&;lt;Боже милостивый! Просвети: где же внимал я голосу сему?&;gt;
      Кирилл подошел, сложив под благословение руки, и Сергий благословил его, глядя Кириллу в лицо. Серые глаза Сергия смотрели ласково, но внимательно, словно подстерегали.
      - Что тебе наказал государь Дмитрий Иванович сказать мне устно, сыне?
      Кирилл потупился и, не подымая глаз, солгал:
      - Велено было перенести писание, святой отче. Устного же не наказал ничего.
      А когда поднял глаза, встретил серый непреклонный взор:
      - Не запамятовал ли, кмете?
      Теперь уже не сына, а воина спрашивает он кротко, но строго.
      В памяти Кирилла стали слова Дмитрия, сказанные Боброку на башне, и он ответил твердо, глядя в глаза Сергию:
      - Храню слова князя нашего до скончания жизни.
      - А о татарах тебе вестимо? Где они, сколько их идет?
      - О том вестимо одному только князю, отче.
      - Князь твой в Москве? Ты с Москвы скакал? Разве Москва еще молчит о враге?
      - Не дело воина слушать посадское разноголосье, отче.
      - Но к врагу гнев единомыслен, а не разноголос.
      - Прости, отче.
      - Уповая па господнюю кротость, смири гордыню свою и не искушай ни Исусова милосердия, ни человеческих сердец.
      - Благослови, отче.
      Сергий, может быть не расслышав или задумавшись о чем-то, отвернулся к пчелам, не благословил, и Кирилл не знал, ждать ли ему ответа от Сергия для князя. Игумен сейчас говорил с гонцом великого князя, а ничего не сказал в ответ!
      Кирилл стоял, выпрямившись, озаренный гневным заревом вечера. Позлащенная зелень смородинника сияла, густо обрызганная крупными каплями рдеющих ягод. И лицо Кирилла багровело.
      Так стоял он, пока Сергий, не оборачиваясь к нему, отошел к другому улью и не спеша ушел между колод и кустов вдаль.
      Тогда Кирилл стиснул кулак и хотел кинуться вслед за игуменом, выдавить из него ответ для князя или признание - почему он не ответил? Но так тихо удалялся Сергий, так спокойно сложил за спиной руки, столько кроткого мира было в этой удаляющейся чуть сутулой спине, что Кирилл почувствовал - весь гнев, разгоравшийся в нем, угас. Лучше смолчать и кинуться прочь, дальше от этой обители мира.
      Кирилл пошел по тропинке обратно и увидел келейника, молча ожидавшего за кустами. Тут впервые заметил, что келейник громаден, что он превосходит ростом и могутной широтой плеч даже его, Кирилла. И если Кирилл, волосатый, неопрятный, был похож на чернеца, облаченного в воинские доспехи, келейник казался воином, укрывшимся под черной рясой. И, не говоря ни слова, он шел перед Кириллом по дощатым проходам между строений, пока не вывел его к просторной избе невдалеке от ворот.
      - Тут отоспи, кмете.
      - Надо сперва коня глянуть.
      - Конь во дворе.
      Конь в полутьме навеса похрустывал сеном. Кирилл хозяйственно подошел снять седло. Пряжка, затянутая не его рукой, долго не поддавалась. Кирилл ободрал палец о железо, силясь вытянуть защемленный ремень подпруги.
      Келейник, стоявший в отдалении, спросил:
      - Что там у тебя, кмете?
      И подошел ближе. Оттянув двумя пальцами пряжку в сторону, он отпустил подпругу, и седло сползло с потника.
      - Что же ты, кмете, простой воинской пряжки отстегнуть не можешь?
      - Устал, отче. А откуда у тебя разум воина?
      - Аз есмь на послушании в обители сей, но допрежь того ведал бранную потеху. Ты, вижу, мало еще воинский обычай сведал. А конь добр.
      И слыша лишь дыхание Кирилла, складывавшего седло и потник в войлок, постоял молча и, улыбнувшись чему-то, ушел.
      Кирилл, подложив оружие под сверток с седлом, а сверток под голову, лег на широкой скамье в углу. Вся усталость, все напряжение этого дня вдруг навалились на него, и он стремительно уснул, опрокинувшись навзничь, раскинув руки, словно раздавленный тяжестью.
      Еще сны текли, цепляясь друг за друга, еще какая-то мирная, светлая жизнь сияла в глазах, а уж твердая рука взяла Кириллову руку:
      - Уже и утреню отслужили, брате Кирилле, и братия сошлась к обедне.
      Кирилл увидел, что день разгорается за открытой дверью и в узкое волоковое окно пробился радостный луч. Кирилл быстро вскочил и сел на скамье.
      - Ой, как я спал! Давно так не спал, отче. Прости мя, не ведаю имени твоего...
      И вдруг задумался: где, кому, когда назвал здесь он свое имя, почему этот келейник назвал его по имени?
      - Александром зови, - отвечал монах.
      - А откуда тебе мое имя ведомо?
      - Так преподобный приказал тебя взбудить.
      - Спаси тя господи, отче, - поблагодарил Кирилл и, выпрямившись, оделся скоро и складно, чтобы Александр не заметил непривычки к доспехам.
      - А не сготовил ли отец игумен ответ для князя великого?
      - Он еще затемно ушел в Москву.
      - Пешой?
      - Он всегда пешой ходит.
      - Когда ж он дойдет?
      - Прежде тебя, кмете. У него есть тропы, ведомые ему одному. Счастливо те ехати.
      - Спаси тя господи, отче Александре.
      - Господь тя благословит.
      Так они попрощались.
      Утреннее небо горело, плыли прозрачные облака. Золотые густые полосы света, перемежаясь с высокими тенями елок, покрывали кровли и стены келий, как полосатые попоны покрывают ратных коней.
      Кирилл зашел в трапезную, взял с собой дорожной снеди, уложил в седельную переметную .сумку, заседлал коня, перекинул сумку, вывел коня за ворота, простился с привратником и, вскочив в седло, поскакал.
      Как кротко и ловко изгнали его, думал Кирилл. Дали доспать, дали еды в дорогу, благословили на счастливую жизнь... Но одно угнетало Кирилла теперь: как постиг Сергий его, Кириллово, имя?
      Много видел Кирилл стран, городов, страданий людских и понимал, что можно читать в человеке его страдания, его смятение, можно догадываться о тайных мыслях. Но превыше домыслов сих было это прозрение имени чужого человека.
      Горяча коня, он скакал по московской дороге. Объезжая овраги, услышал в стороне вороний грай.
      &;lt;Делят галицы моего кмета&;gt;, - подумал без сожаления о сброшенном им в овраг гонце.
      Не доезжая до Москвы, Кирилл спешился и увел коня дальше от дороги в гущу зарослей. Там лег на траве, невдалеке от глинистого холма, уже притоптанного тяжелыми следами зверей.
      &;lt;Тут вы спите, братья. Господь знает горести ваши. Знаю и я ваши надежды и мечтания. Один я. Ты не послушал меня, Алис, брат мой. Не попрекну тем. Но и вы простите меня за жизнь, сохраненную мне&;gt;.
      Он полежал возле них, с которыми много ночей пролежал рядом на общих нарах. И встал над ними, оставшимися и впредь лежать здесь вместе, без него.
      Куда ехать? В Москву путь закрыт. В Москве зорок великий князь. Надо искать окольных дорог. Многими из этих дорог ему уже приходилось хаживать.
      Сняв шелом, не спеша помолился он над огромной могилой. Поклонился ей до земли, потом тихо вывел коня на путь, перекрестился снова, надел шелом и вскочил в седло.
      Восьмая глава
      ВОИНСТВО
      Голубой предутренний холодок стлался над еще спящей Москвой. Перекликались петухи, и по их голосам казалось, что город бесконечно широк и просторен. В предместьях он и был широк - дома стояли редко, окруженные молодыми садами, полянами, огородами. Местами дома жались вплотную к дороге. А рядом тянулись плетни и частоколы; позади них в глубине темнели стены жилищ и сараев. Ближе к стенам ютились пешеходные тропы; колеи дорог, после недавних дождей, то проваливались рытвинами, то вздымались буграми; густая грязь засасывала колеи; кое-где лужи преграждали путь. Тучи спускались к востоку, небо светлело радостной предрассветной зеленью, и петухи кричали про какую-то Кукуй-реку, про свою петушиную родину.
      Ближе к посадам дорога становилась ровней, рытвины были завалены мусором, щепой и щебнем. Строения стояли тесней, дома высились краше; кое-где у домов настланы дощатые мосты для прохожих.
      Пятеро монахов прошли по еще безлюдному городу. Лишь один был сухощав и хил, остальные плечисты и рослы, все годились бы в богатыри. Рясы снизу запылились от долгой дороги, к порыжелым сапогам налипла грязь, да и дорожные посохи отяжелели от засохшей па них глины.
      Сонная застава неохотно вышла опросить их.
      - Такую рань, отцы святые, почивать надоть.
      - Нам или вам почивать? - задорно спросил рослый монах.
      - Наше око, отче, в ночи недреманно. Откудо несет-то вас?
      Сухощавый седой Сергий подошел к спорящим:
      - Во имя отца и сына и святого духа...
      Двое воинов стремительно рухнули на колена:
      - Благослови, преподобный отче!
      Сергий перекрестил их.
      - Бог вас благословит, кметы! Блюдите часы свои: враг идет. Разумейте: змея грядет, а змееныши прытче ползут впереди. Блюдите град, ибо мраком скрыт час испытания.
      - Радеем, отче,
      - Ну, бог с вами.
      Монахи прошли посад и остановились у кремлевских застав. Александр, догнавший Сергия еще на ночном привале, стоял к игумну ближе других. У мостов толпилась стража. Поросшая водорослями, чернела вода во рву, бурая плесень поднималась по низу каменных стен, недавно выбеленных. С моста воины смотрели в ров, куда досужие купцы закинули удочки.
      - Да какой там карась, коли ряской всю воду задернуло?
      - То и добро! Он эту самую темноту и ищет.
      - Глянь! Глянь! Клюнул!
      Воин, оскользаяся, скатился к удилищу и дернул прежде хозяина.
      Леса сверкнула, и добыча блеснула в воздухе. Дружный смех покрыл голоса у рва:
      - Лягва!
      - Лягушку выхватил!
      А рыболов ожесточенно срамил воина:
      - Нечистый тя подсунул. Чего чужое удилище вздымал?
      - А коли б ты дернул, на крюке белорыбица, что ли, объявилась бы?
      - А почем ты знаешь, что нет?
      Разгорелась ссора, но вдруг все стихло. С мокрыми засученными портами, в распахнутой по вороту рубахе, простоволосый рыболов кинулся кверху, где на зипуне сидел его мальчонка. Он схватил малыша за руку и поволок к перемостью. Там стоял Сергий, благословляя стражу, и стражники сбегались к нему под благословение.
      - Отче Сергие! Благослови вьюношка моего!
      - Будь благословен, малый отроче, во имя отца и сына... Возрастай для веселия Руси, а не для ордынского гнета. Благословляю тя, да будет родина твоя чиста от иноплеменного ига, ибо, лишь сломив его, встанет народ в полном веселии и величии. И час битв грядет. А твое время впереди и светло.
      Мальчик смотрел на Сергия карими испуганными глазами, и Сергий, склонившись, погладил и поцеловал его. Сергий знал, что каждое его слово, каждое движение будет разнесено по всему граду, а может быть, выйдет и за пределы городских стен.
      В Кремль еще никого не впускали, но кованые ворота, яростно зарычав на петлях, приоткрылись прежде, чем Сергий дошел до них.
      Князья могли враждовать между собой, город мог восставать на город, но никто, кто бы ни был на Руси, не встал бы наперекор церкви. Власть московского митрополита распространялась на всю Русь, простиралась и на Орду, на христиан, живших там. Всем было ведомо, что митрополит Алексей передавал свой сан Сергию, но никто постигнуть не мог, почему Сергий пренебрег саном святителя. Сергий не юродствовал, не унижал себя паче меры, как иные, что, имея каменные палаты, выходят на народ в берестяных лаптях и опоясываются веревкой.
      Много неурядиц произошло в сей год в митрополичьих покоях. Едва скончался митрополит Алексей, как возник спор о его преемнике.
      Князю Дмитрию нужен был свой ставленник, чтоб блюл слово Москвы и слово то высказывал от имени церкви по всем русским князьям. Много он уговаривал Сергия.
      - Нет, - отвечал Сергий. - Нет, господине. Тишины ищу в вере, а не власти. Не искушай мя.
      Тогда Дмитрий выдвинул нового человека - коломенского попа Митяя. Но о Митяе говорил еще прежде Алексей:
      - Мало искушения знал. В иночестве не порадел.
      Когда Сергий отказался, Дмитрий своей волей принял Митяя. Поп поселился в митрополичьем дворе, принял постриг.
      Посвящение на всероссийскую митрополию давал константинопольский патриарх. От патриарха зависело благословение и выбор. Митяй опасался соперников. Дионисий Суздальский направлялся в Царьград, рассчитывая получить расположение патриарха, а в Киеве уже сидел благословенный патриархом Киприан. Киприана выдвинули в Литве, родом он был серб, выдвигали его литовские князья с надеждой перенять церковную власть на Руси в свои руки.
      Михаил-Митяй, печатник и духовник Дмитриев, архимандрит Спасского монастыря, забеспокоился: надо ехать в Царьград, получить от патриарха сан, опередить соперников.
      Сергий не любил Митяя, хотя и был тот удобный Дмитрию человек: книжен, велеречив, соблазнителен видом, - не пастырь церкви, не предстатель перед богом, а земной человек. Сергий знал: каждое его слово, каждое движение становится известным Митяю.
      Сергий прошел в Чудов. Утреня кончалась. Он тихо вошел в церковь, помолился на паперти, среди нищих и убогих. Тихо прошел к Алексеевой гробнице, стал возле нее на колени и так достоял службу.
      Дмитрий встретил его в саду, пошел к нему навстречу, попросил благословения и усадил на скамью.
      - Аз твоего гонца, господине, не постиг. Только от народа попутно узнал о татарах.
      - Я нарочито наказывал, чтобы Бренко наставил его изустно: скажи отчу Сергию: враг велик, испытание предстоит тяжкое, кровопролитие великое. Новгород Нижний дотла спален и потоптан. Нижегородцы в дебрях укрылися. Князь Дмитрий Константинович в Суждаль ушел. Бедствие пало на них великое. Но паче того: враг на нас наступает, несметное Воинство татар движется в пределы паши. Многое нами приуготовлено, но грядущий день скрыт нам. Молю тебя, отче, просвети, заступись в молитвах, поддержи советом.
      Оба они встали.
      - Не я, а бог просветит и поддержит тя, он и заступа твоя. К нему обратись. А молитва и мысль моя с тобой неотступно.
      Сергий показал Дмитрию письмо.
      - Вот получил и пришел к тебе сам. Из Киева в Москву едет Киприан. Над ним благословение патриарха. Если дойдет к Москве, не будет другого для Руси митрополита; скажет патриарх: &;lt;Аз воздвиг Киприана, ему же внемлите&;gt;.
      - А он будет сидеть в Москве, а внимать Литве.
      - Истинно. Ныне ж смирен. Слушай его рукописанье ко мне, грешному: &;lt;Слышу о вас и о вашей добродетели, и о том вельми благодарю бога, и молюся ему, да сподобит нас видети друг друга и насладиться духовных словес&;gt;.
      - Сладок, как соловьиный щекот.
      - Есть птица-сорокопут. Сорок песен в своей путает, из тех песен путы для птиц плетет. Кто ее голос услышит и прельстится, якобы своей подругой, тот ее добычей становится. Песню прервав, сорокопут на птицу кидается и терзает ю. Так и сладость сих словес звучит.
      - Тако и аз мню.
      - Пишет Киприан далее: &;lt;Буде же вам сведомо: приехал есмь в Любутск, в четверток, месяца июня 3 день и иду к сыну своему, ко князю великому, на Москву&;gt;.
      - Вот и мне прельстительную песню с ястребиного клюва скинул.
      - А слушай дале - вот и коготок сверкнул: &;lt;Аз же святитель есмь, а не ратный человек, благоволением иду, яко и господь, посылая ученики своя на проповедь, уча их, глаголил: приемляй вас, мене приемлет&;gt;.
      - Еще на Москву идет, а уж намекает: коли кто против Киприана пойдет, против бога пойдет. Прииму грех на свою душу!
      Дмитрий крикнул воина. Велел скоро звать Бренка.
      - Что задумал, господине? - спросил Сергий.
      - Не спрошу благословения твоего. Хочу грех на одного себя принять.
      Сергий улыбнулся.
      Бренко уже ждал Дмитрия в палатах и скоро сбежал в сад.
      - Дело такое: едет сюда митрополит Киприан. Из Любутска письмо прислал. И с ним слуги и люди, и времени нам терять нельзя. Посылай ему встречу. Выбери кого построже, пущай воздадут такую честь, чтоб не знал, где лечь и где сесть. Понял?
      - Княже, ведь он же от патриарха поставлен?
      - Я патриарху дары шлю. Без меня б не дары, а дыры на патриаршем дворе в Цареграде сверкали. Византия старым орлом чванится, а на моих деньгах держится. Сколько уж лет мы и гривнами, и мехами, и золотом, и товарами патриарха-то чтим. А они хотят по-старому, нас не спрося, своих святителей нам ставить! Узнают, каков от нас прием Киприану оказан, вежливей и патриарх станет.
      - Ой, господине! - попрекнул Сергий. - Легко о патриархе речь ведешь, велик грех приемлешь.
      - Прости, отче Сергие, тут сгрешу, еще где-нибудь на бога отработаю. Ступай, Бреноче, ускорь сие.
      - Я б мог Никифора-воеводу срядить, да больно злонравен. На руку тяжел, груб.
      - Вот-вот, Бреноче. Его и сряди!
      - А не переусердствует ли?
      - Он переусердствует, он перед богом и ответит. Скажи: покруче встреть, а меру крутости на его грех оставь.
      - Будь по-твоему, Дмитрий Иванович.
      - А еще слушай, какого посла к отцу Сергию слал? Он изустного ничего ему не передал, стоял дерзко. Кто сей?
      - Исправного воина туда посылали. Сам ему наказывал, Семушкой зовут. Вернется - разведаю.
      - Еще не вернулся?
      - Загулял ли? Дело воинское.
      - Не воинское дело гулять, когда кличут на рать.
      - Сведаю, Дмитрий Иванович.
      В это время в сад долетел рев труб, людские нестройные голоса, гул народа, неистовый вскрик женщины и еще женские голоса, крики. Какая-то молодая баба запричитала, но в ответ ей раздался дружный мужской смех, и, все покрывая, поднялся сильный юношеский голос запевалы:
      Ай, не сизый орлище встрепенулся...
      Трубы стихли. Голоса подхватили песню и понесли ее из Кремля к воротам, мимо княжеских теремов, садов, церквей, из городской тесноты в простор неизвестной дороги:
      Ай, не сизый орлище встрепенулся,
      Не грозовая туча наплывает...
      - Тронулись! - сказал Дмитрий и перекрестился.
      И пошел к терему рядом с Сергием, Бренко следовал позади.
      - Где будет молебствие? - спросил Сергий.
      - В поле, за заставой. Там уже приуготовлено, - ответил Бренко.
      - Я тебя довезу, отче Сергие, - предложил Дмитрий.
      - Благодарствую, господине Дмитрий Иванович! Я с ними дойду! - показал он рукой за ограду, где колыхались хоругви и шлемы.
      - Толкотно с ними, отче! - предупредил Бренко.
      - Не страшусь людей, Михаил Ондреич.
      Сергий заторопился, чтоб выйти к войскам.
      Войска шли вольным потоком, теснясь у ворот; кое-где в этой еще не полностью вооруженной лавине высились воеводы и сотники на конях. Всадники ехали в полной боевой справе. Железо поблескивало, синевой отливала сталь.
      Пешее воинство тащило над собой пики. У поясов висели мечи. Поверх домотканых рубах чернели ремни щитов. Новые лапти скрипели, но шаги звучали глухо, будто не по городским улицам шагают, а в лесной траве. Песня увлекала воинов. Легкий ветер шевелил светлые, как у детей, волосы. Светловолосо русское воинство. Но и черноголовые между русыми, и рыжие. Голоса звучали разно, но песня была одна:
      Подымается великий князь Московский,
      Подымается пешими полками,
      Подымается конными войсками,
      Слава, слава, слава, слава...
      Сергий смешался с толпой. Ближние опознали его, но не прервали песни, и он шел с ними. Каждый думал о себе, что не его коснется татарский меч, не его пронзит переная стрела басурманина, а Сергий ведал: мало кто вернется с песней назад, многие вернутся, стоная и плача, а многие не вернутся никогда.
      Войска пошли. Пошли в неведомую даль, навстречу лихому врагу, за землю Русскую, за свои города и села, каждый за свое маленькое счастье и за большую спою отчизну.
      Так прошли они - тысячи, тысячи людей - через град Москву, где теснились вдоль улиц москвитяне, где уж не скоро придется вновь пройтись, погулять. Много тут было хожено, много гуляно. Оборачивались в свои переулки, не прерывая песни; оглядывались на свои улицы; с песней проходили мимо своих домов, откуда им откликались воплями и окликами.
      Шли, шли, и не было им конца. Уходили навстречу врагу, впереди их ждали ветры и грозы, и стрелы, и мечи мурзамецкие.
      В ровном зеленом поле, на виду у Москвы, перед входом в синие сырые леса, на солнце нежно зеленели составленные в кружок молодые березки, и в их тени на столе стояла чаша, лежало евангелие и золотился крест. С крестом в руках ждали их епископы, архимандриты, весь московский причт.
      Войска остановились.
      Молебен не был долог.
      Словно затушевывая кистью небесную лазурь, самоставленный митрополит Михаил-Митяй взмахнул кропилом, и хор запел многие лета воинству, коему осталось сей жизни не много дней.
      И когда из рядов воинов вышел Сергий и пошел к князьям церкви, стихло все; все поклонились иноку, покрытому пылью дорог.
      Сергий широко благословил народ!
      - Да поможет вам бог!..
      И войско низко поклонилось ему в ответ на низкий его поклон. Простые слова, пыль на рясе, пыль на сединах, строгий, незлой взгляд уверили их паче молитв в счастливом конце похода.
      Митяй надменно покосился на Сергия, который уже шел обратно к краю тронувшихся в дальнейший путь войск.
      Дмитрий в кругу князей, бояр и воевод стоял, пропуская войска. Он крепко сидел на рослом гнедом коне; позолоченный панцирь сверкал, как пламя; позолоченный шелом высился над всеми. Надо б в великокняжеской шапке быть ему тут, но он провожал их не как князь, а как воин. Опытным глазом он всматривался в своих кметей. Он хотел разгадать, какими они будут там, куда еще не скоро дойдут.
      Пропустив тысячу и тысячу человек, он попрощался с теми из воевод и бояр, которые уже сейчас трогались с войском. Сам же оставался отдать последние распоряжения по Москве, поручить надежному человеку семью и город и заутра тронуться вслед войскам.
      Дмитрий повернул коня. Он ехал навстречу войскам, и воины, прерывая песню, оборачивались к нему.
      Девятая глава
      ЛЕС
      Сторонними лесными тропами Кирилл миновал Москву. Хвойные дебри молчали. Многовековые ели охраняли тишину на десятки верст. Мгла стояла под их суровой сенью. Ни трава, ни кустарники не росли в глуши. Лишь у буреломов да по берегам глухих овражных ручьев зеленела трава, цвели цветы и водились птицы. Сюда в полдень попадал солнечный луч. Здесь Кирилл кормил коня и кое-как питался сам. Дорожный запас подходил к концу, надо было выбираться к людям, а все боязно было - далеко ли обойдена Москва и на кого выйдешь: разные люди живут на земле. Говорят, в прежнее время народ был проще, душевней. Теперь - одичал. Татары ли ожесточили русскую душу, время ли суровое, невзгоды ли от бояр?
      Остановившись на тесной поляне, густо поросшей самородой и малинником, Кирилл пустил на корм коня, а сам пошел по малину. Ягода была крупна и душиста, да редка. Он раздвигал колючие ломкие лозы, они слегка похрустывали под ногой.
      Вдруг оттуда, куда он пробирался и где особенно густо сплелись кустарники, раздался шелест и хруст.
      Какие-то два бурых зверя вырвались из чапыги в лесную мглу и кинулись прочь, перебегая за вековыми стволами.
      &;lt;Медведи, что ль? - подумал Кирилл. - Больно уж украдчиво уходят&;gt;.
      Кирилл не опасался их, если его опасались. Не дав им отойти, он кинулся бежать за ними и различил: то были люди, и настиг одного.
      Догнав, он толкнул убегавшего в спину так, что тот, взмахнув руками, споткнулся и упал на колени. Кирилл оседлал его, стиснул ладонями уши, подмял и покосился: далеко ль ушел другой? А другой стоял невдалеке и ворчал, покачиваясь из стороны в сторону.
      Диковинно показалось Кириллу: другой-то истинно был медведь! Сидя на человеке, Кирилл смотрел на видение: медведь стоял, удивленно урча, распустив сопли. И только разглядев, что из ноздрей медведя свисает кольцо, Кирилл перевернул обомлелого супротивника и посмотрел ему в лицо.
      То был молодой мужик, чуть рыжеватый. Бледный и напуганный, смотрел он смешно и жалко.
      - Что ты тут деешь в лесу? А?
      Мужик не откликался, помаргивая глазами.
      - Язык, что ль, присох?
      Мужик облизнул обмершие губы.
      - Ну-ка, откликнись, а не то покончу.
      Слезы по-бабьи набежали на глаза.
      - Не надть, батя! Не надть, не кончай,
      - Откуда идешь-то?
      - С Москвы.
      - А далеко ль?
      - К Оке.
      - А дела какие?
      - Медведя кажу. Он пляшет.
      - А чего лесом пошел?
      - На дорогах прохожих бьют. Тут тише.
      - Ан и тут попался!
      - Ой, батя! Не надть, батя! Ой, батюшки!
      - А чего на Оку пошел?
      - Моя там жизнь. Ой, под Коломною.
      - С деньгой, значит, с Москвы домой идешь?
      - Ой, не надть, отпусти, батя! Дома-то семья без хлеба, без крова...
      - Ан и сам не знаю: пустить аль нет?
      - Ой, пусти, кровный!
      - Ан право не знаю.
      - Ой, кровный!
      - А денег-то много?
      - Ой, нет.
      - А долго на Москве-то был?
      - Да третий месяц.
      - Ну, понимай, деньги есть. Где кошель-то?
      - Ой, пусти только.
      - А что ж ты безоружный в лесу-то идешь?
      - А с медведем иду, так не боязно.

К титульной странице
Вперед
Назад