Кроу стоит рядом с ним, улыбаясь неуверенной улыбкой. Поднявшись из
бездны мирозданья, он запинается на открытом воздухе. Как странно - последние несколько часов он был к Дженис ближе, чем когда-либо бывал сам
Гарри, он копался в самых ее корнях, но не вынес оттуда ни тайны, ни
проклятья, ни благословения. Гарри в ужасе ждет, что глаза доктора сейчас
начнут метать молнии, но во взоре Кроу нет никакого гнева. Нет даже
упрека. Очевидно, Гарри для него лишь еще один в бесконечной процессии
более или менее исполненных чувства долга мужей, чье бездумно брошенное
семя он всю жизнь пытается пожать.
- Можно мне ее увидеть? - спрашивает Гарри.
- Кого?
Кого? То обстоятельство, что отныне слово "она" приобрело второе
значение, пугает Гарри. Мир усложняется.
- Мою... мою жену.
- О, конечно, разумеется. - Мягкий и вежливый Кроу как будто даже
удивлен, что Гарри спрашивает у него разрешения. Он, безусловно, все
знает, но, очевидно, забыл о пропасти вины, которая разверзлась между
Гарри и человечеством. - Я подумал, что вы говорите о девочке. Я предпочел
бы, чтобы вы подождали до завтра, когда будут приемные часы, сейчас нет
сиделки, которая могла бы вам ее показать. Но ваша жена в сознании, я вам
уже говорил. Мы дали ей дозу экванила. Это всего лишь транквилизатор.
Мепробомат. Скажите, - он тихонько подвигается к Гарри, весь в розовой
коже и чистой ткани, - вы ничего не имеете против, если к ней на минутку
зайдет ее мать? Она всю ночь морочила нам голову. - Он просит его, его - беглеца, прелюбодея, чудовище. Он, наверно, слепой. Но может, когда
человек становится отцом, все готовы его простить, ибо это, в сущности,
единственное, ради чего мы живем на земле.
- Конечно. Пусть идет.
- До вас или после?
Гарри колеблется, но вспоминает, как миссис Спрингер посетила его на
его пустой планете.
- Можно и до меня.
- Благодарю вас. Прекрасно. После этого она сможет уехать домой. Мы ее
сразу же выставим. Все займет не больше десяти минут. Вашу жену сейчас
готовят сиделки.
- Отлично. - Гарри садится, чтобы показать, какой он послушный, но тут
же снова встает. - Спасибо. Большое вам спасибо. Не понимаю, как вы,
врачи, все это делаете.
- Она вела себя молодцом, - пожимает плечами Кроу.
- Когда она рожала первого, я от страха чуть не спятил. Это длилось
целую вечность.
- Где она рожала?
- В другой больнице. У гомеопатов.
- Угу. - И доктор, который спускался в преисподнюю и не принес оттуда
грома, мечет искру презрения при мысли о больнице-конкуренте, энергично
качает надраенной головой и, продолжая ею качать, удаляется.
Экклз входит в комнату, ухмыляясь, как школьник, но Кролик не может
сосредоточить внимание на его глупой физиономии. Он предлагает устроить
благодарственный молебен, и Кролик тупо кивает. Ему кажется, что каждый
стук его сердца расплющивается о широкую белую стену. Когда он поднимает
глаза, ему чудится, будто все предметы до того полны жизни, что вот-вот
оторвутся от земли. Его счастье - лестница-стремянка, с верхней ступеньки
которой он старается прыгнуть еще выше - потому что так надо.
Фраза Кроу насчет того, что сиделки "готовят" Дженис, звучала странно,
словно речь шла о королеве мая [самая красивая девушка, избранная
королевой майского праздника (народный праздник в первое воскресенье мая),
коронуется венком из цветов].
Когда его ведут к ней в палату, он ожидает увидеть у нее в волосах
ленты, а на спинках кровати венки из бумажных цветов. Но перед ним всего
лишь прежняя Дженис на высокой металлической кровати между двумя гладкими
простынями. Она поворачивает к нему лицо и говорит:
- Смотрите-ка, кто пришел.
- Привет, - говорит он и подходит ближе, чтоб ее поцеловать,
намереваясь сделать это очень нежно. Он наклоняется к ней, как к
стеклянному цветку. Из ее рта несется сладкий запах эфира. К его
удивлению, она выпрастывает руки из-под простыни, берет его за голову и
прижимает лицом к своему мягкому, полному эфира рту.
- Осторожно, - говорит Кролик.
- У меня нет ног, - сообщает она. - Так смешно.
Волосы ее собраны в тугой больничный узел, на лице никакой косметики.
Маленькая голова темнеет на подушке.
- Нет ног? - Он смотрит вниз и видит, что она лежит под простыней,
плоско вытянувшись неподвижной буквой V.
- Под конец мне дали спинномозговую анестезию, или как она там у них
называется, и я ничего не чувствовала. Я просто лежала и слушала, как они
говорили "жмите", а потом вдруг вижу: малюсенькая сморщенная девчонка - лицо круглое, как луна, - злобно на меня смотрит. Я сказала маме, что она
похожа на тебя, но она и слушать не хочет.
- Она на меня накричала.
- Я не хотела, чтоб ее пускали. Я не хотела ее видеть. Я хотела видеть
тебя.
- Меня? Почему, детка? После того, как я был такой свиньей.
- Ничего ты не был. Мне сказали, что ты тут, и я все время думала, что
это твой ребенок, и мне казалось, что я рожаю _тебя_. Я так наглоталась
эфира, мне кажется, я куда-то лечу, а ног у меня нет. Мне все время
хочется говорить. - Она кладет руки на живот, закрывает глаза и улыбается.
- Я совсем пьяная. Смотри, какая я плоская.
- Теперь ты можешь надеть тот купальник, - с улыбкой говорит он и,
вступив в течение ее пропитанной эфиром болтовни, начинает чувствовать
себя так, словно у него тоже нет ног и он, легкий, как пузырь, незадолго
до рассвета плывет на спине по огромному морю чистоты среди накрахмаленных
простыней и стерильных поверхностей. Страх и сожаление растворились, а
благодарность так раздулась, что у нее уже нет острых углов. - Доктор
сказал, что ты молодец.
- Что за чушь. Ничего подобного. Я вела себя ужасно. Вопила, орала,
чтоб он не давал воли рукам. Но хуже всего, когда эта страшная старая
монахиня начала брить меня сухой бритвой.
- Бедняжка Дженис.
- Нет, это было здорово. Я хотела сосчитать, сколько у нее пальцев на
ногах, но у меня так кружилась голова, что я не могла, и потому стала
считать, сколько у нее глаз. Оказалось, два. Мы хотели девочку? Скажи, что
хотели.
- Да, я хотел. - Он вдруг понял, что это правда.
- Теперь у меня будет союзница против вас с Нельсоном.
- Как поживает Нельсон?
- У-у, он целыми днями только и делал, что твердил: папа сегодня
придет? До того мне надоедал, что я готова была выпороть его ремнем,
бедняжку. Не напоминай мне, это слишком тяжело.
- Ах, черт, - говорит он, и слезы, о существовании которых он не
подозревал, обжигают ему переносицу. - Я сам не верю, что это был я. Не
знаю, почему я ушел.
Она глубже зарывается в подушку, и широкая улыбка раздвигает ей щеки.
- У меня родился ребеночек.
- Это здорово.
- Ты такой красивый. Высокий. - Она говорит с закрытыми глазами, и
когда она их открывает, они до краев наполнены какой-то мыслью; он никогда
не видел, чтобы они так сверкали. Она шепчет: - Гарри, моя соседка, что
лежала на той кровати, сегодня уехала домой, и ты потом потихоньку
проберись сюда, влезь в окно, и мы будем всю ночь лежать и рассказывать
друг другу разные истории. Ладно? Как будто ты вернулся из армии или еще
откуда-нибудь. У тебя было много женщин?
- По-моему, тебе сейчас надо лечь и уснуть.
- Ну и ладно, зато теперь ты будешь меня больше любить. - Она хихикает
и пытается пошевелиться. - Нет, я ничего не хотела сказать дурного, ты
хороший любовник, ты дал мне ребеночка.
- Ты что-то уж слишком шустрая, тебе сейчас нельзя и думать о таких
вещах.
- Это ты так считаешь. Я бы пригласила тебя со мной полежать, но
кровать такая узкая. Ууу-у!
- Что?
- Мне ужасно хочется лимонада.
- Какая ты смешная.
- Это ты смешной. А девчонка так _злобно_ на меня смотрела.
Монахиня заполняет своими крыльями дверной проем.
- Мистер Энгстром. Пора.
- Иди поцелуй меня, - говорит Дженис. Она касается его лица, и,
наклонившись, он снова вдыхает запах эфира; рот у нее как теплое облачко,
он вдруг раскрывается, и она кусает его нижнюю губу. - Не уходи.
- Я ненадолго. Я завтра опять приду.
- Люблю тебя.
- Слушай. Я тебя люблю.
Экклз ждет его в холле.
- Ну как она?
- Прекрасно.
- Вы вернетесь туда... мм-м... туда, где вы были?
- Нет, - в ужасе отвечает Гарри. - Ни в коем случае. Я не могу.
- Может, хотите поехать ко мне?
- Послушайте, с вас уже и так довольно. Я могу пойти к родителям.
- Сейчас слишком поздно их будить.
- Нет, я не могу доставлять вам столько хлопот. - Он уже решил принять
приглашение. Все кости у него как ватные.
- Никаких хлопот, я ведь не предлагаю вам навсегда у нас поселиться, - говорит Экклз. Долгая ночь начинает действовать ему на нервы. - У нас
масса места.
- О'кей. О'кей. Хорошо. Спасибо.
Они возвращаются в Маунт-Джадж по знакомому шоссе. В этот час оно
пусто, нет даже грузовиков. Хотя стоит глухая ночь, небо не черного, а
какого-то странного серого цвета. Гарри молча смотрит в ветровое стекло; у
него застыло тело, застыла душа. Извилистое шоссе кажется большой,
широкой, прямой дорогой, которая перед ним открылась. Он ничего не хочет - только идти по ней вперед.
Пасторат спит. Экклз ведет его наверх, в комнату, где стоит кровать с
кисточками на покрывале. Он тихонько прокрадывается в ванную, потом, не
снимая нижнего белья, свертывается клубочком под шуршащими чистыми
простынями, стараясь занимать как можно меньше места. Лежа на краю
кровати, он уходит в сон, как черепаха в панцирь. В эту ночь сон - не
темное призрачное царство, которое должен завоевать его бодрствующий дух,
а пещера внутри него самого, куда он заползает, слушая, как дождь, словно
медведь, когтями скребется в окно.
Солнечный свет, старый шут, до краев наполняет комнату. Два розовых
кресла стоят по обеим сторонам завешанного тюлем окна, льющийся из него
свет словно маслом намазал лохматый от конвертов письменный стол. Над
столом портрет дамы в розовом, которая идет прямо на зрителя. В дверь
стучится женский голос:
- Мистер Энгстром. Мистер Энгстром.
- Да, да, - хрипло отзывается он.
- Уже двадцать минут первого. Джек велел вам передать, что приемные
часы в больнице от часу до трех. - Он узнает бойкий, щебечущий голосок
жены Экклза. Она закругляет фразу так, словно вот-вот добавит: _какого
черта вам надо в моем доме_?
- Да? О'кей. Я сейчас.
Он натягивает брюки цвета какао, которые были на нем вчера, берет с
собой в ванную с неприятным ощущением, что все грязное, туфли, носки и
рубашку и, откладывая минуту, когда придется надеть их на себя, дает им
еще немножко проветриться. Все еще заспанный, хоть и набрызгал воды куда
только мог, он выносит их из ванной и спускается вниз босиком и в майке.
Маленькая жена Экклза ждет его в своей большой кухне. На этот раз она в
шортах цвета хаки, из босоножек выглядывают накрашенные ногти.
- Как вы спали? - спрашивает она из-за дверцы холодильника.
- Мертвым сном. Даже снов не видел.
- Вот что значит чистая совесть, - говорит она и с элегантным звоном
ставит на стол стакан апельсинового сока. Ему показалось, что, увидев его
в одной майке, она быстро отвернулась.
- Пожалуйста, не беспокойтесь. Я перехвачу чего-нибудь в Бруэре.
- Я не собираюсь жарить вам яичницу и так далее. Вы любите пшеничные
хлопья?
- Обожаю.
- Прекрасно.
Апельсиновый сок сжигает часть ваты у него во рту. Он рассматривает ее
ноги - когда она собирает на стол посуду, белые сухожилия под коленками
подпрыгивают.
- Как дела у Фрейда? - спрашивает Кролик. Он знает, что это может плохо
кончиться, - если он напомнит ей тот вечер, он напомнит и то, как шлепнул
ее по заду, но в присутствии миссис Экклз у него появляется забавное
чувство, будто он тут хозяин и потому непогрешим.
Она поворачивается к нему, облизывая языком зубы в глубине рта, от чего
рот у нее кривится, и окидывает его холодным задумчивым взглядом. Он
улыбается - такое выражение бывает у разбитной девчонки-старшеклассницы,
которая хочет показать, будто знает больше, чем говорит.
- Как всегда. С молоком или со сливками?
- С молоком. Сливки слишком густые. Где все?
- Джек в церкви, наверно, играет в пинг-понг с кем-нибудь из своих
малолетних преступников. Джойс и Бонни спят, почему - одному Богу
известно. Они все утро рвались в комнату для гостей посмотреть на
непослушного дядю. Я с трудом их удержала.
- Кто им доложил, что я непослушный дядя?
- Джек. За завтраком он сказал: "Вчера я привез к нам непослушного
дядю, который скоро станет послушным". Дети дали прозвища всем его
подопечным: вы - Непослушный Дядя, алкоголик мистер Карсон - Глупый Дядя,
миссис Макмиллан - Тетя, Которая Звонит По Ночам. Потом есть еще Тетя
Зануда, Дядя Слуховая Трубка, Тетя Боковая Дверь и Дядя Погремушка.
Погремушка вообще-то молчун, из него слова не вытянешь, но однажды он
принес детям целлулоидную погремушку, и они целыми днями ею тарахтели. С
тех пор он у нас Погремушка.
Кролик смеется, а Люси, подав ему хлопья - слишком много молока, у Рут
он привык сам наливать себе молоко, он любит только чуть-чуть смочить
хлопья, чтоб молока и хлопьев было пополам, - продолжает весело болтать.
- Однажды из-за этого произошла ужасная неприятность. Джек говорил по
телефону с одним из членов приходского совета, и ему пришло в голову, что
надо подбодрить нашего молчуна, дать ему какое-нибудь занятие в церкви, и
он возьми да и скажи: "Почему бы нам не сделать Погремушку председателем
какого-нибудь комитета?" Член совета спрашивает: "Кого-кого?" - и тут до
Джека доходит, что он сказал, но вместо того чтобы замять это дело, как
поступил бы всякий другой, он рассказывает ему всю историю, как дети
прозвали его Погремушкой, и, конечно, этот надутый старикан не находит в
ней ничего смешного. Понимаете, они, оказывается, друзья с Погремушкой и
часто вместе обедают в Бруэре. Уж таков наш Джек - вечно наболтает
лишнего. Да, а теперь этот член приходского совета наверняка всем
рассказывает, как пастор глумится над несчастным Погремушкой.
Он снова смеется. Перед ним появляется кофе в тонкой мелкой чашке с
золотой монограммой, и Люси со своей чашкой садится за стол напротив него.
- Значит, он сказал, что я скоро стану послушным.
- Да. Он вне себя от счастья. Когда он уходил из дому, он прямо-таки
пел. Он считает, что это первое полезное дело, которое он совершил с
приезда в Маунт-Джадж.
- Не знаю, что он такого сделал, - зевая, говорит Кролик.
- Я тоже, но послушать его, так он вынес все на своих плечах.
Намек, будто его принудили к чему-то, гладит Кролика против шерсти. Он
криво улыбается.
- Не может быть! Он так говорит?
- Беспрерывно. Он вас очень любит. Не знаю уж за что.
- Меня все любят.
- Я без конца об этом слышу. Бедняжку миссис Смит вы просто покорили.
Она считает, что вы чудо.
- А вы разве с этим не согласны?
- Возможно, я до этого еще не доросла. Возможно, если бы мне было
семьдесят три... - Она поднимает чашку к губам, наклоняет, и от близости
дымящегося коричневого кофе веснушки на ее узком носике выделяются резче.
Она непослушная девочка. Да, да, ясно как день - непослушная девочка. Она
ставит чашку на стол, смотрит на него круглыми зелеными глазами, и ему
кажется, что треугольник между ее бровями тоже смотрит и насмехается. - Расскажите, каково это - начать новую жизнь. Джек все время надеется, что
я исправлюсь, и мне хочется знать, что меня ожидает. Вы "заново родились
на свет"?
- Ничего подобного, я чувствую себя почти как раньше.
- Ведете вы себя, во всяком случае, не так, как раньше.
- Н-да, - бормочет он, ерзая на стуле.
Отчего ему не по себе? Она пытается заставить его почувствовать себя
глупым маменькиным сынком только потому, что он хочет вернуться к жене. Он
и вправду ведет себя не так, как раньше, и с ней он тоже чувствует себя не
так, как раньше, он потерял беспечность, которая в тот день позволила ему
бездумно шлепнуть ее по заду.
- Вчера ночью, когда мы ехали сюда, у меня появилось такое чувство,
будто передо мной лежит прямая дорога, а раньше мне казалось, что я
застрял в кустах и мне все равно, куда идти.
Маленькое личико над кофейной чашкой, которую она держит обеими руками,
словно миску с супом, выражает восторг; он ждет, что она засмеется, но она
молча улыбается. Он думает: _она меня хочет_.
Потом он вспоминает про Дженис, про ее парализованные ноги, про ее
болтовню насчет пальцев ног, любви и лимонада, и, возможно, эта мысль
накладывает какую-то печать на его лицо, потому что Люси Экклз с досадой
отворачивается и говорит:
- Пожалуй, вам пора двинуться по этой прекрасной прямой дороге. Уже без
двадцати час.
- Сколько отсюда ходьбы до автобусной остановки?
- Немного. Я бы довезла вас до больницы, если бы не дети. - Она
прислушивается. - Легки на помине: одна уже идет.
Когда он натягивает носки, старшая девочка в одних штанишках
заглядывает в кухню.
- Джойс! - Люси останавливается на полдороге к раковине с пустыми
чашками в руках. - Немедленно ложись обратно в постель.
- Хелло, Джойс, - говорит Кролик. - Ты пришла посмотреть на
непослушного дядю?
Джойс смотрит на него во все глаза и трется спиной о стену. Из штанишек
глубокомысленно торчит длинный золотистый животик.
- Ты слышала, что я тебе сказала, Джойс?
- А почему он без рубашки? - отчетливо произносит девочка.
- Не знаю, - отвечает мать. - Он, наверно, думает, что у него красивая
грудь.
- Я в майке, - говорит Кролик. Можно подумать, что ни одна из них этого
не видит.
- Это его бю-юст? - спрашивает Джойс.
- Нет, деточка, бюст бывает только у дам. Мы это уже проходили.
- Что ж, если это действует всем на нервы, - говорит Кролик и надевает
рубашку. Она измята, воротник серый; он надел ее, когда шел в клуб
"Кастаньеты". У него нет пиджака: уходя от Рут, он очень торопился. - Ну,
ладно, - добавляет он, засовывая рубашку в брюки. - Большое спасибо.
- Не за что, - говорит Люси. - А теперь будьте паинькой.
Мать и дочь ведут его по коридору. Белые ноги Люси сливаются с голым
тельцем девочки. Маленькая Джойс не сводит с него глаз. Он никак не может
понять, что ее озадачивает. Дети и собаки всегда что-то чуют. Он пытается
определить, какая доля насмешки таилась в словах "А теперь будьте
паинькой" и что они вообще означали. Хоть бы она и вправду его подвезла,
он хочет, он очень хочет сесть с ней в машину. Даже не для того, чтобы
что-то с ней делать, а просто так, выяснить, что к чему. Ему неохота
уходить, и от этого воздух между ними туго натягивается.
Они стоят у двери, он и жена Экклза с ее гладкой детской кожей; снизу
на них смотрит Джойс, у нее широкие губы и крутые брови, как у отца, а еще
ниже блестят накрашенные ногти Люси - два ряда маленьких красных ракушек
на ковре. Он извлекает из воздушных струн смутный звук отречения и берется
за твердую дверную ручку. Дурацкая мысль, что бюст бывает только у дам,
прямо-таки его преследует. От ногтей Люси он поднимает глаза на
внимательное лицо Джойс, а от него к бюсту матери - к двум острым шишечкам
в застегнутой блузке, из-под тонкой ткани которой просвечивает белая тень
бюстгальтера. Когда его глаза встречаются с глазами Люси, в молчание
врывается нечто поразительное. Женщина подмигивает. С быстротой молнии;
возможно, ему это только показалось. Он поворачивает ручку двери и
отступает по солнечной дорожке. В груди раздается щелчок, словно там
лопнула какая-то струна.
В больнице ему говорят, что Дженис на минутку взяла ребенка, и не будет
ли он так добр подождать? Он сидит в кресле с хромированными
подлокотниками и листает сзади наперед "День женщины", когда в холл входит
высокая дама с зачесанными назад седыми волосами и с серебристой, покрытой
тонкими морщинками кожей; она кажется ему такой знакомой, что он не может
отвести от нее глаз. Она это замечает, и ей приходится с ним заговорить,
хотя чувствуется, что она предпочла бы пройти мимо. Кто это? Что-то
знакомое в ее облике выплывает из далекого прошлого. Она неохотно смотрит
ему в лицо и говорит.
- Вы - бывший ученик Марти. Я - Гарриет Тотеро. Вы однажды у нас
обедали, я сейчас вспомню, как вас зовут.
Да, конечно, но он помнит ее не потому, что там обедал, а потому, что
встречал ее на улице. Большинству старшеклассников в Маунт-Джадже было
известно, что Тотеро бегает за женщинами, и их невинному взору жена его
представлялась ходячей жертвой в венце темного пламени, живой тенью греха.
Ее выделяли не столько из жалости, сколько из какого-то нездорового
любопытства, - сам Тотеро был таким пустомелей и шутом, что последствия
его поступков сходили с него как с гуся вода. Зато его высокая серебристая
суровая жена аккумулировала все его прегрешения, и от нее исходил
электрический разряд, который поражал их юные умы и заставлял в смущении и
страхе отводить от нее глаза. Гарри встает, с удивлением осознавая, что
мир, в котором она живет, стал теперь и его миром.
- Меня зовут Гарри Энгстром, - говорит он.
- Да, да, припоминаю. Он так гордился вами. Он часто о вас говорил.
Даже недавно.
Недавно. Что он ей сказал? Знает ли она о его делах? Осуждает ли его?
Длинное лицо школьной учительницы, как всегда, хранит свои тайны.
- Я слышал, что он болен.
- Да, он болен, Гарри. Тяжело болен. У него было два удара, один уже
после того, как он попал в больницу.
- Он здесь?
- Да. Хотите его навестить? Он будет очень рад. Всего на минутку. У
него бывает очень мало народу; я думаю, что в этом трагедия школьного
учителя. Ты помнишь многих, но лишь немногие помнят тебя.
- Конечно, я с удовольствием его повидаю.
- Тогда пойдемте со мной. - Они идут по коридорам, и она говорит: - Боюсь, вам покажется, что он очень изменился.
Смысл этих слов не совсем до него доходит. Сконцентрировав внимание на
ее коже, он пытается разглядеть, действительно ли ее кожа напоминает
множество сшитых вместе шкурок ящериц. Однако ему виден только затылок и
руки.
Тотеро в палате один. Белые занавески, словно в ожидании, висят вокруг
изголовья кровати. Зеленые растения на подоконниках исправно выделяют
кислород. Через открытые фрамуги в комнату несутся летние ароматы. Внизу
скрипят по гравию чьи-то шаги.
- Милый, я привела к тебе гостя. Он каким-то чудом оказался в приемной.
- Здравствуйте, мистер Тотеро. Моя жена родила.
С этими словами он, движимый каким-то безотчетным порывом, подходит к
Тотеро; вид съежившегося на кровати старика, его перекошенный рот,
беспомощно свисающий язык - все это его ошеломило. Лицо Тотеро, заросшее
седой щетиной, на белой подушке кажется желтым, тонкие запястья торчат из
рукавов полосатой, как обертка грошовой конфетки, пижамы по обе стороны
плоского туловища. Кролик протягивает ему руку.
- Он не может поднять руки, Гарри. Он совершенно беспомощен. Но вы с
ним поговорите. Он видит и слышит.
Ее мягкий терпеливый голос звучит зловеще, как песня без слов в пустой
комнате.
Поскольку Гарри уже протянул руку, он пожимает тыльную сторону ладони
Тотеро. Несмотря на сухость, рука под тонкой шершавой шерстью теплая, и, к
ужасу Гарри, она упрямо поворачивается, подставляя ему ладонь. Гарри
отнимает пальцы и садится на стул возле кровати. Его бывший тренер еле
заметно поворачивает голову к гостю. Щеки у него настолько ввалились, что
глаза бессильно вылезают из орбит. _Говорить_, надо говорить.
- Она родила девочку. Я хочу поблагодарить вас, - громко произносит
Кролик, - поблагодарить за то, что вы помогли мне снова вернуться к
Дженис. Вы были ко мне очень добры.
Тотеро высовывает язык и поворачивает лицо, чтобы взглянуть на жену.
Мускул у него под челюстью дергается, губы собираются в складки, а
подбородок несколько раз морщится: когда Тотеро пытается что-то сказать, в
нем как бы бьется пульс. Изо рта вылетает несколько растянутых гласных
звуков, Гарри оборачивается к миссис Тотеро, надеясь, что она сможет их
расшифровать, но, к его удивлению, она смотрит в другую сторону. Она
смотрит в окно на пустой зеленый двор. Лицо ее напоминает фотографию.
Значит ли это, что ей на все наплевать? Если так, то не надо ли сказать
Тотеро про Маргарет? Однако про Маргарет не скажешь ничего такого, что бы
порадовало Тотеро.
- Я теперь исправился, мистер Тотеро, и надеюсь, что вы скоро
выздоровеете и встанете с постели.
Голова Тотеро быстро и раздраженно поворачивается обратно, глаза слегка
косят, и в эту минуту у него такой осмысленный вид, что Гарри кажется,
будто он сейчас что-то скажет, будто эта пауза всего лишь его старый
педагогический прием - хранить молчание, пока слушатель полностью не
сосредоточится. Но пауза растет, раздувается, словно, привыкнув за
шестьдесят лет отделять друг от друга фразы, она в конце концов обрела
свою собственную жизнь, разрослась, как раковая опухоль, и проглотила все
слова. Однако в первые секунды молчания от Тотеро исходит какая-то сила,
душа его интенсивно испускает невидимые, лишенные запаха лучи. Потом искра
в глазах меркнет, коричневые веки поднимаются, обнажая розовую
желеобразную массу, губы раскрываются, и изо рта вылезает кончик языка.
- Я, пожалуй, схожу к жене, - выкрикивает Гарри. - Она вчера родила.
Девочку.
Его внезапно одолевает клаустрофобия, словно он сидит в черепе Тотеро;
вставая, он боится удариться головой, хотя до белого потолка палаты
несколько ярдов.
- Большое спасибо, Гарри. Я знаю, он был очень рад вас видеть, - говорит миссис Тотеро. Тем не менее по ее тону он чувствует, что
провалился на экзамене. Его отпустили, и он пружинистым шагом уходит по
коридору. От того, что он здоров, что начал новую добродетельную жизнь,
полнится благоуханием воздух, даже антисептический воздух больничных
коридоров. Однако визит к Дженис его разочаровывает. Возможно, его все еще
душит вид Тотеро, который лежит все равно что мертвый, возможно, Дженис,
на которую уже не действует эфир, душит мысль о том, как он с ней
поступил. Она жалуется, что у нее ужасно болят швы, а когда он снова
пытается выразить свое раскаяние, ей явно становится скучно. Кролика
угнетает, что он не смог никому угодить. Дженис спрашивает, почему он не
принес цветов. Он не успел, он рассказывает, где ночевал, и она, конечно,
просит описать ей миссис Экклз.
- Ростом примерно с тебя. Вся в веснушках, - осторожно отвечает он.
- У нее чудесный муж. Он всех так любит.
- Да, парень ничего. Только действует мне на нервы.
- Тебе все действуют на нервы.
- Неправда. Марти Тотеро никогда не действовал мне на нервы. Только что
видел несчастного старика, лежит пластом дальше по коридору. Ни слова не
говорит и едва головой ворочает.
- Он тебе на нервы не действует, а я действую, ты это хотел сказать?
- Ничего подобного я не говорил.
- Ну, конечно. Ой, эти проклятые швы, все равно что колючая проволока.
Я так действовала тебе на нервы, что ты сбежал от меня на целых два
месяца. Даже больше чем на два.
- О Господи, Дженис. Ты только и знала, что смотреть телевизор и пить.
Я не хочу сказать, что я прав, но у меня было такое чувство, будто меня
живого уложили в гроб. В тот первый вечер, когда я сел в машину у вашего
дома, даже тогда я вполне мог бы заехать за Нельсоном и вернуться домой.
Но стоило мне отпустить тормоз...
Ее лицо снова выражает скуку. Она мотает головой, словно отгоняя мух.
- Дерьмо, - говорит он.
Эта последняя капля переполняет чашу.
- Я вижу, твой язык не улучшился от того, что ты жил со своей
проституткой.
- Она вовсе не проститутка. Просто спала с кем придется. Таких, как
она, хоть пруд пруди. То есть я хочу сказать, что если называть всех
незамужних женщин проститутками...
- Где ты теперь будешь жить? Пока я в больнице?
- Я думал, мы с Нельсоном вернемся в нашу квартиру.
- Не уверена, что это возможно. Мы уже два месяца за нее не платили.
- Как? Ты не платила?
- О Господи, Гарри. Ты слишком много хочешь. Может, ты воображаешь, что
папа и дальше будет платить за нашу квартиру? У меня денег нет.
- Хозяин уже приходил? А куда девалась наша мебель? Он выбросил ее на
улицу?
- Не знаю.
- Не знаешь? А что ты тогда знаешь? Что ты делала все это время? Спала,
что ли?
- Я носила твоего ребенка.
- Черт побери, неужели ты больше ни о чем не думала? Беда в том, детка,
что тебе вообще на все наплевать. Наплевать, и все.
- Тебя только послушать.
Он пытается вслушаться в свои слова, вспоминает, что чувствовал вчера
ночью, и через некоторое время пытается начать все сначала.
- Послушай, я люблю тебя, - говорит он.
- А я люблю тебя. У тебя есть монетка в двадцать пять центов?
- Наверно, есть. Сейчас посмотрю. Зачем тебе?
- Если сунуть монетку в двадцать пять центов вот сюда, - она показывает
на маленький телевизор на высокой подставке, чтобы с постели больные
видели экран, - он будет работать целый час. В два передают одну дурацкую
программу, дома мы с мамой каждый день ее смотрели.
И вот он полчаса сидит возле ее постели и смотрит, как коротко
подстриженный ведущий пристает к нескольким пожилым женщинам из Акрона,
штат Огайо, и из Окленда, штат Калифорния. Суть заключается в том, что все
эти женщины рассказывают про свои трагедии, а потом получают деньги
соответственно заработанным аплодисментам, но к той минуте, когда ведущий
кончает рекламировать новые товары и приставать к женщинам с остротами по
поводу их внуков и их молодежных причесок, оказывается, что на трагедии
уже почти не осталось времени. Кролик ждет, что ведущий, с его еврейской
манерой произносить слова очень отчетливо независимо от темпа, вот сейчас
начнет рекламировать "чудо-терку", однако похоже на то, что этот товар еще
не проник в высшие сферы бизнеса. Программа вполне ничего: искусственные
блондинки - двойняшки с вихляющими задами - подталкивают женщин к
микрофонам и кабинкам, откуда аплодисменты не будут заглушать звук. Это
даже как-то способствует примирению - они с Дженис держатся за руки. Когда
он сидит, кровать оказывается почти на уровне его плеч, и ему нравится
быть в таком необычном положении рядом с женщиной. Словно он несет ее на
плечах, не чувствуя веса. Он поднимает изголовье кровати, приносит стакан
воды, и эти мелкие услуги удовлетворяют какую-то его внутреннюю
потребность. Программа еще не кончилась, когда входит сиделка и говорит:
- Мистер Энгстром, если вы хотите посмотреть своего ребенка, пройдите к
смотровому окну.
Он идет за ней по коридору; под накрахмаленным белым халатом колышутся
ее квадратные бедра. По одному лишь толстому затылку он представляет себе
ее всю - подходящий кусок мяса. Жирные ляжки. Ему нравятся женщины с
жирными ляжками. Кроме того, ему хочется узнать, что скажет женщина из
Спрингфилда, штат Иллинойс, сын которой попал в ужасную автомобильную
катастрофу и потерял руку. Поэтому он совершенно не подготовлен, когда
сиделка детского отделения, где маленькие свертки с головками, похожими на
апельсины, лежат рядами в корзинках из универсама - некоторые совсем
наклонно, - подносит к смотровому окну его дочь, и у него появляется
ощущение, будто в груди, как в печной трубе, открыли вьюшку. Внезапный
сильный сквозняк замораживает дыхание. Люди всегда говорят, что
новорожденные уродливы, возможно, это и вызывает его изумление. Сиделка
держит девочку так, что ее красный профиль резко вырисовывается на
застегнутом белом халате. Складки вокруг ноздрей, выполненные в таком
крошечном масштабе, кажутся невероятно четкими, крохотный сплошной шов
закрытого века тянется по диагонали довольно далеко, словно глаз, когда он
откроется, будет огромным и все увидит и узнает. В спокойствии крепко
сжатого века и в наклоне вздернутой верхней губы он читает великолепное
презрение. Она знает себе цену. Чего он никак не ожидал, так это
отчетливого ощущения ее женственности, ощущения чего-то нежного и в то же
время устойчивого в изгибе удлиненного розового черепа, покрытого черными
прилизанными прядями. У Нельсона вся голова была в шишках, в жутко синих
жилках и совершенно лысая, не считая затылка. Кролик смотрит сквозь стекло
с такой робостью, словно от одного его взгляда сломается хрупкий механизм
этой внезапно возникшей жизни.
Улыбка сиделки, искаженная стеклом, трепещет между его глазами и носом
младенца, убеждая его в том, что он отец. Накрашенные губы вопросительно
шевелятся, он кричит: "О'кей! Да!" - и делает ей знаки, подняв к ушам руки
с растопыренными пальцами. "Она замечательная", - добавляет он, напрягая
голос, чтобы сиделка услышала сквозь стекло, но она уже укладывает его
дочь обратно в универсамовскую корзинку. Кролик поворачивается не в ту
сторону, смотрит в измученную бессонницей физиономию очередного папаши и
откровенно хохочет. Он возвращается к Дженис. Ветер звенит в ушах, а перед
глазами алым пламенем полыхает профиль новорожденной. В пропахшем мылом
коридоре его осеняет идея - девочку надо назвать Джун. Сейчас июнь, она
родилась в июне [June - июнь (англ.)]. Среди его знакомых никогда не было
никакой Джун. Дженис это должно понравиться - ведь и ее имя начинается с
"Дж". Но Дженис тоже придумывала имена и хочет назвать девочку в честь
бабушки. Кролику никогда не приходило в голову, что у миссис Спрингер есть
имя. Ее зовут Ребекка. То, что он так гордится ребенком, смягчает Дженис,
а он, в свою очередь, очень доволен проявлением ее дочерних чувств - его
нередко беспокоило, что Дженис не любит мать. Принимается компромиссное
решение - Ребекка Джун Энгстром.
Прямую дорогу еще и укатали. Оказывается, мистер Спрингер все время
продолжал платить за квартиру, хозяин дома его близкий друг, и он все
уладил, не причиняя беспокойства дочери. У него всегда было предчувствие,
что Гарри вернется, но он на всякий случай не хотел никому об этом
говорить. Гарри и Нельсон водворяются в квартиру и принимаются за
хозяйство. У Кролика всегда были хозяйственные наклонности, ему нравится,
как пылесос втягивает пыль, как она проходит по шлангу в бумажный мешок, а
когда мешок наполняется плотным серым пухом, он откидывает крышку
"электролюкса", словно джентльмен, который, здороваясь, приподнимает
шляпу. Нельзя сказать, что он совсем не годится для того, чтобы
рекламировать "чудо-терку"; он от природы наделен вкусом к мелочам
цивилизации - ко всяким ломтерезкам, мельницам и держалкам. Вероятно,
старший ребенок всегда должен быть девочкой - Мим, явившаяся в семью
Энгстромов после Кролика, никогда не стояла так близко, как он, к ярко
начищенному сердцу кухни, а всегда довольствовалась вторыми ролями в
работе по хозяйству и ворчала, когда ей приходилось выполнять свою долю,
которая постепенно становилась большей, потому что, в конце концов, Гарри
был мальчиком. Наверняка то же самое будет с Нельсоном и Ребеккой.
Нельсон - большая подмога. Ему уже скоро три года, он способен
выполнять поручения в пределах комнаты, знает, что игрушки надо складывать
в корзину, и радуется свету, чистоте и порядку. Июньский ветерок проникает
сквозь затянутые сеткой рамы на давно не открывавшихся окнах. Солнце
испещряет сетку сотнями искрящихся черточек и уголков. За окнами уходит
вниз Уилбер-стрит. На плоских толевых крышах соседних домов, покрытых
тонкими морщинками от непогоды, поблескивают таинственные узоры из
камешков, конфетных оберток и лужицы из осколков стекла - весь этот мусор,
наверно, свалился с облаков или был занесен птицами на эту поднебесную
улицу, на которой растут телевизионные антенны и трубы с капюшонами,
большие, как пожарный гидрант. На нижней стороне улицы три такие крыши с
наклоном наподобие дренажных террас - три широкие грязные ступени, ведущие
к краю обрыва, ниже которого начинаются дома побогаче - оштукатуренные
кирпичные крепости с зубцами веранд, мансард и громоотводов; их сторожат
хвойные деревья и кустарники, их защищают договоры с банками и
юридическими фирмами. Странно, что над ними построили ряд дешевых
многоквартирных домов - богатеев подвел рост города. В городе, стоящем на
склоне горы, высота слишком обычная вещь, чтобы ее ценили. Надо всем
господствует первобытный горный кряж, темная лесная глухомань, отделенная
от приличной части города полосой немощеных переулков, заброшенных ферм,
кладбищем и несколькими незаконченными новостройками. Уилбер-стрит
замощена на квартал дальше дома Кролика, а потом превращается в грейдерную
дорогу между двумя короткими рядами разноцветных ранчо, выстроенных в 1953
году на освобожденной от леса красной земле, где лишь местами зеленеет
редкая травка, так что после хорошего дождя по улице текут рыжие потоки
сточных вод. Дальше холм становится еще круче и начинаются леса.
Из окна открывается вид на противоположную сторону города: за ней лежит
широкая возделанная долина и поле для гольфа. "Моя долина, мой дом
родной", - думает Гарри. Покрытые грязными пятнами зеленые обои; коврики с
вечно загибающимися углами, дверца стенного шкафа, хлопающая по
телевизору, от которых он за эти месяцы отвык, - все это с неожиданной
силой возникает в памяти, сплетаясь с каким-то уголком сознания; каждый
угол, каждая трещина, каждая неровность краски соответствует зарубке в
мозгу. Он еще более тщательно убирает квартиру.
Под диваном и под стульями, за дверьми, под кухонными шкафчиками он
находит обломки старых игрушек, которые приводят Нельсона в неописуемый
восторг. Ребенок отлично помнит свои вещи.
- Это баба дала, - лепечет он, держа в руках ломаную целлулоидную утку.
- Это она тебе подарила?
- Угу. Подарила.
- Какая она хорошая.
- Угу.
- Знаешь что?
- Что?
- Баба - мамина мама.
- Угу. А где мама?
- В больнице.
- В больнице? В пятницу придет домой?
- Правильно. Она придет домой в пятницу. Правда, она обрадуется, как мы
хорошо все убрали?
- Угу. Папа тоже был в больнице?
- Нет. Папа не был в больнице. Папа уезжал.
Папа уезжал... Услышав знакомое слово "уезжал", мальчик широко
раскрывает глаза и рот, голос становится громче от сознания всей важности
этого понятия - очень, очень далеко. Чтобы измерить эту даль, он так
широко расставляет руки, что пальцы у него отгибаются назад. Дальше его
воображение не простирается.
- А теперь папа больше не уедет?
- Нет, нет.
Он везет Нельсона в машине к миссис Смит, сказать, что вынужден
оставить работу у нее в саду. Старик Спрингер предложил ему должность в
одном из своих филиалов. Рододендроны вдоль хрустящей под колесами
подъездной аллеи кажутся пыльными и бесплодными, на них еще торчит
несколько коричневых букетиков. Миссис Смит сама открывает дверь.
- Да, да, - мурлычет она, и ее коричневое лицо сияет.
- Миссис Смит, это мой сын Нельсон.
- Да, да, здравствуй, Нельсон. У тебя папина голова. - Она гладит его
по головке высохшей, как табачный лист, рукой. - Давай-ка подумаем. Куда я
засунула вазу с конфетами? Можно дать ему конфетку?
- Одну, я думаю, можно, но не стоит их разыскивать.
- Захочу и разыщу. С вами, молодой человек, вся беда в том, что вы
никак не хотите поверить, что я хоть на что-нибудь способна.
Миссис Смит ковыляет прочь. Одной рукой она одергивает платье, а другой
тычет в воздух, словно отмахивая паутину.
Пока ее нет, они с Нельсоном стоят и смотрят на высокий потолок
гостиной, на огромные окна с тонкими, белыми, как мел, переплетами, сквозь
стекла которых - часть из них отливает голубовато-лиловым - виднеются
сосны и кипарисы, окаймляющие дальний край усадьбы. На блестящих стенах
висят картины. Одна, в темных тонах, изображает женщину в развевающемся
шелковом шарфе, - судя по тому, как она размахивает руками, она яростно
спорит с большим лебедем, который назойливо к ней лезет. На другой стене
висит портрет молодой женщины в черном платье, которая беспокойно ерзает
на мягком стуле. У нее красивое, хотя и несколько угловатое лицо, лоб
кажется треугольным из-за прически. Округлые белые руки сложены на
коленях. Кролик отступает на несколько шагов, чтобы посмотреть на портрет
прямо. У нее короткая пухлая верхняя губка, которая так красит молодых
девушек. Губа чуть-чуть приподнята, под ней виднеется темное пятнышко чуть
приоткрытого рта. Во всем ее облике чувствуется нетерпение. Кажется, будто
она сейчас сойдет с полотна и, нахмурив треугольный лоб, шагнет ему
навстречу. Миссис Смит, возвратившись с алым стеклянным шаром на тонкой
ножке наподобие винного бокала, замечает его взгляд и говорит:
- Я никак не могла понять, почему он изобразил меня такой
раздражительной. Он мне ни капельки не нравился, и ему это было известно.
Скользкий маленький итальянец. Впрочем, он понимал женщин. Вот. - Она
подходит к Нельсону с конфетами. - Попробуй. Они старые, но хорошие, как
многие старые вещи в этом мире.
Она снимает с вазы крышку, красную стеклянную полусферу с шишечкой, и
держит ее нетвердой рукой перед Нельсоном. Мальчик поднимает глаза, Кролик
утвердительно кивает головой, и он берет конфетку в цветной фольге.
- Она тебе не понравится, там внутри вишня, - говорит ему Кролик.
- Шшш-ш. Пусть мальчик берет что хочет.
Зачарованный оберткой, несмышленыш берет конфету.
- Миссис Смит, - начинает Кролик. - Я не знаю, говорил ли вам
преподобный Экклз, но мое положение несколько изменилось, и я вынужден
перейти на другую работу. Я больше не смогу вам помогать. Мне очень жаль.
Простите, пожалуйста.
- Да, да, - говорит она, не спуская глаз с Нельсона, который возится с
фольгой.
- Мне было здесь очень хорошо, - продолжает Кролик. - Здесь все равно
что на небе, как говорила та женщина.
- О, эта дурища Альма Фостер. Помада размазана чуть не до самого носа.
Я никогда ее не забуду, бедняжку. Ни капли мозга в голове. Дай сюда,
деточка, дай миссис Смит свою конфетку.
Она ставит конфетницу на круглый мраморный столик, где стоит всего лишь
одна восточная ваза с букетом пионов, берет у Нельсона конфету и яростным
движением пальцев срывает с нее обертку. Ребенок смотрит на нее разинув
рот. Она рывком опускает руку и сует ему в губы шоколадный шарик. Потом
удовлетворенно оборачивается, бросает фольгу на стол и говорит:
- Ну что ж, Гарри, по крайней мере, мы с вами увидели, как цветут
рододендроны.
- Да, верно.
- И мой Гарри тоже порадовался.
Нельсон надкусывает конфету и, почуяв вкус ненавистного вишневого
сиропа, в отчаянии открывает рот, изо рта выползает коричневая струйка, а
глаза в ужасе оглядывают безупречно чистую дворцовую залу. Кролик
подставляет сложенную чашечкой ладонь, мальчик подходит и молча
выплевывает месиво из шоколада, теплого вязкого сиропа и раздавленной
вишни.
Миссис Смит ничего не замечает. Горящим взглядом прозрачных, как
хрусталь, глаз она смотрит на Кролика и говорит:
- Я считаю своим религиозным долгом поддерживать в порядке сад Хорейса.
- Я уверен, что вы найдете кого-нибудь другого. Начались каникулы, это
прекрасная работа для старшеклассника.
- Нет, я о них и думать не хочу. В будущем году меня здесь уже не
будет, и я не увижу, как снова зацветут его рододендроны. Вы продлили мне
жизнь, Гарри, правда, продлили. Всю зиму я боролась со смертью, а в апреле
выглянула из окна, увидела, как высокий молодой человек сжигает
прошлогодние стебли, и поняла, что жизнь меня еще не покинула. Все наше
достояние, Гарри - это жизнь. Это странный дар, и я не знаю, как мы должны
им распорядиться, но жизнь - это единственное, что мы получаем в дар, и
дар этот дорогого стоит. - Ее хрустальные глаза затуманиваются пленкой
жидкости, более густой, чем слезы, и она хватает его за руки повыше локтей
цепкими коричневыми пальцами. - Прекрасный, сильный молодой человек, - бормочет она словно про себя, но вот взгляд ее снова обретает остроту, и
она добавляет: - У вашего сына есть гордость. Берегитесь.
Она, наверно, хочет сказать, что он может гордиться своим сыном и
должен беречь его. Его глубоко трогает ее объятие, ему хочется ей
ответить, и он даже пробормотал "нет", когда она предсказывала свою
близкую смерть. Но в его правой ладони лежит растаявшая конфета, и,
бессильно застыв на месте, он слышит, как она с дрожью в голосе говорит:
- До свиданья. Всего вам доброго. Всего вам доброго.
Всю неделю после этого благословения они с Нельсоном счастливы. Они
гуляют по городу. Однажды они смотрят, как на школьной площадке играют в
софтбол мужчины с темными морщинистыми лицами заводских рабочих, одетых в
яркую форму из войлока и фланели. Одна команда носит название пожарного
депо в Бруэре, а другая - Спортивной ассоциации "Солнечный свет".
Очевидно, это та самая форма, которая висела на чердаке, когда он ночевал
у Тотеро. Зрителей, сидящих на складных скамейках, не больше, чем игроков.
Везде - за скамейками, за ограждением из проволочной сетки и металлических
трубок - бегают, шумят и спорят мальчишки в спортивных туфлях. Пока Кролик
с Нельсоном смотрят несколько периодов, солнце садится за деревья. Косые
лучи обволакивают щеки древним, как мир, тонким, как бумага, теплом. Кучка
невнимательных зрителей, сочная перебранка, клубы пыли на желтом поле,
девушки в шортах, проходящие мимо с шоколадным мороженым на палочках.
Загорелые девичьи ноги, толстые лодыжки и гладкие бедра. Они так много
знают - по крайней мере, их кожа. Их ровесники мальчишки - костлявые жерди
в бумажных штанах и кедах - яростно спорят, кто лучше - Тед Уильямс или
Мики Мэнтл [звезды бейсбола, легендарные игроки 50-60-х годов]. Конечно,
Мэнтл в десять тысяч раз лучше. А Уильямс в десять миллионов раз лучше.
Кролик с Нельсоном делят пополам порцию мороженого с лимонадом, купленную
у человека в фартуке с эмблемой Клуба болельщиков, который поставил в тень
свой лоток. Дым сухого льда из стаканчика с мороженым, _пшш-ш_ - от
пробки, вынутой из бутылки. Искусственная сладость сочится Кролику в
сердце. Нельсон, пытаясь поднести бутылку к губам, забрызгивает лимонадом
рубашку.
В другой раз они идут на площадку для игр. Нельсон боится качелей.
Кролик велит ему держаться покрепче и легонько подталкивает спереди, чтобы
мальчик его видел. Тот смеется, просит: "Пусти, пусти", наконец, хнычет:
"Пусти, пусти, па-па". От возни в песочнице у Кролика начинает болеть
голова. Резиновые шлепки руфбола и стук шашек из соседнего павильона
бередят ему память; легкий ветерок, окаймленный кружевом детского
бормотанья, доносит забытый запах узкой пластмассовой ленты, из которой
плетут напульсники и шнурки для свистков, запах клея и пота на рукоятках
спортивных снарядов. Он ясно видит истину: то, что ушло из его жизни, ушло
безвозвратно, ищи сколько хочешь - все равно не найдешь. Беги куда хочешь
- все равно не догонишь. Оно было здесь, под этим городом, в этих голосах
и запахах, которые навеки остались позади. Полнота жизни исчерпывается,
когда мы платим дань Природе, когда мы даем ей детей. После этого мы ей
больше не нужны, и мы - сначала изнутри, потом снаружи - превращаемся в
мусор. В стебли от цветов.
Они приходят в гости к бабе Спрингер. Мальчик счастлив, он любит
бабушку, поэтому и Кролик чувствует к ней симпатию. Она пытается затеять с
ним ссору, но он не отвечает, он со всем соглашается, он был подонком,
идиотом, он вел себя ужасно, ему повезло, что он не угодил в тюрьму. В
сущности, в ее наскоках нет злобы. Во-первых, здесь Нельсон, а во-вторых,
она рада, что он вернулся, и боится его спугнуть. В-третьих, родители жены
не могут так больно обидеть человека, как его собственные. Как бы они тебя
ни поносили, они всегда остаются где-то вовне, в них есть что-то уютное и
даже забавное. Они со старухой сидят на затененной веранде и пьют холодный
чай со льдом; она положила забинтованные ноги на табуретку, а слабые
стоны, которые она издает, силясь сдвинуть с места свою тушу, вызывают у
него улыбку. У него такое чувство, будто он в гостях у знакомой глупой
девчонки. Нельсон и Билли Фоснахт спокойно играют в комнатах. Слишком
спокойно. Миссис Спрингер хочет посмотреть, что они делают, но не хочет
шевелить ногами, в отчаянии она начинает жаловаться, какой невоспитанный
мальчишка Билли Фоснахт, и с ребенка переходит на его мать. Миссис
Спрингер терпеть ее не может, ни на грош ей не верит, и дело тут вовсе не
в темных очках, это просто смешное жеманство, дело в том, что она вся
какая-то въедливая, пристала к Дженис, и все потому, что вокруг нее ходят
грязные сплетни.
- Она являлась сюда так часто, что я возилась с Нельсоном больше, чем
Дженис, - эти две дурехи чуть не каждый день бегали в кино, словно
школьницы, никакой ответственности, можно подумать, что у них нет детей.
Кролик еще со школы знает, что Пегги Фоснахт, тогда она была Пегги
Гринг, носит темные очки, потому что у нее жуткое, унизительное
косоглазие. И Экклз говорил ему, что ее общество было огромным утешением
для Дженис в тяжелый период, который теперь позади. Но он не высказывает
ни одного из этих возражений, а умиротворенно слушает, довольный тем, что
они с миссис Спрингер заодно против всего света. Кубики льда в чае тают,
делая его вдвое слабее, болтовня тещи журчит в ушах, как тихий ручеек. Она
его убаюкивает, веки опускаются, лицо расплывается в улыбке; по ночам он
плохо спит - он не привык спать один - и теперь дремлет, убаюканный
зеленым привольем ясного дня, ленивый и ублаготворенный, наконец-то
вступивший на правильный путь.
В доме его собственных родителей все по-другому. Они с Нельсоном
однажды приходят туда. Мать его чем-то недовольна; как только он
переступает порог, ее недовольство ударяет ему в нос, словно запах
старости на всем вокруг. После спрингеровского дома их домик кажется
обшарпанным и маленьким. Что ее мучит? Не сомневаясь, что она, как всегда,
на его стороне, он скороговоркой рассказывает ей, что Спрингеры вначале
вели себя ужасно, но миссис Спрингер, в сущности, очень добрая и как будто
все ему простила; что мистер Спрингер платил за их квартиру, а теперь
обещал ему работу - продавать машины в одном из его филиалов. У него
четыре филиала в Бруэре и окрестностях; Кролик понятия не имел, что он
такой крупный делец. Он, конечно, порядочное ничтожество, но ничтожество
удачливое; во всяком случае, он, Гарри Энгстром, еще дешево отделался.
Крупный нос матери и запотевшие очки сердито поблескивают. Ее неодобрение
колет его всякий раз, как она оборачивается к нему от раковины. Сначала он
думает, это оттого, что он долго к ней не приходил, но если так, он ведь
явился, могла бы и успокоиться. Может, она возмущена, что он спал с Рут и
совершил прелюбодеяние; с годами она становится религиозной и, наверно,
считает, что ему не больше двенадцати лет. Однако она вдруг, ни с того ни
с сего, огорошивает его вопросом:
- А что будет с той несчастной девушкой, с которой ты жил в Бруэре?
- С ней? О, она не пропадет. Она ни на что не рассчитывала. - Но,
произнося эти слова, он ощущает вкус собственной слюны. То, что мать его
может хотя бы только упомянуть о Рут, смещает все его понятия о жизни.
Она поджимает губы и, надменно покачав головой, произносит:
- Я тебе ничего не говорю, Гарри. Я ни слова тебе не говорю.
На самом-то деле она много чего говорит, только он ее не понимает.
Кое-что проясняется из ее обращения с Нельсоном. Она почти не замечает
мальчика, не пытается дать ему игрушки или приласкать, а только говорит:
"Здравствуй, Нельсон", коротко кивает головой, а очки при этом сверкают
белыми кругами. После сердечности миссис Спрингер ее холодность кажется
жестокой и грубой. Нельсон это чувствует и, притихнув, испуганно льнет к
ногам отца. Кролик не понимает, какая муха укусила его мать, но ясно одно
- незачем вымещать свое настроение на двухлетнем малыше. Он никогда не
слыхал, чтобы бабушки так себя вели. Правда, присутствие несчастного
ребенка мешает им вести разговор, как бывало раньше, когда мать
рассказывала ему разные смешные истории про соседей, а потом они говорили
о нем - каким он был в детстве, как дотемна кидал баскетбольный мяч и как
всегда присматривал за Мим. То, что Нельсон наполовину Спрингер, видимо,
все это убивает. На секунду он перестает любить свою мать - ну не
сумасшествие ли так пренебрежительно обращаться с ребенком, который едва
научился говорить?! Ему хочется спросить ее: _Что случилось? Ты ведешь
себя так, словно я перешел на сторону врага. Уж не сошла ли ты с ума? Ты
ведь знаешь, что они правы, так почему ты меня не похвалишь_?
Но он ничего этого не говорит, он так же упрям, как она. Он вообще
почти ничего не говорит, убедившись, что его сообщение о благородстве
Спрингеров не имеет никакого успеха. Он просто торчит на кухне, и они с
Нельсоном катают по полу лимон. Всякий раз как лимон, вихляя, катится к
ногам миссис Энгстром, подбирать его приходится Кролику - Нельсон ни за
что не хочет. Кролику стыдно - за себя или за нее, он не знает. Когда
возвращается домой отец, дело отнюдь не меняется к лучшему. Старик не
сердится, но смотрит на Гарри так, словно он пустое место. Его устало
сгорбленная спина и грязные ногти раздражают сына; можно подумать, что он
нарочно старается превратить их всех в стариков. Почему он не вставит себе
зубы, которые будут как следует держаться? Жует губами, как старая баба.
Но отец хотя бы обращает внимание на Нельсона, который радостно катит ему
лимон. Он толкает его обратно.
- Будешь играть в мячик, как папа?
- Он не может, Эрл, - перебивает мать, и Кролик счастлив услышать ее
голос - наконец-то лед сломан, - но она говорит: - У него маленькие
спрингеровские ручки.
Эти жесткие как сталь слова высекают сноп искр из сердца Кролика.
- Перестань ты, ради Бога, - говорит он и тут же сожалеет, что сказал
это, потому что попался в ловушку. Не все ли равно, большие у Нельсона
руки или маленькие. Теперь он понимает, что ему не все равно, он не хочет,
чтобы у мальчика руки были такие, как у Дженис, а если они такие - уж раз
мама заметила, наверняка так оно и есть, - он любит малыша чуть-чуть
поменьше. Он любит малыша чуть-чуть поменьше, но ненавидит свою мать за
то, что она его к этому вынудила. Кажется, будто она хочет опрокинуть весь
мир - даже если он рухнет ей на голову. Его всегда восхищала эта ее черта
- она не возражает, пусть он ее ненавидит, лишь бы до него дошли ее
внушения. Но он отвергает ее внушения, они пронзают ему сердце, и он их
отвергает. Он не хочет их слушать. Он вообще не хочет больше ее слушать.
Он только хочет поскорее уйти, пока в нем еще остается хоть капля любви к
матери. - Где Мим? - спрашивает он отца, подходя к дверям.
- Мы теперь редко видим Мим, - говорит ему старик.
Он опускает мутные глаза и трогает рукой карман рубашки, в котором
держит две шариковые ручки и грязный пакетик с бумагами и карточками.
Последние несколько лет отец начал со старческой суетливостью складывать в
пакетики разные вещи - карточки, списки, квитанции, календарики, - обертывать их резинками и рассовывать по карманам. Кролик покидает отчий
дом с такой тяжестью на сердце, будто оно сдвинулось с места.
Все идет хорошо до тех пор, пока Нельсон не спит. Но как только малыш
засыпает, как только его лицо вытягивается, дыхание с шумом вырывается из
вялых губ, оставляя на простыне пятна слюны, хохолок волос веером
рассыпается по подушке, гладкая кожа на пухлых щеках бессильно обмякает и
покрывается густым румянцем, в душе Гарри разверзается мертвая пустота, и
его охватывает страх. Сон ребенка настолько глубок, что ему страшно, как
бы он не прорвал тонкую оболочку жизни и не провалился во тьму забвения.
Порой он вынимает мальчика из кроватки, чтобы унять тревогу прикосновением
теплого, податливого сонного тела.
Он шумно бродит по квартире, зажигает все лампы, включает телевизор,
пьет имбирное пиво, листает старые номера "Лайфа", судорожно хватаясь за
все, чем можно заткнуть пустоту. Прежде чем лечь спать, он ставит Нельсона
перед унитазом, открывает кран и гладит упругую голую попку, пока тонкая
струйка не начинает рывками выплескиваться в фаянсовую чашу. Потом
обертывает Нельсона пеленкой, кладет обратно в кроватку и собирается с
силами, чтобы перепрыгнуть глубокую пропасть, отделяющую его от той
минуты, когда в пушистых косых лучах утреннего солнца восставший ото сна
малыш в промокшей насквозь пеленке подойдет к большой кровати и начнет с
любопытством гладить отца по щеке. Порой ребенок залезает на кровать, и от
прикосновения холодной липкой ткани Кролику кажется, будто он вновь
возвратился на мокрый, но надежный берег. Время между этими двумя
моментами Кролику совершенно ни к чему, но страстное желание, чтобы оно
поскорее прошло, не дает ему уснуть. Он лежит в кровати по диагонали,
чтобы не свисали ноги, и старается подавить ощущение качки. Словно судно
без руля и без ветрил, он снова и снова бьется о те же скалы - безобразное
поведение матери, отец, который смотрит на него как на дезертира, молчание
Рут в ту ночь, когда он видел ее в последний раз, угнетающая немота
матери. Что с ней? Он переворачивается на живот, и ему кажется, будто он
смотрит в свинцовое море, туда, где в бездонной глубине темнеют косматые
утесы. Симпатичная Рут в плавательном бассейне. Жалкий подонок Гаррисон
пыжится, силясь изобразить выпускника аристократического колледжа, бабник
и сукин сын. Слабая грязная ручонка Маргарет бьет по зубам Тотеро, Тотеро,
лежащий в кровати с высунутым языком и трепыхающимися веками над
желеобразными глазами. Нет. Он не хочет об этом думать. Он перекатывается
на спину в жаркой сухой постели, и его вновь охватывает ощущение жестокой
качки. Думай о чем-нибудь приятном. Баскетбол и сидр в той маленькой школе
в дальнем конце округа, средняя школа "Иволга", но это было слишком давно,
он помнит только сидр и как толпа сидела на трибунах. Рут в бассейне,
невесомая и круглая от воды, она с закрытыми глазами плывет на спине,
выходит, берет полотенце; он смотрит ей на ноги, потом рядом с ним лежит
ее лицо, огромное, желтое, неподвижное - мертвое. Нет. Он должен стереть
из памяти Рут и Тотеро - оба напоминают ему о смерти. На одной стороне
они, а с ними - вакуум смерти, на другой - угроза возвращения Дженис, - потому-то его и качает. Хотя он лежит один, ему кажется, что он в толпе;
все эти люди будоражат его не столько своими лицами или словами, сколько
немым неотступным присутствием, они теснятся вокруг в темноте, как
подводные скалы, а снизу доносится тонкое, слабое жужжанье - это жена
Экклза ему подмигивает. Подмигивает. Что бы это значило? Всего лишь
невинная шутка в суматохе у дверей, когда девчушка пришла сверху в одних
штанишках, а может, она заметила, что он смотрит на ее ногти, и чуть-чуть
моргнула глазом, пожелав ему _счастливого_ пути, а может, это щелка света
в темном коридоре говорит ему: _входи_? Смешная, хитрая, веснушчатая
бабенка, и это непрерывное тонкое жужжанье с тех самых пор, как она
захотела, чтобы он вошел. Тень ее бюстгальтера остроконечные шишки в
комнате залитой светом стягивает шорты бедра с гладкой детской кожей
жирный зад Фрейд в белой гостиной увешанной акварелями каналов; иди сюда
примитивный отец она сидит на диване какая у тебя красивая грудь и тут и
тут и там. Он переворачивается на бок, и сухая простыня как прикосновение
ее жадных рук; высокий, он встает с ворсистого бархата, надувшаяся вена
прорывается сквозь рифы, и твердой опытной рукой он делает то, что нужно
было сделать, чтобы прекратить это тонкое жужжанье, снять напряжение и
уснуть. Сладкая женская пена. Наконец он до нее добрался. Стоя на голове,
пересекает бейсбольное поле и выходит с другой стороны. Как глупо. Очень
жаль. Он прижимается щекой к прохладному месту на подушке. Покончив с
Люси, он чувствует, что качка ослабела. Ее белые линии, словно концы
размотанной веревки, уплывают прочь. Он должен спать; мысль о приближении
далекого берега упрямой глыбой загораживает путь. Думай о чем-нибудь
приятном. За всю его сознательную жизнь было всего лишь одно место, куда
он может ступить, не боясь, что земля превратится в лица, которые он
топчет ногами, - площадка за ресторанчиком в Западной Вирджинии, где он
выпил чашку кофе в ту ночь, когда ездил на юг. Он вспоминает горы вокруг - словно кольцо вырезанных из картона фигур на белесом от луны ночном небе.
Он вспоминает ресторанчик - золотые окна, как у трамваев, ходивших в его
детские годы из Маунт-Джаджа в Бруэр, и воздух, холодный, но живой от
дыхания ранней весны. Он слышит стук шагов по асфальту у себя за спиной и
видит тех двоих - взявшись за руки, они бегут мимо него к своей машине.
Одна из тех рыжих девчонок, что сидели в ресторанчике, волосы свисают, как
морская трава. Наверно, именно здесь он повернул не в ту сторону, когда
надо было ехать за ними, - они хотели, чтоб он ехал за ними, вот и надо
было ехать, и в полубреду ему представляется, будто он и вправду поехал за
ними и сейчас еще едет. Как музыкальная нота - пока нажимаешь на клавишу,
кажется, что она движется, хотя на самом деле она остается все на том же
месте. И на этой ноте его уносит в сон.
Он просыпается задолго до рассвета, все с тем же ощущением качки, ему
страшно в пустой постели, он боится, что Нельсон умер. Он пытается снова
проскользнуть в тот сон, который ему привиделся, но ночной кошмар
разрастается, и в конце концов он встает и идет послушать дыхание
Нельсона, потом возвращается в постель. Первые проблески зари
выгравировали резкие черные линии на простынях. На сетку этих линий он
ложится, стараясь урвать еще часок сна, прежде чем мальчик придет к нему,
озябший и голодный.
В пятницу Дженис возвращается домой. В первые дни присутствие
новорожденной наполняет квартиру, как ладан из маленькой чаши наполняет
часовню. Ребекка Джун лежит в корзине, сплетенной из выкрашенного в белую
краску тростника, на подставке с колесиками. Когда Кролик подходит
убедиться, что она и вправду здесь, девочка кажется ему тускловатой,
словно она еще не набрала сил, необходимых для образования четкого
силуэта. Ее щека уже не того яркого красного цвета, что он видел в
больнице, она испещрена серыми, желтыми и синими крапинками, словно
мрамор. Когда Дженис кормит Ребекку, гармоничное сочетание округлой желтой
груди с круглым желтоватым личиком новорожденной образует симметрию,
которая неодолимо притягивает к себе и его и Нельсона. Когда Ребекка
сосет, Нельсон беспокоится, рвется к ним, тычет пальцем в шов между губами
ребенка и соском матери, а когда его бранят и отталкивают, бродит вокруг
кровати, произнося нараспев услышанное по телевизору обещание: "Майти Маус
уже в пути". Кролику тоже нравится лежать с ними рядом и смотреть, как
Дженис возится со своими набухшими грудями - они такие полные, что белая
кожа туго натянута и блестит. Словно дула орудий, она нацеливает толстые
соски в слепой потрескавшийся рот, который открывается и захватывает их
быстро, как птичий клюв. "Ой", - восклицает Дженис, и железы в губах
ребенка начинают пузыриться в такт с молочными железами. Гармония
установлена, и на ее лице появляется улыбка облегчения. Она прижимает
пеленку ко второй груди, вытирая лишнее молоко, которое оттуда сочится. В
эти первые дни, после того как она отдохнула и набралась сил в больнице,
молока у нее больше, чем нужно ребенку. Между кормлениями оно течет, на
всех ночных рубашках образуются два затвердевших пятна. Когда она остается
голой, не считая гигиенического эластичного пояса, при виде ее пухлого
мягкого живота и буйных грудей, которые под тяжестью молока торчат из
стройного тела, как лоснящиеся, покрытые зелеными прожилками плоды с
шероховатыми лиловыми кончиками, у него все внутри переворачивается.
Отяжелевшая сверху и забинтованная снизу, Дженис нетвердо держится на
ногах и двигается осторожно, словно боясь от малейшего толчка перелиться
через край. Хотя она без всякого стыда использует груди как инструменты
для кормления ребенка, она все еще стесняется его взгляда и, если он
слишком открыто на нее смотрит, спешит прикрыться. Но он чувствует разницу
между теперешним временем и первыми днями любви. Теперь она не обращает на
себя внимания, то и дело голая выходит из ванной, качая ребенка, небрежно
спускает лямки рубашки и вообще ведет себя так, словно она - машина,
податливая белая машина для совокупления, вынашивания и кормления. Он тоже
переливается через край, густая сладкая любовь переполняет ему грудь, и он
хочет хотя бы чуть-чуть к ней прикоснуться; он знает, что вся она - кровоточащая рана, но только чуть-чуть прикоснуться, чтобы избавиться от
своего молока, отдать его ей. Хотя, одурманенная эфиром, она говорила, что
хочет его любви, в постели она от него отворачивается и спит так тяжело,
как будто нарочно старается его обидеть. Но он слишком ей благодарен,
слишком ею гордится, чтобы ослушаться. Всю эту неделю он по-своему ей
поклоняется.
Экклз является с визитом и приглашает их в церковь. Они так ему
обязаны, что обещают: кто-нибудь из них непременно придет. Скорее всего
Гарри. Дженис не может, в это воскресенье будет всего девять дней, как она
вышла из больницы, а с понедельника Гарри уже пошел на новую работу, и она
чувствует себя усталой, слабой и измученной. Гарри с удовольствием идет в
церковь. Не только из симпатии к Экклзу, а, главное, потому, что счастлив,
ему повезло, на него снизошла благодать, он прощен и хочет выразить свою
благодарность. Он инстинктивно верит в существование невидимого мира, и
никто даже не подозревает, как часто его поступки являют собою сделки с
этим миром. Он надевает новый серый костюм и без четверти одиннадцать, за
день до летнего солнцестояния, выходит в ясное воскресное утро. Он всегда
с удовольствием смотрел на людей, которые чинно шествовали в церковь
напротив дома Рут, и вот теперь он с ними. Впереди - первый за всю неделю
час, который он проведет без Спрингеров, будь то Дженис дома или ее отец
на службе. Работа была бы совсем не трудной, если бы не бесконечное
вранье. К середине дня он уже как выжатый лимон. Смотришь на эти развалюхи
- 80.000 миль на спидометре, поршни так износились, что масло течет рекой,
видишь, как их моют, скручивают обратно спидометр, и слышишь свой
собственный голос: это же просто даром. Он будет просить прощения.