Вошел, держа полыхающий светильник, мурза Таш-бек. Лицо его пылало и трепетало, обагренное светом.
      - Что ты? - Мамай приподнял голову.
      - К тебе, князь.
      Таш-бек вдруг оробел и заговорил издалека:
      - От бессонниц и от ветра глаза наших воинов красны. Мы идем торопливо и тайно, как воры.
      - Так надо.
      - Воины скучны и суровы. Вокруг костров молчат. Если разговаривают, когда я подхожу, смолкают.
      - Говори.
      - Я спросил: почему? &;lt;Мы, - говорят, - идем быстро и тайно, как воры. Значит, Мамай боится&;gt;.
      - Бараны.
      - Они не идут дальше.
      Мамай вскочил:
      - Ты впереди всех, если несешь плохую весть. Рад?
      - Князь!
      - Ты позади всех, если надо спешить для дела. Как они смеют?
      - Спроси их сам.
      Мамай торопливо натянул сапоги и вышел.
      Пылали костры. Розовые сосны вздымались в черное небо. Воины стояли вокруг огней. Все молчали. Мамай один спрашивал их:
      - Боитесь?
      Они молчали.
      - Ни один не вернется, если свернет с дороги. А дорога наша через Москву.
      Они молчали.
      Тогда Мамай кивнул сотникам. Сотники закричали, свистнули плети. Но ни плети, ни уговоры не смогли сломить робости у золотоордынских войск, прежде бездумно и радостно кидавшихся в любую битву.
      Мамай приказал выбрать самых упорных.
      - Чтоб вам не страшно было в бою, я сам порублю вам головы!
      В костры побросали дров, и пламя поднялось выше. Самых старых приволокли к огню и кинули на колени. Они отвечали:
      - Своя сабля сечет легче. Секи!
      Мамай растерялся и понял: непобедимое воинство Золотой Орды охвачено страхом. А страх сильнее смерти. В глазах воинов текла Вожа, и Вожа казалась им черной от татарской крови и живой.
      Поставленным на колени, уже склонившимся перед смертью он приказал:
      - Встать!
      Он ушел в юрту.
      Начальники тысяч торопливо сошлись к нему. Он знал: великое торжество охватило многих из них.
      - Говорите!
      Они медлили заговорить, они хотели сказать: не время идти в поход - осень. Надо управиться в хозяйствах, в стадах, в садах. Надо вернуться в Орду, отдохнуть, окрепнуть, излечить страх, как лечат болезнь. Но разве посмеешь это сказать?
      - Говорите, пора!
      Они молчали. В эту ночь говорил он один:
      - Вы скажете - назад?
      Он вдруг вспомнил мышиные уши хана и высокие брови ханской жены.
      - Нет! Дороги назад нет. Вернемся с добычей, с победой. Бояться Москвы?! Идите, скажите: пусть ложатся спать. Пусть крепко спят. Утром я поведу их к добыче. Без победы возврата в Орду нет.
      И когда удивленные тысячники собирались повернуться к двери, Мамай крикнул:
      - Мы ломали копыта коней и набивали мозоли на своих задах даром? Каждому из нас надо немного золота и побольше рабов. И вы это возьмете.
      Он видел, что глаза их повеселели. Ночью этот блеск разгорится в пламень, и утром их сердца запылают жаждой битв и жадностью. Он знал людей.
      Когда все ушли, когда и сам он лег и завернулся, его опять охватила ярость. Он комкал одеяла, грыз их, рвал.
      Бернаба молчал, но слышал.
      За кошмами юрты тихо топталась стража, и под подошвами воинов похрустывала обмерзшая трава. Но Мамай затих.
      Удивленный Бернаба приподнялся и взглянул на князя.
      Мамай лежал, запрокинувшись навзничь, стиснув скомканные одеяла, с перекошенным и полуоткрытым ртом. Сон, как стрела, сразил его внезапно.
      Бернаба долго не мог уснуть и внимательно разглядывал опрокинутого сном Мамая.
      Пусть вся Орда спит, безучастная к грядущему дню, Бернаба не безучастен. Свой грядущий день он силится разгадать, обдумать.
      Когда на рассвете принесли кумыс и воду, за откинутым ковром раскрылось зеленое безоблачное небо и белая, захваченная морозом земля.
      Все стояли наготове, и Мамай двинул свою силу по пути, который назвал одним только тысячникам. Беспокойным, хмурым взглядом он всмотрелся, легко ли, охотно ли движутся они. Но словно тяжесть свалилась с них: радостно поворачивали коней в сторону от Московской дороги.
      Только тогда, стуча зубами от жажды, Мамай приник к широкой чаше с белым осенним кумысом.
      Двадцать пятая глава
      РЯЗАНЬ
      Кирилл поднялся в город. У ворот остановился и поглядел назад. Туманы застлали нижнюю слободу. Там тоскливо завыла собака. Может, чуяла близкий восход луны.
      У Пронских ворот собиралась стража, и, затеплив светильник, воины разговаривали, обратясь лицом к свету.
      Город уже затихал. Только у кузнеца еще шла работа. На пороге сидели и стояли люди - купцы, собравшиеся домой, ремесленники - и разговаривали, глядя не на собеседника, а в огонь, словно говорили огню, и слова их были спокойнее, тише, шли из глубины души, будто огонь освещал им темное для них самих сердце. А глаза не моргали, даже когда оружейник бил молотом по мягкому, как воск, клинку.
      Оружейник приметил Кирилла.
      - Присядь. Расскажи.
      - Об чем?
      - Откуда пришел, про то и сказывай.
      И люди притихли, оглядывая Кирилла.
      - Долго говорить. Меня и на постой не пустят.
      - А где стал-то?
      - У Герасима. На взвозе.
      - Куды ж туда в таку темень идтить?
      - Дойду.
      - Пойдем ко мне. Я собираюсь. Вот только последний докуем.
      Строгие, отчужденные взгляды рязан пугали Кирилла. Думал: суров народ. А этот зов из-под хмурых бровей пригрел.
      - Ин ладно, - сказал Кирилл.
      - Он человек хороший. Ты не бойсь, - сказал Кириллу хилый красильщик, махнув на оружейника окрашенной синью рукой.
      - Такой богатырь не спугается. Мне б такую мощь, я б и ночью из города выйтить не забоялся.
      - Какая ж у меня мощь? - засмеялся Кирилл.
      - Днем видали, как воз выволок. Да и так видать - плечи под епанчу не спрячешь.
      Кирилл догадался: видно, в Рязани разговаривали о нем.
      Пламя в горне затихло. Нежно сияли угли, подернутые голубой пленкой.
      Рязане пошли к своим дворам.
      Кирилл ушел к оружейнику.
      Двор его стоял недалеко от княжого двора, и Олегов терем поднимался похожей на седло, крышей высоко, к мутному небу, где уже всплыла луна.
      Дом оружейника, окруженный тыном, был невысок, но крепок. Узорные кованые скобы и петли на двери поблескивали в лунном свете.
      Внутри горела лучина, воткнутая в железный ставец, и тень от ставца трепетала по стене, причудливая, как водоросль. В темноте жилья, в скупом свете огонька Кириллу вспомнился далекий край - водоросли, Босфор.
      Кирилл перекрестился, прежде чем поклониться.
      Женщины молча и бесстрастно ответили на его поклон. На печи посапывали ребятишки.
      Он поел из одной чашки с хозяином, и постель гостю хозяйка постелила на нарах в запечье.
      - Тут те спокойно. Тараканов у нас нет, - сказал хозяин.
      - Сверчок донимает, - сказала хозяйка.
      А сестра хозяйки объяснила хозяину:
      - Видать, скоро холода станут. С этих пор в избу заполз. Мы уж каждую щелочку обшарили - нету.
      - А пущай. Со сверчком в дому теплее.
      Хозяйка ответила:
      - Пущай.
      Так наступила ночь.
      Издалека, может быть от городских ворот, долетали удары: били по чугунным доскам сторожа. Изредка раздавался дальний возглас: перекликалась стража. Над Рязанью стояла ночь.
      Олег проснулся затемно. Не спалось - думал о Москве, о Рязани. Жена спала, и, чтобы ее не будить, осторожно сполз с постели и прошел к дверям. Слегка приоткрыв их, выглянул. Там сидел на скамье отрок и, предаваясь одиночеству, усердно прочищал нос.
      - Палец сломаешь! - сказал князь. Когда отрок спрятал за спиной руку, Олег послал его: - Сведай, топлена ль баня. Да чтоб приготовили. Сейчас приду.
      Олег посмотрел в окно. Сквозь мутное генуэзское стекло он увидел задернутые морозной мглой заливные луга за Трубежом и ворон, чистивших сырые перья.
      Он обулся в белые валенки, расписанные пунцовым узором, накинул поверх белья полушубок и вышел во двор. Над баней слабо сочился голубой дымок. По верху бревенчатой крепости ходили иззябшие воины, от башни к башне. Тропинка к бане была бела от утренника. Отрок, племянник боярина Кобяка, еще стоял, переговариваясь с банщиком.
      - Я тебя, пострел, мигом слал, а ты прилип.
      - Баня, вишь, княже, стоплена. Чего ж спешить-то?
      - Ступай к Марьяму, вели меду принесть.
      Черноглазый отрок рванулся к теремам, но Олег его задержал:
      - Об дяде не слыхал, не вернулся?
      - Вчерась не было. Сказывают, урожай хорош: небось не управился.
      - Ну, беги.
      Олегу нравился этот юноша, в котором смешались острые татарские глаза и тяжелый славянский нос. Проворный, ласковый и смелый, он возрастал в Олеговом терему, задирая других отроков. Олег не раз вставал за него от нападок и наговоров. Старого б Кобяка так не оборонял, а этого было жалко.
      В предбаннике, густо застланном золотой соломой, Олег разделся. Банщик прошел с обширным ковшом до кадки с холодной водой. Ковш, стукнув, пробил тонкий лед. Олег поежился.
      - Ишь, осударь, каково. До Покрова далеко, а студено.
      И с размаху хлестнул на груду раскаленных камней. Пар взвизгнул и, зашипев, ударился в потолок. Влажный и горький от дыма воздух резнул по глазам.
      Сквозь набежавшие слезы Олег переступил на скамью и лег. Банщик похлестал его шелковистым можжевеловым веником и дал отдышаться.
      Крепко запахло сладкой смолой можжевели.
      Тело жадно и вдосталь вбирало густое тепло, покрываясь маслянистой испариной. Шрамы и язвы нежно зудели, и банщик бережно растирал их и в который уж раз привычно умилялся:
      - Несть, осударь, живого местушка. Все без остатка тельце измучил за нас, грешных.
      - Ногу потише! - поморщился Олег.
      - Вестимо, осударь. Берегу.
      - А ведь заживает.
      - Видно, будто синевы помене стало.
      Князь утешал себя: нога не заживала. Будто яд таился в татарском копье, что опешило Олега в той битве.
      - Ой, пень! Одурел, что ль? - обозлился Олег: банщик окатил князя нестерпимо холодной водой.
      - Помилуй, осударь, оплошал!
      Олег встал, и банщик принялся обтирать его мягкой холстиной и подал ковш трезвого меда, заправленного не хмелем, а мятой.
      - Хорошо Марьям меды сытит. Дряхл, а разумен.
      - Вельми, осударь.
      - На, дохлебай.
      В предбанник хлынул холод. Вбежал отрок и пригнулся у порога, силясь разглядеть князя сквозь пар.
      - Дверь, дверь-то! - крикнул банщик.
      - Ты что? - окликнул Олег.
      - Где ты, княже? Иди скорей! Татары!
      - Чего?
      - Татары!
      Олег рванулся к двери, банщик, кинувшись наперерез, успел накинуть на его голое тело белую овчину нагольного полушубка.
      Мокроволосый, потный Олег выскочил на мороз; облако пара окутало его. Иней протаял, где пробежали его босые ноги. Он вскочил на городскую стену. И тотчас десяток черных стрел впился в бревна над его головой. Он отклонился и увидел татар.
      Мамаево войско подступало, охватывая город. Из-за холмов наезжали новые сотни, но и тех, которые остановились под стенами, было великое множество.
      В осенней мгле пылали полосатые халаты, алели штаны, развевались косматые бороды копий, лохматились пушистые шапки; иные, надетые наружу мехом, казались чудищами на коротких кривых ногах. Позвякивали кованые панцири, похрапывали и взвизгивали лошади, но люди молчали, медленно наползая на город, может быть ожидая лишь вскрика, чтоб стремглав рвануться вперед. Татары смотрели па серые стены города, на темные башни, на суровую приземистую мощь Рязани, будто затаившейся. Татарские лучники увидели голое тело из-под овчины, когда Олег вскочил над стеной, но он хромал, и лучники промахнулись, рассчитывая на ровный шаг.
      На соборе забили набат.
      Чьи-то сильные руки схватили Олега и поволокли вниз, через двор, к терему.
      - Очкнись, осударь. Нешь тако по холоду ходют? Заледенел весь.
      - Пусти.
      - Обрядись сперва.
      - Пусти!
      Но волосы и борода затвердели на морозе, и тело забила дрожь.
      Набат гудел. Народ бежал к стенам. Воины наскоро пристегивали мечи к бедрам. Среди княжеского двора раздували костер и волокли котел: варить смолу на головы осаждающих.
      Набат поднял воинов, но их было мало: дружина была в разъезде по волостям и на полюдье.
      У оружейника, где Кирилл ночлежил, в избе еще стояла тьма, топилась печь и черный дым полз по потолку в душник.
      Когда раздался набатный звон, Кирилл поднял голову:
      - Ай пожар?
      Оружейник рванул дверь.
      - Беда!
      Обомлев, женщины замерли у печи. Кирилл выскочил во двор, заглянул через тын на улицу. Набат гудел. Улицей бежал народ.
      - Чего там?
      - Татары!
      - Татары! - крикнул Кирилл и, сбивая встречных, вбежал в избу.
      Он захватил из-под изголовья меч и кинулся к городским стенам. Боковой улочкой на неоседланной белой лошади проскакала княгиня Евфросинья. Сын ее, княжич Федор, и несколько отроков, ведя в поводу коней, обремененных ковровыми сумами с добром, мчались вслед за княгиней вниз по переулочкам к Трубежу.
      - Худо: князева спасаются!
      Но Олег, уже окованный латами и шлемом, отбивал впереди воинов первый натиск врага.
      Рязанцы стояли на стенах, отвечая на стрелы стрелами, кидая вниз бранные слова и тяж.елые валуны. Из княжеских подвалов приволокли вязанки копий и мечей. Оружие лежало грудами, и рязане, сбегаясь, хватала его и лезли на стены. Из посадов и слобод стекалась подмога. Бабы порывались выть, но теряли голос, когда видели, как с высоты стен кто-нибудь, пошатнувшись, валился навзничь да так и оставался лежать со стрелой в груди или в ребрах. Убитых бьющиеся сталкивали со стен, чтоб не лежали под ногами на узком верху у бойниц. Раненые выползали, и родня сбегалась к ним, силясь поднять.
      Кирилл взбежал на стены и, протиснувшись мимо Олега, притаился за выступом башни.
      Враг отсюда виден был весь. Передовые отряды уже лезли на стены, принимая удары, прикрываясь от стрел и от мечей разрисованными щитами, лезли к средней башне, у которой отбивался Олег. Их запасные части стояли наготове.
      В алом халате, в пышной белой чалме Мамай ехал вдоль стен на тонконогой серебряной лошади. Несколько мурз трусцой следовали позади него.
      &;lt;К стенам примеряется, гад&;gt;, - подумал Кирилл.
      - Дай-кось! - Он выхватил у кого-то лук, и первая Кириллова стрела свистнула возле Мамаева уха.
      Серебряная лошадь присела, а Мамай, погрозив камчой, отъехал от стен подале.
      Стрелы черной струей ударили по венцам возле Кириллова убежища.
      - Спас бог!
      И еще одна скользнула поверх плеча.
      - Спас бог!
      Он увидел, как загорелась угловая башня над Глебовскими вратами.
      Подожгли, нехристи!
      Башню кинулись отливать водой.
      Но еще и еще посмоленные стрелы, объятые пламенем, вонзались в дубовый город. Не хватало рук заливать огонь. Большая огненная стрела переметнулась через стену и упала на крышу терема. Сухой тес мгновенно задымился.
      Кирилл увидел, как насильно стащили раненого Олега и усадили в седло. Ворота к Трубежу еще выпускали людей, там татар не было, и чернобородый рязанский воин повел в поводу княжеского коня прочь из боя.
      Легкая молодая женщина подбежала к груде мечей и схватила один. Ей крикнули:
      - Не тот, Овдоть! На полегче.
      Какая-то длиннолицая старуха, стоя на коленях, целилась из лука и посылала вниз стрелу за стрелой; по ее синему сарафану медленно расплывалось черное пятно - кровь.
      А набат гудел, и дым застилал небо и разъедал глаза. Все кричали - и татары и рязанцы. Выли и взвизгивали женщины.
      &;lt;Может, тут свидимся, Анюта?&;gt;
      Голова татарина, прикрытая щитом, показалась над выступом стены, и женщина, державшая короткий меч, ударила татарина наотмашь. Щит, вырвавшись из рук татарина, откатился к ногам Кирилла.
      &;lt;А схожа с Анютой!&;gt; - подумал он.
      Но ее звали Овдотьей, и вскоре стрела сбила Овдотью с ног.
      Глаза ее лишь на мгновение взглянули на Кирилла, и, отворотясь, она поползла к лестнице, чтобы спуститься вниз.
      - Анюта! - крикнул Кирилл и, видно, высунулся из-за бревен. Стрела ударила его по скуле. Пока он вытаскивал ее, женщину застлал дым.
      И мог ли он ее узнать здесь, когда истинное лицо любимой застлало время разлуки?
      Он стряхнул набежавшую в бороду кровь, но женщины уже не было.
      Татарские плечи поднялись невдалеке над бойницей. Кирилл обернулся к врагу, хотя мыслью еще обшаривал место, силясь понять, куда она отползла.
      А руки отбивали удары, пока он не опомнился, а тогда сразу нашелся удар, освободивший Кирилла от супротивника...
      Так бились и падали до полудня. Город пылал, чад застил свет, огонь кое-где полз уже по городским стенам. В посаде, как огромный ржаной сноп, стоял огонь над церковью Бориса и Глеба.
      Еще лодки, тяжелые от беглецов, переплывали Трубеж, лугами убегали к лесам женщины и старики, а уж рухнула угловая башня, и татары вломились в пролом стены.
      Еще рязанские копья вонзались в гущу врата и последние ковши кипящей смолы опрокидывались на ненавистную конницу, а уж татарские копыта, прорвавшись сквозь смолу и копья, мчались по телам рязанских защитников и кривые сабли сверкали над головами детей.
      Стены горели, и стоять на них стало незачем.
      Содрав с убитого кольчугу и шлем, Кирилл бился в облике воина. Лицо его было окровавлено. Когда стоять стало невозможно, он спустился со стен и начал пробираться узкими, темными от чада проходами.
      Из-за углов набрасывались на него ордынцы, и он отбивался от них щитом и мечом. Он запомнил путь, где проехала княгиня Евфросинья, и бежал тем путем к реке.
      Но лодок у берега не осталось.
      Броситься вплавь? Но тяжелые латы потянут ко дну. Снимать их - не оставалось срока.
      Кирилл побежал берегом по зарослям ивняка и кустарников.
      Вверху, на краю обрыва, высоко над головой, как в небе, он увидел серебряного коня и хана под белой чалмой: сопровождаемый мурзами Мамай с этой высокой стороны хотел въехать в горящий город.
      Кирилл притаился, пока проехали, и снова пошел. И снова замер: на краю обрыва стоял тонконогий гнедой конь, привязанный к дереву. Всадника Кирилл увидел внизу у реки: он сидел в кустах, занятый своим делом.
      Быстро Кирилл вскарабкался по осыпи, хватая стремительной рукой ветви, и кинулся вниз на всадника, сшиб его, запрокинул ему руки и связал их.
      Пленник был нарядно одет, круглоглаз, высокобров и напуган так, что рот его остался открытым.
      - Попался! - сказал Кирилл. - А я вот цел.
      Но тот молчал.
      Осторожно Кирилл влез наверх. Татары все прошли в город. Одиноко стоял дивный конь, позвякивая золоченой цепочкой.
      Кирилл отвязал его и, подставляя плечо под конскую грудь, сжав повод возле пушистых губ, свел коня вниз, где лежал связанный пленник.
      Кирилл подтянул пленнику пояс, перекинул его через седло и повел коня, ища через реку брода.
      Невысокий песчаный островок с кустом, вцепившимся в песок корнями, сулил брод. Держась за повод, Кирилл тихо погружал в воду ногу, когда услышал топот копыт. Бросив коня, он выхватил меч. Скакал татарин; полосатый халат, стянутый ремнем, развевался по бокам седла. Панцирь, надетый поверх халата, сверкал, но меч оставался в ножнах. Пушистая лисья шапка скрывала его бородатое лицо.
      - Не бойсь! - крикнул татарин, но остановился и оглянулся назад: там, за деревьями и кустами, тянулся в небо, уходил густой черный дым - догорал город. Голоса и крики сливались в отдаленный глухой гул. Татарин сошел с коня: &;lt;Господи! Что сотворено с Рязанью!&;gt;
      Снял шапку и перекрестился.
      Глядя на рыжие волосы, зачесанные налево, где недоставало уха, Кирилл ждал, пока татарин обернулся и спросил:
      - Брод-то где тут?
      - Ищу, - неохотно ответил Кирилл.
      - Идем скорее.
      - А ты что?
      - Русский. Утек от них.
      - Хорош, коли Рязань жег!
      - Да не жег. А и уйти некуда.
      - Как же ушел?
      - Мамай своего потерял. Погнал сыскать. А он, вот он, Бернаба, на твоем седле.
      - Коль так, щупай брод. Твой конь легче.
      Так Кирилл и Клим переправили Бернабу к лесам за Трубеж.
      А татарские трубы над Трубежом уже ревели и выли, скликая войска от грабежа и крови.
      Надо было уходить дальше.
      Опять сошла Рязань с лица Русской земли.
      Двадцать шестая глава
      ЗАРЕВА
      Перешли реку. Прислушались, затаившись в кустах. На холодных ветках гремели одеревенелые листья. Над Рязанью стоял серый столб дыма.
      Кирилл примерился, как перекинуть Бернабу через коня, чтоб и самому осталось место.
      - Ты его спешь! - посоветовал Клим. - Не то коня уморишь.
      Кирилл не понял.
      - Чего?
      - Бернабу-то спешь. Вздень петлю ему на шею, так и поведешь. Держи аркан!
      - Удавится!
      - Не бойсь. Петляй.
      Бернаба напрягся, приподымая голову, и прохрипел с укором:
      - Ой, Клим!
      - Осерчал! - качнул головой Клим.
      Кирилл удивленно вслушался:
      - Видать, по-нашему разумеет?
      - Не вельми: мною обучен.
      - Что ж дурно учил?
      - В Орде мнят; русское слово с Батыгиных времен остановилось; они русскую речь издревлим слогом молвят. Мне ль раскрывать очи врагов моих?
      - Может, мнят, и Русь с Батыгиных времен неизменна?
      - И тое мнят.
      - Опять города палят.
      - Небось Ольг не чаял?
      - Сонным застигли.
      - То то я гляжу. А чудно: почему застигли?
      - А что?
      Клим поднял голову и невесело глянул на дымящуюся Рязань. Кирилл переспросил:
      - Откуда ж знать было? С застав-то воины по волостям разошлись.
      - Теперь судить нечего. Тронем, кабы не хватились нас.
      Они выбрались из лозняка. Мокрые кони пошли бодрей. Бернабу повели в поводу, волосяной аркан невыносимо колол и тер шею, и генуэзцу пришлось поспешать вдаль от Мамая.
      Гнедой тонконогий конь горячился, порываясь из-под твердой Кирилловой руки, косил глазом, приседал, но колени Кирилла так его стискивали каждый раз, что дыханье срывалось.
      - Удал конь! - одобрил Клим.
      Бернаба, влачась в поводу, задыхаясь, сморщил лоб. чтоб хоть исподлобья взглянуть на Кирилла.
      - А не степняк! - сказал Кирилл. - Не татарских кровей. Те коренасты да малорослы. А сей, будто тетива, упруг.
      - Может, фряжский? - предположил Клим.
      Бернаба ссохшимся голосом гневно крикнул:
      - Тоурмен!
      - Что? - не понял Кирилл.
      - Ишь! - сказал Клим. - Фряг осерчал: конь-то, мол, тоурменский, а ты ему цены не знаешь. Видать, от Мамая к нему пришел.
      Не сходили с коней до сумерек, не щадили и Бернабовых ног: чаяли уйти подальше.
      К вечеру миновали поля и перелески, достигли леса. В лесной мгле Кирилл остановился. Спросил Бернабу:
      - Жив?
      Бернаба молчал.
      - Что ему подеется! - воскликнул Клим.
      Бернаба даже плюнул с досады:
      - Аз не ведал тя!
      - А что б сдеял?
      - Удавил бы.
      Кирилл стоял, отпуская подпругу. Клим устало полюбопытствовал:
      - За что?
      - Изменник ты!
      - Врешь! Я Руси не предал. А Орда мне - не родина.
      Привязав головы коней к их передним копытам, отпустили пастись.
      Тучи ползли со стороны Рязани, и тяжелые животы их были багровы и алы и то погасали до синевы, то вновь разгорались тягостным багровым светом, и тогда на деревьях прояснивался бурый недобрый отсвет. А порой доносило с той стороны запах гари и смутный вой.
      Клим отошел, снял шапку и поклонился до земли:
      - Упокой, господи, души их в селениях праведных!.. - и долго молчал, глядя туда.

К титульной странице
Вперед
Назад