- Да, сэр.
      - В таком случае мы больше не нуждаемся в ваших услугах. Вы свободны.
      Молодой человек поднял на Сомса голодные, собачьи глаза, он глотнул воздух, его губы беззвучно шевельнулись. Он молча повернулся и вышел.
      - С этим покончено, - послышался голос директора, - теперь он ни за что не получит другого места.
      Злоба, с которой директор произнес эти слова, подействовала на Сомса, как запах ворвани. Одновременно у него явилась мысль: это следует хорошенько обдумать. Такой резкий тон мог быть у Элдерсона, только если он ни в чем не виноват или же если виноват и решился на все. Что же правильно?
      Директор продолжал:
      - Благодарю вас, господа, что вы обратили мое внимание на это дело. Я и сам с некоторого времени следил за этим молодчиком. Он большой мошенник.
      Сомс сказал угрюмо:
      - Что же, по-вашему, он надеялся выиграть?
      - Предвидел расчет и хотел заранее наделать неприятностей.
      - Понимаю, - сказал Сомс. Но в памяти его встала контора, где сидел старый Грэдмен, потирая нос и качая седой головой, и слова Баттерфилда: "Нет, сэр, я ничего не имею против мистера Элдерсона, и он ничего не имеет против меня".
      "Надо будет разузнать побольше об этом молодом человеке", - подумал он.
      Голос директора снова прорезал молчание:
      - Я думал над вашими вчерашними словами, мистер Форсайт, относительно того, что правление могут обвинить в небрежном ведении дел. Это совершенно неосновательно: наша политика была полностью изложена на двух общих собраниях и не вызвала никаких возражений. Пайщики столь же ответственны, как и правление.
      - Гм! - промычал Сомс и взял свой цилиндр. - Вы идете, Монт?
      Сэр Лоренс нервно вскинул монокль, словно его окликнули издалека.
      - Вышло ужасно неприятно, - сказал он. - Вы должны извинить нас, Элдерсон. Нельзя было не уведомить вас. Мне кажется, что у этого молодого человека не все дома: у него удивительно странный вид. Но, конечно, мы не можем терпеть подобных историй. Прощайте, Элдерсон.
      Одновременно надев цилиндры, оба вышли. Некоторое время они шли молча. Затем сэр Лоренс заговорил:
      - Баттерфилд? У моего зятя работает старшим садовником некий Баттерфилд - вполне порядочный малый. Не следует ли нам приглядеться к этому молодому человеку, Форсайт?
      - Да, - сказал Сомс, - предоставьте это мне.
      - С удовольствием. Как-никак, если учился с человеком в одной школе, то невольно... вы понимаете...
      Сомс внезапно вспылил.
      - В наше время, по-моему, никому нельзя доверять. Происходит это оттого... впрочем, право, не знаю отчего. Но я с этим делом еще не покончил.
      IX
      СЛЕЖКА
      Клуб "Всякая всячина" начал свое существование в шестидесятых годах прошлого столетия. Он был основан группой блестящей молодежи, политической и светской, и в нем они готовились к приему в более почтенные, старые клубы - "Шутников", "Путников", "Смена", "Бэртон", "Страусовые перья" и другие Но благодаря изумительному повару клуб с самых первых дней своего существования укрепился и сам стал изысканным клубом. Впрочем, он все еще до некоторой степени оправдывал свое, название, объединяя самых разнородных людей, - и в этом была его привлекательность для Майкла. От Уолтера Нэйзинга и других полуписателей и покровителей сцены, которые ездили в Венецию и рассуждали о любви в гондолах и о том, как надо ухаживать за такой-то дамой, от таких людей до свирепых усачей - отставных генералов, заседавших когда-то в полевых судах и походя расстреливавших людей за минутные слабости человеческой природы, - от Уилфрида Дезерта (который перестал теперь туда ходить) до Мориса Элдерсона, игравшего там в карты, Майкл мог встретить всех и следить по ним за температурой современности. Через два дня после той ночи, как Флер пришла к нему в спальню, он сидел в курительной комнате и предавался своим наблюдениям, когда ему доложили:
      - Вас желает видеть какой-то мистер Форсайт, сэр. Не тот, что состоял у нас членом до самой своей смерти, а, кажется, его двоюродный брат.
      Зная, что его друзья вряд ли сейчас придутся по душе Сомсу (как и он им!), Майкл вышел и застал Сомса на автоматических весах.
      - Никакой перемены, - сказал тот. - Как Флер?
      - Отлично, благодарю вас, сэр.
      - Я остановился на Грин-стрит. Задержался из-за одного молодого человека. Нет ли у вас в конторе свободного места для клерка - хорошего счетовода. Мне надо устроить его на работу.
      - Зайдемте, сэр, - пригласил Майкл, открывая дверь в небольшую гостиную.
      Сомс прошел за ним и оглядел комнату.
      - Как называется эта комната? - спросил он.
      - Да мы ее называем "могила" - тут так славно и спокойно. Не хотите ли стакан хереса?
      - Хереса! - повторил Сомс. - Вы, молодежь, кажется, воображаете, что изобрели херес? Когда я был мальчиком, никому не приходило в голову сесть обедать без стакана сухого хереса к супу и хорошего старого хереса к сладкому. Херес!
      - Охотно верю вам, сэр. Вообще на свете нет ничего нового. Венеция, например, и раньше, вероятно, была в моде. И вязанье, и писательские гонорары. Все идет циклами. Вашему юноше дали по шапке?
      Сомс поглядел на него:
      - Именно. Его фамилия Баттерфилд, ему нужна работа.
      - Это страшно трудно - Нас ежедневно засыпают предложениями. Не хочу хвастать, но у нас совершенно особая работа. Приходится иметь дело с книгами.
      - Он производит впечатление способного, аккуратного и вежливого человека; не знаю, чего вам еще нужно от клерка. У него хороший почерк, и, насколько мне известно, он умеет говорить правду.
      - Это, конечно, существенно, - заметил Майкл. - Но умеет ли он также лгать? Я хочу сказать, что ему, может быть, удастся найти работу по распространению книг. Продавать нумерованные издания и так далее. Не можете ли вы мне еще что-нибудь рассказать о нем? Может быть, он сделал что-нибудь хорошее - конечно, старый Дэнби этого не оценит, но ему можно и не говорить.
      - М-м-гм. Видите ли, он... он исполнил свой долг, вопреки своим интересам, и действительно для него это - разорение. Кажется, он женат и имеет двоих детей.
      - Ого! Весело, нечего сказать! А если я ему достану место, он по-прежнему будет исполнять свой долг?
      - Я не шучу, - сказал Сомс, - этот молодой человек меня заботит.
      - Да, - задумчиво проговорил Майкл, - в таких случаях надо первым делом переложить заботу с себя на другого. Могу я с ним повидаться?
      - Я сказал ему, чтобы он зашел к вам сегодня после обеда. Я считал, что вы захотите повидать его частным образом и решить, годится ли он для вашего дела.
      - Совершенно правильно, сэр. Но только вот что: не думаете ли вы, что мне следует знать, как именно он выполнил свой долг, - это, разумеется, останется между нами. Иначе я могу попасть впросак, не так ли?
      Сомс посмотрел зятю в лицо. В энный раз он почувствовал к нему симпатию и доверие: такой честный взгляд был у Майкла.
      - Видите ли, - сказал он, подходя к двери и убедившись в ее непроницаемости, - здесь могут усмотреть клевету, так что не только ради меня, но и ради себя самого вы должны соблюдать абсолютную тайну, - и он вполголоса изложил суть дела.
      - Как я и ожидал, - заключил он, - этот молодой человек пришел ко мне опять сегодня утром. Он, разумеется, совершенно подавлен. Я хочу, чтобы он был у меня под рукой. Не располагая дальнейшими сведениями, я не могу решиться - продолжать ли это дело, или бросить. К тому же... - Сомс колебался: проявлять добрые побуждения ему претило. - Я... это было жестоко по отношению к нему. Он зарабатывал триста пятьдесят фунтов в год.
      - Да, скверно ему, - сказал Майкл. - А знаете, ведь Элдерсон - член этого клуба.
      Сомс снова покосился на дверь; она по-прежнему выглядела непроницаемой. И он сказал:
      - Еще недоставало! Вы с ним знакомы?
      - Я играл с ним в бридж - он здорово меня обчистил; замечательно ловкий игрок.
      - Так, - сказал Сомс (сам он никогда не играл в карты). - Я, по вполне понятным причинам, не могу взять этого юношу к себе в контору. Но вам я доверяю.
      Майкл потянул себя за волосы.
      - Чрезвычайно тронут, сэр. Покровительство бедным - и при этом незаметная слежка. Ладно, повидаюсь с ним сегодня вечером и дам вам знать, можно ли будет что-нибудь выковырнуть для него.
      Сомс ответил кивком. "Но что за жаргон, о боже правый!" - подумал он.
      Этот разговор сослужил Майклу хорошую службу: он отвлек его мысли от личных переживаний. В душе он уже сочувствовал молодому Баттерфилду и, закурив сигару, ушел в комнату для карточной игры. Он сел на решетку камина. Эта комната всегда ему импонировала. Совершенно квадратная, и в ней три квадратных ломберных столика, под углом к стенам, с тремя треугольниками игроков.
      "Если бы только четвертый игрок сидел под столом, - подумал Майкл, - кубистический узор был бы вполне закончен. То, что выходящий сидит тут же, портит все". И вдруг с каким-то странным чувством он заметил, что Элдерсон - выходящий. Весь какой-то острый, невозмутимый, он внимательно срезал ножичком кончик сигары. Черт! До чего непонятная книга - человеческое лицо! Целые страницы заполнены какими-то личными мыслями, интересами, планами, фантазиями, страстями, надеждами и страхами. И вдруг - бац! Налетает смерть и смахивает человека, как муху со стены, и никто не узнает, как работал этот маленький скрытый механизм, для чего он был создан, чему служил. Никто не скажет, хорош или плох был этот механизм. И трудно сказать. Всякие люди бывают. Вот, например, Элдерсон: что он такое - отъявленный жулик или невинный барашек в скрытом виде? "Почему-то мне кажется, что он бабник, - подумал Майкл, - а почему, собственно?" Он протянул руки назад, к огню, потирая их, как муха трет лапки, когда вылезет из патоки. Если человек не знает толком, что происходит в душе его собственной жены в его собственном доме, как он может прочесть что-нибудь по лицу чужого человека, да еще такого сложного типа - английского дельца? Если бы только жизнь была похожа на "Идиота" или "Братьев Карамазовых" и все бы во весь голос кричали о своем сокровенном "я"! Если бы в клубных карточных комнатах был хоть намек на эпилепсию! Нет - ничего. Ничего. Мир полон необычайных тайн, каждый хранит их про себя - и нет у них ни субтитров, ни крупных планов.
      Вошел лакей, посмотрел на огонь, постоял минуту, невыразительный, как аист, ожидая, не прорвется ли сквозь гул голосов какой-нибудь отрывистый приказ, повернулся и вышел. Механизм! Всюду механизмы! Приспособления, чтобы уйти от жизни, - и такие совершенные, что даже не остается, от чего уходить.
      "Все равно как если б человек сам себе послал заказное письмо, - подумал Майкл. - А может быть, так и надо. Хорошая ли вещь - жизнь? Хочу ли я снова видеть "жизнь" в ее неприкрашенном виде?"
      Теперь Элдерсон сидел за столиком, и Майкл отлично видел его затылок, но это ему ничего не говорило.
      "Нет, я плохой сыщик, - подумал он, - а ведь, наверно, что-то кроется в том, почему он не делает сзади пробора". И, соскочив с каминной решетки, он пошел домой.
      Но за обедом он поймал себя на том, как он смотрит на Флер, - совсем не так, как считает нужным. Слежка! Но как же отказаться от попытки узнать истинные мысли и чувства человека, который знает твое сердце, словно клавиатуру, и заставляет его стонать и звенеть, как ему заблагорассудится!
      - Я видела натурщицу, которую ты послал Обри, - сказала Флер, - она ничего не сказала про платья, но я сразу поняла. Какое лицо, Майкл! Где ты ее откопал?
      У Майкла мелькнула мысль: "Не заставить ли ее ревновать?" Но он сразу устыдился - низменная мысль, пошлая и мелочная!
      - Сама явилась ко мне, - сказал он. - Она - жена нашего бывшего упаковщика, того, который стащил... м-м-м... несколько книг. Сейчас он продает воздушные шары; они страшно нуждаются.
      - Понимаю. А ты знаешь, что Обри хочет писать ее обнаженной?
      - Фью-ю! Нет, не знал. Я думал, что она - прекрасная модель для обложки. Слушай-ка, не приостановить ли мне все это?
      Флер улыбнулась.
      - Так дороже платят, и это - ее дело. Ведь тебя это не затрагивает, правда?
      Снова эта мысль, снова он ее отогнал.
      - Да, но только ее муж самый скромный и жалкий человечек на свете, хоть и воришка, и мне не хотелось бы, чтоб пришлось жалеть его еще больше.
      - Но ведь она ему не скажет.
      Флер сказала это так естественно, так просто, что в этих словах сразу раскрылся весь ее образ мыслей. Не надо рассказывать своему мужу то, что может расстроить беднягу. По трепету ее восковых век он увидел, что и она поняла, насколько она себя выдала. Поймать ли ее на слове, сказать все, что он узнал от Джун Форсайт, - выяснить все, все до конца? Но зачем, ради чего? Внесет ли это какую-либо перемену? Заставит ли ее полюбить его? Или это только больше ее взвинтит, а у него будет такое чувство, что он сдал последнюю позицию, стараясь сделать невозможное. Нет! Лучше принять принцип утаивания, который она невольно признала и утвердила, и, стиснув зубы, улыбаться. Он пробормотал:
      - Пожалуй, она покажется ему слишком худой.
      Глаза Флер смотрели прямо и ясно, и опять та же низменная мысль смутила его: "Не заставить ли ее..."
      - Я видел ее только раз, - добавил он, - тогда она была одета.
      - Я не ревную, Майкл.
      "Нет, - подумал он, - если б только ты могла меня ревновать!"
      Слова: "Вас спрашивает молодой человек по фамилии Баттерфилд, сэр", показались ему поворотом ключа в тюремной камере.
      В холле молодой человек "по фамилии Баттерфилд" был поглощен созерцанием Тинг-а-Линга.
      "Судя по его глазам, - подумал Майкл, - в нем больше собачьего, чем в этом китайском бесенке".
      - Пройдемте ко мне в кабинет, - пригласил он, - здесь холодно. Мой тесть говорил, что вы ищете работу.
      - Да, сэр, - сказал молодой человек, подымаясь вслед за ним по лестнице.
      - Присаживайтесь, - сказал Майкл, - берите папироску. Ну, вот. Я знаю всю вашу историю. Судя по вашим усикам, вы были на войне, как и я. Признайтесь же мне, как товарищу по несчастью: это все - правда?
      - Святая правда, сэр. Хотел бы я, чтобы это было не так. Выиграть я тут ничего не могу, а теряю все. Лучше бы мне было придержать язык. Его слова больше значат, чем мои, вот я и очутился на улице. Это было мое первое место после войны - так что теперь рекомендаций мне не добыть.
      - Кажется, у пас жена и двое детей?
      - Да, и я ради своей совести пожертвовал ими. В последний раз я так поступаю, уверяю вас. Какое мне было дело до того, что Общество обманывают? Моя жена совершенно права - я свалял дурака, сэр.
      - Возможно, - сказал Майкл. - Вы что-нибудь смыслите в книгах?
      - Да, сэр. Я умею вести конторские книги.
      - Ах ты боже мой! Да у нас надо не вести книги, а избавляться от них, и как можно скорее. Ведь у нас издательство. Мы хотели взять еще одного агента. Вы умеете убеждать?
      Молодой человек слабо улыбнулся.
      - Не знаю, сэр.
      - Ладно, я вам объясню, как это делается, - сказал Майкл, совершенно обезоруженный его взглядом. - Все дело в навыке. Но, конечно, этому надо выучиться. Вы, вероятно, не очень-то много читаете?
      - Да, сэр, не слишком много.
      - Ну, может, это к лучшему. Вам придется внушать этим несчастным книготорговцам, что каждая книга в вашем списке - а их будет, скажем, штук тридцать пять - необходима в его магазине, в большом количестве экземпляров. Очень хорошо, что вы только что разделались с вашей совестью, так как, откровенно говоря, большинство книг им не нужно. Боюсь, что вам негде поучиться убеждать людей, но можете осе это проделать мысленно, а если вы сумеете прийти сюда на часок-другой, я вас натаскаю по нашим авторам и подготовлю вас к встрече с апостолом Петром.
      - С апостолом Петром, сэр?
      - Да, с тем, который с ключами. К счастью, это мистер Уинтер, а не мистер Дэнби; думаю, что смогу уговорить его принять вас на месяц, на пробу.
      - Сэр, я сделаю все, что в моих силах. Моя жена понимает толк в книгах, она мне поможет. Я не могу выразить, как я вам благодарен за вашу доброту. Ведь, потеряв работу, я остался, по правде сказать, совсем на мели. Я не мог ничего отложить, с двумя-то детьми. Прямо хоть в петлю полезай.
      - Ну, ладно. Значит, приходите завтра вечером, я вас начиню. Лицо у вас подходящее для такой работы - только бы разговаривать научиться. Ведь всего одна книга из двадцати действительно нужна, остальные - роскошь. А ваша задача - убедить их, что девятнадцать необходимы, а двадцатая - роскошь, без которой нельзя обойтись. Тут дело обстоит, как с одеждой, как с пищей и всем прочим в нашем цивилизованном обществе.
      - Да, сэр, я понимаю.
      - Отлично. Ну, спокойной ночи и всего хорошего!
      Майкл встал и протянул руку. Молодой человек пожал ее с почтительным полупоклоном. Через минуту он уже был на улице, а Майкл, стоя в холле, думал:
      "Жалость - чушь! Я чуть было совсем не забыл, что я - сыщик!"
      X
      ЛИЦО
      Когда Майкл вышел из-за стола, Флер тоже встала. Прошло больше двух дней с тех пор, как она рассталась с Уилфридом, а она еще не пришла в себя. Открывать устрицу-жизнь, собирать редчайшие цветы Лондона - все, что так ее развлекало - теперь казалось скучным и бессмысленным. Те три часа, когда непосредственно за потрясением, испытанным ею на Корк-стрит, она испытала другое потрясение в своей собственной гостиной, так выбили ее из колеи, что она ни за что не могла приняться. Рана, которую разбередила встреча с Холли, почти затянулась. Мертвый лев рядом с живым ослом - довольно незначительное явление. Но она никак не могла вновь обрести... что? В том-то и дело: Флер целых два дня старалась понять, чего ей не хватает. Майкл по-прежнему был как чужой, Уилфрид - потерян, Джон - заживо похоронен, и ничто под луной не ново. Единственное, что утешало ее в эти дни тоскливого разочарования, была белая обезьяна. Чем больше Флер смотрела на нее, тем более китайской она казалась. Обезьяна с какой-то иронией подчеркивала то, что, быть может, подсознательно чувствовала Флер: все ее метания, беспокойство, погоня за будущим только доказывают ее неверие ни во что, кроме прошлого. Современность изжила себя и должна обратиться к прошлому за верой. Как золотая рыбка, которую вынули из теплого залива и пустили в холодную, незнакомую реку, Флер испытывала смутную тоску по родине.
      Оставшись в испанской столовой наедине со своими переживаниями, она, не мигая, смотрела на фарфоровые фрукты. Как они блестели, такие холодные, несъедобные! Она взяла в руки апельсин. Сделан "совсем как живой" - бедная жизнь! Она положила его обратно - фарфор глухо звякнул, и Флер чуть вздрогнула. Обманула ли она Майкла своими поцелуями? Обманула - в чем же? В том, что она не способна на страсть?
      "Но это неправда, - подумала она, - неправда. Когданибудь я покажу ему, на что я способна, - всем им покажу". Она посмотрела на висевшего напротив Гойю. Какая захватывающая уверенность в рисунке, какая напряженная жизнь в черных глазах этой нарумяненной красавицы. Вот эта знала бы, что ей нужно, и, наверно, добилась бы своего. Никаких компромиссов, никакой неуверенности - не бродить по жизни, раздумывая, в чем ее смысл и стоит ли вообще существовать, - нет, просто жить ради того, чтобы жить!
      Флер положила руку на шею, туда, где кончалось теплое тело и начиналось платье. Разве она не такая же теплая и упругая - нет, даже в тысячу раз лучше этой утонченной, злой испанской красавицы в изумительных кружевах? И, отвернувшись от картины, Флер вышла в холл. Голос Майкла и еще чей-то, чужой. Идут вниз! Она проскользнула в гостиную и взяла рукопись - стихи, о которых она обещала сказать Майклу свое мнение. Она сидела, не читая, и ждала - войдет он или нет. Она услышала, как закрылась входная дверь. Нет! Он вышел. Какое-то облегчение - и все-таки неприятно. Майкл, холодный и невеселый дома, - если так будет продолжаться, то это совсем тоска! Флер свернулась на диване и попыталась читать. Скучные стихи - вольный размер, без рифм, самосозерцательные, все насчет внутренних переживаний автора. Ни подъема, ни мелодии. Скука! Словно уже читала их десятки раз. Она совсем затихла и лежала, прислушиваясь к треску и шуршанию горящих поленьев. Если будет темно, может быть, ей удастся уснуть. Флер потушила свет и вернулась к дивану. Она как будто сама себя видела у камина; видела, какая она одинокая, какая трогательная и хорошенькая, - как будто все, чего она желала, у нее есть, и вместе с тем - ничего! Ее губы дрогнули. Она как будто даже видела со стороны капризное, детское выражение своего лица. И хуже всего, что она сама видела, как она все это видит, - какое-то тройное существо, словно запрятанное в жизненепроницаемую камеру, так что жизнь не могла ее захлестнуть. Если бы вдруг влетел какой-нибудь вихрь из нежилого холода, из пустыни Лондона, чьи цветы она срывала! Отблески камина, мягкие и трепетные, выхватывали из мрака то тот, то другой уголок китайской гостиной, как в театре во время тех таинственных, увлекательных сцен, когда под звуки тамбуринов ждешь развязки. Она протянула руку за папироской. Снова она будто со стороны увидела, как она зажигает ее, выпускает дым, увидела свои согнутые пальцы, полураскрытые губы, круглые белые руки. Да, она очень декоративна! А в сущности, не в этом ли все дело? Быть декоративной и окружать себя декорациями, быть красивой в некрасивой жизни! В "Медяках" было стихотворение о комнате, озаренной бликами огня, о капризной Коломбине у камина, об Арлекине, томящемся за окном, "словно тень розы". И внезапно, безотчетно сердце Флер сжалось. Сердце сжалось тоской, болью - страшной болью, и, соскользнув на пол у камина, она прижалась лицом к Тинг-а-Лингу. Китайский песик поднял голову, его черные глаза заблестели в отблеске огня.
      Он лизнул ее в щеку и отвернулся. Фу, пудра! Но Флер лежала, как мертвая. Она видела себя, вот так, на ковре - изгиб бедра, каштановые блики на коротких кудрях; она слышала биение своего сердца. Встать, выйти, взяться за что-нибудь! Но за что - за что стоило взяться? В чем была хоть капля смысла? Она представила себе, как она делает что-то, - всякие невероятные вещи: ухаживает за больными женщинами, нянчит хилых ребят, говорит речи в парламенте, - берет препятствия на скачках, полет турнепс в коротких шароварах - очень декоративно! И она лежала совершенно неподвижно, опутанная сетью собственного воображения: пока она видит себя вот так со стороны, она не возьмется ни за что - в этом она была уверена, - потому что ни за что не стоило браться. Она лежала совсем неподвижно, и ей казалось, что не видеть себя со стороны - хуже всего на свете, но что, признавая это, она навеки сковывает и связывает себя.
      Тинг-а-Линг заворчал, повернув нос к окну, как бы говоря: "Мы дома, у нас уютно, мы думаем о прошлом. Нам не нужно ничего чужого. Будьте добры удалиться, кто бы вы ни были". И снова он заворчал - тихим, протяжным ворчаньем.
      - В чем дело, Тинг?
      Тинг привстал, вытянув морду к окну.
      - Ты хочешь погулять?
      - Нет, - проворчал он.
      Флер взяла его на руки.
      - Что ты, глупенький? - и подошла к окну.
      Занавески были плотно задернуты. Пышные, китайские, подбитые шелком, они не впускали ночь. Флер одной рукой сделала маленькую щелочку и отшатнулась. За окном было лицо: лоб прижат к стеклу, глаза закрыты - как будто оно уже давно было там. В темноте оно казалось лишенным черт, смутно-бледным. Флер почувствовала, как напряглось тельце Тинг-а-Линга под ее рукой, почувствовала его молчание. Сердце ее колотилось - было жутко: лицо без тела.
      Внезапно лоб отодвинулся, глаза открылись, она увидела лицо Уилфрида. Видел ли он ее - видел ли, что она стоит у окна, выглядывая из темной комнаты? Дрожа всем телом, она опустила занавес. Кивнуть? Впустить его? Выйти к нему? Махнуть ему, чтоб он ушел? Сердце ее дико билось. Сколько времени стоит он так под окном, словно призрак? Тинг-а-Линг шлепнулся на пол, она сжала руками лоб, пытаясь собраться с мыслями. И вдруг она шагнула к окну и распахнула занавеси. Никого! Лицо исчезло! Ушел! Темная площадь на сквозном ветру - и ни души! Был ли он здесь, или ей померещилось? Но Тинг-а-Линг! Собакам не мерещатся призраки. Тинг вернулся к камину и опять прикорнул там.
      "Я не виновата, - в страстном отчаянии думала Флер, - я не виновата! Я не хотела, чтобы он полюбил меня, я только хотела, чтобы он... он...!" И она бессильно опустилась на пол перед камином. "О Тинг! Пожалей меня!" Но китайский пес, обиженный ее небрежностью, не отзывался...
      XI
      ШАПКА НАБЕКРЕНЬ
      Не слишком удачно разыграв роль сыщика по отношению к молодому Баттерфилду, Майкл постоял в раздумье в холле. В конце концов он не вернулся к себе наверх, а тихо вышел на улицу. Он прошел мимо парламента на Уайтхолл. На Трафальгар-сквер он вспомнил, что у него есть отец. Барт мог быть и у "Шутников", и в "Кофейне", и в "Аэроплане". "Вот с кем можно отдохнуть", - подумал Майкл и пошел в самый модный из этих трех клубов.
      - Да, сэр Лоренс Монт в читальне, сэр.
      Старик сидел, скрестив ноги, держа сигару кончиками пальцев, в ожидании случайного собеседника.
      - А, Майкл. Как по-твоему, зачем я сюда хожу?
      - Ждать конца света, сэр.
      Сэр Лоренс хихикнул.
      - Это мысль, - сказал он. - Когда небеса обрушатся на цивилизацию, здесь, наверно, будет самое лучшее место для наблюдений. Любопытство, вероятно, одна из сильнейших человеческих страстей, Майкл. Мне очень не хотелось бы взлететь на воздух, особенно после обеда, но еще меньше мне хотелось бы пропустить хорошее зрелище. Воздушные налеты все-таки были очень занятны, правда?
      Майкл вздохнул.
      - Да, - сказал юн. - Война приучила нас думать о вечности; а потом война кончилась, а вечность осталась висеть над нами. Теперь мы не успокоимся, пока не достигнем ее. Можно мне взять у вас сигару, сэр?
      - Ну конечно. Я опять перечитывал Фрезера. Удивительно, как далеки от нас всякие суеверия теперь, когда мы поняли высшую истину: что цивилизация не завоюет мира.
      Майкл перестал раскуривать сигару.
      - Вы действительно так думаете, сэр?
      - А как же еще думать? Кто может сомневаться в том, что сейчас, при таком развитии техники, настойчивость человечества приведет его к самоуничтожению? Это неизбежный вывод из всех последних событий. "Per ardua ad astra" [21] - "Под градом ударов увидим звезды".
      - Но ведь так всегда было, сэр, и все же мы живем.
      - Да, говорят - живем, но я в этом сомневаюсь. Я считаю, что мы живем только прошлым. Я не думаю, нет, не думаю, что о нас можно сказать, будто мы надеемся на будущее. Мы говорим о лучшем будущем, но, по-моему, мы едва ли надеемся на него. Как будто можно возражать против такого положения, но подсознательно мы делаем этот вывод. По той путанице, что мы натворили в течение последних десяти лет, мы ясно чувствуем, насколько большую путаницу мы можем натворить в течение ближайших тридцати лет. Человек может спорить о том, есть ли у осла четвертая нога, но после этого спора осел все-таки будет стоять на четырех ногах.
      Майкл вдруг выпрямился и сказал:
      - Вы просто беспощадный и злой старый Барт!
      Сэр Лоренс улыбнулся.
      - Я бы рад признать, что люди действительно верят в человечество и всякую такую штуку, но ты сам знаешь, что это не так, - люди верят только в новизну и в то, чего им хочется добиться. За редкими исключениями все человечество - еще обезьяны, особенно ученая его часть. А если ты дашь в лапы обезьянам порох и горящую спичку, они сами себя взорвут, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Обезьяны в безопасности, только когда они лишены всякой возможности подвергать себя опасности.
      - Весело, нечего сказать, - проговорил Майкл.
      - Не веселее, чем все остальное, мой милый. Я вот думал недавно: у нас здесь есть один член клуба, он изобрел такую штуку, перед которой все, что было во время войны, - пустяки; необычайно ценный человек. Правительство к нему присматривается. Он поможет другим таким же ценным людям - во Франции, Германии, Америке и России - делать историю. Они все вместе сделают нечто такое, перед чем все, что было до сих пор, побледнеет. Да, ты знаешь, новый лозунг homo sapiens - "Шапка набекрень".
      - Так, - сказал Майкл, - ну, а что же вы собираетесь предпринять по этому поводу?
      Брови сэра Лоренса поднялись чуть ли не до самых волос.
      - Предпринять, мой милый? А что мне, мне предпринимать? Разве я могу пойти и взять за шиворот этого человека и все наше правительство, да и всех других столь же ценных изобретателей вместе с их правительствами? Нет, конечно. Все, что я могу делать, - это курить сигару и говорить: "Бог с вами, милые друзья, и мир вам и покой" [22]. Так или иначе, они своего добьются, Майкл, Но, по естественному ходу событий, я до этого не доживу.
      - А я доживу, - сказал Майкл.
      - Да, мой милый, но ты только подумай, какие будут взрывы, какое зрелище, какие запахи! Ей-богу, тебе еще есть ради чего жить. Иногда мне жаль, что я не твой ровесник. А иногда, - сэр Лоренс вновь раскурил сигару, - не жаль. Иногда мне кажется, что хватит с меня всяких этих штук и что ничего не остается, как только умереть джентльменом.
      - Это уже что-то вроде нытья, папа!
      - Ну что ж, - сказал сэр Лоренс, покручивая короткий седой ус, - будем надеяться, что я не прав. Но мы идем к тому, что, нажав две-три кнопки, можно будет уничтожить миллионы людей. А какие у нас есть основания думать, будто мы станем такими хорошими, что вовремя откажемся применять эти потрясающие новые игрушки, несущие смерть и разрушение?
      - "Когда мало знаешь, воображай всякие ужасы".
      - Очень мило сказано. Откуда это?
      - Из биографии Христофора Колумба.
      - А, старый К.! Иногда я ловлю себя на мысли, что было бы лучше, если бы он не был так чертовски пытлив. В средние века жилось уютней. Еще вопрос, стоило ли открывать этих янки.
      - Ладно, - сказал Майкл, - как-нибудь выберемся.
      Кстати, насчет этой элдерсоновской истории; я только что видел этого клерка: по-моему, у него не такой вид, чтобы он мог все это выдумать.
      - Ах, ты об этом! Но, знаешь, если уж Элдерсон мог проделать такую штуку, тогда все на свете возможно. Это совершенная дикость. Он прекрасно играл в крикет, всегда вел мяч лучше всех. Мы с ним набили пятьдесят четыре очка итонцам. Тебе, наверно, рассказал "Старый Форсайт"?
      - Да, он хотел, чтобы я дал работу этому клерку.
      - Баттерфилд! Ты узнай, не родня ли он старому садовнику Баттерфилду? Это внесло бы некоторую ясность. Не находишь ли ты, что "Старый Форсайт" несколько утомителен?
      Майкл из лояльности по отношению к Флер скрыл свои чувства.
      - Нет, мы с ним отлично ладим.
      - Он очень прямой человек, это верно.
      - Да, - сказал Майкл, - исключительно прямой.
      - Но все-таки скрытный.
      - Да, - сказал Майкл.
      И оба замолчали, как будто за этим выводом крылись "всякие ужасы".
      Скоро Майкл встал.
      - Уже одиннадцатый час, пора мне идти домой.
      Возвращаясь той же дорогой, он мог думать только об Уилфриде. Чего бы он не дал, чтобы услышать от него: "Ладно, старина, все прошло; я все переборол" - и крепко пожать его руку. Почему вдруг человек заболевает страшной болезнью, называемой любовью? Почему она сводит человека с ума? Говорят, что любовь и есть защита против ужасов Барта, против "чрезвычайно ценных" изобретателей. Непреодолимый импульс - чтобы не дать человечеству вымереть! Какая проза, если это так. Ему, в сущности, все равно - будут у Флер дети или нет. Странно, как природа маскирует свои планы - хитрая бестия! Пожалуй, она все же перестаралась. Если Барт прав, дети могут вообще выйти из моды. Еще немного - и так оно и будет: кто захочет иметь детей только для того, чтобы иметь удовольствие видеть их взорванными, отравленными или умирающими с голоду? Несколько фанатиков будут продолжать свой род, но остальные люди откажутся от потомства. Шапка набекрень! Инстинктивно Майкл поправил шляпу, проходя мимо Большого Бэна. Он дошел до площади парламента, как вдруг человек, шедший ему навстречу, круто повернул налево и быстро пошел к Виктория-стрит. Высокая фигура, упругий шаг - Уилфрид! Майкл остановился. Уилфрид идет от Саут-сквера! И вдруг Майкл, пустился вдогонку. Он не бежал, но шел, как только мог быстро. Кровь стучала в висках, он испытывал почти невыносимое напряжение, смятение. Уилфрид, наверно, его видел - иначе он не свернул бы так поспешно, не летел бы сейчас, как черт. Ужас, ужас! Он не мог его догнать - Уилфрид шел быстрее, - надо было просто пуститься за ним бегом. Какое-то исступление охватило Майкла. Его лучший друг - его жена! Нет, хватит! Гордость должна удержать от такой борьбы. Пусть, делает, что хочет. Майкл остановился, следя за быстро удаляющейся фигурой, и медленно, опустив голову в сползшей набекрень шляпе, повернул домой. Он шел совершенно спокойно, с ощущением, что все кончено. Нечего из-за этого подымать историю. Не надо скандала, но отступления нет. Пока он дошел до своей площади, он главным образом сравнивал высоту домов с ничтожными размерами людей. Такие букашки - и создали такие громады, залили их светом так, что они сверкают огромной сияющей грудой и не разобрать даже, какого цвета небо. Какую невероятную работу проделывают эти букашки! Смешно думать, что его любовь к другой букашке что-нибудь значит! Он повернул ключ в замке, снял свою нахлобученную шляпу и вошел в гостиную. Темно - никого? Нет. Флер и Тинг-а-Линг лежат на полу у камина. Майкл сел на диван и вдруг заметил, что весь дрожит и так вспотел, будто выкурил слишком крепкую сигару. Флер села, скрестив ноги по-турецки, и неподвижно глядела на него. Он ждал, пока справится с дрожью. Почему она молчит? Почему она сидит тут в темноте? "Она знает, - подумал он, - мы оба знаем, что это конец. Господи, только бы побольше выдержки!" Он взял подушку, засунул ее за спину и откинулся на спинку дивана, положив ногу на ногу. Он сам удивился неожиданному звуку своего голоса:
      - Можно мне спросить тебя о чем-то, Флер? И пожалуйста, отвечай мне совершенно искренно - хорошо?
      - Да.
      - Так вот. Я знаю, что ты меня не любила, когда выходила за меня замуж. Думаю, что и теперь ты не любишь меня. Хочешь, чтобы я ушел?
      Казалось, что прошло много, много времени.
      - Нет.
      - Ты говоришь правду?
      - Да.
      - Почему?
      - Потому что я не хочу.
      Майкл встал.
      - Ты ответишь еще на один вопрос?
      - Да.
      - Был здесь Уилфрид сегодня вечером?
      - Да... нет. То есть...
      Майкл стиснул руки; он увидел, что ее глаза прикованы к этим стиснутым рукам, и застыл.
      - Флер, не надо!
      - Нет. Он подошел к окну - вон там. Я видела его лицо, вот и все. Его лицо... О Майкл, не сердись на меня сегодня!
      "Не сердись!" Сердце Майкла задрожало при этих непривычных словах.
      - Да нет же, - пробормотал он. - Ты только скажи мне, чего ты хочешь?
      Флер ответила, не шевелясь:
      - Хочу, чтобы ты меня утешил.
      О, как она знает, что надо сказать и как сказать! И, опустившись на колени, он стал утешать ее.
      XII
      НА ВОСТОК
      Он не простоял на коленях и нескольких минут, как оба они почувствовали реакцию. Он старался успокоить Флер, а в нем самом нарастало беспокойство. Ей он верил, верил в этот вечер так, как не перил много месяцев. Но что делает Уилфрид? Где он бродит? Лицо в окне - без голоса, без попытки приблизиться к ней! У Майкла ныло сердце - сердце, существования которого он не признавал. Выпустив ее из объятий, он встал.
      - Хочешь, я зайду к нему? Если все кончено, то он, может быть... может быть, я...
      Флер тоже встала. Сейчас она была совсем спокойна.
      - Да, я пойду спать.
      С Тинг-а-Лингом на руках она подошла к двери; ее лицо между каштановой шерстью собаки и ее каштановыми волосами было очень бледно, очень неподвижно.
      - Кстати, - сказала она, - у меня второй месяц не все в порядке, Майкл. Я думаю, что это, вероятно...
      Майкл обомлел. Волнение нахлынуло, захлестнуло, закружило, отняло дар речи.
      - С той ночи, как ты принес воздушный шар, - сказала она. - Ты ничего не имеешь против?
      - Против? Господи! Против!
      - Значит, все в порядке. Я тоже ничего не имею против. Спокойной ночи.
      Она ушла. Майкл без всякой связи вдруг вспомнил:
      "Вначале было слово, и слово было у бога, и слово было бог". Так он стоял, оцепенев, охваченный огромным чувством какой-то определенности. Будет ребенок! Словно корабль его жизни, гонимый волнами, вдруг пришел в гавань и стал на якорь. Он подошел к окну и отдернул занавесь. Звездная ночь! Дивный мир! Чудесно, чудесно! Но - Уилфрид? Майкл прижался лицом к стеклу. Так прижималось к стеклу лицо Уилфрида. Если закрыть глаза, можно ясно увидеть это. Так нельзя! Человек не собака. Человек за бортом! SOS. Он прошел в холл и вытащил из мраморного ларя свое самое теплое пальто. Он остановил первое встречное такси.
      - Корк-стрит. Скорее!
      Искать иголку в стоге сена! На Большом Бэне - четверть двенадцатого. Великое облегчение, которое Майкл ощущал, сидя в этом тряском автомобиле, казалось ему самому жестоким. Спасение! Да, это спасение; у него появилась какая-то странная уверенность, словно он увидел Флер внезапно "крупным планом" в резком свете, настоящую, под сетью грациозных уловок. Семья! Продолжение рода! Он не мог ее привязать, потому что он не был частью ее. Но ребенок, ее ребенок, сможет. А быть может, и он тоже с рождением ребенка станет ей ближе. Почему он так любит ее - ведь так нельзя! Они с Уилфридом ослы - это так несовременно, так нелепо!
      - Приехали, сэр, какой номер?
      - Отлично. Отдохните-ка, подождите меня! Вот вам папироска.
      И с папироской в пересохших губах Майкл пошел к подъезду.
      В квартире Уилфрида светло! Он позвонил. Дверь открылась, выглянул слуга.
      - Что угодно, сэр?
      - Мистер Дезерт дома?
      - Нет, сэр. Мистер Дезерт только что уехал на Восток.
      Его пароход отходит завтра утром.
      - Откуда? - упавшим голосом спросил Майкл.
      - Из Плимута, сэр. Поезд отходит с Пэддингтонского вокзала ровно в полночь. Вы еще, может, успеете его захватить.
      - Как это внезапно, - сказал Майкл, - он даже не...
      - Нет, сэр. Мистер Дезерт внезапный джентльмен.
      - Ну, спасибо. Попробую поймать его.
      Бросив шоферу: "Пэддингтон - гоните вовсю!" - он подумал: "Внезапный джентльмен!" Замечательно сказано! Он вспомнил совершенно внезапный разговор у бюста Лайонеля Черрела. Внезапной была их дружба, внезапным конец, внезапность была даже в стихах Уилфрида - плодах внезапных переживаний! Глядя то в одно, то в другое окно дребезжащего, подпрыгивающего такси, Майкл ощущал что-то вроде пляски святого Витта. Не дурак ли он? Не бросить ли все это? Жалость - чушь! И все-таки! С Уилфридом отрывался кусок его сердца, и, несмотря ни на что, Майкл хотел, чтоб его друг это знал. Брук-стрит, Парк-Лейн! Пустеющие улицы, холодная ночь, голые платаны, врезанные светом фонарей в темную синеву. И Майкл подумал: "Блуждаем! А где конец, в чем цель? Делать то, что тебе предназначено, - и не думать! Но что мне предназначено? А Уилфриду? Что с ним будет теперь?"
      Машина пролетела спуск к вокзалу и остановилась под навесом. Без десяти двенадцать, и длинный тяжелый поезд на первой платформе.
      "Что делать? - подумал Майкл. - До чего это трудно. Неужели надо его искать по всем вагонам? Я не мог не прийти, старина, - фу, какой бред!"
      Матросы! Пьяные или подвыпившие. Еще восемь минут! Майкл медленно пошел вдоль поезда. Не прошел он и четырех окон, как увидел того, кого искал. Дезерт сидел спиной к паровозу в ближнем углу пустого купе первого класса. Незажженная папироса во рту, меховой воротник поднят по самые брови, и пристальный взгляд устремлен на неразвернутую газету на коленях. Он сидел неподвижно. Майкл стоял, глядя на него. Сердце у него дико билось. Он зажег спичку, шагнул вперед и сказал:
      - Прикуришь, старина?
      Дезерт поднял на него глаза.
      - Спасибо, - проговорил он и взял спичку. При вспышке его лицо показалось темным, худым, осунувшимся; глаза - темными, глубокими, усталыми. Майкл прислонился к окну. Оба молчали.
      - Если едете, сэр, занимайте место.
      - Я не еду, - сказал Майкл. Внутри у него все переворачивалось.
      - Куда ты едешь? - спросил он вдруг.
      - К черту на кулички.
      - Господи, Уилфрид, до чего мне жаль!
      Дезерт улыбнулся.
      - Ну, брось!
      - Да, я понимаю! Дай руку!
      Уилфрид протянул руку.
      Майкл крепко ее пожал.
      Прозвучал свисток.
      Дезерт вдруг поднялся и повернулся к верхней сетке.
      Он достал сверток из чемодана.
      - Вот, - сказал он, - возьми эту несчастную рукопись.
      Если хочешь - можешь издать.
      Что-то сжало горло Майклу.
      - Спасибо, старина. Это замечательно с твоей стороны! Прощай!
      Лицо Дезерта осветилось странной красотой.
      - Ну, пока! - сказал он.
      Поезд тронулся. Майкл отошел от окна; он стоял не шевелясь, провожая взглядом неподвижную фигуру, медленно отодвигающуюся от него все дальше, дальше. Вагон за вагоном проходил мимо, полный матросов, - они высовывались из окон, шумели, пели, махали платками и бутылками. Вот и служебный вагон, задний фонарь - все смешалось, - багровый отблеск - туда, на Восток, - уходит - уходит - ушел!
      И это все, да? Он сунул рукопись в карман пальто. Теперь домой, к Флер. Так уж устроен мир: что одному - жизнь, то другому - смерть. Майкл провел рукой по глазам. Вот проклятые, полны слез... фу, бред!
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      I
      ПРАЗДНИК
      Троицын день вызвал очередное нашествие на Хэмстед-Хис; и в толпе гуляющих была пара, которая собиралась утром заработать деньги, а после обеда истратить их.
      Тони Бикет, с шарами и женой, спозаранку погрузился в вагон хэмстедской подземки.
      - Вот увидишь, - сказал он, - я к двенадцати распродам всю эту чертову музыку, и мы с тобой покутим.
      Прижимаясь к нему, Викторина через платье коснулась рукой небольшой опухоли над своим правым коленом. "Опухоль" была вызвана пятьюдесятью четырьмя фунтами, зашитыми в край чулка. Теперь шары уже не огорчали ее. Они давали временное пропитание, пока она не заработает те несколько фунтов, которых не хватало им на билеты. Тони все еще верил в спасительную силу своих драгоценных шаров: уж он такой, этот Тони, хотя, в сущности, его заработки еле-еле их содержат. И Вик улыбнулась. У нее была своя тайна - и теперь она могла безразлично относиться к его позорному торчанию на тротуаре. Она уже подготовила свой рассказ. Из вечерних газет, из разговоров в автобусах с людьми, увлеченными любимым национальным времяпрепровождением, она узнала все, что нужно, о скачках. Она даже говорила о них с Тони, который знал о них все, как и всякий уличный торговец. Она уже подготовила целый рассказ о двух воображаемых выигрышах: соверен, полученный за шитье воображаемых блузок, был поставлен на победителя, взявшего приз в две тысячи гиней, а выигрыш - на победителя в юбилейных скачках, с неплохой выдачей. Вместе с третьим призовиком, которого еще предстояло выбрать, эти выигрыши должны были составить сумму в шестьдесят фунтов, которую она скоро накопит позированием. Все это она выложит Тони и наизусть отбарабанит рассказ о том, как ей необычайно повезло и как она все скрывала от него, пока не скопила всю сумму. Она прижмется лбом к его глазам, если он станет слишком пристально смотреть на нее, и зацелует его так, что у него голова закружится. А наутро они встанут и купят билеты на пароход. Вот какой план был у Викторины, а пять десятифунтовых и четыре фунтовых бумажки были уже зашиты в чулок, пристегнутый розовой шелковой подвязкой.
      "Отдых дриады" был давно закончен и выставлен в галерее Думетриуса вместе с другими произведениями Обри Грина. Викторина заплатила шиллинг, чтобы посмотреть картину, и несколько минут простояла, украдкой поглядывая на белое тело, сверкающее среди травы и пестрых цветов, и на лицо, которое как будто говорило: "Я знаю тайну".

К титульной странице
Вперед
Назад