Он сложил исповедь и сунул ее в карман. Была - слава богу! - суббота;
до завтрашнего вечера он мог еще подумать; ведь если даже послать письмо
сейчас же, Джон его получит не раньше понедельника. Джолион чувствовал
странное облегчение от этой отсрочки и от того, что, посланное или нет,
письмо написано.
В розарии, разбитом на месте, где раньше были заросли папоротника, он
видел Ирэн с садовыми ножницами и корзиной на руке. Она, казалось ему,
никогда не оставалась праздной, и теперь, когда он сам проводил в праздности, почти все свое время, он ей завидовал. Он сошел к ней в сад. Она
подняла руку в запачканной перчатке и улыбнулась. Кружевная косынка, завязанная под подбородком, прикрывала ее волосы, и продолговатое лицо с
темными еще бровями казалось совсем молодым.
- Мошкара в этом году очень назойлива, а между тем прохладно. У тебя
усталый вид, Джолион.
Джолион вынул из кармана исповедь.
- Я написал вот это. Тебе, я думаю, следует прочесть.
- Письмо Джону?
Ее лицо изменилось, как-то осунулось и подурнело.
- Да. Тайна раскрыта.
Он дал ей письмо и отошел в чащу розовых кустов. Потом, видя, что она
дочитала и стоит неподвижно с исписанными листами в опущенной руке, снова подошел к ней.
- Ну как?
- Чудесно изложено. Мне думается, лучше и нельзя было бы изложить.
Благодарю, дорогой.
- Ты ничего не хотела бы вычеркнуть?
Она покачала головой.
- Нет; чтобы понять, он должен знать все.
- Так же думал и я, и все-таки - претит мне это!
У него было такое чувство, точно ему это претит сильнее, чем ей. Ему
легче было говорить о вопросах пола с женщиной, чем с мужчиной; к тому
же она всегда была естественной, искренней, в ней не было, как в нем,
глубокой форсайтской скрытности.
- Не знаю, поймет ли он даже теперь, Джолион? Он так молод; и физическая сторона его отталкивает.
- Это он унаследовал от моего отца: тот относился ко всему такому
брезгливо, как девушка. Не лучше ли написать заново и просто сказать
ему, что ты ненавидела Сомса?
Ирэн покачала головой.
- Ненависть - только слово. Оно ничего не передает.
Нет, лучше так, как написано.
- Хорошо. Завтра письмо уйдет.
Она подняла к нему лицо, и перед множеством увитых цветами окон
большого дома он поцеловал ее.
II
ИСПОВЕДЬ
Попозже днем Джолион задремал в старом кресле. На голенях у него
вверх переплетом лежала раскрытая "La Patisserie de la Reine Pedauque"
[29], и, перед тем как уснуть, он думал: "Будем ли мы когда-нибудь
по-настоящему любить французов как народ? Будут ли они когда-нибудь
по-настоящему любить нас?" Сам он всегда любил французов, освоившись с
их остроумием, их вкусами, их кухней. Перед войной, когда Джон учился в
частной закрытой школе, они вдвоем с Ирэн часто ездили во Францию. И роман его с Ирэн начался в Париже - его последний и самый длительный роман. Но французы... англичанин не может их любить, если не научился глядеть на них как бы со стороны, глазом эстета. На этом печальном заключении он задремал.
Проснувшись, он увидел Джона, стоявшего между ним и дверью на террасу. Мальчик, очевидно, пришел из сада и ждал, пока отец проснется. Джолион улыбнулся спросонок. Как хорош его сын - чуткий, ласковый и прямой!
Потом сердце его неприятно дернулось, ощущение дрожи пробежало по телу.
Джон! И эта исповедь! Он сделал усилие, чтобы не утратить власти над собою.
- Здравствуй, Джон! Откуда ты свалился?
Джон нагнулся и поцеловал его в лоб.
Только тогда Джолион заметил, какое у него лицо.
- Я приехал, чтобы сказать тебе кое-что, папа.
Всеми силами Джолион старался совладать с беспокойным ощущением в
груди - там что-то дергалось и клокотало.
- Хорошо, садись, друг мой! Ты показался маме?
- Нет.
Вспыхнувшая на лице мальчика краска сменилась бледностью; он сел на
ручку старого кресла, как в давние дни Джолион сам садился, бывало, рядом со своим отцом, а тот вот так же в нем полулежал. Ручка кресла была
его узаконенным местом, пока не настал между ним и отцом чае разрыва.
Неужели теперь он дожил до такого же часа со своим сыном? Всю жизнь он,
как яд, ненавидел сцены, избегал ссор, шел спокойно своей дорогой и не
мешал Другим. Но теперь, у последнего предела, ему, по-видимому, предстояла сцена мучительней всех тех, которых он избежал. Он опустил забрало
над своим волнением и ждал, чтобы сын заговорил.
- Папа! - медленно сказал Джон. - Я женюсь на Флер.
"Так и есть!" - подумал Джолион. У него перехватило дыхание.
- Я знаю, что тебе и маме не нравится эта мысль. Флер говорит, что
мама была невестой ее отца перед тем, как вышла за тебя. Конечно, я не
знаю, что там произошло, но это было так давно. Я люблю ее, папа, и она
говорит, что любит меня.
Странный звук вырвался у Джолиона - не то смех, не то стон.
- Тебе девятнадцать лет, Джон, а мне семьдесят два. Как нам понять
друг друга в таких вещах?
- Ты любишь маму, папа; ты должен понимать, что мы чувствуем. Несправедливо, чтобы те старые дела портили наше счастье!
Поставленный лицом к лицу со своею исповедью, Джолион решил обойтись
без нее, если будет хоть малейшая возможность. Он положил руку сыну на
плечо.
- Видишь ли, Джон, я мог бы затягивать дело разговорами о том, что вы
оба слишком молоды и сами еще не знаете себя - и все такое, но ты не
стал бы слушать меня, и к тому же дело не в этом: молодость, к сожалению, излечивается сама собою. Ты с легкостью говоришь о "тех старых делах", не зная о них, как ты сам откровенно заявил, ровно ничего. Скажи,
разве я когда-либо давал тебе повод сомневаться в моей любви к тебе или
в моей искренности?
В менее тревожное мгновение он, верно, позабавился бы тем, что его,
слова вызвали столько противоречивых чувств: горячим рукопожатием
мальчик постарался успокоить отца, но на лице его отразился страх перед
тем, что последует за успокоением; однако Джолион почувствовал только
благодарность за рукопожатие.
- Ты можешь верить тому, что я скажу. Джон, если ты не покончишь с
этой любовью, ты сделаешь свою мать несчастной до конца ее дней. Верь
мне, дорогой мой, прошлое, каково бы оно ни было, нельзя похоронить,
нельзя!
Джон спрыгнул на пол.
"Девушка... - подумал Джолион. - Вот она идет, встает перед ним - сама жизнь - пылкая, прелестная, любящая!
- Я не могу, папа. Как же, просто так, на слово? Конечно не могу!
- Если б ты знал, что было, ты покончил бы с этим без колебания. Должен был бы. Поверь мне, Джон!
- Как ты можешь знать, что я стал бы думать? Папа, я люблю ее больше
всего на свете.
Лицо Джолиона перекосилось, с мучительной медлительностью он сказал:
- Больше, чем мать, Джон?
По лицу мальчика, по его сжатым кулакам Джолион понимал, какую борьбу
он переживает.
- Я не знаю, - вырвалось у него наконец, - не знаю!
Но отступиться от Флер из-за ничего, из-за чего-то, что мне непонятно, отступиться от нее, не веря, что причина хоть наполовину стоит того,
- это... это значило бы...
- Почувствовать, что мы несправедливы, что мы тебе помеха, да? Но
лучше так, чем то, что ты затеял.
- Я не могу. Флер любит меня, и я ее люблю. Ты хочешь, чтоб я верил
тебе. Почему же ты мне не веришь, папа? Мы ни о чем не станем допытываться - будет так, точно ничего и не было. И это только заставит нас
обоих еще больше любить тебя и маму.
Джолион засунул руку в карман пиджака, ню снова вынул ее пустую и сидел, пощелкивая языком о стиснутые зубы.
- Подумай, Джон, чем была для тебя твоя мать! У нее нет никого, кроме
тебя: я недолго еще протяну.
- Почему? Не надо так говорить! Почему?
- Хорошо, - холодно сказал Джолион, - потому что так сказали мне врачи; только и всего.
- О папа! - воскликнул Джон и разразился слезами.
Слезы, которых он не видел у сына с тех пор, как тому исполнилось десять лет, глубоко потрясли Джолиона. Он яснее, чем когда-либо, понял,
как страшно мягко сердце его мальчика, как много будет он страдать из-за
этой истории и вообще в своей жизни. И беспомощно протянул вперед руку,
не желая, да и не решаясь встать.
- Друг мой, - сказал он, - не надо, или ты заразишь и меня!
Джон подавил приступ рыданий и стоял очень тихо, от - вернув лицо.
"Что теперь? - думал Джолион. - Что мне ему сказать, чтобы тронуть
его?"
- Кстати, не рассказывай этого маме, - начал он, - довольно с нее
тревоги по поводу тебя. Я понимаю твои чувства. Но, Джон, ты достаточно
знаешь ее и меня. Ты можешь не сомневаться, что мы не стали бы с легким
сердцем портить твое счастье. Мой дорогой мальчик, у нас одна забота - твое счастье; я по крайней мере думаю только в твоем счастье и о счастье
твоей матери, а она Только о твоем. Все ваше будущее - твое и ее - поставлено на карту.
Джон обернулся. Его лицо было мертвенно бледно; глубоко запавшие глаза горели.
- Что же это? Что же это такое? Зачем вы оставляете меня в темноте?
Джолион, сознавая, что потерпел поражение, засунул руку в карман на
груди и сидел так добрую минуту, закрыв глаза и тяжело дыша. В мозгу его
пронеслась мысль: "Была у меня долгая полоса счастья, были и горькие минуты; эта - самая горькая". Потом он вынул руку, держа в ней письмо, и
сказал устало:
- Хорошо, Джон, если бы ты не приехал сегодня, ты получил бы это по
почте. Я хотел избавить тебя от лишней боли, пощадить твою мать и себя,
но, вижу, тщетно. Прочти и подумай, а я пойду в сад, - и он сделал движение, намереваясь встать.
Джон, взяв письме, быстро сказал:
- Нет, ты сиди, я сам уйду, - и убежал.
Джолион опять откинулся на спинку кресла. Большая синяя муха выбрала
эту минуту, чтобы закружиться над ним, яростно жужжа; звук был приятен - лучше, чем ничего... Куда ушел мальчик читать письмо? Несчастное письмо,
несчастная повесть! Жестоко это, жестоко для Ирэн, для Сомса, для этих
двух детей, для него самого!.. Сердце его колотилось, было больно. Жизнь
с ее любовью, трудом, красотой, с ее болью - и конец! Доброе время;
прекрасное время, несмотря ни на что; прекрасное, пока не пожалеешь, что
родился на свет. Жизнь изнашивает тебя, но не научает желать смерти - вот в чем коварство. Сердца лучше бы не иметь! Опять жужжа прилетела муха, внесла с собою всю жару, и звуки, и запах лета - да, запах зрелых
плодов, высохшей травы, сочных зарослей и ванильного дыхания коров. И,
притаившись где-нибудь среди этих запахов, Джон читает письмо, переворачивая и теребя страницы в горе, в недоумении и горе, и сердце его разрывается. Эта мысль причинила Джолиону острую муку. Джон, так нежен сердцем, так глубоко привязчив и так совестлив - несправедливо это, ох, как
несправедливо! Вспомнилось, как Ирэн сказала ему раз: "Никогда не рождалось на свет существо более любящее и более достойное любви, чем Джон".
Бедный маленький Джон! В один прекрасный летний день мир для него сразу
утратил всякую цену. Юность так остро все воспринимает! В смятении, мучимый этой мыслью о юности, так остро все воспринимающей, Джолион вышел
из дому. Если можно чем-нибудь помочь ему, нужно это сделать.
Он прошел кустами, заглянул за ограду в сад - Джона нет. Не оказалось
его и там, где начинали набухать и румяниться персики и абрикосы. Вдоль
стены кипарисов, темных и острых, прошел он на луг. Куда запрятался
мальчик? Кинулся в рощу - в старый свой заповедник? Джолион шел по валам
скошенной травы. В понедельник ее сложат в копны, а во вторник начнут
возить, если обойдется без дождя. Часто проходили они вместе этим лугом
рука об руку, когда Джон был еще маленьким мальчиком. Увы! Золотой век
кончается, когда человеку минет десять лет. Он подошел к пруду, где комары и мухи плясали над светлой водяной гладью среди камышей; прошел
дальше, в рощу. Там стояла прохлада, сочился запах лиственниц. Но Джона
не было. Джолион крикнул. Ответа нет. Взвинченный, встревоженный, забывая о своем недомогании, он сел на упавшее дерево. Неправильно он поступил, дав мальчику уйти с этим письмом; нужно было с начала до конца не
сводить с него глаз. В сильном волнении он встал и побрел назад. У скотного двора он опять позвал, заглянул в темный коровник. В прохладе, в
запахе ванили и аммиака, вдали от мух, три олдернеики мирно жевали жвачку; их только что подоили, и они ждали вечера, когда их снова выгонят на
луг. Одна повернула ленивую голову, повела блестящим глазом; Джолион
увидел слюну на серой нижней губе. В нервном своем возбуждении он видел
их со страстной четкостью - все, что в свое время любил он, пытался
изобразить, чудеса светотени и красок. Не удивительно, что легенда поместила Христа в ясли - что может быть преданней и нежней глаз и лунно-белых рогов жующей коровы в теплом сумраке хлева? Джолион крикнул
снова. Ответа нет! Торопливо пошел он, прочь из рощи, мимо пруда, вверх
по склону холма. Странная, как подумаешь, была бы игра иронии, если бы
Джон пошел переживать свое открытие в эту рощу, где некогда его мать и
Босини очертя голову признались друг другу в любви, где сам он, сидя на
стволе дерева в то воскресное утро, когда вернулся из Парижа, понял, что
Ирэн для него заполнила весь мир. И это место ирония должна была бы выбрать, чтобы разодрать пелену перед глазами сына Ирэн! Но его здесь нет!
Куда он ушел? Нужно разыскать беднягу.
Солнечный луч потянулся к нему, обостряя для его повышенного восприятия красоту этого дня, и высоких деревьев, и удлиняющихся теней, и синевы, и белых облаков; пахло сеном; ворковали голуби; цветы высоко подымали свои головки. Он прошел в розарий, и красота роз в этом внезапном
свете солнца показалась ему неземной. "Роза, испанская гостья!" [30] Чудесные три слова! Здесь стояла она у куста темно-красных роз, стояла,
читая, и решила, что Джон должен все узнать! И вот он узнал! Справедлив
ли был ее выбор? Джолион наклонился, понюхал розу; ее лепестки, щекоча,
коснулись его ноздрей и дрожащих губ; нет ничего нежнее, чем бархат розового лепестка, кроме, конечно, шеи Ирэн. Ирэн! Он пересек лужайку и
пошел вверх по склону, к старому дубу. Только вершина его золотилась,
потому что тот внезапный луч солнца ушел за дом; тень внизу была густа и
блаженно-прохладна. Джолиона сильно утомила жара. Минуту он стоял, держась за веревку качелей - Джолли, Холли, Джон! Старые качели! И вдруг
почувствовал страшную, смертельную дурноту. "Я хватил через край, - подумал он, - честное слово! Я хватил через край!" Шатаясь, он поплелся
обратно к террасе, с трудом поднялся по ступенькам и припал к стене дома. Так он стоял, задыхаясь, зарывшись лицом в жимолость, над которой он
и Ирэн столько потрудились вдвоем, чтобы слаще был воздух, вливаясь в
окна. Благоухание жимолости мешалось с острой болью. "Любовь моя! - подумал он. - Мой мальчик!" С большим усилием он добрался до стеклянной
двери, переступил порог и опустился в кресло старого Джолиона. Рядом лежала книга, и в ней карандаш; он дотянулся до него, нацарапал одно слово
на раскрытой странице... рука его упала... Так вот это как... Неужели
так?
Судорога - и темнота...
III
ИРЭН!
Когда с письмом в руке Джон кинулся прочь из комнаты отца, он в страхе и смятении пробежал по террасе, обогнул угол дома. Прислонившись к
увитой зеленью стене, он разорвал конверт. Письмо длинное, очень длинное! Страх возрос. Он начал читать. Когда дошел до слов: "И вышла она
замуж... за отца Флер", в глазах у него все завертелось. Рядом была
стеклянная дверь. Войдя в нее, он пересек гостиную и холл и поднялся в
свою спальню. Освежив лицо холодной водой, он сел на кровать и читал
дальше, роняя рядом с собой на покрывало дочитанные листки, Почерк отца
читался так легко - Джон хорошо его знал, хотя никогда не получал от отца писем и в четверть таких длинных. Он читал, но чувства его словно
притупились, воображение работало лишь наполовину. Лучше всего понял он
при этом первом чтении, какую боль должен был испытывать отец, когда писал это письмо. Он уронил последний листок и в какой-то умственной,
нравственной беспомощности стал перечитывать первый. Все это казалось
ему омерзительным - мертвым и омерзительным. Потом горячей волной его
обдало внезапное чувство ужаса. Он зарылся лицом в ладони. Его мать!
Отец Флер! Собрал листки, машинально стал читать дальше. И опять явилось
чувство, что все это мертво и омерзительно; его собственная любовь совсем иная! В письме сказано: его мать - и ее отец! Страшное письмо!
Собственность! Неужели бывают мужчины, которые смотрят на женщину как
на свою собственность? Лица, виденные на улице или в деревне, обступили
его толпой - красные, мясистые лица; лица жесткие и тупые; сухие и чванные; злобные лица; сотни, тысячи лиц! Как может он знать, что думают и
делают люди, у которых такие лица? Джон сжал виски руками и застонал.
Его мать! Он сгреб листки и снова стал читать: "... чувство ужаса и отвращения... живо в ней по сей день... Ваши дети... внуками... человека,
который обладал твоей матерью, как может мужчина обладать рабыней..."
Джон встал с кровати. Это жестокое, темное прошлое, притаившееся, точно
тень, чтобы убить его любовь и любовь Флер, это прошлое - правда; иначе
отец не мог бы написать такое письмо. "Почему мне не рассказали сразу, - думал Джон, - в тот день, когда я в первый раз увидел Флер? Они знали,
что я увидел ее; они боялись, а теперь... Теперь вот это!" От боли, такой острой, что невозможно было рассуждать и взвешивать, он забился в
темный угол комнаты и сел на пол. Он сидел там несчастным зверьком. Сумрак и голый пол были утешительны - они словно возвращали его к тем дням,
когда, распластавшись на полу, он играл в солдатики. Скрюченный, взъерошенный, обняв руками колени, просидел он так, сам не зная сколько времени. Сидел, оцепенев от горя, пока его не заставил очнуться скрип двери,
открывшейся в его комнату из комнаты матери. Шторы на окнах были спущены, и окна в его отсутствие закрыты, и он из своего угла мог только слышать шелест, ее приближающиеся шаги, потом увидел, что она остановилась
за кроватью у туалетного стола. Она держала что-то в руке. Джон едва дышал, надеясь, что она его не заметит и уйдет. Он видел, как она трогала
вещи на столе, словно они таили в себе какую-то внутреннюю силу, потом
повернулась к окну - серая с головы до ног, точно призрак. Стоит ей еще
чуть-чуть повернуть голову, и она его увидит! Губы ее зашевелились: "О
Джон!" Она говорила сама с собою; от звука ее голоса у Джона дрогнуло
сердце. Он увидел в ее руке маленькую фотографию. Она ее держала к свету
и глядела на нее. Крошечная карточка. Джон ее узнал: это он сам маленьким мальчиком - карточка, которую она всегда держит у себя в сумке.
Сердце его забилось. И вдруг, словно услышав это, она повернула голову и
увидела его. На ее невольный возглас, на движение ее рук, прижавших фотографию к груди, он сказал:
- Да, это я.
Она подошла к кровати и села, совсем близко от него, все еще прижимая
руки к груди, наступая на листки письма, соскользнувшие на пол. Она их
увидела, и руки ее крепко сжались на спинке кровати. Она сидела очень
прямо, устремив на сына темные глаза. Наконец она заговорила:
- Так, Джон. Ты, я вижу, знаешь.
- Да.
- Ты видел папу?
- Да.
Долго длилось молчание, пока она не сказала:
- О мой дорогой мальчик!
- Ничего. Все в порядке.
Его переживания были так бурны и так сложны, что он не смел пошевелиться - в обиде, в отчаянии и странной жажде почувствовать на лбу утешительное прикосновение ее руки.
- Что ты думаешь делать?
- Не знаю.
Снова долгое молчание; потом Ирэн поднялась. Она стояла с минуту
очень тихо, только двигались пальцы руки, потом сказала:
- Мой дорогой, дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе.
И, обойдя кровать, пошла обратно в свою комнату.
Джон свернулся клубком, точно ежик, забился в угол.
Так прошло минут двадцать, когда его поднял крик. Крик донесся снизу,
с террасы. Джон вскочил в испуге. Крик раздался снова: "Джон!" Голос матери! Джон выбежал из комнаты, сбежал вниз по лестнице, через пустую
столовую в кабинет отца. Мать стояла на коленях перед старым креслом, а
отец лежал в кресле совершенно белый, уронив голову на грудь; одна рука
покоилась на раскрытой книге, сжимая в пальцах карандаш, но так странно
- Джон в жизни не видел ничего более странного. Ирэн, как безумная, посмотрела вокруг и сказала:
- О Джон, он умер... умер!
Джон тоже упал на колени и, перегнувшись через ручку кресла, на которой недавно сидел, прижал губы ко лбу отца. Холоден как лед! Как мог,
как мог папа умереть, когда час назад... Мать обнимала руками его колени, прижималась к ним грудью. "Почему, почему меня не было при нем!" - услышал Джон ее шепот. Потом он увидел одно слово "Ирэн", нацарапанное
карандашом на открытой странице, и сам разрыдался. То было его первое
знакомство со смертью человека, и ее немотная тишина заглушила в нем все
другие переживания; все прочее лишь подготовка к этому! Любовь и жизнь,
радость, тревога и печаль, и движение, и свет, и красота - лишь вступление в эту страшную белую тишину. Он был глубоко потрясен. Все вдруг показалось маленьким, бесплодным, коротким. Наконец он совладал с собою,
встал и поднял Ирэн:
- Мама, мама, не плачь!
Через несколько часов, когда сделано было все что следует и мать его
легла, он остался наедине с отцом, лежавшим на кровати под белой простыней. Долго стоял он, глядя в это лицо, никогда не выражавшее злобы в
чертах своих, всегда чуть капризных и добрых. "Быть всегда добрым и вести свою линию - только и всего", - сказал он однажды сыну. Как удивительно отец его действовал всегда согласно этой философии! Джон понял
теперь: отец задолго до своего конца знал, что смерть придет к нему внезапно, знал и ни словом о том не обмолвился. Джон смотрел на него со
страстным благоговением. На какую одинокую тоску обрек он себя, щадя его
мать и его самого! И маленьким казалось Джону его собственное горе, когда он глядел в это лкцо. Слово, нацарапанное на странице! Прощальное
слово! Теперь у мамы не осталось никого, кроме него, Джона! Он подошел
ближе к мертвому - лицо нисколько не изменилось, и все-таки совсем другое. Отец сказал однажды, что не верит утверждению, будто сознание переживет смерть тела; если даже оно и переживет, то лишь до той поры, пока
не настанет естественный предел жизни тела, пока не истечет естественный
срок присущей ему жизнеспособности; так что если тело будет убито несчастным случаем, излишествами, острым заболеванием, тогда сознание может
существовать дальше, до того времени, когда по естественному ходу вещей,
без вмешательства со стороны, оно само изжило бы себя. Джона поразили
тогда слова отца, потому что он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь другой высказывал такую мысль. Если сердце так вот вдруг отказалось работать, это, конечно, не совсем естественно! Может быть, сознание его отца
еще присутствует в этой комнате. Над кроватью висит портрет отца его отца. Может быть, и его сознание еще живет, и сознание брата - его старшего брата, умершего в Трансваале. Может быть, все они собрались сейчас
вокруг этой постели? Джон поцеловал холодный лоб и тихо пошел в свою
комнату. Дверь в спальню матери приоткрыта; очевидно, мать заходила сюда: все для него приготовлено, вплоть до бисквитов и теплого молока, и
письма не видно на полу. Джон выпил молоко и съел бисквиты, наблюдая,
как угасают последние отсветы дня. Он не пытался всматриваться в будущее
- только глядел в темные ветви дуба на уровне окна, и у него было такое
чувство, точно жизнь остановилась. Ночью, ворочаясь в тяжелом сне, он
увидел раз что-то белое и неподвижное подле своей кровати и вскочил в
испуге.
Голос матери произнес:
- Это только я, Джон, дорогой!
Ее рука легла ему на лоб, мягко отклонила назад его голову; затем белая фигура исчезла.
Один! Он снова уснул тяжелым сном, и во сне ему чудилось, что имя матери ползет по его кровати.
IV
СОМС РАЗМЫШЛЯЕТ
Объявление в "Таймсе" о смерти молодого Джолиона Сомс принял очень
просто. Итак, его двоюродный братец умер! Между ними никогда не существовало родственной любви. Полнокровное чувство ненависти в сердце Сомса
давно умерло, с опасностью рецидивов он всегда боролся, однако эта ранняя смерть представлялась ему неким поэтическим возмездием. Двадцать лет
человек наслаждался отнятыми у другого женой и домом - и вот он умер.
Появившийся несколько позже некролог, по мнению Сомса, воздал Джолиону
слишком много чести. Там говорилось о "тонком мастере и приятном художнике, чьи работы являют нам типический и лучший образец акварельной живописи поздне-викторианского периода". Сомс, который всегда бессознательно предпочитал Мола, Морпина и Кэзуэла Бэя и громко фыркал, встречая
на выставках работы своего двоюродного брата, перевернул хрустящую страницу "Таймса".
В это утро ему пришлось поехать в Лондон по форсайтским делам, и он
определенно заметил, что Грэдмен кидает на него поверх очков косые
взгляды. Старый клерк излучал какую-то скорбно-поздравительную эманацию.
От него прямо-таки веяло запахом минувших времен. Было почти слышно, как
он думает: "Мистер Джолион... м-да, он был как раз моих лет, и вот умер,
жаль, жаль! Для нее, надо думать, это большой удар. Красивая была женщина. Все мы под богом ходим! Газеты посвящают ему некролог. Вот какие дела!" Окружавшая Грэдмена атмосфера побудила Сомса с необычной быстротой
провести несколько сделок по передаче собственности и сдаче в наем домов.
- А как насчет того проекта, мистер Сомс, касательно мисс Флер?
- Я передумал, - коротко ответил Сомс.
- А! О! Я очень рад. Мне и то показалось тогда, что вы слишком торопитесь. Времена меняются.
Сомс начал тревожиться о том, как отразится эта смерть на Флер. Он не
был уверен, что дочь знает о случившемся: она редко просматривает газету, объявления же о рождениях, браках и смертях и вовсе никогда.
Наспех закончил он дела и отправился завтракать на Грин-стрит. Уинифрид была грустна. Джек Кардиган сломал крыло машины, выяснил Сомс, и сам
на некоторое время выбыл из строя. Уинифрид не могла освоиться с мыслью
о нездоровье зятя.
- Профон уехал в конце концов? - спросил Сомс.
- Уехал, - ответила Уинифрид, - но куда, не знаю.
Да, в том-то и горе - нельзя ничего сказать наверное! Впрочем, Сомсу
не очень и хотелось знать. Письма от Аннет приходили из Джеппа, где она
жила вместе с матерью.
- Ты, конечно, прочла о смерти этого... Джолиона?
- Да, - сказала Уинифрид. - Мне жаль его... его детей. Он был очень
приятный человек.
Сомс проворчал что-то неопределенное. Старая, глубокая истина, что о
людях судят в этом мире не по их делам, а по тому, что они собой представляли, подползла и назойливо стучалась с черного хода в его сознание.
- Я знаю, что таким его принято было считать.
- Надо воздать ему по справедливости теперь, когда он умер.
- Я предпочел бы воздать ему по справедливости, пока он был жив, - сказал Сомс, - но мне ни разу не представилось такой возможности. Есть у
тебя "Книга баронетов"?
- Да, вот здесь, на нижней полке.
Сомс достал объемистый красный том и стал перелистывать страницы.
"... Монт - сэр Лоренс, 9-й бар-т, т-л от 1620 г., ст. сын Джофри,
8-го бар-та и Лавинии, дочери сэра Чарльза Маскхема, бар-та (Маскхемхолл, Шропшир), в 1890 г, женился на Эмили, дочери Конуэя Чаруэла,
эскв., Кондафорд-Грэйндж; один сын-наследник Майкл Конуэй, род, в 1895
г., две дочери, местожительство: Липпингхолл-Мэнор, Фолуэл, Букингемшир.
Клубы: "Шутников", "Кофейня", "Аэроплан". См. "Бидликот".
- Гм! - промычал он. - Знала ты когда-нибудь какихнибудь издателей?
- Дядю Тимоти.
- Нет, живых?
- Монти встречался с одним в своем клубе и однажды затащил его к нам
обедать. Монти, ты знаешь, всегда носился с мыслью написать книгу, как
зарабатывать деньги на скачках. Он пытался заинтересовать этого издателя.
- Ну и как?
- Убедил его поставить на одну лошадь в заезде на две тысячи гиней.
Больше мы его не видели. Он, помнится мне, был довольно элегантен.
- Лошадь взяла приз?
- Нет. Пришла, кажется, последней. Ты знаешь, Монти был по-своему
очень неглуп.
- Да? - сказал Сомс. - Как ты полагаешь, это вяжется - издательское
дело и будущий баронет?
- Люди теперь берутся за самые разнообразные дела, - отвечала Уинифрид. - Нынче больше всего боятся безделья - не то что в наше время. Ничего не делать было тогда идеалом. Но, я думаю, это еще вернется.
- Молодой Монт, о котором я говорю, сильно увлечен нашей Флер. Если б
удалось положить конец той, другой истории, я, пожалуй, стал бы его поощрять.
- Он интересный? - спросила Уинифрид.
- Он не красавец, но довольно приятный, с некоторыми проблесками ума.
Кажется, у них много земли. Он, повидимому, питает к Флер искреннее
чувство. Но не знаю.
- Да, - пробормотала Уинифрид, - трудный вопрос: Я всегда считала,
что самое лучшее - ничего не делать. Такая досада с Джеком - теперь мы
еще долго не сможем уехать. Впрочем, люди всегда забавны, буду ходить в
Хайдпарк, смотреть на публику.
- На твоем месте, - сказал Сомс, - я обзавелся бы коттеджем в деревне, куда бы можно было, когда нужно, удалиться от праздников и забастовок.
- Деревня мне быстро надоедает, - ответила Уинифрид, - а железнодорожная забастовка показалась "не замечательно интересной.
Уинифрид всегда отличалась хладнокровием.
Сомс распростился и ушел. Всю дорогу до Рэдинга он обдумывал, стоит
ли рассказать дочери о смерти отца "этого мальчишки". Положение почти не
изменилось - разве что юноша становился более независимым и мог теперь
встретить сопротивление только со стороны матери. Он, несомненно, получил в наследство большие деньги и, может быть, дом - дом, выстроенный
для Ирэн и для него, Сомса, дом, строитель которого разрушил его домашний очаг. Флер - хозяйкой этого дома! Да, это было бы поэтическим возмездием! Сомс рассмеялся невеселым смехом. Он некогда предназначал этот
дом для укрепления их пошатнувшегося союза, мыслил его гнездом своего
потомства, если бы удалось склонить Ирэн подарить ему ребенка! Ее сын и
его дочь! Их дети будут в некотором роде плодом союза между ним и ею!
Театральность этой мысли претила его трезвому рассудку. И все же это
было самым легким и безболезненным выходом из тупика - теперь, когда
Джолион умер. Воссоединение двух форсайтских капиталов также представляло некоторый соблазн для его консервативной природы. И она, Ирэн, снова
будет связана с ним узами родства. Нелепость! Абсурд! Он выбросил из головы эту мысль.
Входя в свой дом, он услышал стук бильярдных шаров и в окно увидел
молодого Монта, распластавшегося над столом. Флер, держа кий наперевес,
наблюдала за ним с улыбкой. Как она хороша! Немудрено, что молодой человек без ума от нее! Титул, земля! Правда, в наши дни немного проку в
земле, а в титуле, пожалуй, и того меньше. Старые Форсайты всегда немножко презирали титулы, видя в них нечто чуждое и искусственное, не оправдывающее тех денег, которых они стоят; и потом, иметь дело с двором!
Им всем, вспоминал Сомс, в большей или меньшей мере было присуще это
чувство. Правда, Суизин в дни своего наивысшего расцвета присутствовал
однажды на утреннем приеме у некоей высокой особы. Но, вернувшись домой,
заявил, что больше не пойдет. "Ну их всех! Мелкая рыбешка!" Злые языки
утверждали по этому поводу, что Суизин выглядел слишком громоздким в
штанах до колен. И вспомнилось Сомсу, как его собственная мать мечтала
быть представленной оной особе - потому что эта церемония так фешенебельна! - и как его отец с необычайной для него решительностью воспротивился желанию жены: пустая трата времени и денег, ничего это им не даст!
Тот самый инстинкт, благодаря которому палата общин получила и сохраняет верховную власть в британском государстве, чувство, что их
собственный мир достаточно хорош и даже лучше всякого другого, потому
что он их мир, позволил старым Форсайтам не льститься на "аристократическую мишуру", как называл все это Николае, когда его донимала подагра.
Поколение Сомса, более склонное к самоанализу и к иронии, спасала мысль
о Суизине в коротких штанах. А третье и четвертое поколения, по-видимому, просто смеются над всем без разбора.
Однако Сомс не видел большого вреда в том непоправимом обстоятельстве, что молодой человек был наследником баронетского титула и поместья. Он спокойно взошел на веранду в то мгновение, когда Монт только
что промахнулся. Сомс заметил, что глаза молодого человека прикованы к
Флер, в свою очередь наклонившейся над столом; и обожание, которое можно
было в них прочесть, почти тронуло его.
Флер положила кий на выемку своей гибкой кисти, потом подняла голову
и тряхнула копной коротких темно-каштановых волос.
- Мне не попасть.
- Кто не рискует, тот...
- Правильно!
Кий ударил, шар покатился.
- Ну вот!
- Промах! Не беда!
Они увидели его, и Сомс сказал:
- Давайте я буду у вас маркером.
Он сидел на высоком диване под счетчиком, подобранный и усталый,
вглядываясь украдкой в эти два лица. Когда партия кончилась, Монт подошел к нему.
- Ну вот, сэр, я приступил. Нудная это материя - дела, правда? Вы,
верно, в качестве юриста много накопили наблюдений над человеческой природой.
- Накопил.
- А сказать вам, что я заметил? Люди избирают ошибочный путь, предлагая меньше, чем могут дать; надо предлагать больше, а потом идти на попятный.
Сомс поднял брови.
- Но если предложение будет принято?
- Ничего не значит, - сказал Монт, - выгодней сбавлять цену, чем повышать. Скажем, мы предложили автору хорошие условия - он, естественно,
их принял. Затем мы приступили к делу, находим, что не можем издать вещь
с приличной прибылью, и говорим ему это. Он доверяет нам, потому что мы
были к нему щедры, покоряется смирно, как ягненок, и не питает к нам ни
малейшей злобы. А если мы сразу же предложим ему жесткие условия, он их
не примет, нам придется их повышать, чтобы он от нас не ушел, и вот он
считает нас гнусными скрягами и торгашами.
- Попробуйте покупать по этой системе картины, - сказал Сомс. - Принятое предложение есть уже контракт - вас этому не учили?
Молодой человек повернул голову туда, где стояла у окна Флер.
- Нет, - сказал он, - к сожалению, не учили. Потом вот еще что: всегда освобождайте человека от контракта, если ему хочется освободиться.
- В порядке рекламы? - сухо сказал Сомс.
- Если хотите; но я это мыслю как принцип.
- Ваше издательство следует этому принципу?
- Пока что нет, - ответил Монт, - но это придет.
- Зато авторы уйдут.
- Нет, сэр, право, не уйдут. Я собираю теперь наблюдения, множество
наблюдений, и все они подтверждают мою теорию. В делах постоянно недооценивается природа человека, и люди при этом теряют очень много удовольствия и прибыли. Конечно, вы должны действовать совершенно искренно
и открыто, но это нетрудно, если таковы ваши чувства. Чем вы гуманнее и
щедрее, тем выше ваши шансы в делах.
Сомс встал.
- Вы уже вступили в компанию?
- Нет еще, вступлю через шесть месяцев.
- Остальным компаньонам следовало бы поторопиться забрать свои паи.
Монт рассмеялся.
- Вы еще увидите, - сказал он, - наступают большие перемены.
Собственнический принцип дышит на ладан.
- Что? - сказал Сомс.
- Закрывается лавочка! Помещение сдается в наем! До свидания, сэр.
Мне пора уходить.
Сомс видел, как его дочь протянула Монту руку и поморщилась от пожатия, и явственно услышал, как вздохнул молодой человек, переступая порог. Потом Флер пошла прочь от окна, ведя пальцем по борту бильярдного
стола красного дерева. Наблюдая за нею, Сомс понимал, что она собирается
спросить его о чем-то. Флер обвела пальцем последнюю лузу и подняла глаза.
- Ты что-нибудь делал, папа, чтобы помешать Джону писать мне?
Сомс покачал головой.
- Ты, значит, не читала в газете? - сказал он. - Умер его отец - ровно неделю назад.
- О!
Ее смущенное и нахмуренное лицо отразило мгновенное усилие сообразить, что несет ей эта новость.
- Бедный Джон! Почему ты мне не рассказал, папа?
- Откуда мне знать, - тихо ответил Сомс, - ты мне не доверяешь.
- Я доверяла бы, если бы ты согласился помочь мне, дорогой.
- Может быть, я соглашусь.
Флер сжала руки.
- О, дорогой мой, когда чего-нибудь отчаянно хочешь, то не думаешь о
других. Не сердись на меня.
Сомс протянул руку, словно отстраняя клевету.
- Я размышляю, - сказал он. Что заставило его выразиться так торжественно? - Монт опять докучал тебе?
Флер улыбнулась.
- Ох! Майкл! Он всегда докучает; но он такой милый - пусть его.
- Ну, - сказал Сомс, - я устал; пойду сосну немного перед обедом.
Он пошел наверх в свою галерею, лег на диван и закрыл глаза. Его пугала ответственность за свою девочку, чья мать была - гм! чем, собственно, была ее мать? Страшная ответственность! Помочь ей? Как может он ей
помочь? Он не может изменить того факта, что он ен отец. Или что Ирэн...
Что сказал сегодня этот юнец, Майкл Монт? Какую-то чепуху о собственническом инстинкте - закрыть лавочку, сдать в наем? Вздор!
Знойный воздух, насыщенный запахами таволги, реки и роз, обволакивал
его чувства, усыпляя их.
V
НАВЯЗЧИВАЯ ИДЕЯ
"Навязчивая идея" - самый злостный растратчик среди всех душевных недугов - никогда не проявляется так бурно, как если примет алчный образ
любви. Заборы ли, канавы, или двери, люди ли, не отягченные навязчивой
или какой другой идеей, детские колясочки и их пассажиры, прилежно сосущие свою навязчивую идею, другие ль страдальцы, преследуемые этой упрямой болезнью, - навязчивая идея любви ничего не желает замечать. Она несется, обратив глаза внутрь, к собственному источнику света, забывая обо
всех других светилах. Люди, одержимые навязчивой идеей, что счастье человечества зависит от их искусства, от вивисекции собак, от ненависти к
иноземцам, от уплаты чрезвычайного налога, от того, удержатся ли они на
министерских постах, будут ли вращать колеса или мешать соседям разводиться, от их отказа нести военную службу, от греческих глаголов, от
церковной догмы, от парадоксов, от превосходства над всяким другим человеком, страдающим другою мономанией, - все они непостоянны по сравнению
с тем или тою, кто одержим идеей овладеть своим избранником или избранницей; и хотя Флер в те прохладные дни вела рассеянную жизнь маленькой
мисс Форсайт, чьи платья будут безотказно оплачены и чье занятие - получать удовольствия, однако до всего этого ей, как выразилась бы по-модному Уинифрид, "самым честным образом" не было никакого дела. Она хотела
только, упорно хотела достать месяц, который плыл по холодному небу над
Темзой или Грин-парком, когда она отправлялась в город. Письма Джона она
завернула в розовый шелк и хранила у сердца, а в наши дни, когда корсеты
так низки, чувства презираются и грудь так не в моде, едва ли можно было
бы найти более веское доказательство навязчивости ее идеи.
Узнав о смерти его отца, она написала Джону и через три дня, вернувшись с прогулки по реке, получила от него ответ. Это было первое его
письмо после их свидания у Джун; вскрывая его, она мучилась предчувствием, читая - пришла в ужас.
"С тех пор как я виделся с тобой, я узнал псе о прошлом. Я не стану
рассказывать тебе того, - что узнал, ты, я думаю, знала это, когда мы
встретились у Джун - она говорит, что ты знала. Если так. Флер, ты должна была мне рассказать. Но ты, наверно, слышала только версию твоего отца; я же слышал версию моей матери. То, что было, - ужасно. Теперь, когда у мамы такое горе, я не могу причинить ей новую боль. Конечно, я томлюсь по тебе день и ночь, но теперь я не верю, что мы когда-нибудь сможем соединиться, - что-то слишком сильное тянет нас прочь друг от друга".
Так! Ее обман раскрыт. Но Джон - она чувствовала - простил ей обман.
Если сердце ее сжималось и подкашивались колени, то причиной тому были
слова Джона, касавшиеся его матери.
Первым побуждением было ответить, вторым - не отвечать. Эти два побуждения возникали вновь и вновь в течение последующих дней, по мере того как в ней росло отчаяние. Недаром она была дочерью своего отца. Цепкое упорство, которое некогда выковало и погубило Сомса, составляло и у
Флер костяк ее натуры - принаряженное и расшитое французской грацией и
живостью. Глагол "иметь" Флер всегда инстинктивно спрягала с местоимением "я". Однако она скрыла все признаки своего отчаяния и с напускной
беззаботностью отдавалась тем развлечениям, какие могла доставить река в
дождливые и ветреные июльские дни; и никогда ни один молодой баронет так
не пренебрегал издательским делом, как ее верная тень - Майкл Монт.
Для Сомса Флер была загадкой. Его почти обманывала ее беспечная веселость. Почти - так как он все-таки замечал, что глаза ее часто глядят
неподвижно в пространство и что поздно ночью из окна ее спальни падает
на траву отсвет лампы. О чем размышляла она в предрассветные часы, когда
ей следовало спать? Он не смел спросить, что у нее на уме; а после того
короткого разговора в бильярдной она ничего ему не говорила.
В эту-то пору замалчивания и случилось, что Уинифрид пригласила их к
себе на завтрак, предлагая после завтрака пойти на "презабавную маленькую комедию - "Оперу нищих", и попросила их прихватить с собою кого-нибудь четвертого. Сомс, державшийся в отношении театров вполне определенного правила - не смотреть ничего, принял приглашение, так как Флер
держалась обратного правила - смотреть все. Они поехали в город на автомобиле, взяв с собою Майкла Монта, который был на седьмом небе от
счастья, так что Уинифрид нашла его "очень забавным". "Опера нищих" привела Сомса в недоумение. Персонажи все очень неприятные, вещь в целом
крайне цинична. Уинифрид была "заинтригована"... костюмами. И музыка тоже пришлась ей по вкусу. Накануне она слишком рано пришла в "Оперу" посмотреть балет и застала на сцене певцов, которые битый час бледнели и
багровели от страха, как бы по непростительной небрежности не изобразить
мелодию. Майкл Монт был в восторге от всей постановки. И все трое гадали, что о ней думала Флер. Но Флер о ней не думала. Ее навязчивая идея
стояла у рампы и пела дуэт с Полли Пичем, кривлялась с Филчем, танцевала
с Дженни Дайвер, становилась в позы с Люси Локит, целовалась, напевала,
обнималась с Мэкхитом [31]. Губы Флер улыбались, руки аплодировали, но
старинный комический шедевр затронул ее не больше, чем если бы он был
сентиментальнослезлив, как современное "Обозрение". Когда они снова уселись в машину и поехали домой, ей было больно, что рядом с ней не сидит
вместо Майкла Монта Джон. Когда на крутом повороте плечо молодого человека, словно случайно, коснулось ее плеча, она подумала только: "Если б
это было плечо Джона!" Когда его веселый голос, приглушенный ее близостью, болтал что-то, пробиваясь сквозь шум мотора, она улыбалась и отвечала, думая про себя: "Если б это был голос Джона!" И раз, когда он
сказал: "Флер, вы прямо ангел небесный в этом платье! ", она ответила:
"Правда? Оно вам нравится?" - а сама подумала: "Если б Джон видел меня в
этом платье!"
Во время этой поездки созрело ее решение. Она отправится в Робин-Хилл
и повидается с ним наедине; возьмет машину, не предупредив ни словом ни
Джона, ни своего отца. Прошло десять дней с его письма, больше она не
может ждать. "В понедельник поеду!" Принятое решение сделало ее благосклонней к Майклу Монту. Когда есть, чего ждать впереди, можно терпеливо
слушать и давать ответы. Пусть остается обедать; делает очередное предложение; пусть танцует с нею, пожимает ей руку, вздыхает - пусть делает
что угодно. Он докучен только, когда отвлекает ее от навязчивой идеи. Ей
даже было жаль его, насколько она могла сейчас жалеть когонибудь, кроме
себя. За обедом он, кажется, еще более дико, чем всегда, говорил о "крушении твердынь - Она не очень-то прислушивалась, зато отец ее как будто
слушал внимательно, с улыбкой, означавшей несогласие или даже возмущение.
- Младшее поколение думает не так, как вы, сэр? правда, Флер?
Флер пожала плечами: младшее поколение - это Джон, а ей неизвестно,
что он думает.
- Молодые люди будут думать так же, как и я, когда достигнут моего
возраста, мистер Монт. Человеческая природа не меняется.
- Допускаю, сэр; но формы мышления меняются вместе с временем. Преследование личного интереса есть отживающая форма мышления.
- В самом деле? Заботиться о своей пользе - это не форма мышления,
мистер Монт, это инстинкт.
Да, если дело идет о Джоне!
- Но что понимать под "своей пользой", сэр? В этом весь вопрос. Общая
польза скоро станет личным делом! каждого. Не правда ли. Флер?
Флер только улыбнулась.
- Если нет, - добавил юный Монт, - опять будет литься кровь.
- Люди рассуждают так с незапамятных времен.
- Но ведь вы согласитесь, сэр, что инстинкт собственничества отмирает? - Я сказал бы, что он усиливается у тех, кто не имеет собственности.
- Но вот, например, я! Я наследник майората. И я его не жажду. По мне
хоть завтра отменяйте майорат.