- Ими ты и победил. Иначе не был бы так тверд и уверен.
      - Это еще в писании: Спаса проси, а себя сам паси...
      Стояли на месте битвы три дня.
      Попы отпевали павших. В светлое небо поднимался ладанный дым. Укладывали раненых на телеги.
      Собирали разбредшийся по лесам скот. Увязывали добычу в телеги. Рыли ямы братских могил.
      Впереди войск Дмитрий отстоял отпевание. Кинул горькую горсть земли в наполненную телами могилу.
      Небо было светло. Коршуны низко кружили на плавных крыльях.
      Дмитрий приказал трубить поход. Трубачи подняли длинные тяжелые трубы, и это поле в последний раз услышало их долгий звериный рев.
      Пятнадцатая глава
      КОЛОМНА
      По улице, заросшей травой, мирно вились тропинки. Синеватой плесенью оброс сруб колодца. У колодца стояли женщины. Воды не черпали, бадей возле них не было.
      Кирилл шел, оглядывая плетень, частоколы, серые стены изб. Где тут ее стена, ее огород? Вслушивался: не прозвучит ли где-нибудь ее голос.
      Одна из баб крикнула:
      - Не с торгу ль, удалец?
      - А по чем угадала удальца?
      - По ухватке да по поглядке.
      - Зорка!
      - Не с торгу ль?
      - Оттоль.
      - Что там про войну слыхать?
      - Побьют татаровей.
      - Ужли ж?
      - А нешь нет?
      - Кто же знает?
      - Знаю, побьют. На торгу татарина поймали.
      - Ой, господи!
      - Поймали! Минула беда.
      - Ну, слава те, господи! А мы все слухаем, не завопит ли кто.
      - А тогда что?
      - Бежать станем.
      - Куда ж?
      - В леса. Там не сыщут.
      - А ежли...
      - Загрызем! Все одно - не дадимся.
      - А не все ль одно - мужик ведь!
      - Сказал! Татарин-то?
      - А ваши-то где?
      - А на татар пошли.
      Кирилл подумал: &;lt;Будто на медведя пошли али на бобра. Ох, бабы!&;gt;
      - А где тут Анюта-вдовка живет? Вестно?
      - А те на што?
      - Да я ей давал порты стирать.
      - Ой, молодец, давно, видать, дал!
      - А что?
      - Да ей тут уж год нету.
      - Чего ж так?
      - Да она одного молодца на казнь подвела - засрамили.
      - А что за молодец?
      - К ней один расстрига сватался, а она его - назад в монастырь.
      - А! - смекнул Кирилл. - А куда?
      - Да не то в Рязань, не то в березань.
      - А все ж таки?
      - К родителям.
      Сердце остановилось: умерла?
      Но баба разговорилась:
      - У нее отец там гдей-то, на хлебном торгу прикащиком.
      - А! Ну счастливо вам жить, бабоньки!
      - Да мы и так не тужим. Тебя вот жаль.
      - Ну-ка?
      - Пропали порты-то - в Рязань увезла!
      У колодца засмеялись. А Кирилл подумал: &;lt;Истинно: душу мою отстирала от пакости&;gt;.
      Он снова спросил, но суровее:
      - Так верно, хохотухи, что уехала?
      - Ну верно, верно. Перед Ильиным днем купцы туда с обозом ехали, так и она с ними. Вот уж другой год пошел.
      - А где ж ее дом-то?
      - А пониже к речке. Эна, отсель видать - крыша соломляная.
      Баба подняла руку, указывая туда, и Кирилл приметил: статна молодка. А может, тоже сейчас вдовкой станет. А может, и не чует, что уж стала вдовой?
      Он поклонился ей и пошел. Свернул в боковую улочку и, еле пролезая между двумя заборами, пошел к соломенному верху Анютиной избы.
      За тыном под яблоней рылись в земле цыплята и прыснули прочь, когда он распахнул калитку.
      Пожилая женщина строго и опасливо смотрела ему навстречу.
      - Здравствуй, сестрица!
      Женщина молча поклонилась. Нехорошо было сразу приступать к делу, но женщина была одна, смотрела опасливо, дни стояли тревожные, и Кирилл заспешил:
      - Я об Анне думал спросить. Где она?
      - А почто?
      - Она постирать обещалась, так я зашел.
      - Давно уж ее тут нету.
      - А где ж она?
      - Постирать-то и я могу. Приноси, ладно.
      Он повернулся, чтоб идти, и, будто нехотя, спросил:
      - А куда ж она, Анна-то, делась?
      - К брату переехала. На Рязань.
      - Он у нее что ж, в самом городе?
      - В Затынной слободе. Огородник.
      - Он что ж, не жил тут, что ли? Чтой-то я его не знаю. Как звать-то?
      - Горденей.
      - Не слыхал.
      - Да он тут мало и жил. И Анна-то ведь рязаночка. Сюда замуж отдана. А жизни-то и не вышло.
      - Как это?
      - Так, милой, какая ж жизнь: полтора года с мужем прожила, мужа убили. И не рассмотрела мужика, а уж овдовела. Третий год вдова. У брата жена теперь померла, поехала за его ребятами приглядеть. В чужой семье молодой бабе разве жизнь?
      Сколько годов Кирилл ничего не слышал о ней. Все, чего недоставало, выведал.
      - А ты-то, сестрица, чего тут?
      - А нас она на постой пустила. Деревню нашу сожгли. Муж - старик. Я у него третья жена. Он на плоту. Игнатий Вожжа. Нешь не знаешь?
      - Как не знать!
      - Ну то-то!
      - Ну прости, сестрица.
      - Так приноси, постираю.
      - Принесу.
      Он вышел. Стало так просторно вдруг. Шел и думал: куда ж идти? Только теперь понял, что для нее сюда шел, что без нее тут нечего делать.
      День клонился к закату. Позолоченный маковец на Воскресении загорелся красным огнем. Но с Устья опять потянуло сырою мглой.
      В корчме было людно. Всюду было людно - в банях, в церквах, в корчмах.
      Он сел у самой двери. Корчмарь подошел услужливо и льстиво:
      - Али горлушко пересохло?
      - Нет. Дай сперва так посидеть.
      - А то нонче баранинка вельми хороша.
      - Ну, не обидь!
      - Да уж пойду поищу. С хреном будешь?
      - А ты уговорлив!
      - Дело такое.
      - Ну, к хрену и медку поднеси.
      - Да без питья какое ж угощенье.
      Кирилл смотрел, как не спеша наплывает вечер.
      Старик в высоком кругловерхом странническом колпаке, с берестяной кошелкой за плечами вошел, постукивая палкой, как слепец, но зорко оглядел застольников. Он примостился невдалеке от Кирилла. Сидя так среди говоров и хмельных возгласов, старик отдышался и негромко предложил:
      - А может, побывальщину спеть?
      И словно волна тишины захлестнула всех. И голос певца, сначала, у запева, нетвердый, прояснялся, светлел, разрастался. Размеренно и спокойно, как река, текла песня, как длинная дорога вела.
      Дороги тянутся далеко... Ушла Анюта, унесла свой стыд. Застыдили бабу. Застыдили за предательство милого. А был ли он ей мил? Да и она только теперь стала ему так мила, что сердце ссохлось...
      А ведь хаживала среди этих стен, голосила по покойнику-мужу, сокрушалась о Кирилле, когда схватили. Стены стоят, на которые ее тень ложилась. А ее уж нет. И след ее в пыли потерялся, и голос ее здесь отзвучал. И какова она, пожалуй, сразу не вспомнишь. Запомнилось только, что из-под повойника на висках у нее всегда выбивались золотистые колоски волос и скулы были покрыты коричневыми волосками. А в углах рта - глубокие и влажные ямки. И вдруг вся она встала под мерную песню странника. Ее взгляд из-под густых бровей: темный, пристальный, молчаливый взор. Широкий подбородок и широкая шея. И прямые, не по-бабьи крутые плечи. И высокие, будто девичьи, груди под расшитой холстиной. А старик пел, как Алеша Попович уговаривается с Батыгой:
      Ну уж ты, Батыга, поганый пес,
      Не замай ты города Киева,
      Не мути ты матушку Непрь-реку,
      А спусти татар в красен Киев-град.
      Пусть казнят бояр, пущай вешают,
      Пусть купцов-жильцов потрясут слегка.
      Ворошите у них злато-серебро,
      Вы берите у них добрых коней,
      Порушьте терема златоверхие.
      И пока ехали татары в Киев, пока рушили терема, и городовые стены, и соборы, пока возвращались с несметной добычей из разоренного края - стемнело.
      Светлые космы певца тихо покачивались в лад песне. Он пел строго, но спокойно, все это было давно, иначе к не могло случиться. Но Алеша увидел, что не сдержал Батыга зарока: пожег всю страну, погубил Киев и замутил русской кровью Непрядь-реку. Старческий голос вдруг возрос и наполнился неожиданной силой; сердца слушателей дрогнули, словно вся песня складывалась сейчас и надо каждому кинуться на неверного пса Батыгу, схватить обманщика за ноги и, как топором в лесу, прочищать себе улицу сквозь войска татарские, доколе Батыга не взмолится:
      Укроти ты свое ретиво сердце,
      Опусти-ка свои руки белые,
      Оставь ты мне хоть на приплод татар,
      Оставь мне поганых хоть на семена.
      И кто-то вздохнул из глубины корчмы:
      - Хорошо б с корнем, чтоб и на семена не осталось!
      А корчмарь между тем раздул бересту на угольке и затеплил светец. Кирилл увидел, что ковш его давно выпит да и баранина съедена, и, видно, мешал чего-нибудь хозяин к меду для крепости - в голове ныли и ломило в висках.
      Певец взял из рук хозяина чашку и ломоть хлеба и пошел к двери. Кирилл следил за ним.
      Старик сел на порог и в теплой мгле сумерек покрошил хлеб в похлебку. Когда ломти напитались, он костлявыми черными пальцами доставал их из чашки и не спеша ел, а жижу допил через край. Кирилл наклонился к нему:
      - Отколь у тебя, дедка, сила петь?
      - Изнутри, детка.
      - Видно, широко у тебя нутро!
      - Хоть и не ширше матушки-Руси, а будто с ней вровень.
      - Спасибо тебе, дедушка.
      - А за что ж, милый? У тебя нешь не такое же?
      - А кто его знает? Недомыслил того.
      - А ты домысли - горек человек, ежели всей Руси не вмещает, горше татарина.
      Старик протянул обратно корчмарю свою чашку:
      - Прими, добрый человек.
      - А ты куда ж?
      - В путь надо.
      - К ночи-то?
      - Слепцу и день темен. А зрячий свой путь и во тьме зрит.
      - А все, думаю, боязно?
      - Боязней того на бой идти. А тыщи людей пошли, убоя не убоялись. Чего ж опасаться единому да ветхому?
      - Да не в бой ведь выходишь.
      - В бой, сыне, в бой! Кто копьем, кто разумом, а кто голосом свой удар несет. Пойду: может, еще где спою. А там уж и заночую. Он ушел, постукивая посохом. Его страннический колпак уже потерялся во мгле, когда Кирилл вскочил и заспешил вслед.
      - Дедка!
      - Ась?
      - Дозволь спросить. Ты про татар пел, про то, как русский богатырь позволил им в Киеве бояр да князя грабить? О чем тут сказ? Не разумею я.
      - Запомни: Киева-града, Руси богатырь не велел касаться! Но враг разве разбирает, где правый, где виноватый! Сам хрестьянского врага хрестьянской рукой души. А врага на помогу не кличь - чужой рукой Русь не поправишь. Вот о чем тот сказ.
      - А можно поправить?
      - Пытлив больно!
      - А думаю, было время, когда ни купцов, ни князей не было, так жили.
      - Было. Народ, сказывают, тогда по лесам жил. Их не было, так жили.
      - А будет когда, что никого их не будет?
      Старик покачал головой, наблюдая за Кириллом:
      - Так, видно, богу надобно, чтоб были.
      - Нигде того не писано - про русских князей.
      - Не писано? - улыбнулся старик. - А попы ж говорят!
      - Читал, как убивали князей. Брутий убил кесаря. Многих римских кесарей убивали. А может, то и у русских было, но нигде о том не записано!
      - А ты, вижу, книгочей!
      - Дмитрий, коли победит, высоко занесется. Из наших костей башни ставить надумает!
      - Дмитрия не станет - Василий станет, что у него растет. А доколе князья башни городят, не жди пощады нашим костям! Может, народ поймет, что силен князь народом. А коли народ своей силы князю не даст, где ее взять князю?
      - Так как же ж быть, дедко?
      - Надо народу свою силу познать. А на то надобно время. На досуге с князем спорь, а коли враг у ворот, держись за князя. Но время свое знай да ступай в корчму обратно. Корчмарю-то небось не заплатил?
      - Ну прощай, дедка.
      - Иди, иди.
      Кирилл в корчму не вернулся. Он шел в тумане, раздумывая: &;lt;Бабы да я - только мы не несем в эти дни страды. Гоже ли таиться у корчмарева светца при моей могуте, при моих силах?&;gt;
      Он вспомнил, как тосковал в Царьграде по родине...
      &;lt;Душно без родины. А ежли теперь побьют, пуще насядут на нас татары&;gt;.
      С площади донесся гул голосов, я Кирилл остановился. Неожиданно в темноте заблаговестили. Что означал неурочный этот звон? Он заспешил к собору.
      Навстречу ему вырвался из тьмы, проскакал и сгинул во тьме всадник. И еще несколько всадников промчалось вслед.
      - Гонец!
      Кирилл кинулся бежать к народу. В церквах звонили. Попы служили молебны о ниспослании победы. Меняя коня, гонец успел сказать всем, что битва началась. Город наполнился криками:
      - Бьются!
      - Где же?
      - Верст за семьдесят.
      - А как?
      - Послали только сказать, что встретились.
      Заголосили, запричитали бабы. Со всех сторон потек их разноголосый протяжный вой.
      А гонец, охраняемый стражей, уже мчался с вестью где-то во тьме, лесными просеками, к Москве, и звери кидались прочь от неистовой быстроты коней.
      Всю ночь принимались звонить. Церкви не пустели. Каждый спешил от себя поставить свечу, заказать молебен.
      К утру в Коломне сменился второй гонец.
      - Наши берут!
      - Ой, правда ли?
      - Господи! Слава тебе!
      - Возьмут, не сумлевайтесь. Поганцы побегли.
      - Батюшки! А ваших коломенских никого не видал?
      - Где ж там видать!
      - А Мишу Кувердю не знаешь?
      - Не слыхал.
      - И Прошу не знаешь?
      - Да нет. Я суждальский.
      - Так бьют, значит?
      - Бьют окаянных.
      - Ну сохрани тебя господи!
      Днем уже знали: войска кинулись преследовать бегущих татар.
      С деревьев летели листья. Повсюду звонили колокола, всюду гудели веселые говоры и переклички; казалось, что это весенний пасхальный день, полный торжественного звона, досуга и радости,
      Еще войска Дмитрия не ушли с Вожи, а в Коломну уже начали прибывать очевидцы боя. Их встречали нарасхват, и в их рассказах правда мешалась с мечтой, благо верили всякому слову.
      - Побито татар, братия, тьма. Потоплено да потоптано тьма. Несть числа. И всех князей татарских побили. Теперь иссякнет Орда!
      Мчались гонцы. Наспех меняли коней, спешили к Москве. Между воинами шел спор:
      - Ты слазь. Мне скакать на Москву, я уж отдохнул.
      - А я и сам не притомился.
      - Семьдесят верст-то проскакавши?
      - Сам поскачу, слыхал? Коня!
      И гонец пропадал, оставляя позади лишь затихающий топот.
      Кирилл смотрел им вслед. Москва за лесами.
      Шестнадцатая глава
      ОЛЕГ
      Великий князь Рязанский Олег Иванович узнал о битве на Воже двенадцатого августа. Еще воины Дмитрия обшаривали привожские леса, а вестник уже рассказывал Олегу об избиении татар.
      И весть о победе Дмитрия Олегу была горька.
      Но он выслушал весть стоя, сохраняя тот же строгий и неподвижный взгляд из-под густых бровей.
      Высокий, сухой, жилистый, он носил темные одежды в оттого был стройнее и строже. Он стал великим князем Рязанским в том году, когда Дмитрий только родился. Желтоватое лицо его казалось смуглее от седины, пробравшейся в синеватую тьму волос. Бороду подстригал, и она клином выдавалась вперед. На левой щеке сидела пунцовая родинка.
      - А Дмитрий Иванович здоров?
      Гонец понимал, что Олегу была бы целительна весть о ранах или о гибели Дмитрия, но не выдал своей догадки и ответил спокойно:
      - Жив-здоров.
      - Слава богу. А в битве сам был?
      - Впереди всех.
      - А много побитых?
      - Москвитян мало. А татар тьма. Редко кто ушел. Именитых мурз, сказывают, побили.
      - Кого ж, не слыхал?
      Гонец перечислил. Олег воскликнул:
      - Самые любовные Мамаю! - и пожалел, что выдал свое волнение.
      Олег отпустил гонца и отошел к окну. Он стоял, облокотившись о подоконник.
      Дубовый терем, сложенный из огромных вековых бревен, высился над Окой. Поверх молодых деревьев и крепостных стен в окно виднелась широкая река, и чьи-то ушкуи, подняв латаные паруса, плыли к Волге, вниз по течению. Ветер дул с севера.
      &;lt;Ему и ветер друг! - думал Олег. - Небось татарские стрелы назад сносил&;gt;.
      Он отвернулся от окна. На бревенчатых стенах висели тяжелые ковры, привезенные из Орды и подаренные зятем - мурзой Салахмиром.
      Мир изменился за один день. Пока Орда гордо стояла па востоке, Москва на западе была не столь страшна. Войны с Тверью отвлекали Дмитрия от Рязани, а если б он и обернул свой меч на Рязань, можно было бы оборониться от него союзом с Ордой. Теперь не то - Олег остался лицом к лицу перед Дмитрием. А Москва его встала из лесов превыше всех городов Руси. Обрастая городами и княжествами, поднялась как глава Руси. Страшно!
      &;lt;Почему не Рязани быть главой? Славнее и древнее Москвы. Больше крови лила за Русь&;gt;.
      Олег любил свой народ, этот живой мягкий говор, эту просторную реку, текущую вниз, в заливных лугах. Орда пожигала, заливала кровью милые рязанские земли, родные города. Но Олег снова и снова вставал на пепелище великим князем.
      &;lt;Еще есть великий князь Тверской. Но долго ли Дмитрий потерпит трех великих на одной великой Русской земле?&;gt;
      Внезапная мысль обожгла Олега:
      &;lt;Ударить бы на него теперь, пока не оправился от Вожи&;gt;.
      Но вспомнил; гонец сказал, что москвитян убито мало. И к тому же еще памятен рязанцам позор, принятый от Москвы, когда Боброк вдребезги разгромил Олега, изгнал из княжества, а в Рязань посадили княжить ненавистного Володьку Пронского. Будто Олега уж и в живых не осталось. Поддержал Салахмир, а то не выбить бы князя Пронского. Но одни татары помогли, а другие явились - город сожгли дотла, самого Олега изранили. Шестой год рубцы не заживают.
      Жизнь грозна и тяжка. Если б разбили Дмитрия, возросла б сила Орды, но и Олег возрос бы.
      В это время пришел Архангельского собора поп Софроний: книголюб, проныра; знает о всем прежде всех. С ним хорошо говорить - мысль с лету ловит. Но Олегу не хотелось, чтоб кто-нибудь уловил его мысли теперь.
      Накланявшись сперва иконам, а потом и князю, поп кротко остановился у двери. Олег подошел к нему под благословение.
      То улыбаясь, то вздыхая, Софроний всматривался, как настроен Олег.
      - Слушаю, отче Софроние.
      - Я о том сомневаюсь, Ольг Иванович, как нам отнестись к вестям о побоище?
      - О сем епископ знает.
      - Рязанцам отец - ты!
      - Надо бога благодарить: нехристей повергли.
      - И епископ так же речет.
      - Ну еще бы!
      - Вознесется ныне, мню, Дмитрий-то.
      - То заслужено!
      - Истинно. Сам бой вел. А звонить ли перед молебствием?
      Олег нахмурил брови:
      - А колокола не лопнут?
      - Как скажешь, княже.
      Олег вспомнил слова гонца: &;lt;А татар побито тьма&;gt;. Не скоро опомнится Орда!
      - Поторопись, Софроние. Благо в Москве еще не зазвонили. Зазвоним прежде Москвы, чтоб в Москве стало слышно.
      И подумал: &;lt;Орде теперь не до колоколов. Некогда прислушиваться&;gt;.
      - Поторопись!
      - Иду, иду.
      Епископ сам хотел служить благодарственный молебен. Олег заспешил в храм. Он не пренебрегал княжеским обликом, как пренебрегал Дмитрий. Дмитрий с непокрытой головой показывался людям; как смерд - не брезговал холстиной. Запросто разговаривал с воинами, не блюл великого звания. Не то - Олег.
      Олег оделся в полное княжеское облачение. Натянул расшитые золотом зеленые сафьяновые сапоги. Надел кожух из греческого оловира, обшитый золотыми плоскими кружевами, и обвитую золотыми кольцами великокняжескую шапку. Потом пристегнул саблю, украшенную искусной насечкой.
      Пусть, мол, знают в Москве и пусть в Орде понимают, что от разгромов, пожарищ и битв не оскудевает Рязанский князь.
      Княгиня Евфросиния выехала в собор прежде, обряженная в золототканый сарафан, вытканный московскими мастерами.
      Олег вышел, окруженный двором - боярами, окольничими, родственниками. Ему подвели белого высокого коня, косившего на людей голубым недобрым глазом.
      Олег поднялся в седло, кованное жженым золотом, и конь, дернув красной уздой, покрытый ордынской попоной, медленно пошел к собору, окруженный пешими людьми. От терема до собора было сто пятьдесят шагов.
      После разгрома Рязани, случившегося шесть лет назад, Олег сложил в городе дубовые стены, церкви, терема, насадил сады и деревья, расчистил пруд и пустил туда ручных лебедей. Раздобыл денег на торг. Город встал снова.
      У собора Олег сошел на постланные перед ним ковры и вошел в храм. Тотчас ударили в колокола, и гул их широко потек над раздольем Оки вниз до Нижнего, поднялся вверх по Оке до Коломны. Рязане, ожидавшие на площади княжеского приезда, ввалились следом за Олегом в собор. Конюшие медленно отвели коня.
      Олег стал перед правым клиросом, Евфросиния - перед левым. Он стоял строго и гордо, словно он, а не Дмитрий, одержал победу. Каждая удача Дмитрия казалась ему оскорбительной. Олег стоял в шапке.
      Епископ, поставленный в Рязань из Москвы всероссийским митрополитом Алексеем, вышел в сопровождении раззолоченного причта и священников. Высокая митра сверкала. Посох переливал драгоценными каменьями. Прежде молебствия епископ обратился к народу:
      - Братие христиане! Православный народ одержал великую победу над погаными нехристями.
      Олег тоже обернулся лицом к затихшему народу. Начало ему понравилось: &;lt;Не Дмитрий победил, а народ. Понимает, что говорит в Рязани!&;gt;
      Но вдруг насторожился.
      - Собравшись воедино, москвитяне, суждальцы, тарусяне, коломяны встали под знаменем Московского князя Дмитрия, и бог благословил их.
      Олег опустил глаза.
      - Никогда не было побед над татарами, пока князья наши бились с ними разобщенно и разноголосо. Сие есть полная и первая победа над нечестивыми агарянами.
      Олег вспыхнул и позеленел от ярости.
      Тринадцать лет назад Олег первым кинулся вслед хану Тагаю. Догнал его под Шишовым лесом, вдребезги разбил, захватил всю добычу, пленных, а сам Тагай едва вырвался от Олега, проскочил между пальцами. Москва не желает об этом помнить. Забыла?
      Олег снова стал лицом к алтарю, ему ненавистен стал епископский голос: от Москвы говорят!
      Но епископ смотрел на народ и говорил народу. Голос его звучал громко и радостно:
      - Закатилось солнце татар, отступило время от них. Господь же с нами!
      Олег повторил шепотом:
      - Отступило время от них.
      А в церкви уже пели, и, едва смолкал хор, вновь гремел ненавистный московский голос.
      Еле превозмогая себя, Олег подошел приложиться я отвел свой взгляд от народа, смотревшего на него. Простодушно подходили к епископу бояре Кобяковы, потомки Кобяка, половецкого хана. Набожно крестились Жулябовы, исконные рязанские бояре. Шумно следом за ними повалил народ. Все чувствовали Дмитриеву победу как свою. Один Олег сознавал себя побежденным, не радовался разгрому татар. А как бы хотел он этого разгрома! Но от своей руки.
      Молчаливый, неулыбчивый, он вышел из собора и поднялся в седло. Снова кланялся ему народ, плыли облака, как венки по реке. Курлыкая, пролетал журавлиный косяк. Шли позади Олегова коня родственники и бояре.
      В эти дни мало народу оставалось в городе. Бояре и помещики разъезжались по вотчинам: поспевал урожай, близилось время собирать оброки и платежи, в деревне нужен был хозяйский глаз.

К титульной странице
Вперед
Назад