Майклу даже стало жарко во время этой речи.
      "Старый Форсайт" был прав в конце концов, - подумал он, - они все-таки взбеленились"
      Стул его левого соседа вдруг скрипнул.
      - Мистер Толби, - произнес председатель.
      - Это, джентльмены, дело серьезное. Я предлагаю правлению удалиться и дать нам посовещаться.
      - Поддерживаю, - сказал сосед Майкла справа.
      Обводя глазами стол правления, Майкл поймал взгляд Сомса, узнавшего его, и приветственно ухмыльнулся.
      Заговорил председатель:
      - Если вам так угодно, джентльмены, мы будем счастливы пойти вам навстречу. Кто за это предложение, прощу поднять руку!
      Все подняли руки, за исключением Майкла, двух женщин, которым оживленный разговор помешал услышать предложение, и одного пайщика, который сидел впереди Майкла неподвижно, как мертвый.
      - Принято, - сказал председатель и поднялся с места.
      Майкл увидел, что его отец встал и с улыбкой говорит что-то "Старому Форсайту". Правление вышло гуськом, и дверь закрылась.
      "Что бы ни случилось, надо молчать, а то еще ляпнешь что-нибудь", - подумал Майкл.
      - Может быть, представители печати тоже соблаговолят удалиться? - сказал кто-то.
      Обиженно вздернув подбородки, как будто ни у кого не желая спрашивать разрешения, четверо репортеров захлопнули блокноты. Когда они с явной неохотой удалились, среди пайщиков поднялось движение, как в стае уток, когда сзади подбежит собака. Майкл сразу догадался о причине: они сидели спиной друг к другу. Один из них сказал:
      - Может быть, мистер Толби, внесший предложение, возьмет на себя роль председателя?
      Сосед Майкла слева тяжело засопел.
      - Хорошо, - сказал он, - кто захочет говорить, пусть повернется ко мне.
      Все заговорили сразу, как будто желая узнать мнение всех, прежде чем выступить. Мистер Толби так сопел, что Майкл положительно ощущал сквозняк.
      - Слушайте, джентльмены, - вдруг объявил он. - Так нельзя! Можно и без лишних формальностей, но надо сохранять порядок. Я выскажусь первым. Я не хотел обижать директоров, говоря в их присутствии. Но, как сказал вон тот джентльмен, мы должны защищаться и от жуликов и от разгильдяев. Мы все знаем, что было и что будет в других обществах, если мы, пайщики, за себя не постоим. Так вот, во-первых, я скажу: нечего им было затевать дела с немчурой - это раз; во-вторых, они оказались недальновидными - это два; а в третьих, я должен сказать, что все они уж слишком держатся друг за дружку. Рука руку моет По-моему, надо вынести вотум недоверия.
      В смешанный шум возгласов: "Слушайте! Слушайте!" - и каких-то неопределенных звуков вдруг ворвалось резкое "нет" со стороны пайщика, казавшегося мертвым. Майкл всей душой ему сочувствовал, тем более что тот все еще казался мертвым. Затем поднялся худой вылощенный человек с короткими седыми усиками.
      - Вы меня извините, сэр, - начал он, - но ваше предложение кажется мне непродуманным. Мне любопытно было бы узнать, как бы вы сами стали действовать на месте нашего правления. Очень легко осуждать других.
      - Слушайте! Слушайте! - сказал Майкл и сам удивился.
      - Очень легко, - продолжал вылощенный джентльмен, - когда случается такая история, бранить правление, но я сам состою директором и хотел бы знать, кому можно доверять, как не своему директору-распорядителю? Что же касается страхования иностранных операций, то нам об этом сообщали на двух заседаниях, и мы в течение двух лет преспокойно получали с них дивиденды. Разве мы возражали против этого?
      Мертвый пайщик так громко сказал "нет", что Майкл чуть не погладил его по голове.
      Встал пайщик с докторской спиной.
      - Я не схожусь в диагнозе с предыдущим оратором. Предположим, что он прав, и рассмотрим дело глубже. Всякий судит по результатам. Когда правительство делает ошибку, избиратели восстают против него, как только почувствуют на себе последствия этой ошибки. Это прекрасная проверка системы управления - может быть, слишком примитивная, но из двух зол - это меньшее. Правление ответственно за свою политику: когда она убыточна - правление должно платить. Мистер Толби, будучи нашим неофициальным председателем, может быть, нарушил порядок, самолично предложив вотум недоверия; в таком случае я с радостью вношу это предложение от своего лица.
      "Нет!" мертвого пайщика раздалось на этот раз так громогласно, что все замолчали, ожидая, что он заговорит, Однако он и тут не шевельнулся. Оба соседа Майкла вскочили с мест. Они закивали друг на Друга над его головой, и мистер Толби сел.
      - Мистер Содри, - сказал он.
      - Слушайте, джентльмены, - сказал мистер Содри, - и леди тоже! Мне кажется, мы нашли компромисс. Директоры, которые знали об управляющем, должны уйти; но на этом можно и остановиться. Джентльмен, сидящий впереди меня, все время говорит "нет". Пусть он выскажет свое мнение.
      - Нет! - сказал мертвый пайщик уже не так громко.
      - Ежели человек не может высказать своих взглядов, - закончил мистер Содри, чуть не сев на Майкла, - так нечего ему, по-моему, перебивать других.
      Один пайщик из переднего ряда повернулся лицом к собранию.
      - Я думаю, - сказал он, - что продолжать дискуссию - бесполезная трата времени, поскольку у собравшихся имеется два, если не три разных мнения по этому вопросу. Весь строй нашей страны основан на системе выбора доверенных представителей; хорош такой порядок или плох, но факт остается фактом. Кому-нибудь надо доверять. В нашем частном случае у нас пока что нет оснований не доверять правлению; и, как я сужу, у правления не было в прошлом никаких причин не доверять бывшему директорураспорядителю. Мы зашли бы слишком далеко, если бы в настоящее время предложили что-нибудь определенное, вроде вотума недоверия; мне кажется, мы могли бы предложить правлению вернуться в зал и выслушать, какие они нам дадут гарантии против повторения чего-либо подобного в будущем.
      Гомон, вызванный этой умеренной речью, был так неразборчив, что Майкл не мог уяснить его смысл. Последовавшая затем речь была совсем иного рода. Произнес ее пайщик справа, рыжеволосый, со светлыми ресницами, подстриженными усами и нечистым цветом лица.
      - Я бы ничего не имел против того, чтобы пригласить директоров, - начал он с некоторой насмешкой в голосе, - и провести вотум недоверия в их присутствии. Но возникает другой вопрос, которого еще никто не коснулся: можем ли мы, дав им отставку, взыскать с них убытки? Дело было бы спорное, однако не безнадежное. Если же мы их не отставим, то совершенно очевидно, что мы, при всем желании, ничего не сможем предпринять против них.
      Эта речь произвела совсем иной эффект. Пайщики вдруг замолкли, как будто услышав наконец, нечто действительно важное. Майкл покосился на мистера Толби. Выпученные круглые глаза толстяка застыли в напряженной задумчивости. "Смотрит, как форель на муху", - подумал Майкл. Мистер Толби вдруг встал.
      - Правильно, - сказал он, - надо их позвать!
      - Да, - сказал мертвый пайщик.
      Возражений не было. Майкл увидел, что кто-то взошел на эстраду.
      - Впустите представителей печати, - добавил мистер Толби.
      XIII
      СОМС ПРИЖАТ К СТЕНЕ
      Когда за удалившимися директорами закрылась дверь, Сомс отошел к окну, как можно дальше от буфета, где они завтракали перед собранием.
      - Похоронное настроение, а, Форсайт? - сказал голос у его уха. - Полагаю, что теперь нам крышка. У бедного Мозергилла ужасно унылый вид. По-моему, он, как Рэйли. должен попросить другую рубашку.
      Сомс почувствовал, как все его упорство встало на дыбы.
      - Нужно было взяться за дело как следует, - проворчал он. - Председатель для этого совершенно не годится.
      Эх, старый дядя Джолион! Он бы живо с ними справился - тут нужна была крепкая рука.
      - Это нам всем предупреждение против излишней лояльности. Слишком уж это несовременно. А-а, Фонтеной!
      Подняв голову. Сомс увидел подвижное лицо Фонтеноя.
      - Ну-с, мистер Форсайт! Надеюсь, вы удовлетворены. Прескверная история. Будь я председателем, я бы ни за что не покинул зал. Никогда не спускайте глаз с собак, Монт. Отвлекитесь - и они на вас накинутся. Я бы с наслаждением прошелся по рядам с хлыстом и непременно бы отхлестал тех двух толстомордых типов - они-то главные заправилы! Если у вас нет какого-нибудь запасного аргумента, мистер Форсайт, мы пропали!
      - Какой же у меня может быть запасной аргумент? - холодно спросил Сомс.
      - Черт возьми, сэр! Ведь это вы заварили всю кашу, теперь ваше дело ее расхлебывать! Я не могу лишиться директорского жалованья.
      Сомс услышал, как сэр Лоренс пробормотал: "Слишком резко, мой милый Фонтеной", - и сказал сердито:
      - Может быть, вам придется потерять больше, чем ваше директорское жалованье!
      - Не могу! Пускай они тогда забирают Иглскорт хоть завтра и избавят меня от убытков. - Обида вдруг вспыхнула в глазах старика. - Государство прижимает вас к стенке, обирает до нитки и еще ждет, чтобы вы ему служили без всякого вознаграждения. Так нельзя, Монт, нельзя!
      Сомс отвернулся; у него не было ни малейшего желания разговаривать - будто он стоял перед открытой могилой и следил, как медленно опускается гроб. Конец его непогрешимости! Сомс не обольщался. Завтра все это попадет в газеты - и его репутация дальновидного человека будет навсегда подорвана. Горько! Уж Форсайты больше никогда не скажут: "Сомс полагает..." Не будет больше старый Грэдмен следить за ним глазами преданной собаки, иногда ворча, но всегда подчиняясь непогрешимому хозяину. Тяжелый удар для старика! Деловые знакомые - правда, их не так уж много осталось - не будут больше смотреть на него с завистливым уважением. Интересно, достигнут ли слухи Думетриуса и торговцев картинами. Единственное утешение, что Флер не узнает. Флер! Ах, если бы у нее все прошло благополучно! На минуту он забыл обо всем остальном. Потом действительность снова нахлынула на него. Почему они все разговаривают так, как будто в комнате покойник? Впрочем, пожалуй, в комнате и правда покойник - его былая непогрешимость! Денежные потери казались ему делом второстепенным, отдаленным, неправдоподобным, как будущая жизнь. Монт что-то сказал насчет лояльности. Какое отношение имеет ко всему этому лояльность? Но если они думают, что он собирается трусить, - они жестоко ошибаются. Он ощутил прилив упрямой решимости. Пайщики, директоры - пусть воют, пусть потрясают кулаками: он собой помыкать не позволит! Он услышал голос:
      - Прошу пожаловать, джентльмены.
      Сомс снова занял место перед торчавшим без употребления гусиным пером; его поразила тишина. Пайщики ждали, что скажут директоры, а директоры ждали пайщиков. "Я бы с наслаждением прошелся по их рядам с хлыстом!" Нелепые слова произнесла эта "старая морская свинка", но какой-то смысл в них есть.
      Наконец председатель, чей голос напоминал Сомсу кислый винегрет, политый маслом, иронически произнес:
      - Что же, мы к вашим услугам, джентльмены.
      Толстый краснолицый человек, сидевший подле Майкла, раскрыл пасть.
      - Коротко говоря, господин председатель, мы совершенно не удовлетворены; но прежде чем принять решение, мы бы желали послушать, что вы скажете.
      Кто-то вскочил под носом у Сомса и добавил:
      - Мы бы хотели знать, сэр, какие гарантии вы можете нам дать против повторения чего-либо подобного в будущем.
      Сомс увидел, как председатель улыбнулся, - нет у него настоящей выдержки!
      - Разумеется, никакой, сэр, - проговорил председатель. - Вряд ли вы полагаете, что если бы мы знали, как наш директор-распорядитель злоупотребляет нашим доверием, мы держали бы его на службе лишнюю минуту.
      "Не годится, - подумал Сомс, - он сам себе противоречит, и этот толстомордый тип, наверно, заметил".
      - В том-то и дело, сэр, - сказал он. - Двое из вас знали, и все-таки этот мошенник сидел несколько месяцев на своем посту, обделывая свои дела и обкрадывая Общество, как только мог.
      Все вдруг словно сорвались с цепи:
      - А помните, что вы говорили?
      - Вы взяли на себя коллективную ответственность.
      - Вы говорили, что вполне одобряете поведение ваших содиректоров в этом деле.
      Настоящая свора собак!
      Сомс увидел, что председатель в сомнении наклонил голову, старик Фонтеной что-то бормотал, старик Мозергилл сморкался, Мэйрик пожимал острыми плечами. Вдруг их заслонил от него сэр Лоренс Монт, вставший с места.
      - Разрешите мне слово! Что касается меня лично, то я считаю невозможным принять великодушную попытку председателя, которому угодно взять на себя часть ответственности, целиком лежащей на мне. Если я допустил ошибку, не рассказав о наших подозрениях, я должен за нее расплатиться, и я думаю, что могу... м-м... упростить ситуацию, если попрошу собрание принять мою отставку.
      Он слегка поклонился, вставил монокль в глаз и сел.
      Слова были встречены ропотом одобрения, удивления, порицания, восхищения. Это был благородный жест. Но Сомс не верил в благородные жесты - в них всегда была Доля хвастовства. Неожиданно его охватило бешенство.
      - По-видимому, - сказал он вставая, - я являюсь вторым обвиняемым директором. Очень хорошо. Я полагаю, что от начала до конца выполнял только свой долг. Я убежден, что не допустил никакой ошибки. Я считаю в корне неправильным, что я должен за что-то расплачиваться. Я и так достаточно беспокоился и тревожился, а теперь становлюсь козлом отпущения для пайщиков, которые безропотно приняли политику иностранных страхований еще раньше, чем я вступил в правление, а теперь возмущаются, что она принесла им убытки. Я добился того, что эта политика была прекращена; я добился того, что мошенник не стоит больше во главе Общества, и, наконец, я добился того, что вас сегодня созвали для обсуждения этого вопроса. Я отнюдь не намерен петь перед вами Лазаря. Но существует и другая сторона дела. Я не считаю возможным отдавать свои услуги людям, которые их не ценят. Меня возмущает ваше сегодняшнее поведение. Если кто-нибудь считает, что у него есть ко мне претензии - пусть подаст в суд. Я с удовольствием доведу это дело до Палаты лордов, если нужно. Я всю жизнь работаю в Сити и не привык к подозрениям и неблагодарности. Если то, что произошло здесь, - образец современных нравов, то больше меня в Сити не увидят. Я не прошу собрание принять мою отставку - я ухожу!
      Поклонившись председателю и оттолкнув свой стул, он твердо пошел к двери, распахнул ее и вышел. Он отыскал свою шляпу. Он ни на секунду не сомневался, что преподнес им хороший сюрприз. Как эти толстомордые разинули рты! Ему очень хотелось посмотреть, что там творится, но он решил, что еще раз открыть дверь - несовместимо с чувством собственного достоинства. Вместо этого он взял сэндвич и начал уничтожать его, став спиной к двери, со шляпой на голове. Вдруг рядом послышался голос:
      - "И что произошло дальше - его не интересовало".
      Вот не думал, Форсайт, что вы такой оратор! Вы им здорово задали. Первый раз видел, чтобы собрание так бесилось. Что ж, вы спасли правление, отведя всю их досаду на себя лично. Это был удивительно благородный жест, Форсайт.
      - Ничего подобного, - буркнул Сомс, дожевывая сэндвич. - Вы тоже ушли?
      - Да, я настоял на своей отставке. Когда я выходил, этот красномордый человек предлагал вотум доверия правлению - и вотум пройдет, Форсайт, вот увидите. Кстати, они что-то говорили о материальной ответственности.
      - Говорили? - Сомс сердито усмехнулся. - Ну, этот номер не пройдет. Единственное, что они могли еще сделать, - это предъявить иск правлению за заключение иностранных контрактов ultra vires [26]; а раз они утвердили правление после того, как вопрос был поднят на общем собрании, они сами себя закопали. А нас с вами, конечно, нельзя притянуть за то, что мы не раскрыли наших подозрений, - это факт!
      - И то хорошо, - вздохнул сэр Лоренс. - Но вы, Форсайт, вы никогда в жизни не произносили лучшей речи!
      Сомс и сам это знал - и все-таки покачал головой. Он не только боялся, что о нем заговорят газеты, он еще вдруг почувствовал, что вел себя экстравагантно: никогда не следует выходить из себя! Горькая усмешка тронула его губы. Никто, даже Монт, не понимает, как несправедливо с ним обошлись.
      - До свидания, - сказал он, - я ухожу.
      - Я, пожалуй, подожду, Форсайт, посмотрю развязку.
      - Развязку? Назначат двух других дураков и распустят слюни от умиления. Пайщики! Прощайте!
      Он двинулся к выходу.
      Проходя мимо Английского банка, он почувствовал, будто уходит от своей собственной жизни. Его проницательность, его осведомленность, его деловой опыт - все опозорено! Не хотят? Что ж, и не надо! Попробуйте заставить его еще когда-нибудь вмешиваться в эти дела. И это и вообще все современное положение вещей - одно и то же: крохоборство; а настоящих людей оттесняют к стенке - людей, для которых фунт есть фунт, а не случайный клочок бумаги, людей, которые знают, что благо страны - это честное, строгое ведение своих собственных дел. Такие люди больше не нужны. Одного за другим их выставят, как выставили его, ради всяких проходимцев, революционеров, беззаботных типов или ловких, беспринципных людей вроде Элдерсона. Это настоящее поветрие. Честность! Нельзя обыкновенную честность подменить сидением меж двух стульев.
      Он свернул в Полтри, не подумав, зачем он туда идет. Что ж, пожалуй, надо сразу сказать Грэдмену, что он может теперь вести дела по собственному усмотрению. На углу переулка он еще раз остановился, как будто хотел запечатлеть его в памяти. Да, он откажется от всех доверенностей, и частных и других. Он не желает, чтобы над ним подсмеивались его собственные родственники. Но волна воспоминаний заставила его сердце сжаться от боли. Сколько было подписано доверенностей, возобновлено договоров, продано домов, распределено вкладов там, в его кабинете; какое удовлетворение он испытывал от правильного управления имуществом! Что ж, он и будет управлять своим собственным имуществом. А другие пусть сами заботятся о себе. Туго же им придется при нынешних настроениях!
      Он медленно поднялся по каменной лестнице.
      В святилище форсайтских дел он увидел непривычное зрелище: Грэдмена не было, а на большом тяжелом столе рядом с соломенной кошелкой лежала большая, тяжелая дыня. Сомс понюхал воздух. Дыня пахла изумительно. Он поднес ее к окну. Зеленовато-желтый цвет, кружевная сетка жилок - что-то в ней совсем китайское! Будет ли старый Грэдмен так же разбрасывать корки, как та белая обезьяна?
      Он еще держал дыню в руках, когда раздался голос:
      - А-а! Я вас не ждал нынче, мистер Сомс. Я собирался уйти пораньше, у моей жены сегодня гости.
      - Как же, вижу, - сказал Сомс, водворяя дыню на место. - Сейчас вам и нечего делать, я только зашел просить вас составить отказы от доверенностей по форсайтским делам.
      На лице старика появилось такое выражение, что Сомс не мог сдержать улыбки.
      - Пожалуй, оставьте дела Тимоти; от остальных я отказываюсь. Можно их передать молодому Роджеру. Ему делать нечего.
      Ворчливо и угодливо старик сказал:
      - Ох, не понравится им это!
      Сомс рассердился.
      - Ничего, утешатся. Я хочу отдохнуть.
      Он не собирался входить в объяснения - Грэдмен сам все прочтет завтра в "Вестнике финансов", или что он там выписывает.
      - Значит, я теперь вас буду редко видеть, мистер Сомс? По делам мистера Тимоти ничего обычно не бывает. Ах, боже мой! Я просто огорчен. А как же с доверенностью вашей сестры?
      Сомс посмотрел на Грэдмена и ощутил легкие угрызения совести - как всегда, когда чувствовал, что его ценя г.
      - Ну, ее можно сохранить. Свои дела я тоже, разумеется, буду вести сам. Всего лучшего, Грэдмен! Дыня прекрасная.
      Он вышел, не дожидаясь ответа. Вот старик! Но и он недолго продержится, хотя вид у него бравый. Трудно будет подобрать другого такого.
      Выйдя снова в Полтри, он решил идти на Грин-стрит и повидать Уинифрид - странно и неожиданно он почувствовал тоску по Парк-Лейн, по прежним спокойным дням, по своему замкнутому и благополучному детству под крылышком Джемса и Эмили. Уинифрид одна воплощала теперь его прошлое; ее твердый характер никогда не менялся, как бы она ни гонялась за модой.
      Он застал ее в платье, не совсем подходящем ей по возрасту, за чашкой китайского чая; она его, правда, терпеть не могла, но что поделаешь, всякий другой чай - вульгарность. Она завела себе попугая: попугаи опять входили в моду. Птица нестерпимо шумела. Под влиянием ли этого, или от китайского чая, заваренного по-английски из смеси, специально изготовляемой в Китае для иностранцев, и плохо действовавшего на Сомса, последний неожиданно для себя рассказал ей всю историю.
      Когда он кончил, Уинифрид успокаивающе проговорила:
      - И отлично сделал, Сомс; так им и надо.
      Понимая, что представил дело не в том свете, в каком его покажут публике, Сомс заметил:
      - Все это превосходно, но в финансовых газетах ты найдешь совершенно другую версию.
      - О, но ведь их никто не читает. Я бы лично не беспокоилась. Ты делаешь упражнения Куэ? Такой приятный человечек. Я вчера ходила его слушать. Иногда скучновато, но это последнее слово науки.
      Сомс сделал вид, что не слышит, - он никогда не признавался в своих слабостях.
      - А как Флер, как ее дела? - спросила Уинифрид.
      - Дела! - отозвался голос над головой. Эта птица!
      Она висела на парчовой занавеси, вертя головой вниз и вверх.
      - Полли! - прикрикнула Уинифрид. - Не шали!
      - Сомс! - крикнула птица.
      - Слышишь, как я ее выучила? Ну не душка ли?
      - Нет, - буркнул Сомс. - Я бы ее посадил в клетку, она испортит тебе занавеси.
      Все сегодняшние обиды вдруг вспомнились ему. Что такое жизнь? Кривлянье попугаев. Разве люди видят правду? Они просто повторяют друг друга, как эта свора пайщиков, или вычитывают свои драгоценные убеждения в "Ежедневном вруне". На одного вожака приходится сотня баранов, идущих за ним.
      - Оставайся обедать, мой дорогой, - сказала Уинифрид.
      Да! Он останется обедать. Не найдется ли у нее случайно дыни? Ему совершенно не хотелось обедать наедине с женой на Саут-сквер. Флер, наверно, не выйдет из своей комнаты. Что же касается Майкла - он сам все видел и слышал; нечего еще раз пережевывать.
      Он мыл руки перед обедом, когда горничная за дверью сказала:
      - Вас просят к телефону, сэр!
      Голос Майкла прозвучал по телефону напряженно я хрипло.
      - Это вы сэр?
      - Да, в чем дело?
      - У Флер началось. В три часа. Я вас никак не мог найти.
      - Что? - крикнул Сомс. - Говорите скорее, как?
      - Говорят, идет нормально. Но это такой ужас. Теперь, говорят, скоро кончится. - Голос оборвался.
      - Господи! - пробормотал Сомс. - Где моя шляпа?
      У двери горничная спросила:
      - Вы вернетесь к обеду, сэр?
      - Обед! - буркнул Сомс и вышел.
      Он шел быстро, чуть не бегом, ища глазами такси. Конечно, ни одного нет. Ни одного! Против "Айсиум-Клуба" он поймал машину с опущенным верхом по случаю хорошей погоды после вчерашней грозы. Ох, эта гроза! Надо было предвидеть. На десять дней раньше срока! Почему, черт возьми, он не пошел прямо туда или по крайней мере не позвонил сказать, где он будет? Все, что случилось в этот день, развеялось как дым. Бедная девочка! Бедная крошка! Как же насчет обезболивания? Почему он не был там вовремя? Он мог бы... хотя... природа! Природа, черт бы ее побрал! Как будто она не могла оставить в покое Флер!
      - Скорее! - бросил он шоферу. - Заплачу вдвойне.
      Мимо "Клуба знатоков", мимо дворца, по Уайтхолу, мимо всех заповедных мест, откуда была изгнана природа, охваченный самыми примитивными чувствами, ехал Сомс, посеревший от волнения. Мимо Большого Бэна - без пяти восемь! Пять часов! Пять часов такой муки!
      - Скорее бы все кончилось, - пробормотал он вслух, - скорее бы, господи!
      XIV
      ПЫТКА
      Когда его тесть поклонился председателю и вышел, Майкл еле удержался, чтоб не крикнуть "браво! ". Кто бы подумал, что старик так разойдется! Да, он им показ ал, что и говорить! Несколько минут стоял сплошной гул голосов, прежде чем его соседу, мистеру Содри, удалось всех перекричать.
      - Теперь, когда замешанный в это дело директор подал в отставку, я имею предложить вотум доверия остальным членам правления.
      Майкл увидел, как его отец поднялся, чуть фатоватый и улыбающийся, и поклонился председателю.
      - Я считаю свою отставку также принятой, если разрешите, я присоединюсь к мистеру Форсайту.
      Кто-то сказал:
      - Я охотно поддержу вотум доверия.
      Задев колени мистера Содри, Майкл пошел к выходу. Обернувшись, он увидел, как почти все подняли руки за вотум доверия. "Брошены на растерзание пайщикам!" - подумал он и вышел из зала. Из деликатности он не стал разыскивать своих стариков. Они спасли свое достоинство, зато все остальное полетело к черту.
      Шагая по улице, он размышлял о тернистых путях справедливости. Конечно, пайщики были в обиде; кто-нибудь должен был получить по шее, чтобы удовлетворить их чувство справедливости. Они прицепились к "Старому Форсайту", который меньше всех виноват. Ведь если бы Барт держал язык за зубами, они, конечно, и его бы включили в вотум доверия. Все очень естественно и нелогично. И уже четыре часа.
      "Подделки"! Старое чувство к Уилфриду проснулось в нем сегодня, в день выхода книги. Надо сделать все, что можно, чтобы его книгу пустить в ход. Бедный старый дружище! Просто нельзя допустить, чтобы ее холодно приняли.
      Он зашел к двум крупным книготорговцам, потом отправился в свой клуб и заперся в телефонной будке. В прежнее время обычно брали кэб и объезжали всех. Звонить по телефону быстрее - впрочем, гак ли? С бесконечными затруднениями он наконец поймал Сибли, Нэйзинга, Эпшира, Мастера и еще с полдюжины избранных. Он нарочно подчеркивал то, что их могло затронуть. Эта книга, говорил он, обязательно должна вызвать злобу старой гвардии и вообще всяких снобов; поэтому надо, чтобы сочувствующие ее поддержали. С каждым из них он говорил так, как будто на свете только его мнение играло роль.
      "Если вы еще не дали рецензии на книгу, дорогой, сделайте это сегодня же. Ваше мнение особенно важно." И каждому он говорил: "Мне решительно все равно, как пойдет книга, но я хочу, чтобы Уилфриду отдали должное". Он и вправду так думал. В течение этого часа разговоров по телефону издатель в нем молчал, зато друг бился за своего друга. Он вышел из будки, вытирая ручьи пота со лба. Было уже половина шестого!
      "Выпить чаю - и домой!" - подумал он. Он пришел домой в шесть часов. Тинг-а-Линг, совершенно незаметный, сидел в дальнем углу холла.
      - Что с тобой, дружище?
      В ответ послышался звук из спальни, от которого у него похолодела кровь, - протяжный, тихий стон.
      - Боже мой! - ахнул он и полетел наверх.
      В дверях его встретила Аннет. Он слышал, как она говорит что-то по-французски, называя его "mon cher", слышал слова "vers trois heures... [27] и доктор сказал, что не надо беспокоиться, все в порядке". Снова этот стон! Дверь закрылась у него перед носом: Аннет ушла. Майкл остался у дверей; совершенно холодный пот катился по его лицу, и ногти впивались в ладони.
      "Вот как становишься отцом! - подумал он. - Вот как я стал сыном!" Опять этот стон! Он не мог оставаться у двери, он не мог решиться уйти. Ведь это может длиться еще очень долго! Он повторял все время: "Не надо волноваться, не надо волноваться!" Легко сказать! Какая бессмыслица! Его мозг, его сердце в поисках облегчения вдруг напали на странную мысль: что если бы там рождался не его ребенок, не его, а Уилфрида; как бы он чувствовал себя здесь, на пороге? А ведь это могло случиться, вполне могло, - ведь теперь нет ничего священного. Ничего. Да, кроме того, что человеку дороже его самого, - кроме того, что вот так стонет там за дверью. Он не мог выдержать этого стояния у двери и пошел вниз. Он ходил взад и вперед по медному полу, с сигарой во рту, в бессильной ярости. Почему рождение должно быть таким? И в ответ пришло: "Не везде это так - например, в Китае". Думать, что все на свете чепуха, - и потом вот так напороться! То, что рождается такой ценой, должно и будет иметь значение. Об этом он позаботится! Но мозг Майкла отказывался работать; и он стоял неподвижно, весь превратившись в слух. Ничего! Он не мог выдержать хождения по комнате и снова пошел наверх. Сначала - ни звука, потом - опять этот стон! На этот раз он убежал в кабинет и метался по комнате, смотря на карикатуры Обри Грина. Он ничего не видел и вдруг вспомнил о "Старом Форсайте", Надо ему сказать!
      Он позвонил в "Клуб знатоков", в "Смену" и во все клубы отца, думая, не пошли ли они туда вместе после собрания. И все напрасно. Было уже половина восьмого. Сколько же это еще будет длиться? Он вернулся к дверям спальни: ничего не было слышно. Он пошел в холл. Теперь Тинг-а-Линг лежал у входной двери. "Ему надоело! - подумал Майкл, поглаживая его по спине, и машинально открыл ящик для писем. Только одно письмо - почерк Уилфрида! Он прочел его у лестницы, лишь частью сознания воспринимая письмо и непрестанно думая о том, другом...
      "Дорогой Монт, завтра отправляюсь в путь - хочу пересечь Аравию. Подумал, что надо тебе написать, на случай если Аравия "пересечет" меня. Я совсем образумился. Здесь слишком чистый воздух для всяких сентиментов, а страсть в изгнании быстро чахнет. Прости, что я тебе доставил столько волнений. С моей стороны было ошибкой вернуться в Англию после войны и слоняться без дела, сочиняя стишки для развлечения светских дам и чернильной братии. Бедная старая Англия - невеселые настали для нее времена! Передай ей привет - и вам обоим тоже.
      Твой Уилфрид Дезерт.
      Р.S. Если ты издал то, что я оставил, передай, что мне причитается, моему отцу. У.Н."
      Майкл мельком подумал: "Ну вот и хорошо. А книгато сегодня выходит из печати". Странно! Неужели Уилфрид прав и все это - чистейший вздор, чернильные потоки? Не усугубляется ли этим еще больше болезнь Англии? Может быть, всем надо сесть на верблюдов и пуститься в погоню за солнцем? А все же книги - радость и отдых; и они нужны; Англия должна держаться - должна! "Все вперед, все вперед. Отступления нет. Победа иль смерть! "... Боже! Опять!.. Стоны смолкли, Аннет вышла к нему.
      - Отца, mon cher, отыщите ее отца.
      - Пробовал - нигде нет! - задыхаясь, сказал Майкл.
      - Попробуйте позвонить на Грин-стрит, к миссис Дарти. Courage! [28] Все идет нормально - теперь уж совсем скоро.
      Позвонив на Грин-стрит и добившись наконец ответа, он пошел в кабинет и, открыв дверь, стал ждать "Старого Форсайта". Мельком он заметил круглую дырочку, выжженную в левой штанине, - он даже не заметил запаха гари, он даже не помнил, что курил. Надо подтянуться ради старика. Он услышал звонок и полетел открывать дверь.
      - Ну? - спросил Сомс.
      - Еще нет. Пойдемте в кабинет - там ближе!
      Они поднялись вместе. Седая аккуратная голова, с глубокой складкой между бровями, и глаза, словно углубленные страданием, успокоили Майкла. Бедный старик! Ему тоже нелегко. Оба они, видно, с ума сходят!
      - Хотите выпить, сэр? У меня тут есть коньяк.
      - Давайте, - сказал Сомс, - все равно что.
      С рюмками в руках, привстав, оба прислушались - подняли рюмки - выпили залпом. Они двигались автоматически, как две марионетки на одной веревочке.
      - Папиросу, сэр?
      Сомс кивнул.
      Зажгли папиросы - поднесли их ко рту - прислушались - затянулись - выпустили дым. Майкл прижимал левую руку к груди. Сомс - правую. Так они сидели симметрично рядом.
      - Ужасно трудно, сэр, извините!
      Сомс кивнул головой. Его зубы были стиснуты. Вдруг его рука разжалась.
      - Слышите? - сказал он.
      Звуки - совсем другие - смутные!
      Майкл крепко схватил и сжал что-то холодное, тонкое - руку Сомса.
      Так они сидели рука в руке и смотрели на дверь неизвестно сколько времени.
      Вдруг просвет двери исчез, на пороге появилась фигура в сером - Аннет!
      - Все в порядке! Сын!
      XV
      ПОКОЙ
      Когда Майкл на следующее утро очнулся от глубокого сна, первой его мыслью было: "Флер снова со мной!" Потом он вспомнил.
      На его "все хорошо? ", шепотом сказанное у дверей, сиделка выразительно закивала головой.
      Несмотря на лихорадочное ожидание, он все-таки сумел остаться современным и сказать себе: "Нечего распускаться! Ступай и спокойно позавтракай".
      В столовой Сомс презрительно щурился на надбитое яйцо. Он взглянул на вошедшею Майкла и уткнулся в свою чашку. Майкл прекрасно его понимал: ведь вчера они сидели, держась за руки! Он увидел, что у прибора Сомса лежит развернутая финансовая газета.
      - Что-нибудь о собрании, сэр? Вашу речь, наверно, расписывают вовсю.
      Сомс кашлянул и протянул газету. Заголовки гласили: "Бурное собрание - отставка двух директоров - вотум доверия". Майкл бегло просмотрел отчет, пока не дошел до слов:
      "Мистер Форсайт, замешанный в это дело директор, в своей довольно длинной речи сказал, что не намерен петь Лазаря. Он заявил, что возмущен поведением пайщиков, что не привык к подозрениям. Он подал прошение об отставке".
      Майкл опустил газету.
      - Черт возьми! "Замешанный", "подозрения". Они этому придали такой оборот, точно...
      - Газеты! - сказал Сомс и снова принялся за еду.
      Майкл сел и начал очищать банан. "А ведь сумел красиво умереть, - подумал он. - Бедный старик".
      - Знаете, сэр, - сказал он. - Я там был, и вот что я могу сказать: из всех только вы и мой отец возбудили во мне уважение.
      - Гм! - промычал Сомс и положил ложку.
      Майкл понял, что ему хочется побыть одному, и, проглотив банан, ушел к себе в кабинет. Пока его не позвали к Флер, он решил позвонить отцу.
      - Как вы себя чувствуете после вчерашнего, Барт?
      Голос сэра Лоренса, ясный, тонкий и высокий, ответил:
      - Беднее и мудрее. Каков бюллетень?
      - Лучше некуда.
      - Поздравляем вас обоих. Мама спрашивает, есть ли у него волосы.
      - Еще не видел. Сейчас пойду к нему.
      И в самом деле, Аннет кивнула ему из приоткрытой двери.
      - Она просит вас принести ей собачку, mon cher.
      С Тинг-а-Лингом под мышкой, ступая на цыпочках, Майкл вошел. Одиннадцатый баронет! Он еще ничего не видел, потому что голова Флер склонилась над ребенком. Определенно - волосы у нее стали темнее. Майкл подошел к кровати и благоговейно коснулся ее лба.
      Флер подняла голову и открыла его взгляду ребенка, бодро сосавшего ее мизинец.
      - Чем не обезьянка? - послышался ее слабый голос.
      Майкл кивнул. Конечно, обезьянка - но белая ли, вот вопрос!
      - А ты как, дорогая?
      - Теперь отлично, но что было... - она перевела дыхание, и ее глаза потемнели. - Тинг, смотри!
      Китайская собачка, деликатно наморщив ноздри, попятилась под рукою Майкла. Во всей ее повадке сквозило хитрое осуждение.
      "Щенята, - казалось, говорила она. - У нас в Китае это тоже бывает. Мнение свое оставляю при себе".
      - Что за глаза! - сказал Майкл. - Ему мы можем и не говорить, что ребенка принес доктор из Челси.
      Флер еле слышно засмеялась.
      - Пусти его, Майкл.
      Майкл поставил собачку на пол, и она убежала в свой угол.
      - Мне нельзя разговаривать, - сказала Флер, - но страшно хочется, как будто я несколько месяцев была немая.
      "То же чувство, что и у меня, - подумал Майкл, - она и вправду была где-то далеко-далеко, совсем не здесь".
      - Как будто тебя что-то держит, Майкл. Совсем не своей становишься.
      - Да, - мягко проговорил Майкл, - устарелая процедура. Есть у него волосы? Мама спрашивала.
      Флер обнажила голову одиннадцатого баронета, покрытую темным пушком.
      - Как у моей бабушки, но они посветлеют. Глаза у него будут серые. Майкл, а как насчет крестных? Матерью, конечно, Элисон, а кто будет крестным отцом?
      Майкл помолчал немного, прежде чем ответить:
      - Я вчера получил письмо от Уилфрида. Хочешь, возьмем его? Он все еще там, но я могу держать за него губку в церкви.
      - Он пришел в себя?
      - По его словам - да.
      Майкл не мог прочесть выражение ее глаз, но губы ее слегка надулись.
      - Хорошо, - сказала она, - и, по-моему, совершенно достаточно одного крестного. Мои мне никогда ничего не дарили.
      - А мне моя крестная дала библию, а крестный - нагоняй. Значит, решено - Уилфрид.
      И он наклонился к ней.
      В ее глазах ему почудилось насмешливое и чуть виноватое выражение. Он поцеловал ее в голову и поспешил отойти.
      У двери стоял Сомс, ожидая своей очереди.
      - Только на одну минуту, сэр, - сказала сиделка.
      Сомс подошел к кровати и остановился, глядя на дочь.
      - Папочка, дорогой! - услышал Майкл.
      Сомс погладил ей руку и, как бы выражая свое одобрение младенцу, кивнул и пошел к двери, но в зеркале Майкл увидел, что губы у него дрожат.
      Когда Майкл опять спустился в нижний этаж, им овладело сильнейшее желание запеть. Но нельзя было; и, войдя в китайскую комнату, он стал смотреть в окно на залитый солнцем сквер. Эх, хорошо жить на свете! Что ни говори, а этого не станешь отрицать. Пусть задирают носы перед жизнью и смотрят на нее сверху вниз. Пусть возятся с прошлым и с будущим; ему подавай настоящее!
      "Повешу опять "Белую обезьяну", - подумал он. - Не так-то легко будет этому животному нагнать на меня тоску".
      Он пошел в чулан под лестницей и из-под четырех пар пересыпанных нафталином и завернутых в бумагу занавесок достал картину. Он отставил ее немного, чтобы посмотреть на нее в полусвете чулана. И глаза же у этой твари! Все дело в этих глазах.
      - Ничего, старина, - сказал он. - Едем наверх, - и он потащил картину в китайскую комнату.
      Сомс оказался там.
      - Я хочу повесить ее, сэр.
      Сомс кивнул.
      - Подержите, пожалуйста, пока я закручу проволоку.
      Сойдя на медный пол, Майкл сказал:
      - Вот и хорошо, сэр, - и отступил посмотреть.
      Сомс подошел к нему. Стоя рядом, они глядели на "Белую обезьяну".
      - Она не успокоится, пока не получит своего, - сказал наконец Майкл. - Но вот беда - она сама не знает, чего хочет.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      1. В конце концов (франц.).
      2. "Король умер" (франц.) - формула, принятая для объявления о смерти французских королей и о воцарении наследника: "Король умер, да здравствует король!"
      3. Памятник жертвам войны 1914 - 1918 гг.
      4. Правобережный, глухой район Лондона.
      5. Они жили, но как мало они участвовали в жизни (франц.).
      6. "Уехать на Запад" - погибнуть (военный слэнг).
      7. Название декадентского течения в искусстве (от французского слова "vertige" - головокружение).
      8. Решено (франц.).
      9. Боязнь замкнутого пространства.
      10. Всегда один целует, а другой подставляет щеку (франц.).
      11. "В сторону Свана", роман Марселя Пруста.
      12. "Холостячка" В. Маргерита.
      13. Умение; буквально "умение делать" (франц.).
      14. Эмиль Куэ (1857 - 1926), француз, проповедовал самовнушение как лекарство от всех болезней.
      15. Член городского управления.
      16. Санта-Клаус - сказочный "дед-мороз", приносящий детям подарки.
      17. Согласие, но не сердечное (франц.). - "Сердечное согласие" союз Англии и Франции, заключенный в 1904 году.
      18. Мона Лиза Джиоконда - картина Леонардо да Винчи.
      19. Русский балетмейстер, много лет работавший в Англии, где имел громадное влияние на все области искусства.
      20. SOS - "Спасите наши души!" - сигнал бедствия.
      21. Комическая опера Гэя, продолжение "Оперы нищих".
      22. Через тяжкие труды - к звездам (лат.).
      23. Рождественская песенка.
      24. Перевод И. Романовича.
      25. Англичане утверждают, что устрицы вкусны только в те месяцы, в названиях которых есть буква "р", - то есть с сентября по апрель.
      26. Нас предали (франц.).
      27. Часа в три (франц.).
      28. Бодритесь! (франц.).
      Джон Голсуори
      Сага о Форсайтах: Идиллия
      Изд. "Известия", Москва, 1958
      Перевод Р. Лорие
      OCR Палек, 1998 г.
      В феврале 1924 года Джон Форсайт, только что перенесший испанку, сидел в салоне гостиницы в Кэмдене, штат Южная Каролина, и его светлые волосы медленно вставали дыбом. Он читал о случае линчевания.
      Голос у него за спиной сказал:
      - Поедемте с нами сегодня на пикник, знаете - к этим древним курганам?
      Он поднял голову и увидел своего знакомого, молодого южанина по имени Фрэнсис Уилмот.
      - С удовольствием. А кто будет?
      - Да только мистер и миссис Пэлмер Харисон, и этот английский романист Гэрдон Минхо, и девочки Блэр и их подруги, и моя сестра Энн и я. Если хотите поразмяться, можете ехать верхом.
      - Отлично! Сегодня утром сюда прислали новых лошадей из Колумбии.
      - О, да это чудесно! Тогда и мы с сестрой поедем верхом и кто-нибудь из девочек Блэр. А остальных пусть забирают Хэрисоны.
      - Про линчевание читали? - сказал Джон. - Какой ужас!
      Молодой человек, с которым он говорил, сидел на окне. Джону очень нравилось его лицо цвета слоновой кости, его темные волосы и глаза, тонкий нос и губы и изящная, свободная манера держаться.
      - Все вы, англичане, с ума сходите, когда читаете о линчеваниях. У вас там, в Южных Соснах, нет негритянского вопроса. В Северной Каролине он вообще почти не возникает.
      - Это правда, я и не считаю, что разбираюсь в нем. Но я не понимаю, почему бы не судить негров таким же судом, как белых. Есть, наверно, случаи, когда просто надо пристрелить человека на месте. Но мне непонятно, как вы можете защищать самосуд. Раз уж человека поймали, надо судить его как следует.
      - В этом вопросе, знаете ли, рисковать не рекомендуется.
      - Но если человека не судить, как же вы установите его вину?
      - Нет, мы считаем, что лучше пожертвовать одним безвинным негром, чем подвергать опасности наших женщин.
      - По-моему, нет ничего хуже, как убить человека за то, чего он не делал.
      - В Европе - может быть. Здесь - нет. Очень еще все неустойчиво.
      - А что говорят о суде Линча на Севере?
      - Пищат понемножку, но совершенно напрасно. У нас негры, у них индейцы; думаете, они с ними церемонятся?
      Джон Форсайт откинулся в качалке и растерянно нахмурился.
      - У нас тут еще слишком много места, - продолжал Фрэнсис Уилмот. - Человеку есть куда скрыться. Так что если мы в чем уверены, то действуем не спрашиваясь.
      - Да, каждая страна живет по-своему. А на какие это мы курганы едем?
      - Остатки индейских поселений; им, говорят, несколько тысяч лет. Вы с моей сестрой не знакомы? Она приехала только вчера вечером.

К титульной странице
Вперед
Назад