Но, прежде чем кто-нибудь успел вымолвить слово, произошла третья сенсация:
      - Мистер Джемс Форсайт.
      Джемс вошел, слегка опираясь на палку, закутанный в меховую шубу, которая придавала ему неестественную полноту.
      Все встали. Джемс был такой старый, и он не появлялся у Тимоти уже около двух лет.
      - Здесь жарко, - сказал он.
      Сомс помог ему снять шубу и невольно восхитился тем необыкновенным лоском, каким отличалась вся фигура отца. Джемс сел - сплошные колени" локти, сюртук и длинные седые бакенбарды.
      - Что это значит? - спросил он.
      Хотя в его словах не было никакого явного смысла, все поняли, что он подразумевает Джун. Его глаза испытующе скользнули по лицу сына.
      - Я решил приехать и сам все узнать. Что они ответили Крюгеру?
      Сомс развернул вечернюю газету и прочел заголовок: "Правительство будет действовать без промедления - война началась".
      - Ах! - сказал Джемс. - Я боялся, что они отступятся, увильнут, как тогда Гладстон. На этот раз мы разделаемся с этими людишками.
      Все смотрели на него пораженные. Джемс! Вечно суетливый, нервный, беспокойный Джемс с его постоянным: "Я вам говорил, чем это кончится! ", с его пессимизмом и осторожностью в делах! Было что-то зловещее в такой решительности этого самого старого из всех живых Форсайтов.
      - Где Тимоти? - спросил Джемс. - Ему следовало бы поинтересоваться этим.
      Тетя Джули сказала, что она не знает. Тимоти сегодня за завтраком был что-то неразговорчив. Тетя Эстер встала и тихонько вышла из комнаты, а Фрэнси не без лукавства заметила:
      - Буры - крепкий орешек, дядя Джемс, сразу не раскусить.
      - Гм! - сказал Джемс. - Откуда у вас такие сведения? Мне никто ничего не рассказывает.
      Молодой Николае своим кротким голосом сказал, что Ник (его старший) проходит теперь регулярный курс военного обучения.
      - А! - пробормотал Джемс и уставился в одну точку - мысли его перенеслись на Вэла. - Ему надо думать о матери, - сказал он, - некогда ему заниматься военным обучением и всем этим, с таким отцом.
      Это загадочное изречение повергло всех в полное молчание, пока он снова не заговорил.
      - А Джун зачем приходила? - и его глаза подозрительно обвели всех присутствующих по очереди. - Ее отец теперь богатый человек.
      Разговор перешел на Джолиона - когда кто его видел последний раз. Предполагали, что он ездит за границу и что у него теперь обширное знакомство с тех пор, как умерла его жена; его акварели имеют успех, и вообще он теперь процветает. Фрэнси даже откровенно заявила:
      - Я бы хотела его повидать; он был очень славный.
      Тетя Джули вспомнила, как он однажды заснул на диване, где сейчас сидит Джемс. Он всегда был очень мил. Не правда ли? Как находит Сомс?
      Зная, что Джолион попечитель Ирэн, все почувствовали рискованность этого вопроса и с интересом уста" вились на Сомса. Слабая краска выступила у него на щеках.
      - Он поседел, - сказал он.
      Да неужели? Сомс видел его? Сомс кивнул, и краска сбежала с его щек.
      Джемс вдруг сказал:
      - Ну, я не знаю, не могу ничего сказать.
      Это так точно выражало всеобщее ощущение, будто за всем что-то кроется, что никто не возразил. Но в этот момент вернулась тетя Эстер.
      - Тимоти, - сказала она тихим голосом, - Тимоти купил карту, и он вколол... он вколол в нее три флажка.
      Тимоти вколол... Вздох пронесся по гостиной. Ну, если Тимоти уже вколол три флажка - ого! Это показывает, на что способна нация, когда ее терпение истощится. Теперь война все равно что выиграна.
      XIII
      ДЖОЛИОН НАЧИНАЕТ ПОНИМАТЬ, ЧТО С НИМ ПРОИСХОДИТ
      Джолион остановился у окна в бывшей детской Холли, которая теперь была превращена в мастерскую не потому, что она выходила на север, а потому, что из него открывался широкий вид до самого Эпсомского ипподрома. Он перешел к боковому окну, выходившему во двор с конюшнями, и свистнул Балтазару, который вечно лежал под башенкой с часами. Старый пес посмотрел вверх и помахал хвостом. "Бедный старикан!" - подумал Джолион, переходя опять к другому окну.
      Он чувствовал себя как-то тревожно всю эту неделю с того времени, как ему пришлось приступить к своим обязанностям попечителя: его всегда чуткая совесть, была неспокойна, чувство сострадания, которое у него просыпалось легко, было задето, а ко всему этому примешивалось еще одно странное чувство, словно его ощущение красоты обрело некое определенное воплощение. Осень уже добралась до старого дуба, листья его коричневели. Солнце в это лето светило жарко и щедро. Что деревья - то и жизни людей! "Я могу долго прожить, - думал Джолион. - Я покрываюсь плесенью от отсутствия тепла. Если не смогу работать, уеду в Париж". Но воспоминание о Париже не доставило ему удовольствия. К тому же, как он может уехать? Он должен быть здесь и ждать, что предпримет Сомс. "Я ее попечитель. Я не могу оставить ее беззащитной", - думал он. Ему казалось удивительно странным, что он до сих пор так ясно видит Ирэн в ее маленькой гостиной, где он был только два раза. В ее красоте какая-то щемящая гармония! Ни один самый точный портрет не передаст ее верно; сущность ее... да, в чем ее сущность? Стук копыт снова привлек его к боковому окну. Холли въезжала во двор на своей длиннохвостой лошадке. Она взглянула наверх, и он помахал ей. Она что-то притихла последнее время; старше становится, думал он, начинает мечтать о своем будущем, как все они - малыши! О черт, не угонишься за временем! И, чувствуя, что терять эту быстро бегущую ценность непростительно, он взялся за кисть. Но это оказалось бесполезно: он не мог сосредоточиться, к тому же начинало смеркаться. "Поеду-ка я в город", - подумал он. В гостиной его встретила горничная.
      - К вам дама, сэр, миссис Эрон.
      Вот удивительное совпадение! Войдя в картинную галерею, как ее до сих пор называли, он увидел Ирэн, стоявшую у окна.
      Она подошла к нему со словами:
      - Я прошла там, где посторонним ходить воспрещается, - рощей и садом. Я всегда ходила этой дорогой, когда навещала дядю Джолиона.
      - Здесь не может быть мест, где воспрещалось бы ходить вам, - ответил Джолион. - История этого не допускает. Я только что думал о вас.
      Ирэн улыбнулась, И словно что-то засветилось в ней: это была не просто одухотворенность, нет, нечто более ясное, полное, пленительное.
      - История! - сказала она. - Я когда-то сказала дяде Джолиону, что любовь длится вечно. Увы, это не так. Только отвращение вечно.
      Джолион смотрел на нее в недоумении. Неужели она наконец похоронила своего Боснии?
      - Да, - сказал он, - отвращение глубже и любви и ненависти, потому что это естественный продукт наших нервов, а их мы не можем изменить.
      - Я пришла сообщить вам, что у меня был Сомс. Он сказал одну вещь, которая меня напугала. Он сказал: "Вы все еще моя жена".
      - Что! - воскликнул Джолион. - Вам нельзя жить одной.
      И он продолжал смотреть на нее не отрываясь, подавленный мыслью, что там, где Красота, всегда что-нибудь да нечисто и что несомненно поэтому многие и считают ее греховной.
      - Что еще?
      - Он просил позволения пожать мне руку.
      - И вы позволили?
      - Да. Я уверена, что, когда он пришел, он этого не хотел, но он стал другим, пока был у меня.
      - Ах, нельзя вам продолжать так жить одной.
      - У меня нет ни одной женщины, которую я могла бы позвать к себе; и не могу же я взять любовника по заказу, кузен Джолион.
      - Избави боже! - сказал Джолион. - Но что за проклятое положение! Не останетесь ли вы с нами пообедать? Нет? Ну, тогда позвольте, я вас провожу в город. Я собирался сам ехать вечером.
      - Это правда?
      - Правда. Я буду готов через пять минут.
      По дороге на станцию они разговаривали о живописи, о музыке, обсуждали манеру англичан и французов и их различное отношение к искусству. Но на Джолиона пестрая листва изгороди, окаймлявшей длинную прямую просеку, щебетание зябликов, проносившихся мимо них, запах подожженной сорной травы, поворот шеи Ирэн, очарование этих темных глаз, время от времени взглядывавших на него, обаяние всей ее фигуры производили больше впечатления, чем слова, которыми они обменивались. Бессознательно он держался прямее, и походка его делалась более упругой.
      В поезде он устроил ей нечто вроде допроса, заставил ее подробно рассказать, как она проводит дни.
      Шьет себе платья, делает покупки, навещает больных в лечебнице, играет на рояле, переводит с французского. У нее постоянная работа для одного издательства, которая немножко прибавляет к ее доходам. Она редко выходит по вечерам.
      - Я так долго жила одна, что мне это уже кажется естественным. Я думаю, что я нелюдима по натуре.
      - Не верю, - сказал Джолион. - У, вас много знакомых?
      - Очень мало.
      На вокзале Ватерлоо они взяли экипаж, и он довез ее до дверей ее дома. Прощаясь с ней, он крепко пожал ей руку и сказал:
      - Знаете, вы всегда можете приехать к нам в РобинХилл, вы должны сообщать мне все, что бы ни случилось. До свидания, Ирэн.
      - До свидания, - мягко сказала она.
      Усаживаясь в кэб, Джолион думал: почему он не пригласил ее пообедать с ним, пойти в театр. Какая у нее одинокая, беспросветная, безысходная жизнь!
      - Клуб "Всякая всячина", - сказал он в окошечко кучеру.
      Когда экипаж свернул на набережную, какой-то господин в цилиндре и в пальто быстро прошел мимо, держась так близко к стене, что, казалось, он задевал ее.
      "Ей-богу, - подумал Джолион, - это Сомс! Что ему здесь надо?" И, остановив экипаж за углом, он вышел и вернулся к тому месту, откуда был виден ее подъезд. Сомс остановился перед домом, он смотрел на свет в ее окнах. "Если он войдет, как мне поступить? - думал Джолион. - Что я имею право сделать? Ведь то, что он сказал, в сущности правда. Она все еще его жена, и у нее нет никакой защиты против его посягательств. Ну, если он войдет, - решил он, - я войду за ним". И он стал подвигаться к дому. Сомс сделал еще несколько шагов по тротуару; он уже был у самого подъезда. Но внезапно он остановился, круто повернулся на каблуках и пошел обратно к реке. "Как быть? - подумал Джолион. - Через десять шагов он меня увидит". И, повернув, он быстро зашагал обратно. Шаги его кузена раздавались близко позади. Но он успел дойти до своего экипажа и сесть в него раньше, чем Сомс завернул за угол.
      - Поезжайте! - крикнул он в окошко.
      Фигура Сомса выросла рядом.
      - Кэб! - окликнул он. - Занят? Алло!
      - Алло! - ответил Джолион. - Вы?
      На лице его кузена, казавшемся белым в свете фонаря, промелькнуло подозрение; это заставило Джолиона решиться.
      - Я могу вас подвезти, - сказал он, - если вам в западную часть города.
      - Благодарю, - ответил Сомс и сел в экипаж.
      - Я был у Ирэн, - сказал Джолион, когда кэб тронулся.
      - Вот как!
      - Вы у нее были вчера сами, насколько я понимаю.
      - Был, - сказал Сомс. - Она моя жена, как вам известно.
      Этот тон, эта насмешливо приподнятая губа вызвали у Джолиона внезапную злобу; но он подавил ее.
      - Вам лучше знать, - сказал он, - но если вы хотите развода, вряд ли разумно бывать у нее, вы не находите? Нельзя быть и охотником и дичью сразу.
      - Благодарю за предостережение, - сказал Сомс, - вы очень добры, но я еще не решил окончательно.
      - Она-то решила, - сказал Джолион, глядя прямо перед собой. - Нельзя так просто вернуться к тому, что было двенадцать лет назад.
      - Это мы еще посмотрим.
      - Послушайте! - сказал Джолион. - Она в невыносимом положении, и я единственный человек, который на законном основании имеет какое-то право входить в ее дела.
      - За исключением меня, - сказал Сомс, - который тоже в невыносимом положении. Ее положение - это то, что она сама для себя сделала; мое - это то, что она для меня устроила. Я совсем не уверен, что в ее же собственных интересах я не предложу ей вернуться ко мне.
      - Что! - воскликнул Джолион, и дрожь прошла по всему его телу.
      - Не понимаю, что вы хотите сказать вашим "что", - холодно проговорил Сомс. - Ваше право входить в ее дела ограничивается выплатой ей процентов, и я просил бы вас не забывать этого. Если я в свое время предпочел не позорить ее разводом" я тем самым сохранил на нее свои права и повторяю: я совсем не уверен, что не пожелаю воспользоваться ими.
      - Боже мой! - воскликнул Джолион, и у него вырвался короткий смешок.
      - Да, - сказал Сомс, и что-то мертвенное было в его голосе. - Я не забыл прозвища, которым меня почтил ваш отец. "Собственник"! Не зря же я ношу такое прозвище.
      - Ну, это уж какая-то фантастика, - пробормотал Джолион.
      Не может же этот человек заставить свою жену насильно жить с ним. Это время как-никак прошло! И он покосился на Сомса с невольной мыслью: "Неужели бывают такие люди?" Но Сомс выглядел вполне реальным; он сидел прямой и даже почти элегантный: коротко подстриженные усы на бледном лице, зубы, поблескивающие под верхней губой, приподнятой в неподвижной улыбке. Наступило долгое молчание, и Джолион думал: "Вместо того чтобы помочь ей, я только напортил". Внезапно Сомс сказал:
      - Это для нее во многих отношениях лучшее, что может случиться.
      При этих словах Джолион почувствовал такое смятение, что едва мог заставить себя усидеть в экипаже. Казалось, его втиснули в ящик с сотнями тысяч его соотечественников, и тут же вместе с ними втиснулось то, что было их неотъемлемой, национальной чертой, то, что всегда претило ему, нечто, как он знал, чрезвычайно естественное и в то же время казавшееся ему непостижимым: эта их незыблемая вера в контракты и нерушимые права, их самодовольное сознание собственной добродетели в неукоснительном использовании этих прав. Здесь, рядом с ним, в кэбе, находилось само Воплощение, так сказать овеществленная сумма инстинкта собственности - его родственник к тому же! Это было чудовищно, невыносимо! "Но здесь не только это! - подумал он с чувством какого-то отвращения. - Говорят, собака возвращается к своей блевотине. Встреча с Ирэн что-то разбудила в нем. Красота! Дьявольское наваждение!"
      - Так вот, - заговорил Сомс, - как я уже вам сказал, я еще не решил окончательно. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потрудились оставить ее в покое.
      Джолион сжал губы; он, всегда ненавидевший ссоры, сейчас почти радовался возможности поссориться.
      - Я вам не могу этого обещать, - коротко ответил он.
      - Отлично, - сказал Сомс, - в таком случае мы знаем, как нам быть. Я сойду здесь. - И, остановив экипаж, он вышел, не попрощавшись ни словом, ни жестом. Джолион поехал дальше в свой клуб.
      На улицах выкрикивали первые сообщения с театра воины, но он не слушал. Что сделать, чтобы помочь ей? Если бы отец был жив! Вот кто мог бы многое сделать! Но почему же он не может сделать того, что сделал бы отец? Разве он не достаточно стар - пятьдесят стукнуло, дважды женат, у него уже взрослые дочери и сын. "Чудно, - думал он. - Если бы она была дурнушка, я бы не задумывался над этим. Красота - это наваждение для того, кто восприимчив к ней". И он вошел в читальню клуба совсем расстроенный. В этой самой комнате он и Босини беседовали когда-то летним вечером; он хорошо помнил даже и теперь осторожную, замаскированную лекцию, которую он прочел тогда молодому человеку в интересах Джун, и симптомы форсайтизма, которые он тогда пытался установить, и как он тогда недоумевал и старался представить себе, что это за женщина, против которой он предостерегает Босини. А теперь! Он чуть ли не сам нуждается в предостережении. "Странно, - подумал он, - вот уж действительно чертовски странно!"
      XIV
      СОМСУ СТАНОВИТСЯ ЯСНО, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ
      Насколько легче сказать: "В таком случае мы знаем, как нам быть", чем разуметь нечто определенное под этими словами. Произнося их. Сомс только дал волю своей инстинктивной ревнивой ярости. Он вышел из экипажа, преисполненный глухой злобы на себя за то, что не повидался с Ирэн, на Джолиона - за то, что тот виделся с ней, и еще на то, что сам он, в сущности, не может решить, чего он хочет.
      Он вышел, потому что не в состоянии был больше оставаться рядом со своим кузеном, и теперь, быстро шагая по улице, он думал: "Ни одному слову этого Джолиона нельзя верить. Был парией, и останется парией! У этого субъекта врожденное тяготение... тяготение к разврату". (Он постеснялся употребить слово "грех", потому что оно казалось слишком мелодраматичным для Форсайта.)
      Неопределенность желания была для него новым чувством. Он был как ребенок в нерешительности между обещанной новой игрушкой и старой, которую у него отняли, и он сам удивлялся на себя. Еще в прошлое воскресенье его желания казались так просты: свобода и Аннет. "Пойду-ка я к ним обедать", - подумал он. Может быть, когда он увидит ее, эта двойственность его стремлений исчезнет, беспокойство уляжется и в голове прояснится.
      Ресторан был полон, много иностранцев и всякой публики, которую Сомс по виду отнес к литераторам или артистам. Обрывки разговоров долетали до него сквозь звон стаканов и тарелок. Он ясно слышал - сочувствовали бурам, ругали английское правительство. "Неважная у них клиентура", - подумал он. Он угрюмо пообедал, не давая знать о своем присутствии, выпил кофе и, кончив, наконец направился в святилище мадам Ламот, весьма заботясь о том, чтобы пройти незамеченным. Как он и думал, они ужинали, и их ужин был настолько привлекательнее съеденного им обеда, что он почувствовал легкую досаду, а они встретили его с таким преувеличенно искренним удивлением, что он с внезапным подозрением подумал: "Наверно, они с самого начала знали, что я здесь". Он украдкой испытующе посмотрел на Аннет. Такая хорошенькая и, казалось бы, такая бесхитростная; может ли быть, что сна ловит его? Он повернулся к мадам Ламот и сказал:
      - Я здесь обедал.
      В самом деле? Если бы она только знала! Ведь есть блюда, которые она особенно могла бы ему порекомендовать; как жаль! Сомс окончательно утвердился в своих подозрениях. "Надо быть настороже", - мрачно подумал он.
      - Еще чашечку кофе, мсье, совершенно особенного приготовления, рюмочку ликера, grand Marnier? - и мадам Ламот удалилась распорядиться, чтобы подали эти деликатесы.
      Оставшись наедине с Аннет, Сомс сказал с легкой непроницаемой усмешкой:
      - Ну-с, Аннет...
      Девушка вспыхнула. Но то, что в прошлое воскресенье защекотало бы ему нервы, теперь вызвало в нем чувство, очень похожее на то, что испытывает хозяин собаки, когда, его пес смотрит на него, виляя хвостом. У него было забавное ощущение своей власти, точно он мог сказать ей: "Подойдите, поцелуйте меня", - и она бы подошла. И однако, как странно: здесь же в комнате, казалось, он видел другое лицо, другую фигуру, и чувства его волновала... кто же, та или эта? Он кивнул головой в сторону ресторана и сказал:
      - Подозрительная у вас там публика. Вам нравится эта жизнь?
      Аннет подняла на него глаза, посмотрела секунду, потом опустила и принялась играть вилкой.
      - Нет, - сказала она, - не нравится.
      "Она будет моя, - подумал Сомс, - если я захочу. Но хочу ли я ее? Она изящна, хороша, очень хороша, свеженькая, и у нее, несомненно, есть вкус". Взор его блуждал по маленькой комнатке, но мысленный его взор блуждал далеко: полусумрак, серебристые стены, рояль светлого дерева, женщина, прижавшаяся к роялю, словно отшатнувшись от него, Сомса, женщина с белыми плечами, которые ему так знакомы, с темными глазами, которые он так стремился узнать, и с волосами, как матовый, темный янтарь. И как бывает с художником, который стремится к недостижимому и томится неутолимой жаждой, так в нем в эту минуту проснулась жажда прежней страсти, которую он никогда не мог утолить.
      - Ну что ж, - сказал он спокойно, - вы молоды, у вас все впереди.
      Аннет покачала головой.
      - Мне иногда кажется, что у меня впереди нет ничего, кроме тяжелой работы. Я не так влюблена в работу, как мама.
      - Ваша матушка - чудо, - сказал Сомс чуть-чуть насмешливо. - В ее доме нет места неудаче.
      Аннет вздохнула.
      - Как, должно быть, чудесно быть богатым.
      - О! Вы когда-нибудь будете богатой, - сказал Сомс все тем же слегка насмешливым тоном, - не беспокойтесь!
      Аннет передернула плечиками.
      - Мсье очень добр, - и, надув губки, она сунула в рот шоколадку.
      "Да, дорогая моя, - подумал Сомс, - очень хорошенькие губки, ничего не скажешь".
      Мадам Ламот, явившись с кофе и ликером, положила конец этому диалогу. Сомс посидел недолго.
      Идя по улицам Сохо, который всегда вызывал у него чувство, что здесь незаконно присвоено чужое добро, он предавался размышлениям. Если бы только Ирэн подарила ему сына, он бы теперь не гонялся за женщинами! Эта мысль выскочила из самого сокровенного тайника, из самых недр его сознания. Сына - то, на что можно было бы возложить надежды, ради чего стоило бы жить в старости, кому можно было бы передать себя, кто был бы продолжением его самого. "Если бы у меня был сын, - думал он с горечью, - законный сын, я мог бы примириться с той жизнью, какую я вел до сих пор. В конце концов все женщины одинаковы, что одна, что другая". Но, пройдя несколько шагов, он покачал головой. Нет! Совсем не одно и то же, что одна, что другая. Сколько раз он пытался убедить себя в этом в прежние дни своей неудачной семейной жизни, и всегда тщетно. Тщетно и теперь. Он старается внушить себе, что Аннет - все равно что та, другая, но нет, это не так, у нее нет очарования той прежней страсти. "И ведь Ирэн моя жена, - думал он, - моя законная жена. Я ничего не делал, чтобы оттолкнуть ее от себя. Почему бы ей не вернуться ко мне? Это было бы справедливо и законно. И без всякого скандала и хлопот. Ей это неприятно. Но почему? Я ведь не прокаженный, и она... она уже больше ни в кого не влюблена!" Зачем ему нужно прибегать ко всяким уловкам, подвергать себя гнусным унижениям и неизвестным последствиям бракоразводного процесса, когда вот она, будто пустой дом, словно только и дожидается, чтобы он снова завладел ею и вступил в свои законные права. Такому замкнутому человеку, как Сомс, представлялось необычайно соблазнительным спокойно вступить во владение своей собственностью, избежав всякой шумихи. "Нет, - думал он, - я хорошо сделал, что повидал эту девушку. Я знаю теперь, чего я хочу сильнее. Если только Ирэн вернется ко мне, я буду так нетребователен и предупредителен, как только она могла бы желать; пусть живет собственной жизнью; но может быть... может быть, она стала бы относиться ко мне хорошо". Клубок сдавил ему горло. Упорный и мрачный, шагая вдоль ограды Грин-парка, он направлялся к дому отца, стараясь наступать на свою тень, бежавшую перед ним в ярком лунном свете.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      I
      ТРЕТЬЕ ПОКОЛЕНИЕ
      Джолли Форсайт как-то в ноябрьский день шел не торопясь по Хай-стрит в Оксфорде; навстречу ему, также не торопясь, шел Вэл Дарти. Джолли только что снял свой фланелевый гребной костюм и направлялся в "Сковородку" - клуб, членом которого его недавно выбрали. Вэл только что снял свой верховой костюм и направлялся прямо в пекло - к букмекеру на Корнмаркет-стрит.
      - Алло! - сказал Джолли.
      - Алло! - ответил Вэл.
      Кузены виделись всего два раза: Джолли, второкурсник, пригласил как-то новичка к завтраку; а еще они встретились случайно накануне вечером в несколько экзотической обстановке.
      На Корнмаркет-стрит, над мастерской портного, обитало одно из тех привилегированных юных созданий, именуемых несовершеннолетними, коим досталось недурное наследство, чьи родители умерли, опекуны далеко, а инстинкты порочны. Девятнадцати лет сей юноша вступил на стезю, привлекательную и непостижимую для простых смертных, для которых и один проигрыш достаточно памятное событие. Уже прославившись тем, что он был единственным в Оксфорде обладателем рулетки, он проматывал свои будущие доходы с умопомрачительной быстротой. Он перекрутил Крума, хотя, будучи натурой сангвинической и субъектом весьма упитанным, не обладал пленительной томностью последнего. Для Вэла получить доступ к рулеточному столу было своего рода крещением, а возвращаться в колледж позже установленного часа через окно с подпиленной решеткой - уже в своем роде посвящением в рыцари. И вот в одну из этих божественных минут, накануне вечером, подняв однажды взгляд от обольстительного зеленого сукна, он увидел сквозь клубы дыма своего кузена, стоявшего напротив. "Rouge gagne, impair, et manque!" [14] Больше он его уже не видел...
      - Пойдемте в "Сковородку", выпьем чаю, - сказал Джолли, и они направились в клуб.
      Постороннему наблюдателю, увидевшему их вместе, удалось бы, вероятно, заметить неуловимое сходство между этими троюродными братьями третьего поколения Форсайтов: тот же склад лица, хотя серые глаза Джолли были более темного цвета, а волосы светлее и волнистее.
      - Чаю и булочек с маслом, пожалуйста, - заказал Джолли.
      - Попробуйте мои папиросы, - сказал Вал. - Я видел вас вчера вечером. Как дела?
      - Я не играл.
      - А я выиграл пятнадцать фунтов.
      Хотя Джолли и очень хотелось повторить шутливое замечание об азартной игре, которое как-то обронил отец: "Когда тебя обставят - жалко себя, когда сам обставишь - жалко других", - он ограничился тем, что сказал:
      - Мерзкая игра, по-моему; я учился в школе с этим субъектом - он набитый дурак.
      - Ну нет, не знаю, - сказал Вэл таким тоном, как если бы он выступал в защиту оскорбляемого божества, - по-моему, он отличный малый.
      Некоторое время они молча пускали клубы дыма.
      - Вы, кажется, знакомы с моими родными? - сказал Джолли. - Они завтра приедут ко мне.
      Вэл слегка покраснел.
      - В самом деле?! Слушайте, я могу дать вам совершенно точные указания, которыми вы можете руководствоваться на манчестерском ноябрьском гандикапе.
      - Благодарю вас, но я интересуюсь только классическими скачками.
      - Там много не выиграешь, - сказал Вэл.
      - Я ненавижу букмекеров, - сказал Джолли, - вокруг них такая толкучка и вонь, я просто люблю смотреть на скачки.
      - А я люблю подкреплять мое мнение чем-то конкретным, - ответил Вэл.
      Джолли улыбнулся; у него была улыбка его отца.
      - У меня на этот счет нет никаких мнений; если я ставлю, я всегда проигрываю.
      - Конечно, на первых порах приходится платить за советы, пока не приобретешь опыта.
      - Да, но вообще все сводится к тому, что надуваешь людей.
      - Разумеется, или вы их, или они вас - в этом-то и есть азарт.
      У Джолли появилось слегка презрительное выражение.
      - А что вы делаете в свободное время? Гребным спортом не занимаетесь?
      - Нет, я увлекаюсь верховой ездой. В следующем семестре начну играть в поло, если только удастся заставить раскошелиться дедушку.
      - Это вы о старом дяде Джемсе? Какой он?
      - Стар, как кора земная, - сказал Вэл, - и вечно дрожит, что разорится.
      - Кажется, мой дедушка и он были родные братья.
      - По-моему, среди всех этих стариков не было ни одного спортсмена, - сказал Вэл, - все они только и делали, это молились на деньги...
      - Мой - нет, - горячо сказал Джолли.
      Вэл стряхнул пепел с папиросы.
      - Деньги только для того и существуют, чтобы их тратить. Я бы хотел, черт возьми, чтобы у меня их было побольше.
      Джолли смерил его пристальным неодобрительным взглядом, унаследованным от старого Джолиона: о деньгах не говорят. И опять наступила пауза, оба молча пили чай и ели булочки.
      - Где остановятся ваши родные? - осведомился Вэл, делая вид, что спрашивает это между прочим.
      - В "Радуге". Что вы думаете о войне?
      - Да пока что дело дрянь. Буры ведут себя совсем не по-спортсменски, почему они не бьются открыто?
      - А зачем им это надо? В этой войне и так все против них, кроме их способа драться, а я так просто восхищаюсь ими!
      - Конечно, они умеют ездить верхом и стрелять, - согласился Вэл, - но в общем паршивый народ. Вы знаете Крума?
      - Из Мэртон-колледжа? Только по виду. Он, кажется, тоже из этой игорной компании. Он, по-моему, производит впечатление дешевого фата.
      - Он мой друг, - сдержанно отчеканил Вэл.
      - О! Прошу прощения.
      Так они сидели, натянутые, избегая смотреть друг другу в лицо, прочно укрепившись каждый на позиции собственного снобизма. Ибо Джолли бессознательно равнялся по кружку своих товарищей, девизом которых было: "Не воображайте, что мы будем терпеть вашу скучищу. Жизнь и так слишком коротка, мы будем говорить быстрее и решительнее, больше делать и знать больше и задерживаться на любой теме меньше, чем вы способны вообразить. Мы "лучшие" - мы как стальной трос". А Вэл бессознательно равнялся по кружку товарищей, девизом которых было: "Не воображайте, что нас можно чем-нибудь задеть или взволновать. Мы испытали все, а если и не все, то делаем вид, что все. Мы так устали от жизни, что минуты для нас тянутся, как часы. Проиграем ли мы последнюю рубашку - нам все равно. Мы ко всему потеряли интерес. Все - только дым папиросы. Бисмилла!" Дух соперничества, присущий англичанам, обязывал этих двух юных Форсайтов иметь свои идеалы, а в конце столетия идеалы бывают смешанные. Большая часть аристократии нашла свой идеал в догматах "скачущего Иисуса" [15], хотя там и сям личности вроде Крума - а он был из аристократов - тянулись к оцепенелой томности и нирване игорного стола, этой summum bonum [16] прежних денди и ловеласов восьмидесятых годов. И вокруг Крума все еще собирались представители голубой крови с их былыми надеждами, а за ними тянулась плутократия.
      Но между этими троюродными братьями существовала и какая-то более глубокая антипатия, проистекавшая, повидимому, из их неуловимого семейного сходства, которым оба они, казалось, были недовольны, или из какого-то смутного ощущения старой вражды, все еще существовавшей между этими двумя ветвями форсайтского рода, ощущения, которое зародили в них случайные словечки, полунамеки, оброненные в их присутствии старшими. Джолли, позвякивая чайной ложечкой, мысленно возмущался: "Боже, эта булавка в галстуке, и этот жилет, и манера растягивать слова, и эта рулетка, - какой ужас!"
      А Вэл, дожевывая булочку, думал; "Ну и несносный же субъект!"
      - Вы, вероятно, пойдете встречать ваших родных, - сказал он, вставая. - Я попрошу вас передать им, что я был бы счастлив показать им свой колледж, не то чтобы там было что-нибудь интересное, но, может, им - захочется осмотреть его.
      - Благодарю, передам.
      - Может быть, они зайдут ко мне позавтракать. Слуга у меня очень искусный малый.
      Джолли выразил сомнение - вряд ли у них будет время.
      - Но вы все-таки передадите им мою просьбу?
      - Очень любезно с вашей стороны, - сказал Джолли, тут же решив, что они не пойдут, но с инстинктивной вежливостью добавил: - Вы лучше приходите завтра к нам обедать.
      - Охотно. В котором часу?
      - Половина восьмого.
      - Во фраке?
      - Нет.
      И они расстались с чувством смутной вражды друг к другу.
      Холли с отцом приехали дневным поездом. В первый раз она попала в этот город легенд и башен; она притихла и с какой-то застенчивостью поглядывала на брата, который был своим в этом удивительном городе. После завтрака она принялась с любопытством рассматривать его пенаты. Гостиная Джолли была отделана панелями, и искусство было представлено в ней рядом гравюр Бартолоцци, принадлежавших еще старому Джолиону, и фотографиями молодых людей, товарищей Джолли, несколько героического вида, которых она тут же сравнила с Вэлом, каким он сохранился в ее воспоминаниях. Джолион тоже внимательно рассматривал все, что изобличало характер и вкусы его сына.
      Джолли не терпелось показать им, как он гребет, и они скоро отправились на реку. Холли, идя между братом и отцом, чувствовала себя польщенной, когда прохожие поворачивались и провожали ее взглядами. Чтобы лучше видеть Джолли на реке, они расстались с ним у плавучей пристани и переправились на другой берег. Стройный, тонкий - из всех Форсайтов только старый Суизин и Джордж были толстяками - Джолли сидел вторым в гоночной восьмерке. Он греб очень энергично и с большим воодушевлением. Джолион с гордостью думал, что он самый красивый из этих юношей. Холли, как подобает сестре, больше пленилась двумя другими, но не призналась бы в этом ни за что на свете. Река в этот день сверкала, луга дышали свежестью, деревья все еще красовались пестрой листвой. Какая-то особенная тишина царила над старым городом. Джолион дал себе слово посвятить день рисованию, если погода еще продержится. Восьмерка пронеслась мимо них второй раз, направляясь к пристани; у Джолли был очень сосредоточенный вид - он не хотел показать, что запыхался. Отец с дочерью переправились снова на тот берег и подождали его.
      - Ах да, - сказал Джолли, когда они подошли к лужайке перед Крайст-Чэрч-колледжем, - мне пришлось позвать сегодня на обед этого Вала Дарти. Он хотел пригласить вас завтракать и показать вам Брэйсноз-колледж, но я решил, что так будет лучше: вам не придется туда идти. Он мне что-то не нравится.
      Смуглое лицо Холли вспыхнуло ярким румянцем.
      - Почему?
      - Да не знаю, он, по-моему, очень претенциозен и вообще дурного тона. Что представляет собой его семья, папа? Ведь он нам троюродный брат, не правда ли?
      Джолион только улыбнулся.
      - Спроси Холли, - сказал он, - она видела его дядю.
      - Мне Вэл понравился, - ответила Холли, глядя себе под ноги. - Его дядя - совсем не такой.
      Она украдкой бросила на Джолли взгляд из-под опущенных ресниц.
      - Слыхали ли вы когда-нибудь, дорогие мои, - сказал Джолион, поддаваясь какому-то забавному желанию, - историю нашего рода? Это прямо сказка. Первый Джолион Форсайт - первый, во всяком случае, о котором до нас что-нибудь дошло, - это, значит, ваш прапрадед - жил в Дорсете на берегу моря и был по профессии "землевладелец", как выражалась ваша двоюродная бабушка, сын землепашца, то есть, попросту говоря, фермер, "мелкота", как называл их ваш дедушка.
      Он украдкой взглянул на Джолли, любопытствуя, как примет это мальчик, всегда тяготевший к аристократизму, а другим глазом покосился на Холли и заметил, с какой лукавой радостью она следит за вытянувшимся лицом брата.
      - Вероятнее всего, он был грубый и крепкий человек, типичный представитель Англии, какой она была до начала промышленной эпохи. Второй Джолион Форсайт, твой прадед, Джолли, известный больше под именем "Гордого Доссета" Форсайта, строил дома, как повествует семейная хроника, родил десятерых детей и перебрался в Лондон. Известно еще, что он любил мадеру. Можно считать, что он представлял собою Англию эпохи наполеоновских войн и всеобщего брожения. Старший из его шести сыновей был третий Джолион, ваш дедушка, дорогие мои, чаеторговец и председатель нескольких акционерных компаний, один из самых порядочных англичан, когда-либо живших на свете, и для меня самый дорогой. - В голосе Джолиона уже не было иронии, а сын и дочь смотрели на него задумчиво и серьезно. - Это был справедливый и твердый человек, отзывчивый и юный сердцем. Вы помните его, и я его помню. Перейдем к другим! У вашего двоюродного деда Джемса, родного деда этого Вала, есть сын Сомс, о котором известна не очень красивая история, но я о ней, пожалуй, лучше умолчу. Джемс и остальные восемь человек детей "Гордого Доссета", из которых пятеро еще живы, представляют собой, можно сказать, викторианскую Англию - торговля и личная инициатива, пять процентов с капитала и денежки в оборот, если вы только понимаете, что это значит. Во всяком случае, за свою долголетнюю жизнь они сумели превратить свои тридцать тысяч в кругленький миллион. Они никогда не позволяли себе никаких безрассудств, за исключением вашего двоюродного деда Суизина, которого однажды, кажется, надул какой-то шарлатан и которого прозвали "Форсайт четверкой", потому что он всегда ездил на паре. Их время подходит к концу, тип этот вымирает, и нельзя сказать, что наша страна от этого сильно выиграет. Это люди прозаические, скучные, но вместе с тем здравомыслящие. Я - четвертый Джолион Форсайт, жалкий носитель этого имени...
      - Нет, папа, - сказал Джолли, а Холли крепко сжала его руку.
      - Да, - повторил Джолион, - жалкая разновидность, представляющая собой, увы, всего только конец века: незаработанный доход, дилетантство, личная свобода - это совсем не то же, что личная инициатива, Джолли. Ты - пятый Джолион Форсайт, старина, и ты открываешь бал нового столетия.
      Пока он говорил, они вошли в ворота колледжа, и Холли сказала:
      - Это просто поразительно, папа.
      Никто из них, в сущности, не знал, что она хотела этим сказать. Джолли был молчалив и задумчив.
      В "Радуге", отличавшейся чисто оксфордской старомодностью, была только одна маленькая, обшитая дубом, гостиная, в которую Холли в белом платье, смущенная, вы: шла одна принимать единственного гостя.
      Вэл взял ее руку, словно прикоснулся к бабочке; не разрешит ли она поднести ей этот бедный цветочек, он так чудесно пойдет к ее волосам? Он вынул из петлицы гардению.
      - О нет, благодарю вас, я не могу.
      Но она взяла и приколола цветок к вырезу платья, внезапно вспомнив слово "претенциозный". Гардения в петлице Вэла слишком бросалась в глаза, а ей так хотелось, чтобы Вэл понравился Джолли. Сознавала ли она, что Вэл в ее присутствии проявлял себя с самой лучшей, с самой скромной стороны и что в этом-то, может быть, и заключался почти весь секрет его привлекательности для нее?
      - Я никому не говорила о нашей прогулке, Вэл.
      - И очень хорошо! Пусть это останется между нами.
      То, что он от смущения не знал, куда девать руки и ноги, вызывало у нее восхитительное ощущение своей власти и еще какое-то теплое чувство - желание сделать его счастливым.
      - Расскажите мне об Оксфорде, здесь, должно быть, так интересно.
      Вэл согласился, что, конечно, необыкновенно приятно делать то, что хочешь; лекции - это ерунда, а кроме того, здесь есть отличные ребята.
      - Только, - прибавил он, - я бы, конечно, больше хотел быть в Лондоне, я бы тогда мог приезжать к вам.
      Холли смущенно пошевелила рукой на колене и опустила глаза.
      - Вы не забыли, - сказал он вдруг, набравшись храбрости, - что мы решили с вами отправиться бродяжничать?
      Холли улыбнулась.
      - О, ведь это мы просто так говорили. Нельзя же всерьез делать такие вещи, когда становишься взрослым.
      - Вздор, - сказал Вэл, - родственникам можно. Следующие большие каникулы начнутся, знаете, в июне, и они длятся без конца, вот мы с вами это и устроим.
      Но хотя этот тайный заговор и вызывал у Холли приятную дрожь, она покачала головой.
      - Не удастся, - прошептала она.
      - Не удастся! - с жаром вскричал Вэл. - А кто же может помешать нам? Ведь не ваш же отец или ваш брат.
      В эту минуту вошли Джолион и Джолли, и романтика юркнула в лакированные ботинки Вэла и в белые атласные туфельки Холли, где она покалывала и щекотала их в течение всего вечера, протекавшего в атмосфере, далекой от непринужденности.
      Чуткий к окружающему его настроению, Джолион скоро почувствовал скрытый антагонизм между мальчиками, а Холли его несколько озадачила; он невольно впал в иронический тон, что действует весьма губительно на юношескую экспансивность. Письмо, поданное ему после обеда, погрузило его в полное молчание, которое почти не нарушалось, пока Джолли с Валом не собрались уходить. Он вышел вместе с ними, закурив сигару, и проводил сына до ворот Крайст-Чэрч. На обратном пути он вынул письмо и еще раз перечел его, остановившись у фонаря:
      "Дорогой Джолион!
      Сомс приходил опять сегодня вечером, в тридцать седьмую годовщину моего рождения. Вы были правы, мне нельзя оставаться здесь. Я перееду завтра в отель "Пьемонт", но я не уеду за границу, не повидав вас. Я чувствую себя одинокой и несчастной.
      Сердечно расположенная к вам Ирэн".
      Он положил письмо в карман и зашагал дальше, удивляясь силе охвативших его чувств. Что он сказал или осмелился сделать, этот субъект?
      Он свернул на Хай-стрит и пошел дальше, по Тэрлстрит, шагая среди лабиринта остроконечных башен и куполов, фасадов и стен бесконечных колледжей, сверкающих в ярком лунном свете или покрытых густыми темными тенями. Здесь, в самом сердце английского благородства, трудно было даже вообразить себе, чтобы одинокая женщина могла подвергаться преследованиям и домогательствам, но что же еще могло означать это письмо? Сомс, вероятно, настаивает, чтобы она вернулась к нему, - и на его стороне закон и общественное мнение! "Тысяча восемьсот девяносто девятый! - думал Джолион, глядя на битое стекло, сверкавшее на ограде виллы. - Но когда дело касается нашей собственности, мы все те же язычники! Я завтра же поеду в Лондон. Конечно, ей лучше уехать за границу". Но мысль эта была ему неприятна. С какой стати Сомс выживает ее из Англии? А кроме того, он ведь может поехать за ней, и там ее уже совсем некому будет ограждать от домогательств супруга. "Я должен действовать очень осторожно, - думал он, - этот тип способен на любую пакость. Ужасно мне не понравился его тон тогда, в кэбе". Мысль Джолиона обратилась к его дочери Джун. Не могла бы она помочь? Когда-то Ирэн была ее лучшим другом, а теперь она тоже "несчастненькая", из тех, что всегда трогают отзывчивую душу Джун. Он решил послать дочери телеграмму, чтобы она встретила его на вокзале Пэддингтон. Подходя к "Радуге", он пытался разобраться в своих чувствах. Стал бы он волноваться так изза каждой женщины, попавшей в подобное положение? Нет, не стал бы! Это чистосердечное заключение смутило его, и, узнав, что Холли ушла спать, он отправился в свою комнату. Но он не мог уснуть и долго сидел у окна, закутавшись в пальто, глядя на лунный свет, скользивший по крышам.
      В комнате рядом Холли тоже не спала и вспоминала ресницы Вэла, верхние и нижние, особенно нижние, и думала, что бы ей сделать, чтобы Джолли его полюбил. Запах гардении наполнял всю ее маленькую комнату, и ей это было приятно.
      А Вэл, высунувшись из окна второго этажа Брэйсноз-колледжа, смотрел на квадрат лунного света, не видя его, и видел вместо этого Холли, тоненькую, в белом платье, как она сидела у камина, когда он вошел в комнату.
      Только Джолли в своей комнатке, узкой, как щель, спал, подложив руку под щеку, и ему снилось, что он сидит с Вэлом в одной лодке и они состязаются между собой, а отец кричит с берега: "Второй! Перестань, брось грести, ах, господи!"
      II
      СОМС РЕШИЛ УДОСТОВЕРИТЬСЯ
      Из всех лучезарных фирм, которые украшают своими витринами лондонский Вест-Энд, "Гейвз и Кортегел" казалась Сомсу наиболее "видной" - это слово тогда только что входило в моду. Он никогда не страдал пристрастием своего дяди Суизина к драгоценным камням, а когда Ирэн в 1887 году, покинув его, оставила все безделушки, которые он ей подарил, это навсегда отбило у него охоту к такого рода помещению денег. Но Сомс и теперь знал толк в бриллиантах, и всю неделю до ее рождения он не упускал случая по дороге в Полтри или обратно постоять перед витринами крупных ювелиров, у которых можно было получить за свои деньги если не полный их эквивалент, то во всяком случае товар с известной маркой.
      ...Непрерывные размышления, которым он предавался со времени своего путешествия в кэбе с Джолионом, все больше и больше убеждали его в том, что в его жизни наступил момент величайшей важности и что ему совершенно необходимо предпринять шаги, и на этот раз безошибочные. И рядом с этим сухим и рассудительным соображением о том, что он должен теперь или никогда позаботиться о продлении своего рода, теперь или никогда устроиться, создать семью, взывал тайный голос его чувств, пробудившихся при виде женщины, которая когдато была его страстно любимой женой, и голос глубокого убеждения, что отказаться от собственной жены было бы преступлением против здравого смысла и благопристойной скрытности Форсайтов.
      Запрошенный по делу Уинифрид королевский адвокат Дример (Сомс предпочел бы Уотербака, но его назначили судьей, при этом в таких преклонных годах, что невольно напрашивалось подозрение, нет ли здесь какой-то политической интриги) посоветовал прежде всего требовать через суд восстановления в супружеских правах, то есть сказал то, в чем Сомс не сомневался с самого начала. Получив соответствующее постановление суда, они должны будут некоторое время выждать, чтобы посмотреть, будет ли оно выполнено. Если нет, то в глазах закона это будет рассматриваться как действительный уход от жены, и тогда, представив доказательства дурного поведения, можно возбуждать дело о разводе. Все это Сомс и сам прекрасно знал. Это простое разрешение дела сестры приводило его в еще большее отчаяние по поводу запутанности его собственного положения. Все решительно толкало его к единственному простому выходу - вернуть Ирэн. Если ей это и не совсем по душе, то ведь и ему придется подавить свои чувства, простить обиду, забыть перенесенные страдания! Он, по крайней мере, никогда не оскорблял ее, и он же идет на такую большую уступку! Он может предложить ей настолько больше того, что у нее есть сейчас! Он готов положить на ее имя неотъемлемый капитал. В эти дни он часто рассматривал свою физиономию в зеркале. Он никогда не был павлином, как этот Дарти, не воображал себя покорителем женщин, но у него была известная уверенность в своей внешности - и не без основания, ибо он был хорошо сложен и вполне сохранился, опрятен, здоров, у него был бледный цвет лица, не испорченный пьянством или какиминибудь другими излишествами. Форсайтский подбородок и сосредоточенное выражение лица являлись в его глазах достоинствами. Насколько он сам мог судить, у него не было ни одной черты, которая могла бы вызывать отвращение.

К титульной странице
Вперед
Назад