храмы
подверглись закрытию и разрушению либо превращению в склады,
мастерские или общежития. Истребительный самум обращал в груды
щебня и те храмы и монастыри, которые пользовались мировой
известностью как уникальные памятники искусства. Колокола,
веками катившие над городами и полями России волны благовеста,
отзвонили в последний раз и, сброшенные с разломанных
колоколен, были отправлены как металлический "утиль" на
переплавку. К середине 30-х годов в Москве из 600 действующих
церквей уцелело едва ли 40, а в Киеве, например, остался
открытым один-единственный собор. Судьбу православной церкви
разделили и все другие вероисповедания.
К тому времени уже давно было сконструировано, свинчено и
поваплено то, что долженствовало заменить собою церковь как
водительницу душ, как учительницу жизни, как массовую
организацию. Эта квазицерковь приняла от своей предшественницы
и ее исконную догматическую неколебимость, и свойственное ей
сочетание централизованности с демократизмом, и ее систему
сурового внутреннего подчинения, и ее претензии на роль
единственного индикатора истины. Постарались имитировать даже
то душевное тепло, которое свойственно церкви. Идейное и
структурное единство партии охранялось такими же беспощадными
мерами, какими некогда, в века своего становления, христианская
церковь оберегала свое единство, вступая в жестокую борьбу с
любой ересью. А исключение провинившегося члена из лона
квазицеркви стало таким же страшным наказанием и воспринималось
несчастным столь же трагически, как в средние века
воспринималось отлучение от церкви.
Мало-помалу квазицерковь выработала и квазикульт. Вместо
жалких, кустарных антирелигиозных маскарадов в дни церковных
праздников упор был взят теперь на устройство грандиозных
массовых шествий, парадов и помпезных действ в дни праздников
революционных, на хоровое исполнение партийных квазипсалмов и
квазиакафистов и на поклонение квазимощам, покоившимся в
квазихраме у стен Кремля.
Средствами экономического и внеэкономического принуждения
на службу квазицеркви было привлечено все - от художественной
литературы до цирка, от сцен ведущих театров до ресторанных
эстрад. Стержнем же этой системы было сделано так называемое
просвещение, то есть лестница образовательно-воспитательных и
научных учреждений от детских садов до Академии наук СССР.
Человек какого образа воспитывался этой всеобъемлющей
педагогической системой? Каков был ее идеал?
Она развивала в испытуемом смелость, ибо смелость эта была
нужна государству для борьбы с врагами и для грядущих боев за
всемирную власть. Воспитывалась воля, но такая воля, которая
покорна государству и квазицеркви и тверда в осуществлении их - и только их - директив. Воспитывалось чувство товарищества, но
товарищества по отношению только к тем, кто неукоснительно и
твердо отстаивал дело именно этого государства и этой
квазицеркви. Воспитывались правдивость и честность, но
честность особого рода: такая честность, когда человек, не
колеблясь, предаст товарища, друга, отца, выдаст любую
доверенную ему тайну, если они хотя бы в деталях противоречат
интересам государства и указаниям квазицеркви. Воспитывалось
творческое отношение к труду - все ради эффективности трудовых
процессов в интересах той же квазицеркви и того же государства.
Поощрялась жажда знания, но направлялась она по строго
определенному руслу: такому руслу, которое обеспечивало
технический прогресс и формирование определенной идеологии. Все
это окрашивалось тщательно культивируемой, выращиваемой,
питаемой, поливаемой, подогреваемой ненавистью к врагу, причем
врагом считался каждый мыслящий иначе, чем квазицерковь. В
итоге получалась развитая, энергичная, жизнерадостная,
целеустремленная, волевая личность, по-своему честная,
по-своему идейная, жестокая до беспощадности, духовно узкая,
религиозно-невежественная, зачастую принимающая подлость за
подвиг, а бесчеловечность - за мужество и героизм. Создавался
законченный тип самоуверенного фанатика, воображающего, что его
государство - лучшее из всех государств в мире, его народ - талантливее всех народов, его квазицерковь - ковчег абсолютной
истины, его идеология - безупречно правильна, его вождь - непогрешим не только ex cathedra, но и во все минуты своей
жизни, все же остальное - ветошь, исторический мусор, только
мешающий жить и осужденный на безжалостное уничтожение.
Но какими бы прочными ни были позиции, занятые Доктриной в
битве за человеческие души, внутри этих душ продолжала
протекать почти невидимая постороннему глазу, часто невнятная
рассудку самих людей борьба провиденциального начала с теми,
кто пытался его искоренить. В повседневности, в быту, в семьях,
в дружбе, в любви, в тайных движениях человеческого сердца, в
смутной тоске, в неутолимых сомнениях, самопроизвольно
возникающих из недр совести, в общении с природой, в струях
красоты, низливавшихся в душу от великих творений прежних
времен, сказывалось непобедимое сопротивление духа.
Таких стадий достигла борьба с духовностью в тридцатых
годах нашего века, когда над шестой частью земного шара
обрисовалась с окончательной резкостью исполинская фигура
страшного человеческого существа, еще издалека предвиденная и
предсказанная великими пророками России.
ГЛАВА 3. ТЕМНЫЙ ПАСТЫРЬ *
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пищей многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
И станет глад сей бедный край терзать...
Так начинается поразительное стихотворение, написанное
шестнадцатилетним юношей Лермонтовым в 1830 году. Озаглавлено
оно четко: "Предсказание".
...И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь - и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
И горе для тебя! Твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон,
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как черный плащ с клонящимся пером.
В другой редакции последняя строка читается так:
Как черный плащ с возвышенным челом.
И в обоих вариантах последняя строка остается
единственной, свидетельствующей о том, что поэту не все было
видно с одинаковой ясностью сквозь мглу грядущей сотни лет.
"Клонящееся перо" - дань юношескому романтизму, перенос
реквизита эпох прошлого на эпоху будущего. "Черный плащ" - выражение при помощи поэтического образа той непроницаемой
тьмы, которая будет окутывать эту страшную фигуру, видимую
из-за дыма и туч целого столетия. Что же касается выражения
"возвышенное чело", то здесь или характерная черта
лермонтовского Демона, перенесенная на человеческое существо
почти сверхъестественной мощности, глубоко связанное с
демоническим началом, или, быть может, указание на то, что в
этом пророческом видении перед духовным взором поэта слились в
одном образе две исторические фигуры следующего столетия,
которые, будучи видимы ему во временной перспективе, как бы
находили одна на другую, и Лермонтову не удалось различить, что
высокое чело будет отличать не того окутанного мраком гиганта,
а его предшественника.
- Все ли спокойно в народе?
- Нет. Император убит.
Кто-то о новой свободе
На площадях говорит.
Это - стихотворение Александра Блока, написанное двумя
годами раньше революции 1905 года.
- Все ли готовы подняться?
- Нет. Каменеют и ждут.
Кто-то велел дожидаться:
Бродят и песни поют.
- Кто же поставлен у власти?
Власти не хочет народ.
Дремлют гражданские страсти:
Слышно, что кто-то идет.
Сжатые, очень точные формулировки, передающие общественную
атмосферу накануне первой революции. Но дальше начинается нечто
неожиданное:
- Кто ж он, народный смиритель?
- Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его - и ослеп.
0н к неизведанным безднам
Гонит людей, как стада,..
Посохом гонит железным...
Боже! Бежим от Суда!
Но бежать было поздно. Появление этого существа было
предопределено слишком давно и подготовлено слишком
могущественными силами инфракосмоса. В русской литературе
прошлого века имеется и еще одно предсказание о нем, еще более
поражающее. В особенности, если учесть, что оно принадлежит
перу автора, от метаисторических представлений и чувств
далекого. Сделано оно не в стихах, а в прозе, и содержание его
настолько глубоко, что мне придется в этом месте нарушить
правило, принятое в работе над настоящей книгой: не
злоупотреблять цитатами. Я вынужден дать целую цепь цитат,
жалея только о том, что границы книги не позволяют включить в
нее всего, что относится до предварения этого существа в одном
из весьма известных произведений русской классики. Начну с
сокращенной передачи описания воображаемого портрета этого
существа.
"Это мужчина среднего роста с каким-то деревянным лицом...
Как смоль черные волосы покрывают конический череп и плотно,
как ермолка, обрамляют узкий лоб. Глаза... осененные несколько
припухшими веками... взгляд чистый, без колебаний, губы тонкие,
бледные, опушенные подстриженною щетиной усов; челюсти
развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с
каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или
перекусить пополам. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый
на все пуговицы".
Читаешь - и вздрагиваешь. Что это? Когда и о ком написано?
- Написано в шестидесятых годах прошлого века. Но почему же
такое невероятное совпадение с обликом, слишком уж памятным не
людям шестидесятых годов, а именно нашему поколению? - Читаем
дальше.
"На лице не видно никаких вопросов; напротив того, во всех
чертах выступает какая-то солдатски невозмутимая уверенность,
что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они
решены? Может быть, это вопрос о всеобщем истреблении, а может
быть, только о том, чтобы все люди имели грудь выпяченную
вперед на манер колеса? Ничего неизвестно. Известно только, что
этот неизвестный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в
действие. А так как подобное противоестественное приурочение
известного к неизвестному запутывает еще более, то последствие
такого положения может быть только одно: всеобщий панический
страх".
"Перед глазами зрителя восстает чистейший тип идиота,
принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву
привести его в исполнение... Когда же придатком к идиотству
является властность, то дело ограждения общества значительно
усложняется".
"Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических
нивелираторов. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в
нее видимый и невидимый мир с таким непременным расчетом, чтоб
нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни
налево." ' "Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не
сдерживаемого уздою и не угрожаемого непрерывным представлением
о возможности наказания на теле. Однажды возбужденное, оно
сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает
рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные". А
"Угрюм-Бурчеев был прохвостом всем своим существом, всеми
своими помыслами. Виртуозность прямолинейности засела, точно
ивовый кол, в его скорбной голове, пустив там целую
непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то
таинственный лес, преисполненный волшебных сновидений.
Таинственные тени гуськом шли одна за другой, застегнутые,
выстриженные, однообразным шагом, в однообразных одеждах, все
шли, все шли... Уже до прибытия в Глупов он составил в своей
голове целый систематизированный бред, в котором до последней
мелочи были регулированы все подробности будущего устройства
этой злосчастной муниципии".
"На другой же день по приезде он обошел весь город... Шел
он долго, все простирая руку и проектируя, и только тогда,
когда глазам его представилась река, он почувствовал, что с ним
совершилось нечто необыкновенное. Он позабыл... он ничего
подобного не предвидел... Излучистая полоса жидкой стали
сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но
даже не замерла под взглядом этого административного василиска.