Джон Голсуори
      Сага о Форсайдах. Конец главы
      OCR Палек, 1998 г. Сага о Форсайдах: Собственник
      Последнее лето Форсайда
      В петле
      Пробуждение
      Сдается в наем
      Белая обезьяна
      Идиллия
      Серебрянная ложка
      Встречи
      Лебединая песня Конец главы:
      В ожидании
      Цветок в пустыне
      Через реку
      Джон Голсуори
      Сага о Форсайдах: Собственник
      Изд. "Известия", Москва, 1958 г.
      Перевод Н. ВОЛЖИНОЙ
      OCR Палек, 1998 г.
      ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
      Название "Сага о Форсайтах" предназначалось в свое время для той ее части, которая известна теперь как "Собственник", и то, что я дал его всей хронике семьи Форсайтов, свидетельствует о чисто форсайтской цепкости, присущей всем нам. Против слова "Сага" можно возражать на том основании, что в нем заключено понятие героизма, а героического на этих страницах мало. Но оно употреблено с подобающей случаю иронией; а кроме того, эта длинная повесть, хоть в ней и говорится о веке процветания и о людях в сюртуках и турнюрах, не лишена страстной борьбы враждебных друг другу сил. Несмотря на гигантский рост и кровожадность, которыми наделяет предание героев древних саг, они по своим собственническим инстинктам были очень сродни Форсайтам и так же беззащитны против набегов красоты и страсти, как Суизин, Сомс и даже молодой Джолион. И хотя в нашем представлении эти герои никогда не бывших времен сильно выделяются среди своего окружения - вещь неприемлемая для Форсайта времен Виктории, - мы можем с уверенностью предположить, что родовой инстинкт и тогда был главной движущей силой и что семья, домашний очаг и собственность играли такую же роль, какую играют сейчас, несмотря на все разговоры, с помощью которых их стараются в последнее время свести на нет.
      Столько людей в своих письмах ко мне утверждали, будто прототипами Форсайтов послужили именно их семьи, что я почти готов поверить в типичность этой разновидности человеческого рода. Нравы меняются, жизнь идет вперед, и "Дом Тимоти на Бэйсуотер-Род" в наше время попросту немыслим во всех отношениях; мы не увидим больше такого дома, не увидим, возможно, и людей, подобные Джемсу или старому Джолиону. А между тем, отчеты страховых обществ и речи судей изо дня в день убеждают нас в том, что наш земной рай - и теперь еще богатый заповедник, куда украдкой совершают набеги Красота и Страсть, чтобы среди бела дня похитить у нас наше спокойствие. Как собака лает на духовой оркестр, так же все, что есть в человеческой природе от Сомса, неизменно и тревожно восстает против угрозы распада, нависшей над владениями собственничества.
      "Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов" - это изречение было бы убедительнее, если бы прошлое когда-нибудь умирало. Живучесть прошлого - одно из тех трагикомических благ, которые отрицает всякий новый век, когда он выходит на арену и с безграничной самонадеянностью претендует на полную новизну. А в сущности никакой век не бывает совсем новым. В человеческой природе, как бы ни менялось ее обличье, есть и всегда будет очень много от Форсайта, а он, в конце концов, еще далеко не худшее из животных.
      Оглядываясь на эпоху Виктории, расцвет, упадок и гибель которой в некотором роде представлены в "Саге о Форсайтах", мы видим, что попали из огня да в полымя. Нелегко было бы доказать, что в 1913 году положение Англии было лучше, чем в 1886 году, когда Форсайты собрались в доме старого Джолиона на празднование помолвки Джун и Филипа Босини. А в 1920 году, когда весь клан снова собрался, чтобы благословить брак Флер с Майклом Монтом, положение Англии стало чересчур расплывчатым и безысходным, точно так же, как в 80-х годах оно было чересчур застывшим и прочным. Будь эта хроника научным исследованием о смене эпох, мы, вероятно, остановились бы на таких факторах, как изобретение велосипеда, автомобиля и самолета; появление дешевой прессы; упадок деревни и рост городов; рождение кино. Дело в том, что люди совершенно неспособны управлять своими изобретениями; в лучшем случае они лишь приспосабливаются к новым условиям, которые эти изобретения вызывают к жизни.
      Но эта длинная повесть не является научным исследованием какого-то определенного периода; скорее она представляет собой изображение того хаоса, который вносит в жизнь человека Красота.
      Образ Ирэн, которая, как, вероятно, заметил читатель, дана исключительно через восприятие других персонажей, есть воплощение волнующей Красоты, врывающейся в мир собственников.
      Было замечено, что читатели, по мере того как они бредут вперед по соленым водам Саги, все больше проникаются жалостью к Сомсу и воображают, будто бы это идет вразрез с замыслом автора. Отнюдь нет. Автор и сам жалеет Сомса, трагедия которого - очень простая, но непоправимая трагедия человека, не внушающего любви и притом недостаточно толстокожего для того, чтобы это обстоятельство не дошло до его сознания. Даже Флер не любит Сомса так, как он, по его мнению, того заслуживает. Но, жалея Сомса, читатели, очевидно, склонны проникнуться неприязненным чувством к Ирэн. В конце концов, рассуждают они, это был не такой уж плохой человек, он не виноват, ей следовало простить его и так далее. И они, становясь пристрастными, упускают из виду простую истину, лежащую в основе этой истории, а именно, что если в браке физическое влечение у одной из сторон отсутствует, то ни жалость, ни рассудок, ни чувство долга не превозмогут отвращения, заложенного в человеке самой природой. Плохо это или хорошо - не имеет значения; но это так. И когда Ирэн кажется жестокой и черствой - как в Булонском лесу или в галерее Гаупенор, - она лишь проявляет житейскую мудрость: она знает, что малейшая уступка влечет за собой невозможную, немыслимо унизительную капитуляцию.
      Говоря о последней части Саги, можно поставить в упрек автору, что Ирэн и Джолион - эти представители бунта против собственности - посягают как на некую собственность на своего сына Джона. Но, право же, это было бы уже чересчур критическим подходом к повести в том виде, в каком она дана читателю. Ни один отец, ни одна мать не позволили бы своему сыну жениться на Флер, не рассказав ему всех фактов; и решение Джона определяют именно факты, а не доводы родителей. К тому же Джолион приводит свои доводы не ради себя, а ради Ирэн, а довод самой Ирэн сводится к одному: "Не думай обо мне, думай о себе!" Если Джон, узнав факты, понимает чувства своей матери, это, по совести, едва ли можно считать доказательством того положения, что и она, в сущности, принадлежит к породе Форсайтов.
      Однако, хотя главной темой "Саги о Форсайтах" являются набеги Красоты и посягательства Свободы на мир собственников, автор ее не может отвести от себя обвинение в том, что он в некотором роде забальзамировал класс крупной буржуазии. Как в древнем Египте мумии окружали предметами, необходимыми умершим в загробной жизни, так я попытался наделить образы теток Энн, Джули и Эстер, Тимоти и Суизина, старого Джолиона и Джемса и их сыновей тем, что обеспечит им хоть малую толику жизни "будущего века", что явится каплей бальзама в стремительном потоке всерастворяющего "прогресса".
      Если крупной буржуазии, так же как и другим классам, суждено перейти в небытие, пусть она останется законсервированной на этих страницах, пусть лежит под стеклом, где на нее могут поглазеть люди, забредшие в огромный и неустроенный музей Литературы. Там она сохраняется в собственном соку, название которому - Чувство Собственности.
      1922 г.
      Джон Голсуррси
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      I
      ПРИЕМ У СТАРОГО ДЖОЛИОНА
      Тем, кто удостаивался приглашения на семейные торжества Форсайтов, являлось очаровательное и поучительное зрелище: представленная во всем блеске семья, принадлежащая к верхушке английской буржуазии. Если же кто-нибудь из этих счастливцев обладал даром психологического анализа (талантом, который не имеет денежной ценности и поэтому не пользуется вниманием со стороны Форсайтов), глазам его открывалась картина, не только восхитительная сама по себе, но и разъясняющая одну из темных проблем человечества. Иными словами, сборище этой семьи, - ни одна ветвь которой не чувствовала расположения к другой, между любыми тремя членами которой не было ничего заслуживающего названия симпатии, - помогало внимательному наблюдателю уловить признаки той загадочной, несокрушимой живучести, которая превращает семью в такое мощное звено общественной жизни, в такое точное воспроизведение целого общества в миниатюре. Этому наблюдателю представлялась возможность прозреть туманные пути развития общества, уяснить себе кое-что о патриархальном быте, о передвижениях первобытных орд, о величии и падении народов. Он уподоблялся тому, кто, следя за ростом молодого деревца, живучесть и обособленное положение которого помогли ему уцелеть там, где погибли сотни других растений, менее стойких, менее сильных и выносливых, в один прекрасный день видит его в самый разгар цветения, покрытым густой, сочной листвой и почти отталкивающим в своей пышности.
      Пятнадцатого июня 1886 года случайный наблюдатель, попавший около четырех часов дня в дом старого Джолиона Форсайта на Стэнхоп-Гейт, мог увидеть лучшую пору цветения Форсайтов.
      Прием был устроен в честь помолвки мисс Джун Форсайт - внучки старого Джолиона - с мистером Филипом Боснии. Вся семья собралась здесь, блистая белыми перчатками, светло-желтыми жилетами, перьями и платьями; приехала даже тетя Энн, которая редко оставляла теперь уголок зеленой гостиной своего брата Тимоти, где она проводила целые дни за книгой и вязаньем, под сенью крашеного ковыля в голубой вазе, окруженная портретами трех поколений Форсайтов. Даже тетя Энн была здесь: негнущийся стан и спокойное достоинство ее старческого лица воплощали в себе непоколебимый дух собственничества, свойственный всей семье.
      Когда Форсайт праздновал помолвку, свадьбу или рождение, все Форсайты бывали в сборе; когда Форсайт умирал... но до сих пор с Форсайтами этого еще не случалось - они не умирали. Смерть противоречила их принципам, и они принимали против нее все меры предосторожности, инстинктивной предосторожности, как делают очень жизнеспособные люди, восстающие против посягательств на их собственность.
      Форсайты, смешавшиеся в этот день с толпой остальных гостей, казались более, чем обычно, парадными и блистательно респектабельными, в их самоуверенности было чтото настороженно-пытливое, они как будто нарядились для того, чтобы бросить кому-то вызов. Обычная презрительная гримаса, застывшая на лице Сомса Форсайта, отражалась и на их лицах: они были начеку.
      Наступательная позиция, занятая ими бессознательно, стала некой психологической вехой в истории семьи и сделала прием у старого Джолиона прелюдией к их драме.
      Форсайты протестовали против чего-то, и не каждый в отдельности, а всей семьей; этот протест выражался подчеркнутой безукоризненностью туалетов, избытком родственного радушия, преувеличением роли семьи и... презрительной гримасой. Опасность, неминуемо обнажающую основные качества любого общества, группы или индивидуума, - вот что чуяли Форсайты; предчувствие опасности заставило их навести лоск на свои доспехи. Впервые за все время у семьи появилось инстинктивное чувство непосредственной близости чего-то необычного и ненадежного.
      Около рояля стоял крупный, осанистый человек, два жилета облекали его широкую грудь - два жилета с рубиновой булавкой вместо одного атласного с булавкой бриллиантовой, что приличествовало менее торжественным случаям; его квадратное бритое лицо цвета пергамента и белесые глаза сияли величием поверх атласного галстука. Это был Суизин Форсайт. У окна, где можно было захватить побольше свежего воздуха, стоял близнец Суизина, Джемс, - "толстый и тощий", прозвал их старый Джолион. Как и Суизин, Джемс был более шести футов роста, но очень худой, словно ему с самого рождения суждено было искупать своей худобой чрезмерную дородность брата. Джемс стоял, как всегда, сгорбившись, и хмуро поглядывал по сторонам; в его серых глазах застыла какая-то тревожная мысль, от которой он время от времени отвлекался и обводил окружающих быстрым, беглым взглядом; запавшие щеки с двумя параллельными складками и выдававшуюся вперед чисто выбритую длинную верхнюю губу обрамляли густые пушистые бакенбарды. В руках он вертел фарфоровую вазу. Немного дальше его единственный сын Сомс, бледный, гладко выбритый, с темными редеющими волосами, слушал какую-то даму в коричневом платье, выпятив подбородок, склонив голову набок и скорчив вышеупомянутую презрительную гримасу, словно он фыркал. Джордж, услышав про шляпу, усмехнулся. Совершенно ясно, что Боснии хотел пошутить! Джордж был любителем таких шуток.
      - Заносчивый юноша, - сказал он, - настоящий пират! И это mot [1] "пират" передавалось из уст в уста и наконец окончательно закрепилось за Боснии.
      После случая со шляпой все три тетки накинулись на Джун:
      - Как ты позволяешь ему такие выходки, милочка! Джун не замедлила ответить тем властным тоном, каким всегда говорило это крохотное существо - воплощение воли:
      - Ну и что ж такого? Филу совершенно безразлично, что носить!
      Никто не поверил столь дикому ответу - Безразлично, что носить? Нет, нет!
      Но что же представлял собой этот молодой человек, который сделал столь удачный шаг, обручившись с Джун - наследницей старого Джолиона? Он был архитектор, - но ведь это недостаточная причина, чтобы носить такую шляпу. Среди Форсайтов архитекторов не было, но кто-то из них знал двух архитекторов, которые никогда бы не явились с официальным визитом в такой шляпе в самый разгар лондонского сезона. Подозрительно, да, очень подозрительно!..
      Джун, конечно, ничего особенного в этом не видел, хотя, несмотря на свои неполные девятнадцать лет, она слыла очень придирчивой особой. Разве не она сказала миссис Сомс, которая так прекрасно одевается, что перья вульгарны? И миссис Сомс действительно перестала носить перья Вот что могла натворить маленькая Джун своей бесцеремонностью.
      Однако ни опасения, ни скептицизм, ни самое откровенное недоверие не помешали Форсайтам собраться у старого Джолиона. Приемы на Стэнхоп-Гейт стали большой редкостью; за последние двенадцать лет их не устраивали - да, ни одного приема с тех пор, как умерла старая миссис Джолион.
      Никогда еще на Стэнхоп-Гейт не было такого полного сборища. Каким-то таинственным образом сплотившись, несмотря на все свое различие, Форсайты вооружились против общей опасности. Словно стадо, увидевшее на лугу собаку, они стояли голова в голову, плечо к плечу, готовые кинуться и затоптать чужака насмерть. Они пришли сюда также и затем, чтобы разузнать, какие надо готовить подарки. Вопрос о свадебных подарках разрешался обычно так: "Что ты собираешься дарить? Николае дарит ложки". Но ведь от жениха тоже многое зависело. Если жених одет опрятно, даже щеголевато, и по виду состоятельный, ему нужно дарить хорошие вещи, ибо он на это рассчитывает. И в конце концов каждый дарил то, что следовало; список подарков устанавливался всей Семьей примерно так же, как устанавливается курс на бирже, а детали разрабатывались на Бэйсуотер-Род в просторном, выходившем окнами в парк кирпичном особняке Тимоти, где жили тети Энн, Джули и Эстер.
      Беспокойство Форсайтов вполне объяснялось уже одним упоминанием о шляпе. Какой нелепостью, какой ошибкой было бы для любой семьи, уделяющей столько внимания внешности (что вечно будет служить отличительной чертой могучего класса буржуазии), испытывать в этом случае что-либо, кроме беспокойства!
      Виновник всего этого беспокойства стоял у дальней двери и разговаривал с Джун. Его кудрявые волосы были взъерошены - не оттого ли, что все вокруг казалось ему странным? К тому же он словно подсмеивался про себя над чем-то.
      Джордж сказал потихоньку своему брату Юстасу:
      - Он еще даст отсюда тягу, этот лихой пират!
      "Странный молодой человек", как впоследствии назвала Босини миссис Смолл, был среднего роста, крепкого сложения, со смугло-бледным лицом, усами пепельного цвета и резко обозначенными скулами. Покатый лоб, выступающий шишками, напоминал те лбы, что видишь в зоологическом саду в клетках со львами. Его карие глаза принимали порой рассеянное, отсутствующее выражение. Кучер старого Джолиона, возивший как-то Джун и Босини в театр, выразился о нем в разговоре с лакеем так:
      - Я что-то не разберусь в нем. Здорово смахивает на полудикого леопарда...
      Время от времени кто-нибудь из Форсайтов подходил поближе, описывал около Босини круг и внимательно оглядывал его.
      Джун, эта "копна волос плюс характер", как кто-то сказал про нее, эта крошка с бесстрашным взглядом синих глаз, твердым подбородком, ярким румянцем и золотисторыжими волосами, слишком пышными для такого узенького личика и хрупкой фигурки, стояла перед своим женихом, охраняя его от этого праздного любопытства.
      Высокая, прекрасно сложенная женщина, которую ктото из Форсайтов сравнил однажды с языческой богиней, смотрела на эту пару, еле заметно улыбаясь.
      Ее руки в серых лайковых перчатках лежали одна на другой, она склонила голову немного набок, и мужчины, стоявшие поблизости, не могли оторвать глаз от этого спокойного, очаровательного лица. Ее тело чуть покачивалось, и казалось, что достаточно движения воздуха, чтобы поколебать его равновесие. В ее щеках чувствовалось тепло, хотя румянца на них не было; большие темные глаза мягко светились. Но мужчины смотрели на ее губы, в которых таился вопрос и ответ, на ее губы с еле заметной улыбкой; они были нежные, чувственные и мягкие; казалось, что от них исходит тепло и благоухание, как исходит тепло и благоухание от цветка.
      Молодая пара, находившаяся под таким наблюдением, не замечала этой безмолвной богини. Архитектор, первым обратив на нее внимание, спросил, кто она.
      И Джун подвела своего жениха к женщине с прекрасной фигурой.
      - Ирэн - мой самый большой друг, - сказала она, - извольте и вы подружиться!
      Выслушав приказание молоденькой хозяйки, они улыбнулись, и в эту минуту Сомс Форсайт безмолвно появился позади прекрасно сложенной женщины, которая была его женой, и сказал:
      - Познакомь и меня!
      Он редко оставлял Ирэн одну в обществе и, даже когда светские обязанности разъединяли их, следил за ней глазами, в которых сквозила странная настороженность и тоска.
      У окна отец Сомса, Джемс, все еще разглядывал марку на фарфоровой вазе.
      - Удивляюсь, как Джолион разрешил эту помолвку, - обратился он к тете Энн. - Говорят, что свадьба отложена бог знает на сколько. У этого Босини (он сделал ударение на первом слоге) ничего нет за душой. Когда Уинифрид выходила за Дарти, я заставил его оговорить каждый пенни - и хорошо сделал, а то бы они остались ни с чем!
      Тетя Энн взглянула на него из глубины бархатного кресла. На лбу у нее были уложены седые букли - букли, которые, не меняясь десятилетиями, убили у членов семьи всякое ощущение времени. Тетя Энн промолчала, она берегла свой старческий голос и говорила редко, но Джемсу, совесть у которого была неспокойна, ее взгляд сказал больше всяких слов.
      - Да, - проговорил он, - у Ирэн не было своих средств, но что я мог поделать? Сомсу не терпелось; он так увивался около нее, что даже похудел.
      Сердито поставив вазу "а рояль, он перевел взгляд на группу у дверей.
      - Впрочем, я думаю, - неожиданно добавил он, - что это к лучшему.
      Тетя Энн не попросила разъяснить это странное заявление. Она поняла мысль брата. Если у Ирэн нет своих средств, значит она не наделает ошибок; потому что ходили слухи... ходили слухи, будто она просит отдельную комнату, но Сомс, конечно, не...
      Джемс прервал ее размышления.
      - А где же Тимоти? - спросил он. - Разве он не приехал?
      Сквозь сжатые губы тети Энн прокралась нежная улыбка.
      - Нет, Тимоти решил не ездить; сейчас свирепствует дифтерит, а он так подвержен инфекции.
      Джемс ответил:
      - Да, он себя бережет. Я вот не имею возможности так беречься.
      И трудно сказать, чего было больше в этих словах - восхищения, зависти или презрения.
      Тимоти и в самом деле показывался редко. Самый младший в семье, издатель по профессии, он несколько лет назад, когда дела шли как нельзя лучше, почуял возможность застоя, который, правда, еще не наступил, но, по всеобщему мнению, был неминуем, и, продав свою долю в издательстве, выпускавшем преимущественно книги религиозного содержания, поместил весьма солидный капитал в трехпроцентные консоли. Этим поступком он сразу же поставил себя в обособленное положение, так как ни один Форсайт еще не довольствовался меньшим, чем четыре процента; и эта обособленность медленно, но верно расшатала дух человека, и так уже наделенного чрезмерной осторожностью. Тимоти стал почти мифическим существом - чем-то вроде символа обеспеченного дохода, без которого немыслима форсайтская вселенная. Он не решился на такой неблагоразумный поступок, как женитьба, и ни при каких обстоятельствах не захотел обзаводиться детьми.
      Джемс снова заговорил, постукивая пальцем по фарфоровой вазе:
      - Не настоящий Вустер. Джолион, наверно, рассказывал тебе про этого молодого человека. Насколько мне известно, у него нет ни дела, ни доходов, ни сколько-нибудь серьезных связей; но я ведь ничего не знаю - мне никогда ничего не рассказывают.
      Тетя Энн покачала головой. По ее старческому лицу с орлиным носом и квадратным подбородком пробежала дрожь; она стиснула свои худые паучьи лапки и переплела пальцы, как бы незаметно набираясь силы воли.
      Старшая из всех Форсайтов, тетя Энн занимала в семье не совсем обычное положение. Беспринципные эгоисты - впрочем, не в большей степени, чем их ближние, - Форсайты пасовали перед неподкупной тетей Энн, а когда приходилось поступать уж очень беспринципно, им не оставалось ничего другого, как стараться избегать встреч с ней.
      Заложив одна за другую свои длинные худые ноги, Джемс, все еще стоявший у окна, снова заговорил:
      - Джолион, конечно, сделает по-своему. У него нет детей... - и запнулся, вспомнив о существовании сына Джолиона, молодого Джолиона, отца Джун, который натворил таких дел в прошлом и погубил себя, бросив жену и ребенка ради какой-то гувернантки. - Впрочем, - поторопился добавить Джемс, - пусть делает как знает, я думаю, он может себе разрешить это. А сколько он даст ей? Наверно, тысячу в год, ведь у него больше нет наследников.
      Он протянул руку щеголеватому, чисто выбритому человеку с почти голым черепом, длинным кривым носом, полными губами и холодным взглядом серых глаз, смотревших из-под прямых бровей.
      - А, Ник, - пробормотал он, - как поживаешь?
      Николае Форсайт, подвижной, как птица, и похожий на развитого не по летам школьника (совершенно законным путем он нажил солидный капитал, будучи директором нескольких компаний), вложил в холодную ладонь Джемса кончики своих еще более холодных пальцев и быстро отдернул их.
      - Скверно, - с надутым видом сказал он, - последнюю неделю чувствую себя очень скверно; не сплю по ночам. Доктор никак не разберет, в чем дело. Неглупый малый - иначе я не стал бы с ним возиться, - но кроме счетов я от него ничего не вижу.
      - Доктора! - с раздражением сказал Джемс. - У меня в доме перебывали все, какие только есть в Лондоне.
      А проку от них? Наговорят вам с три короба, и только. Вот, например, Суизин. Помогли они ему? Полюбуйтесь, он стал еще толще - настоящая туша. Помогли они ему сбавить вес? Посмотрите на него!
      Суизин Форсайт, огромный, широкоплечий, подошел к ним горделивой походкой, выставив вперед высокую, как у зобастого голубя, грудь во всем великолепии ярких жилетов.
      - Э-э... здравствуйте, - проговорил он тоном денди, - здравствуйте!
      Каждый из братьев смотрел на двух других с неприязнью, зная по опыту, что те постараются преуменьшить его недомогания.
      - Мы только что говорили про тебя, - сказал Джемс, - ты совсем не худеешь.
      Суизин напряженно прислушивался к его словам, вытаращив бесцветные круглые глаза.
      - Не худею? У меня прекрасный вес, - сказал он, наклоняясь немного вперед, - не то что вы - щепки!
      Но, вспомнив, что в таком положении его грудь кажется не столь широкой, Суизин откинулся назад и замер в неподвижности, ибо ничто так не ценилось им, как внушительная внешность.
      Тетя Энн переводила свои старческие глаза с одного на другого. Взгляд ее был и снисходителен и строг. В свою очередь и братья смотрели на Энн. Она сильно сдала за последнее время. Поразительная женщина! Восемьдесят седьмой год пошел, и еще проживет, пожалуй, лет десять, а ведь никогда не отличались крепким здоровьем. Близнецам Суизину и Джемсу - всего-навсего по семьдесят пять. Николае - просто младенец - семьдесят или около того. Все здоровы, и выводы из этого напрашивались самые утешительные. Из всех видов собственности здоровье, конечно, интересовало их больше всего.
      - Я чувствую себя неплохо, - продолжал Джемс, - только нервы никуда не годятся. Малейший пустяк выводит меня из равновесия. Придется съездить в Бат.
      - Бат! - сказал Николае. - Я испробовал Хэрроугейт. Ничего хорошего. Мне необходим морской воздух. Лучше всего Ярмут. Там я по крайней мере сплю.
      - У меня печень пошаливает, - не спеша прервал его Суизин. - Ужасные боли вот тут, - и он положил руку на правый бок.
      - Надо побольше двигаться, - пробормотал Джемс, не отрывая глаз от фарфоровой вазы. И поспешно добавил: - У меня там тоже побаливает.
      Суизин покраснел и стал похож на индюка.
      - Больше двигаться! - сказал он. - Я и так много двигаюсь: никогда не пользуюсь лифтом в клубе.
      - Ну, я не знаю, - заторопился Джемс. - Я вообще ничего не знаю: мне никогда ничего не рассказывают.
      Суизин посмотрел на него в упор и спросил:
      - А что ты принимаешь против этих болей?
      Джемс оживился.
      - Я, - начал он, - принимаю такую микстуру...
      - Как поживаете, дедушка?
      И Джун с протянутой рукой остановилась перед Джемсом, решительно глядя на него снизу вверх.
      Оживление моментально исчезло с лица Джемса.
      - Ну, а ты как? - сказал он, хмуро уставившись на нее. - Уезжаешь завтра в Уэлс, хочешь навестить теток своего жениха? Там сейчас дожди. Это не настоящий Вустер, - он постучал пальцем по вазе. - А вот сервиз, который я подарил твоей матери к свадьбе, был настоящий.
      Джун по очереди поздоровалась с двоюродными дедушками и подошла к тете Энн. На лице старой леди появилось умиленное выражение; она поцеловала девушку в щеку с трепетной нежностью.
      - Значит, ты уезжаешь на целый месяц, дорогая!
      Джун отошла, и тетя Энн долго смотрела вслед ее стройной маленькой фигурке. Круглые, стального цвета глаза старой леди, которые уже заволакивались пеленой, как глаза птиц, с грустью следили за Джун, смешавшейся с суетливой толпой, - гости уже собирались уходить; а кончики ее пальцев сжимались все сильнее и сильнее, помогая ей набраться силы воли перед неизбежным уходом из этого мира.
      "Да, - думала тетя Энн, - все так ласковы с ней; так много народу пришло ее поздравить. Она должна быть очень счастлива".
      В толпе у двери - хорошо одетой толпе, состоявшей из семей докторов и адвокатов, биржевых дельцов и представителей всех бесчисленных профессий, достойных крупной буржуазии, - Форсайтов было не больше двадцати процентов, но тете Энн все казались Форсайтами - да и разница между теми и другими была невелика - она всюду видела свою собственную плоть и кровь. Эта семья была ее миром, а другого мира она не знала; никогда, вероятно, не знала. Их маленькие тайны, их болезни, помолвки и свадьбы, то, как у них шли дела, как они наживали деньги, - все было ее собственностью, ее усладой, ее жизнью; вне этой жизни простиралась неясная, смутная мгла фактов и лиц, не заслуживающих особого внимания. Все это придется покинуть, когда настанет ее черед умирать, - все, что давало ей сознание собственной значимости, сокровенное чувство собственной значимости, без которого никто из нас не может жить, - и за все это она цеплялась с тоской, с жадностью, растущей день ото дня. Пусть жизнь ускользает от нее, это она сохранит до самого конца.
      Тетя Энн вспомнила отца Джун, молодого Джолиона, который ушел к той иностранке. Ах, какой это был удар для его отца, для них всех! Мальчик подавал такие надежды! Какой удар! Хотя, к счастью, все обошлось без особенной огласки, потому что жена Джо не потребовала развода. Давно это было! А когда шесть лет назад мать Джун умерла, молодой Джолион женился на той женщине, и теперь у них, говорят, двое детей. И все-таки он утратил право присутствовать здесь, он украл у нее, у тети Энн, полноту чувства гордости за семью, отнял принадлежавшую ей когда-то радость видеть и целовать племянника, которым она так гордилась, который подавал такие надежды! Память об этой обиде, нанесенной столько лет назад, отозвалась горечью в ее упрямом старом сердце. Глаза тети Энн увлажнились. Она украдкой вытерла их тончайшим батистовым платком.
      - Ну, что скажете, тетя Энн? - послышался чей-то голос позади нее.
      Сомс Форсайт, узкий в плечах, узкий в талии, гладко выбритый, с узким лицом, но, несмотря на это, производивший всем своим обликом впечатление чего-то закругленного и замкнутого, смотрел на тетю Энн искоса, как бы стараясь разглядеть ее сквозь препятствие в виде собственного носа.
      - Как вы относитесь к этой помолвке? - спросил он.
      Глаза тети Энн покоились на нем с гордостью: этот племянник, самый старший с тех пор, как молодой Джолион покинул родное гнездо, стал теперь ее любимцем; тетя Энн видела в нем надежного хранителя духа семьи - духа, который ей уже недолго осталось охранять.
      - Очень удачный шаг для молодого человека, - сказала она. - Внешность у него хорошая. Только я не знаю, такой ли жених нужен нашей дорогой Джун.
      Сомс потрогал край позолоченного канделябра.
      - Она его приручит, - сказал он и, лизнув украдкой палец, потер узловатые выпуклости канделябра. - Настоящий старинный лак; теперь такого не делают. У Джонсона за него дали бы хорошую цену. - Сомс смаковал свои слова, как бы чувствуя, что они придают бодрости его старой тетке. Он редко бывал так разговорчив. - Я бы сам не отказался от такой вещи, - добавил он, - старинный лак всегда в цене.
      - Ты так хорошо разбираешься во всем этом, - сказала тетя Энн. - А как себя чувствует Ирэн? Аукционный зал.
      Улыбка на губах Сомса сейчас же увяла.
      - Ничего, - сказал он. - Жалуется на бессонницу, а сама спит куда лучше меня, - и он посмотрел на жену, разговаривавшую в дверях с Боснии.
      Тетя Энн вздохнула.
      - Может быть, - сказала она, - ей не следует так часта встречаться с Джун. У нашей Джун такой решительный характер!
      Сомс вспыхнул; когда он краснел, румянец быстро перебегал у него со щек на переносицу и оставался там как клеймо, выдававшее его душевное смятение.
      - Не знаю, что она находит в этой трещотке, - вспылил Сомс, но, заметив, что они уже не одни, отвернулся и опять стал разглядывать канделябр.
      - Говорят, Джолион купил еще один дом, - услышал он рядом с собой голос отца. - У него, должно быть, уйма денег - не знает, куда их девать! На Монпелье-сквер, кажется; около Сомса! А мне ничего не сказали - Ирэн мне Никогда ничего не рассказывает!
      - Прекрасное место, в двух минутах ходьбы от меня, - послышался голос Суизина, - а я доезжаю до клуба в восемь минут.
      Местоположение домов было для Форсайтов вопросом громадной важности, и в этом не было ничего удивительного, ибо дом олицетворял собой самую сущность их жизненных успехов.
      Отец их, фермер, приехал в Лондон из Дорсетшира в начале столетия.
      "Гордый Досеет Форсайт", как его называли близкие, был по профессии каменщиком, а впоследствии поднялся до положения подрядчика по строительным работам. На склоне лет он перебрался в Лондон, где работал на постройках до самой смерти, и был похоронен на Хайгетском кладбище. После кончины отца десять человек детей получили свыше тридцати тысяч фунтов стерлингов. Старый Джолион, вспоминая о нем, что случалось довольно редко, говорил так: "Упорный был человек, кремень; и не очень отесанный". Второе поколение Форсайтов чувствовало, что такой родитель, пожалуй, не делает им особой чести. Единственная аристократическая черточка, которую они могли уловить в характере "Гордого Доссета", было его пристрастие к мадере.
      Тетя Эстер - знаток семейной истории - описывала отца так:
      - Я не помню, чтобы он чем-нибудь занимался; по крайней мере в мое время. Он... э-э... у него были свои дома, милый. Цвет волос приблизительно как у дяди Суизина; довольно плотного сложения. Высокий ли? Н-нет, не очень. ("Гордый Досеет" был пяти футов пяти дюймов роста, лицо в багровых пятнах.) Румяный. Помню, он всегда пил мадеру. Впрочем, спроси лучше тетю Энн. Кем был его отец? Он... э-э... у него были какие-то дела с землей в Дорсетшире, на побережье.
      Как-то раз Джемс отправился в Дорсетшир посмотреть собственными глазами на то место, откуда все они были родом. Он нашел там две старые фермы, дорогу к мельнице на берегу, глубоко врезавшуюся колеями в розоватую землю; маленькую замшелую церковь с оградой на подпорках и рядом совсем маленькую и совсем замшелую часовню Речка, приводившая в движение мельницу, разбегалась, журча, на десятки ручейков, а вдоль ее устья бродили свиньи. Легкая дымка застилала все вокруг. Должно быть, первобытные Форсайты веками, воскресенье за воскресеньем, мирно шествовали к церкви по этой ложбине, увязая в грязи и глядя прямо на море.
      Лелеял ли Джемс надежду на наследство или думал найти там что-нибудь достопримечательное - неизвестно; он вернулся в Лондон обескураженный и с трогательным упорством постарался хоть как-нибудь смягчить свою неудачу.
      - Ничего особенного там нет, - сказал он, - настоящий деревенский уголок, старый, как мир.
      Почтенный возраст этого местечка подействовал на всех успокоительно. Старый Джолион, которого иногда обуревала безудержная честность, отзывался о своих предках так: "Иомены - мелкота, должно быть". И все же он повторял слово "иомены", как будто находил в нем утешение.
      Форсайты так хорошо повели свои дела, что стали, как говорится, "людьми с положением". Они вкладывали капиталы во всевозможные бумаги, за исключением консолей - не в пример Тимоти, - потому что больше всего на свете их пугали три процента. Кроме того, они коллекционировали картины и состояли в тех благотворительных обществах, которые могли оказаться полезными для их заболевшей прислуги. От отца-строителя Форсайты унаследовали таланты по части кирпича и известки. Предки их были, вероятно, членами какой-нибудь примитивной секты, а теперешние Форсайты, разумеется, росли в лоне англиканской церкви и следили за тем, чтобы их жены и дети аккуратно посещали самые фешенебельные храмы столицы. Малейшее сомнение в искренности их верований повергло бы Форсайтов в горестное изумление. Некоторые из них платили за постоянные места в церкви, весьма практически выражая этим свое сочувствие учению Христа.
      Их жилища, расположенные вокруг Хайд-парка, на определенном расстоянии друг от друга, следили, как стражи, за тем, чтобы прекрасное сердце Лондона - средоточие форсайтских помыслов - не ускользнуло из их цепких объятий, что уронило бы Форсайтов в их же собственных глазах.
      Старый Джолион жил на Стэнхоп-Плейс; Джемс с семьей - на Парк-Лейн, Суизин - в безлюдном великолепии своих оранжево-синих апартаментов около Хайд-парка (он не женат, нет, благодарю покорно!); Сомс с женой - в своем гнездышке недалеко от Найтсбриджа; Роджер - в Принсез-Гарденс (Роджер был тот самый знаменитый Форсайт, который задумал дать новую профессию своим четырем сыновьям и привел эту мысль в исполнение. "Самое лучшее дело - доходные дома! - говорил он. - Я только этим и занимаюсь! "). Затем Хаймены (миссис Хэймен была единственная замужняя сестра Форсайтов) - на вершине Кэмпден-Хилла, в доме, похожем на жирафа, таком высоком, что, глядя на него, можно было свернуть себе шею; Николае с семьей - на Лэдброк-Гров, в просторном особняке, купленном по чрезвычайно сходной цене; и, наконец, Тимоти - на Бэйсуотер-Род, вместе с Энн, Джули и Эстер, жившими под его защитой.
      Джемс, до сих пор думавший о чем-то своем, осведомился у хозяина и брата, сколько тот заплатил за дом на Монпелье-сквер. Он сам вот уже два года присматривается к какому-нибудь такому дому, но за них слишком дорого просят!
      Старый Джолион рассказал о своей покупке со всеми подробностями.
      Контракт на двадцать два года? - повторил Джемс. - Это тот самый, который я собирался купить. Ты переплатил за него!
      Старый Джолион нахмурился.
      - Мне он не нужен, - заторопился Джемс, - не подходит по цене. Сомс знает этот дом, он подтвердит, что это слишком дорого, - его мнение чего-нибудь да стоит.
      - Очень мне интересно знать его мнение, - сказал старый Джолион.
      - Ну, ты всегда делаешь по-своему, - пробормотал Джемс, - а мнение стоящее. Прощай! Мы хотим проехаться в Харлингэм. Я слышал, что Джун уезжает в Уэлс. Тебе будет тоскливо одному. Что ты будешь делать? Приезжай к нам завтра обедать.
      Старый Джолион отказался. Он проводил их до дверей и, успев уже забыть свое раздражение, подмигнул, глядя, как они усаживаются в экипаж: лицом к упряжке - миссис Джемс, высокая и величественная, с каштановыми волосами; слева от нее - Ирэн; оба мужа - отец и сын - напротив жен, словно настороже. Старый Джолион смотрел, как они отъезжают в полном молчании, освещенные солнцем, раскачиваясь и подскакивая на пружинных подушках в такт движению экипажа.
      Молчание было прервано миссис Джемс.
      - Ну и сборище! - сказала она.
      Сомс кивнул и, бросив на нее взгляд из-под опущенных век, заметил, как непроницаемые глаза Ирэн скользнули по его лицу. Весьма вероятно, что все члены форсайтской семьи отпускали то же самое замечание, разъезжаясь группами с приема у старого Джолиона.
      Четвертый и пятый братья, Николае и Роджер, вышли вместе с последними гостями и направились вдоль Хайдпарка, к станции подземной железной дороги на Прэдстрит. Как и все Форсайты солидного возраста, они держали собственных лошадей и по мере возможности старались никогда не пользоваться наемными экипажами.
      День был ясный, деревья в парке стояли во всем блеске июньской листвы, но братья, видимо, не замечали этих подарков природы, которые все же способствовали приятности прогулки и беседы.
      - Да, - сказал Роджер, - у Сомса очаровательная жена. Говорят, они не ладят.
      У этого брата был высокий лоб и свежий цвет лица - свежее, чем у остальных Форсайтов. Его светло-серые глаза рассматривали фасады вдоль тротуара. Время от времени Роджер поднимал зонтик и прикидывал им высоту домов, "засекая их", как он выражался.
      - У Нее нет собственных средств, - ответил Николае.
      Сам он женился на больших деньгах, а так как это произошло в те золотые времена, когда еще не был введен закон об имуществе замужних женщин, то Николасу удалось найти для приданого жены весьма удачное применение.
      - Кто был ее отец?
      - Фамилия его Эрон; говорят, профессор.
      Роджер покачал головой.
      - Тут деньгами и не пахнет, - сказал он.
      - Говорят, что ее дед со стороны матери торговал цементом.
      Лицо Роджера просветлело.
      - Но обанкротился, - продолжал Николае.
      - А! - воскликнул Роджер. - У Сомса еще будут неприятности из-за нее. Помяни мое слово, у него будут неприятности - в ней есть что-то иностранное.
      Николае облизнул губы.
      - Хорошенькая женщина, - и он махнул метельщику, чтобы тот уступил им дорогу.
      - Как это он заполучил такую жену? - спросил вдруг Роджер. - Ее туалеты, должно быть, недешево обходятся!
      - Энн мне говорила, - ответил Николае, - что Сомс был просто помешан на ней. Она пять раз ему отказывала. По-моему, Джемс неспокоен насчет них.
      - А! - опять сказал Роджер. - Жаль Джемса, у него было столько хлопот с Дарти.
      Его яркий румянец еще сильнее разгорелся от ходьбы, он поднимал зонтик все чаще и чаще. У Николаев было тоже очень довольное выражение лица.
      - Слишком бледна, на мой взгляд, - сказал он, - но фигура великолепная!
      Роджер промолчал.
      - По-моему, у нее очень благородный вид, - сказал он наконец. Эта была самая высшая похвала в словаре Форсайтов - Из этого юнца Босини вряд ли выйдет что-нибудь путное. У Баркита говорят, что он, видите ли, талант. Задумал улучшить английскую архитектуру; тут деньгами и не пахнет! Хотел бы я послушать, что говорит по этому поводу Тимоти.
      Они подошли к кассе.
      - Ты каким классом поедешь? Я - вторым.
      - Не признаю второго, - сказал Николае, - того и гляди подцепишь что-нибудь.
      Он взял билет первого класса до Ноттинг-Хилл-Гейт; Роджер - второго до Саут-Кенсингтон. Через минуту подошел поезд, братья простились и разошлись по разным вагонам. Каждый был обижен, что другой не пожертвовал своей привычкой ради того, чтобы побыть немного дольше в его обществе; но Роджер подумал: "Ник - упрямый осел, впрочем, как и всегда!" А Николае мысленно выразился так: "Роджер только и делает, что брюзжит!"
      Члены этой семьи не отличались сентиментальностью. Громадный Лондон, завоеванный Форсайтами и поглотивший их всех, - разве он оставлял время для сентиментов?
      II
      СТАРЫЙ ДЖОЛИОН ЕДЕТ В ОПЕРУ
      На следующий день, в пять часов, старый Джолион сидел один, куря сигару; на столике рядом с ним стояла чашка чая. Он чувствовал себя утомленным и, не успев докурить, задремал. На голову ему уселась муха, его верхняя губа оттопыривалась под седыми усами в такт тяжелому дыханию, раздававшемуся в сонной тишине. Сигара выскользнула из морщинистой, со вздувшимися венами руки и, упав в холодный камин, там и дотлела.
      Небольшой сумрачный кабинет с окнами из цветного стекла, чтобы не видеть улицу, был заставлен мебелью красного дерева с темно-зеленой бархатной обивкой и сложной резьбой. Старый Джолион не раз говорил про этот гарнитур: когда-нибудь за него дадут большие деньги, и ничего удивительного в этом не будет.
      Приятно было думать, что со временем он сможет получить за вещи больше той суммы, которая когда-то была за них уплачена.
      На фоне густых коричневых тонов, обычных для непарадных комнат в жилищах Форсайтов, рембрандтовский эффект его массивной седовласой головы, откинутой на подушку кресла с высокой спинкой, портили только усы, придававшие ему сходство с военным. Старинные часы, которые он приобрел почти полвека назад, еще до женитьбы, своим тиканьем вели ревнивый счет секундам, навсегда ускользавшим от их старого хозяина.
      Он никогда не любил этой комнаты и почти не заглядывал сюда, если не считать тех случаев, когда надо было взять сигары из стоявшей в углу японской шкатулки, и комната теперь мстила ему.
      Его резко выступавшие виски, его скулы и подбородок - все заострилось во время сна, и на лице старого Джолиона появилось признание, что он стал стариком.
      Он проснулся. Джун уехала! Джемс сказал, что ему будет тоскливо одному. Джемс всегда был глуповат. Он с удовлетворением вспомнил о доме, который удалось перехватить у Джемса. Поделом ему - нечего было скупиться; только о деньгах и думает. А может быть, он действительно переплатил? Нужен большой ремонт. Можно с уверенностью сказать, что ему понадобятся все деньги, какие только есть, пока не кончится эта история с Джуи. Не надо было разрешать помолвку. Она познакомилась с этим Босини у Бейнзов - архитекторы Бейнз и Байлдбой. Кажется, Бейнз, с которым он встречался, - тот, что похож на старую бабу, - приходится этому молодому человеку дядей по жене. С тех пор Джун только и знает, что бегать за женихом, а если уж она вбила себе что-нибудь в голову, ее не остановишь. Она постоянно возится с какими-нибудь "несчастненькими". У этого молодого человека нет денег, но ей во что бы то ни стало понадобилось обручиться с безрассудным, непрактичным мальчишкой, который еще не оберется всяческих затруднений в жизни.
      Она явилась однажды и, как всегда, с бухты-барахты рассказала ему все; и еще добавила, как будто это могло служить утешением:
      - Фил такой замечательный! Он сплошь и рядом по целым неделям сидел на одном какао.
      - И он хочет, чтобы ты тоже сидела на одном какао?
      - Ну нет, он теперь выбирается на дорогу.
      Старый Джолион вынул сигару из-под седых усов, кончики которых потемнели от кофе, и посмотрел на Джун, на эту пушинку, что так завладела его сердцем. Он-то знал больше об этих "дорогах", чем внучка. Но она обняла его колени и потерлась о них подбородком, мурлыкая, точно котенок. И, стряхнув пепел с сигары, он разразился:
      - Все вы одинаковы: не успокоитесь, пока не добьетесь своего. Если тебе суждено хлебнуть горя, ничего не поделаешь. Я умываю руки.
      И он действительно умыл руки, поставив условием, что свадьбу отложат до тех пор, пока у Босини не будет по крайней мере четырехсот фунтов в год.
      - Я не смогу много дать тебе, - сказал он; эту фразу Джун слышала не в первый раз. - Может быть, у этого - как его там зовут? - хватит на какао?
      Он почти не видел ее с тех пор, как это началось. Да, плохо дело. Он не имел ни малейшего намерения дать ей уйму денег и тем самым обеспечить праздную жизнь человеку, о котором он ничего не знал. Ему приходилось наблюдать подобные случаи и раньше: ничего путного и этого не выходило. Хуже всего было то, что у него не оставалось ни малейшей надежды поколебать ее решение: ома упряма как мул, всегда была такая, с самого детства. Он не представлял себе, чем все это кончится. По одежке протягивай ножки. Он не уступит до тех пор, пока не убедится, что у Босини есть собственные доходы. Ясно как божий день: Джун хватит горя с человеком, который не имеет ни малейшего представления о деньгах. Что же касается ее скоропалительной поездки в Уэлс к теткам Босини, то он твердо уверен, что эти тетки препротивные старухи и больше ничего.

К титульной странице
Вперед