- Мне так неудобно, что я побеспокоила вас, но я окончательно решила взять вот это, если, конечно, смогу его себе позволить. Безумная цена!
      - Вы находите, мадам? Это же парижская модель. Я выясню, не может ли мистер Беттер чем-нибудь вам помочь, - платье создано для вас. Мисс Пол, не пригласите ли сюда мистера Беттера?
      Манекенщица, теперь уже одетая в сооружение из черного с белым, вышла.
      Динни снова натянула свое платье и спросила:
      - Манекенщицы подолгу работают у вас?
      - Нет, не очень. Весь день раздеваться и одеваться - довольно хлопотно.
      - Куда же они деваются?
      - Так или иначе выходят замуж.
      Как благоразумно! Вслед за тем мистер Беттер, худощавый мужчина с седыми волосами и превосходными манерами, объявил, что "ради мадам" снизит цену до такой, которая все еще казалась безумной. Динни ответила, что решит завтра, и вышла на бледное ноябрьское солнце. Оставалось убить еще шесть часов. Она двинулась на северо-восток, к Лугам, пытаясь успокоить тревогу мыслью о том, что у каждого встречного, как бы он ни выглядел, тоже есть свои тревоги. Все семь миллионов лондонцев чемнибудь да встревожены. Одни это скрывают, другие - нет. Динни посмотрела на свое отражение в зеркальной витрине и нашла, что она относится к первым. И все-таки самочувствие у нее ужасное. Вот уж верно: человеческое лицо - маска. Динни добралась до Оксфорд-стрит и остановилась на краю тротуара, ожидая, когда можно будет перейти улицу. Рядом с девушкой оказалась костлявая с белыми ноздрями голова ломовой лошади. Динни погладила ее по шее и пожалела, что не захватила с собой кусок сахару. Ни лошадь, ни возчик не обратили на нее внимания. Да и зачем им обращать? Из года в год они проезжают здесь и останавливаются, останавливаются и проезжают через эту стремнину - медленно, натужно, ничего не ожидая от будущего, пока оба не свалятся и тела их не оттащат с дороги. Полисмен поменял местами свои белые рукава, возчик натянул поводья, фургон покатился, и длинная вереница автомобилей последовала за ним. Полисмен опять взмахнул руками, и Динни пересекла улицу, дошла до Тоттенхем-корт-род и снова остановилась в ожидании. Какое кипение, какая путаница людей и машин! К чему, с какой тайной целью они движутся? Чего ради суетятся? Поесть, покурить, посмотреть в кино на так называемую жизнь и закончить день в кровати! Миллион дел, выполняемых порой добросовестно, порой недобросовестно, - и все это для того, чтобы иметь возможность поесть, немного помечтать, выспаться и начать все сначала! Девушке показалось, что сама жизнь неумолимо схватила ее за горло здесь, на перекрестке. Она издала сдавленный вздох. Какой-то толстый мужчина извинился:
      - Прошу прощения, мисс. Я, кажется, наступил вам на ногу.
      Динни улыбнулась и ответила: "Нет", - но тут полисмен поменял местами свои белые рукава. Она пересекла улицу, очутилась на удивительно безлюдной Гауэр-стрит и быстро пошла по ней. "Еще одну реку, еще одну реку осталось теперь переплыть", - и девушка очутилась в Лугах, этом сплетении сточных канав и грязных мостовых, на которых играла детвора. Вот и дом священника. Дядя Хилери и тетя Мэй еще не выходили. Они собирались завтракать. Динни тоже села за стол. Она не уклонилась от обсуждения с ними предстоящей "операции", - они ведь жили в самом центре всевозможных "операций". Хилери сказал:
      - Старый Тесбери и я просили Бентуорта поговорить с министром внутренних дел. Вчера я получил от Помещика записку: "Уолтер ответил кратко: он поступит в соответствии с истинным характером дела и безотносительно к тему, что он назвал "социальным положением" вашего племянника. Что за стиль! Я всегда говорил, что этому типу следовало остаться либералом".
      - Мне только и нужно, чтобы он поступил в соответствии с истинным характером дела! - вскричала Динни. - Тогда Хьюберт был бы в безопасности. Ненавижу это раболепие перед тем, что они именуют демократией! Будь это не Хьюберт, а шофер такси, Уолтер решил бы в его пользу.
      - Это реакция на прошлое, Динни, и, как всякая реакция, она зашла слишком далеко. В годы моего детства людей из привилегированных классов все-таки не осуждали несправедливо. Теперь стало иначе: положение в обществе - отягчающее обстоятельство перед законом. В любом деле самое трудное - выбрать средний путь. Каждому хочется быть справедливым, да не каждому удается.
      - Я все думала, дядя, пока шла, какой смысл для вас, и Хьюберта, и папы, и дяди Эдриена, и для тысяч других честно выполнять свою работу, - если отбросить хлеб с маслом, который вы получаете за нее?
      - Спроси свою тетку, - ответил Хилери.
      - Тетя Мэй, какой смысл?
      - Не знаю, Динни. Меня воспитали так, чтобы я видела в этом смысл. Вот я и вижу. Выйди ты замуж и будь у тебя семья, ты не задавала бы таких вопросов.
      - Я так и знала, что тетя Мэй уклонится от ответа. Ну, дядя?
      - Я тоже не знаю, Динни. Мэй же сказала тебе: мы делаем то, что привыкли делать, - вот и все.
      - Хьюберт пишет в дневнике, что уважение к людям есть в конечном счете уважение к самому себе. Это правда?
      - Сформулировано довольно примитивно. Я бы сказал иначе: мы настолько зависим друг от друга, что человек, заботясь о себе, не может не заботиться и о других.
      - А стоят ли другие, чтобы мы о них заботились?
      - Ты хочешь спросить, стоит ли вообще жить?
      - Да.
      - Через пятьсот тысяч лет (Эдриен утверждает - миллион) после появления человека население мира стало гораздо многочисленнее, чем раньше. Так вот, прими во внимание все бедствия и войны и подумай, продолжалась ли бы сознательная жизнь человека, если бы жить не стоило?
      - Думаю, что нет, - задумчиво проговорила Динни. - Видимо, в Лондоне теряешь чувство пропорции.
      В этот момент вошла горничная:
      - К вам мистер Камерон, сэр.
      - Ведите его сюда, Люси. Он поможет тебе обрести утраченное, Динни. Это ходячее воплощение любви к жизни: болел всеми болезнями на свете, включая тропическую лихорадку, участвовал в трех войнах, дважды попадал в землетрясение и во всех частях света делал самую всевозможную работу. Сейчас сидит вообще без всякой, а у него вдобавок больное сердце.
      Вошел мистер Камерон, невысокий худощавый человек с яркими серыми глазами кельта, темной седеющей шевелюрой и чуть-чуть горбатым носом. Одна рука у него была забинтована, как будто он растянул связки.
      - Хэлло, Камерон! - поздоровался, вставая, Хилери. - Опять воюете?
      - Знаете, викарий, там, где я живу, есть парни, которые жутко обращаются с лошадьми. Вчера сцепился с одним: он лупил послушную лошадь, а бедняжка просто была перегружена... Не могу такого вытерпеть!
      - Надеюсь, дали ему жару?
      Глаза мистера Камерона сверкнули.
      - Разбил ему нос всмятку и повредил себе руку. Я зашел сказать, сэр, что получил работу в ризнице. Это не густо, но меня выручит.
      - Чудно! Вот что. Камерон, мне очень жаль, но мы с миссис Черрел уходим на собрание. Оставайтесь, выпейте чашку кофе и поболтайте с моей племянницей. Расскажите ей о Бразилии.
      Мистер Камерон взглянул на Динни. У него была обаятельная улыбка.
      Следующий час пролетел быстро и принес девушке облегчение.
      Мистер Камерон был хороший рассказчик. По существу, он изложил ей свою биографию - начал с детства, проведенного в Австралии, перешел к бурской войне, на которую уехал шестнадцати лет, и кончил мировой войной. Он всего навидался - кормил собой насекомых и микробов всего мира, имел дело с лошадьми, китайцами, кафрами и бразильцами, сломал себе ключицу и ногу, был отравлен газами и контужен, но сейчас, как он подробно объяснил, у него все в порядке, только вот сердце пошаливает. Лицо его светилось каким-то внутренним светом, а речь доказывала, что он отнюдь не считает себя человеком из ряда вон выходящим. Камерон был самым лучшим противоядием, какое Динни могла принять в данную минуту, и она постаралась предельно затянуть беседу. Наконец он ушел. Динни вскоре последовала за ним и, душевно освеженная, вступила в уличную толчею. Была половина четвертого, и девушке предстояло убить еще два с половиной часа. Динни отправилась в Риджент-парк. На деревьях почти не осталось листвы, в воздухе стоял запах костров, на которых ее сжигали. Девушка шла через синеватый дымок, раздумывая о мистере Камероне и борясь с новым приступом уныния. Что за жизнь он прожил! И какой интерес сохранил к ней до сих пор! Она обогнула Большой пруд, озаренный последними лучами бледного солнца, выбралась на Мерилебон-род и вспомнила, что до появления в министерстве иностранных дел ей следовало бы куданибудь зайти и привести себя в порядок. Она выбрала магазин Хэрриджа и вошла. Была половина пятого, у прилавков кишела толпа. Она потолкалась в ней, купила новую пуховку, выпила чаю, привела себя в порядок и вышла. Оставалось еще добрых полчаса, и Динни опять пошла пешком, хотя уже устала. Ровно без четверти шесть она вручила свою карточку швейцару министерства иностранных дел, и ее провели в приемную. Зеркал там не было, поэтому Динни вынула пудреницу и посмотрела на свое отражение в этом заляпанном кусочке стекла. Она показалась себе чересчур простенькой, и это ей не понравилось, хотя, в конце-то концов, она даже не увидит Уолтера - сядет в сторонке и опять будет ждать. Вечное ожидание!
      - Мисс Черрел!
      Бобби Феррар показался в дверях. Он выглядел как всегда. Еще бы!
      Ему ведь все безразлично. А с какой стати ему должно быть не безразлично?
      Бобби похлопал себя по нагрудному карману:
      - Предисловие у меня. Двинулись?
      Он завел разговор об убийстве в Чингфорде. Следит ли мисс Черрел за газетами? Случай абсолютно ясный. И без всякого перехода прибавил:
      - Боливиец не берет на себя ответственность, мисс Черрел.
      - Ох!
      - Не стоит расстраиваться.
      Лицо Бобби расплылось в улыбке.
      "Зубы у него свои, - подумала Динни. - Видны золотые пломбы".
      Они добрались до министерства внутренних дел и вошли. Их провели сперва по широкой лестнице, потом по коридору в просторную пустую комнату, в конце которой горел камин. Бобби Феррар подвинул стул к столу, вытащил из бокового кармана плоскую книжечку и спросил:
      - "Грэфик" или это?
      - И то и другое, пожалуйста, - устало попросила Динни.
      Бобби положил перед ней журнал и "это", оказавшееся томиком военных стихов в красном переплете.
      - Начните с книжки. Я купил ее сегодня после завтрака.
      - Хорошо, - согласилась Динни и села.
      Дверь в соседний кабинет открылась. Оттуда высунулась голова:
      - Мистер Феррар, министр внутренних дел просит вас.
      Бобби Феррар взглянул на Динни, пробормотал сквозь зубы: "Не унывайте!" - выпрямился и удалился.
      Никогда в жизни Динни не чувствовала себя более одинокой, чем в этой большой приемной, никогда так не радовалась своему одиночеству, никогда так не боялась, что оно кончится. Она открыла томик и прочла:
      Увидел над камином он
      Красивое уведомленье,
      Что может в неком учрежденье
      Со скидкой инвалид-герой
      Приобрести протез любой.
      И добавлялось в примечанье,
      Что лицам в офицерском званье
      Дадут там даром хоть сейчас
      Ступню иль челюсть, кисть иль глаз:
      Все, что утратил безвозвратно,
      Ты обретаешь вновь бесплатно.
      Вошла сестра и говорит...
      В камине внезапно затрещало, оттуда вылетела искра. Динни с сожалением увидела, как она погасла на коврике. Девушка прочла еще несколько стихотворений, но они не дошли до ее сознания, и, закрыв книжку, она взялась за "Грэфик", перелистала его до самого конца, но не удержала в памяти ни одного рисунка. Сердце у нее куда-то проваливалось, и в этом ощущении растворялся любой предмет, на который она смотрела. Динни подумала, чего легче ожидать - чтобы оперировали тебя самое или близкого тебе человека, и решила, что второе хуже. Давно ли Бобби ушел, а кажется, что промелькнули целые часы. Всего половина седьмого! Динни встала, отодвинула стул. На стенах висели портреты государственных деятелей-викторианцев. Она поочередно обошла их и осмотрела, но все они были на одно лицо - этакий многоликий государственный деятель с бакенбардами в разных стадиях развития. Она вернулась на место, пододвинула стул, села, оперлась на стол локтями и опустила голову на руки, словно эта полусогнутая поза давала ей некоторое облегчение. Слава богу, Хьюберт не знает, что решается его судьба. Ему не надо проходить через это страшное ожидание. Она думала о Джин и Алене и всем сердцем надеялась, что они готовы к худшему, ведь с каждой минутой это худшее становилось все более неотвратимым. Динни постепенно впадала в оцепенение. Мистер Феррар никогда не выйдет - никогда, никогда! И пусть не выходит, - он принесет смертный приговор. Наконец она вытянула руки вдоль стола и прижалась к ним лбом. Она сама не знала, сколько времени пробыла в этой странной летаргии, из которой ее вывело чье-то покашливание. Девушка откинулась назад.
      У камина стоял не Бобби Феррар, а высокий человек с красноватым, гладко выбритым лицом и серебряными волосами ежиком. Слегка расставив ноги и заложив руки под фалды фрака, он пристально посмотрел на Динни широко раскрытыми светло-серыми глазами и слегка приоткрыл рот, словно собираясь сделать какое-то замечание. Динни уставилась на него, но не поднялась, - она была слишком ошеломлена.
      - Мисс Черрел? Не вставайте.
      Он вытащил руку из-под фалды и сделал предупредительный жест. Динни осталась сидеть и обрадовалась этому: ее начала бить дрожь.
      - Феррар говорит, что вы издали дневник вашего брата.
      Динни наклонила голову. Дышать глубже!
      - Он напечатан в своем первоначальном виде?
      - Да.
      - Это точно?
      - Да. Я не изменила и не выпустила ни слова.
      Она глядела ему в лицо, но видела только светлые круглые глаза и слегка выпяченную нижнюю губу. Наверно, так же смотрят на бога! При этой эксцентричной мысли девушку бросило в трепет, и губы ее сложились в слабую отчаянную улыбку.
      - Могу я задать вам один вопрос, мисс Черрел?
      - Да, - задыхаясь выдавила Динни.
      - Сколько страниц дневника написано после возвращения вашего брата?
      Она широко открыла глаза; затем ее словно ужалило, смысл вопроса дошел до нее.
      - Ни одной! О, ни одной! Весь дневник написан там, во время экспедиции.
      И девушка вскочила на ноги.
      - Могу я узнать, откуда вам это известно?
      - Мой брат... - Только сейчас она осознала, что у нее нет никаких доказательств, кроме слова Хьюберта, - ...мой брат мне так сказал.
      - Его слово священно для вас?
      У Динни осталось достаточно юмора, чтобы не взорваться, но голову она все-таки вздернула:
      - Да, священно. Мой брат солдат и...
      Она резко оборвала фразу и, увидев, как выпятилась нижняя губа, возненавидела себя за то, что употребила такое избитое выражение.
      - Несомненно, несомненно! Но вы, конечно, понимаете, насколько важен этот момент?
      - У меня есть оригинал... - пробормотала Динни. (Ох, почему она не захватила тетрадь!) - По нему ясно видно... Я хочу сказать, что он весь грязный и захватанный. Вы можете посмотреть его, когда угодно. Если прикажете, я...
      Он снова сделал предупредительный жест:
      - Не беспокойтесь. Вы очень преданы брату, мисс Черрел?
      Губы Динни задрожали.
      - Беспредельно. Мы все.
      - Я слышал, он недавно женился?
      - Да, только что.
      - Ваш брат был ранен на войне?
      - Да. Пулевое ранение в левую ногу.
      - Рука не задета?
      Снова укол!
      - Нет!
      Короткое словечко прозвучало как выстрел. Они стояли, глядя друг на друга полминуты, минуту; слова мольбы и негодования, бессвязные слова рвались с ее губ, но она остановила их, зажала их рукой. Он кивнул:
      - Благодарю вас, мисс Черрел. Благодарю.
      Голова его склонилась набок, он повернулся и, как будто неся ее на подносе, пошел к дверям кабинета. Когда он исчез, Динни закрыла лицо руками. Что она наделала? Зачем восстановила его против себя? Она провела руками по лицу, по телу и замерла, стиснув их, уставившись на дверь, в которую он вышел, и дрожа с ног до головы. Дверь опять открылась, и вошел Бобби Феррар. Динни увидела его зубы. Он кивнул ей, закрыл дверь и произнес:
      - Все в порядке.
      Динни отвернулась к окну. Уже стемнело, но если бы даже было светло, девушка все равно ничего бы не видела. В порядке! В порядке! Она прижала кулаки в глазам, обернулась и вслепую протянула обе руки вперед.
      Руки не были приняты, но голос Бобби Феррара сказал:
      - Счастлив за вас.
      - Я думала, что все испортила.
      Теперь Динни увидела его глаза, круглые, как у щенка.
      - Не прими он решение заранее, он не стал бы разговаривать с вами, мисс Черрел. В конце концов, он не такой уж бесчувственный. Признаюсь вам: за завтраком он виделся с судьей, разбиравшим дело... Это сильно помогло.
      "Значит, я прошла через эту муку напрасно!" - подумала Динни.
      - Он прочел предисловие, мистер Феррар?
      - Нет, и хорошо: оно скорее навредило бы. По существу, мы всем обязаны судье. Но вы произвели на него хорошее впечатление, мисс Черрел. Он сказал, что вы прозрачная.
      - О!
      Бобби Феррар взял со стола маленький красный томик, любовно взглянул на него и сунул в карман:
      - Пойдем?
      Выйдя на Уайтхолл, Динни вздохнула так глубоко, что этот долгий, отчаянный, желанный глоток, казалось, вобрал в себя весь туман ноября.
      - На почту! - воскликнула она. - Как вы думаете, он не возьмет решение назад?
      - Он дал мне слово. Ваш брат будет освобожден сегодня же.
      - О, мистер Феррар!
      Слезы неожиданно хлынули у нее из глаз. Она отвернулась, чтобы скрыть их, а когда повернулась обратно, Бобби уже не было.
      XXXVII
      Отправив телеграммы отцу и Джин, позвонив Флер, Эдриену и Хилери, Динни помчалась в такси на Маунт-стрит и ворвалась в кабинет к дяде.
      - Что случилось, Динни?
      - Спасен!
      - Благодаря тебе!
      - Нет, благодаря судье. Так сказал Бобби Феррар. А я чуть все не испортила, дядя.
      - Позвони.
      Динни позвонила.
      - Блор, доложите леди Монт, что я прошу ее прийти.
      - Хорошие новости, Блор! Мистер Хьюберт освобожден.
      - Благодарю вас, мисс. Я ставил шесть против четырех, что так и будет.
      - Как мы отметим это событие, Динни?
      - Я должна ехать в Кондафорд, дядя.
      - Поедешь после обеда. Сначала выпьем. А как же Хьюберт? Кто его встретит?
      - Дядя Эдриен сказал, что мне лучше не ходить. Он съездит за ним сам. Хьюберт, конечно, отправится к себе на квартиру и дождется Джин.
      Сэр Лоренс лукаво взглянул на племянницу.
      - Откуда она прилетит?
      - Из Брюсселя.
      - Так вот где был центр операций! Конец этой затеи радует меня не меньше, чем освобождение Хьюберта. В наши дни такие штуки никому не сходят с рук, Динни.
      - Могло и сойти, - возразила девушка. Теперь, когда необходимость в побеге отпала, мысль о нем казалась девушке менее фантастической. - Тетя Эм! Какой красивый халат!
      - Я одевалась. Блор выи'рал четыре фунта. Динни, поцелуй меня. Дядю тоже. Ты так приятно целуешь - очень осязательно. Я завтра буду больна, если выпью шампанско'о.
      - А разве вам нужно пить, тетя?
      - Да. Динни, обещай, что поцелуешь это'о молодо'о человека.
      - Вы получаете комиссионные с каждого поцелуя, тетя Эм?
      - Только не уверяй меня, что он не собирался вырвать Хьюберта из тюрьмы, и вообще. Пастор рассказывал, что он неожиданно прилетел домой, бородатый, взял спиртовой уровень и две книжки о Порту'алии. Так уж принято - все бе'ут в Порту'алию. Пастор очень обрадуется: он из-за это'о уже похудел. Поэтому ты должна е'о поцеловать.
      - В наши дни поцелуй не много стоит, тетя. Я чуть не поцеловала Бобби Феррара, только он это почувствовал и скрылся.
      - Динни некогда целоваться, - объявил сэр Лоренс. - Она должна позировать моему миниатюристу. Динни, этот молодой человек завтра явится в Кондафорд.
      - У твое'го дяди есть пункт помешательства, Динни: он коллекционирует леди. А их давно не осталось. Они вымерли. Мы все теперь только женщины.
      Динни уехала в Кондафорд единственным вечерним поездом. За обедом ее напоили, и она пребывала в сонном и блаженном состоянии, радуясь всему: и езде, и безлунной тьме, летящей мимо окон вагона. Ее ликование находило себе выход в постоянных улыбках. Хьюберт свободен! Кондафорд спасен! Отец и мать снова обрели покой! Джин счастлива! Алену не грозит разжалование! Ее спутники, - она ехала в третьем классе, - смотрели на нее с тем откровенным или скрытым удивлением, какое может вызвать в голове налогоплательщика такое невероятное количество улыбок. Она навеселе, придурковата или просто влюблена? Или то, и другое, и третье сразу? В свою очередь она смотрела на них со снисходительным сожалением: они-то не переполнены счастьем. Полтора часа пролетели незаметно, и девушка вышла на слабо освещенную платформу менее сонная, но еще более радостная, чем в момент отъезда. Отправляя телеграмму, она забыла прибавить, что возвращается. Поэтому ей пришлось сдать вещи на хранение и пойти пешком. Она двинулась по шоссе: это удлиняло дорогу, но девушке хотелось побродить и вдоволь надышаться родным воздухом. Местность, как всегда ночью, выглядела необычно, и девушке казалось, что она идет мимо домов, изгородей, деревьев, которых никогда до этого не видала. Шоссе вело через лес. Прошла машина, сверкая фарами, и в свете их Динни заметила, как чуть ли не под самыми колесами дорогу перебежала ласка - странный маленький зверек с изогнутой по-змеиному спиной. С минуту Динни постояла на мосту через узкую извилистую речку. Мосту много сотен лет, он такой же древний, как самые древние постройки Кондафорда, но еще вполне прочный. Ворота поместья находились сразу же за мостом, и в дождливые годы, когда речка выходила из берегов, вода подбиралась по лугу к обсаженной кустами аллее, разбитой на месте былого рва. Динни миновала ворота и пошла по травянистой обочине дорожки, окаймленной рододендронами. Она приблизилась к длинному, низкому, неосвещенному фасаду здания, - он только считался передним, а на самом деле был задним. Ее не ждали, время уже подходило к полуночи, и девушке захотелось обойти и осмотреть дом, контуры которого, полускрытые деревьями и вьющимися растениями, казались в лунном свете расплывчатыми и жуткими. Она прокралась к лужайке мимо тисов, отбрасывавших короткие тени на расположенный выше сад, и остановилась, глубоко дыша и поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, словно боясь, что ее взгляд не найдет того, рядом с чем она выросла. Луна заливала призрачным сиянием окна и сверкающую листву магнолий, каждый камень старого здания дышал тайной. Как хорошо! Свет горел только в одном окне - в кабинете отца. Странно, что ее родные легли так рано, когда в душе у них пенится радость. Динни тихонько поднялась на террасу и заглянула в окно: шторы были только приспущены. Генерал сидел за письменным столом перед грудой бумаг, зажав руки между коленями и опустив голову. Впалые виски, волосы, сильно поседевшие за последние месяцы, сжатые губы, подавленное выражение лица - поза человека, готового молча и терпеливо встретить беду. На Маунт-стрит Динни читала о гражданской войне в Америке и сейчас подумала, что генералы южан в ночь перед капитуляцией Ли выглядели, наверно, точно так же, как ее отец, если не считать отсутствующей у него бороды. Вдруг Динни сообразила: произошла какая-то досадная ошибка, и он не получил телеграмму. Она постучала в окно. Отец поднял голову. В лунном свете лицо его казалось пепельно-серым, и она поняла, он воспринял ее появление, как весть о том, что случилось самое худшее. Сэр Конуэй открыл окно, Динни перегнулась через подоконник и положила руки на плечи отцу:
      - Папа, разве вы не получили моей телеграммы? Все в порядке. Хьюберт свободен.
      Руки генерала взметнулись и стиснули ее запястья, на лице появилась краска, губы разжались, - он внезапно помолодел на десять лет.
      - Это... это точно, Динни?
      Динни кивнула. Она улыбалась, но в глазах у нее стояли слезы.
      - Боже правый, вот это новость! Входи же! Я пойду скажу матери.
      Не успела она влезть в окно, как он уже выбежал из комнаты.
      В этом кабинете, который устоял перед натиском Динни и леди Черрел, пытавшихся насадить в нем эстетическое начало, и сохранил свою напоминающую канцелярию наготу, на каждом шагу виднелись следы поражения, нанесенного искусству, и девушка смотрела на них с улыбкой, приобретавшей уже хронический характер. Здесь, в окружении своих бумаг, военных сочинений, выцветших фотографий, реликвий, вывезенных из Индии и Южной Африки, картины в старомодном вкусе, изображающей его боевого коня, карты поместья, шкуры леопарда, который когда-то подмял сэра Конуэя, и двух чучел лисьих голов, живет ее отец. Он снова счастлив! Слава богу!
      Динни догадалась, что ее родители предпочтут порадоваться в одиночестве, и проскользнула наверх, в комнату Клер. Самый жизнерадостный член семьи спал, высунув из-под простыни рукав пижамы и подложив ладонь под щеку. Динни ласково взглянула на темную стриженую головку и снова вышла. Страшись тревожить сон младой красы! Динни стояла у открытого окна своей спальни, всматриваясь в ночь - прямо перед ней почти оголенные вязы, а дальше залитые луной поля, за ними лес. Она стояла и силилась не верить в бога. Низко и недостойно верить в него больше теперь, когда дела идут хорошо, нежели раньше, когда они грозили завершиться трагедией. Это так же низко и недостойно, как молиться ему, если вам от него что-то нужно, и не молиться, если надобность в нем отпала. В конце концов бог - только вечный и непостижимый разум, а не любящий и понятный вам отец. Чем меньше думать обо всем этом, тем лучше. Буря кончилась, корабль пришел в порт. Она дома, и этого довольно! Динни качнуло, и она поняла, что засыпает стоя. Кровать была незастелена, но девушка вытащила старый теплый халат и, сбросив туфли, платье и пояс с подвязками, накинула его. Потом нырнула под одеяло и через две минуты уже спала, по-прежнему улыбаясь...
      В телеграмме Хьюберта, прибывшей во время завтрака, сообщалось, что они с Джин приедут к обеду.
      - Молодой помещик возвращается. Везет молодую жену, - пробурчала Динни. - Слава богу, к обеду уже станет темно, и мы сможем заклать тучного тельца без шума. А тучный телец найдется, папа?
      - У меня осталось от твоего прадеда две бутылки шамбертена тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Подадим их и старый бренди.
      - Хьюберт больше всего любит блинчики и вальдшнепов. Нельзя ли настрелять их, мама? А как насчет отечественных устриц? Он их обожает.
      - Постараюсь достать, Динни.
      - И грибов, - добавила Клер.
      - Боюсь, что тебе придется объехать всю округу, мама.
      Леди Черрел улыбнулась. Сегодня она казалась совсем молодой.
      - Погодка охотничья, - заметил сэр Конуэй. - Что скажешь, Клер? Встречаемся в Уивел-кросс, в одиннадцать.
      - Отлично!
      Проводив отца с Клер и возвращаясь из конюшни, Динни остановилась, чтобы приласкать собак. Избавление от бесконечного ожидания и мысль о том, что беспокоиться больше не о чем, были настолько упоительны, что девушку не возмущало даже такое странное обстоятельство, как сходство теперешнего положения Хьюберта с тем, которое причиняло ей так много горя два месяца назад. Положение его не улучшилось, а еще более осложнилось в связи с женитьбой. И все-таки Динни была полна веселья, как уличный мальчишка разносчик. Эйнштейн прав: все относительно.
      Напевая "Браконьера из Линкольншира", девушка шла к саду, как вдруг треск мотоцикла заставил ее обернуться. Какой-то человек в костюме мотоциклиста помахал ей рукою, вогнал машину в куст рододендронов и направился к ней, откидывая капюшон.
      "Это Ален!" Динни мгновенно почувствовала себя девицей, которой сейчас сделают предложение. Сегодня, - она понимала это, - ему уже ничто не помешает: он даже не совершил опасного героического подвига, который придал бы такому предложению слишком явный характер просьбы о награде.
      "Но, может быть, он все еще небрит и это остановит его!" - подумала Динни. Увы! Подбородок отличался от остального лица лишь несколько менее смуглой кожей.
      Он подошел и протянул обе руки, Динни подала ему свои. Так, взявшись за руки, они стояли и смотрели друг на друга.
      - Ну, рассказывайте, - потребовала наконец Динни. - Вы чуть не довели нас всех до помешательства, молодой человек.
      - Присядем где-нибудь, Динни.
      - С удовольствием. Осторожнее, - Скарамуш вертится под ногами, а они у вас внушительные.
      - Не очень, Динни, вы выглядите...
      - ...измученной, что не слишком лестно, - перебила его Динни. - Я уже знаю о профессоре, специальном ящике для боливийских костей и предполагавшейся замене их Хьюбертом на корабле.
      - Откуда?
      - Мы же не кретины, Ален. В чем состоял ваш второй план - с бородой и прочим? Хорошо бы сесть вот тут, на камень, но сперва надо что-то подложить.
      - Могу предложить вам свое колено.
      - Благодарю, достаточно вашего комбинезона. Кладите его. Итак?
      - Что ж, извольте, - сказал Ален, недовольно поглядывая на свой ботинок. - Мы не приняли определенного решения: все зависело от того, как отправят Хьюберта. Пришлось предусмотреть несколько возможностей. Если бы корабль зашел по дороге в испанский или португальский порт, мы прибегли бы к фокусу с ящиком. Халлорсен поехал бы пароходом, а Джин и я встретили бы его в гавани с самолетом и настоящими костями. Вызволив Хьюберта, Джин села бы в машину, - она прирожденный пилот, - и улетела в Турцию.
      - О последнем мы догадались, - вставила Динни.
      - Как?
      - Неважно. А другие варианты?
      - Если бы выяснилось, что захода в гавань не будет, дело усложнилось бы. Мы подумывали о ложной телеграмме. Ее вручили бы охране Хьюберта, когда поезд придет в Саутгемптон или в другой порт. В ней предписывалось бы отвезти арестованного в ближайший полицейский участок и ожидать там дальнейших распоряжений. По дороге Халлорсен на мотоцикле врезался бы в такси с одной стороны, я - с другой. Хьюберт выскочил бы, сел в мою машину и удрал туда, где ожидает самолет.
      - Н-да! - промычала Динни. - Все это прекрасно на экране, но так ли уж легковерна полиция в действительности?
      - В общем, мы этот план всерьез не разрабатывали. Больше рассчитывали на первый.
      - Деньги ушли целиком?
      - Нет, еще осталось триста. Аэроплан тоже можно перепродать.
      Динни глубоко вздохнула, посмотрела на него и сказала:
      - Знаете, вы, по-моему, дешево отделались.
      Ален усмехнулся:
      - Я думаю! Кроме того, если бы похищение удалось, я уже не мог бы так просто заговорить с вами. Динни, я сегодня должен уехать. Согласны вы...
      Динни мягко перебила его:
      - Разлука смягчает сердце, Ален. Когда приедете в следующий раз, я решу.
      - Можно вас поцеловать?
      - Да.
      Девушка подставила ему щеку. "Вот теперь, - подумала она, - мужчине полагается властно целовать вас в губы. Нет, не поцеловал! Кажется, он и в самом деле уважает меня". Динни поднялась:
      - Поезжайте, мой дорогой мальчик, и огромное вам спасибо за все, что вы, к счастью, не сделали. Честное слово, я постараюсь и перестану быть недотрогой.
      Он сокрушенно посмотрел на нее, видимо раскаиваясь в своей" сдержанности, затем ответил ей улыбкой на улыбку, и вскоре треск мотоцикла растаял в беззвучном дыхании тихого дня.
      Динни, по-прежнему улыбаясь, пошла домой. Ален чудный! Но неужели нельзя подождать? Ведь даже в наши дни люди на досуге начинают жалеть об упущенном.
      После легкого и раннего завтрака леди Черрел отбыла в "форде" с конюхом за рулем на поиски тучного тельца. Динни уже собралась обшарить сад и конфисковать там все цветы, которые может предложить ноябрь, когда ей подали карточку:
      Мистер Нейл Уинтни,
      Мастерские Фердинанда,
      Орчард-стрит.
      Челен.
      "Караул! - мысленно вскричала Динни. - Молодой человек дяди Лоренса!"
      - Где он, Эми?
      - В холле, мисс.
      - Проведите его в гостиную и попросите минутку обождать. Я сейчас.
      Она освободилась от садовых перчаток и корзинки, осмотрела нос с помощью карманного зеркальца, вошла в гостиную через балконную дверь и с удивлением увидела "молодого человека", который уселся на стул, поставив рядом с собой какие-то аппараты. У него были густые седые волосы и монокль на черной ленточке, а когда он встал, девушка увидела, что ему по меньшей мере шестьдесят. Он осведомился:
      - Мисс Черрел? Ваш дядюшка сэр Лоренс Монт заказал мне вашу миниатюру.
      - Я знаю, - ответила Динни, - только я думала...
      Она не закончила. В конце концов, дядя Лоренс, наверно, доволен своей шуткой. А может быть, у него просто уж такое представление о молодости?
      "Молодой человек" вставил на место свой монокль, прижав его щекой приятного красного оттенка, и его большой голубой глаз пристально посмотрел на девушку через стекло. Затем он наклонил голову набок и сказал:
      - Если мне удастся схватить общий рисунок лица и у вас найдется несколько фотографий, я не стану долго докучать вам. Вы останетесь в вашем голубом платье - цвет великолепен. На заднем плане, за окном - небо. Не слишком голубое, скорее белесое. Это ведь Англия. Не начать ли нам, пока светло?..
      И, не прерывая разговора, он занялся приготовлениями.
      - Характерная черта английской леди, по сэру Лоренсу, - глубокая внутренняя, но скрытая культура. Повернитесь немножко в профиль. Благодарю вас... Нос...
      - Что, безнадежен? - вздохнула Динни.
      - О нет, напротив, очарователен! Насколько я понимаю, сэр Лоренс хочет приобщить вас к своей коллекции национальных типов. Я уже написал для него две миниатюры. Не будете ли любезны опустить глаза? Нет, не так. Теперь смотрите прямо на меня. Ах, какие великолепные зубы!
      - Пока еще собственные.
      - Очень удачная улыбка, мисс Черрел. Она дает ощущение шутливости, но не чересчур сильное, в меру. Это как раз то, что нам нужно.
      - Надеюсь, вы не заставите меня все время улыбаться так, чтобы в каждой улыбке было ровно три унции шутливости?
      - Нет, нет, моя милая юная леди. Попробуем ограничиться одной. Теперь повернитесь, пожалуйста, в три четверти. Ага! вижу линию волос, цвет у них восхитительный.
      - В меру рыжие? Не слишком?
      "Молодой человек" промолчал. Он с поразительной быстротой рисовал и делал заметки на полях бумаги.
      Брови Динни приподнялись, но шевелиться ей не хотелось. Он остановился, кисло-сладко улыбнулся и объявил:
      - Да, да. Вижу, вижу.
      Что он видел? Жертва занервничала и стиснула руки.
      - Поднимите руки, мисс Черрел. Не так. Слишком похоже на мадонну. В волосах должен прятаться чертик. Глаза прямо на меня.
      - Взгляд радостный? - спросила Динни.
      - Не слишком. Просто... Словом, английские глаза: искренние, но сдержанные. Теперь поворот шеи. Ага! Чуть выше. Да, да, как у лани... Немножко такого, знаете... Нет, не испуга, а тревоги.
      Он снова принялся рисовать и делать заметки, с отсутствующим видом уйдя в работу.
      "Если дяде Лоренсу нужна неуклюжая застенчивость, он ее получит", - решила Динни.
      "Молодой человек" прервал работу и отступил назад. Голова его склонилась набок так сильно, что монокль заслонил от девушки все лицо.
      - Дайте выражение! - бросил он.
      - Вам нужен беззаботный вид? - спросила Динни.
      - Нет, отрешенный, - уточнил "молодой человек". - И более подчеркнутый. Можно мне поиграть на рояле?
      - Разумеется. Но боюсь, что он расстроен - его давно не открывали.
      - Ничего, сойдет.
      Он сел, открыл рояль, подул на клавиши и заиграл - Он играл сильно, нежно, умело. Динни подошла к роялю, прислушалась и мгновенно пришла в восторг. Это несомненно Бах, но что? Чарующая, мирная и прекрасная мелодия, наплывающая снова и снова, монотонная и в то же время взволнованная, - такое бывает только у Баха.
      - Что вы играли?
      - Хорал Баха, переложенный для фортепьяно, - указал моноклем на клавиши "молодой человек".
      - Восхитительно! Дух витает в небесах, а ноги ступают по цветущему полю, - прошептала Динни.
      "Молодой человек" закрыл рояль и встал:
      - Вот это мне и требуется, юная леди.
      - А! - сказала Динни. - Только и всего?
      ПРИМЕЧАНИЯ
      1. Вместо отца (лат.).
      2. Здесь иронич. - благородный атлантический человек (лат.).
      3. Согласен! (франц.)
      4. Непременное условие (лат.).
      5. Прекрасные глаза (франц.).
      6. Высокий титул (франц.).
      7. Отдельный кабинет (франц.).
      8. Самолюбие (франц.).
      9. До свидания (франц.).
      10. Сумасшедший дом (франц.).
      11. "Сельский Меркурий" (лат.).
      12. Английский закон о защите личности от административного произвола.
      13. Это всем молодцам молодчина! (франц.).
      Джон Голсуори
      Конец главы: Цветок в пустыне
      Изд. "Знаменитая книга", 1992 г.
      OCR Палек, 1998 г.
      I
      В 1930 году, вскоре после того как был опубликован бюджет, неподалеку от вокзала Виктория можно было наблюдать восьмое чудо света - трех совершенно непохожих друг на друга англичан, одновременно предававшихся созерцанию одного из лондонских памятников. Каждый пришел сам по себе и стоял на некотором расстоянии от других в юго-западном углу площадки, где не было деревьев и не бил в глаза медлительный предвечерний свет весеннего солнца. Группа состояла из девушки лет двадцати шести, молодого мужчины, которому можно было дать года тридцать четыре, и пожилого человека в возрасте от пятидесяти до шестидесяти. Девушка была тоненькая и на вид далеко не глупая; она стояла, слегка склонив голову на плечо, подняв подбородок, полураскрыв губы и улыбаясь. Мужчина помоложе, в синем пальто, с тонкой талией, плотно схваченной поясом, словно его владельца знобило на свежем весеннем ветру, был желт от сходящего загара; его презрительно сжатый рот явно противоречил устремленным на памятник глазам, в которых читалось подлинно глубокое чувство. Пожилой мужчина, человек очень высокого роста, одетый в коричневый костюм и коричневые замшевые ботинки, стоял в небрежной позе, засунув руки в карманы брюк, и на его длинном обветренном красивом лице застыла маска проницательного скептицизма.
      Памятник, который представлял собой конную статую маршала Фоша, возвышался среди деревьев еще более молчаливо, чем смотрели на него трое зрителей.
      Молодой человек неожиданно сказал:
      - Он выручил нас.
      Двое остальных по-разному восприняли такое нарушение этикета. Пожилой мужчина слегка приподнял брови и направился к постаменту, словно намереваясь повнимательней разглядеть ноги коня. Девушка обернулась, непринужденно взглянула на заговорившего, и лицо ее немедленно выразило изумление.
      - Уилфрид Дезерт? Молодой человек поклонился.
      - В таком случае мы с вами встречались, - объявила девушка. - На свадьбе Флер Монт. Если помните, вы были шафером - первым, которого я видела в жизни. Мне тогда было только шестнадцать. Меня вы, конечно, не помните. Я - Динни Черрел, в крещении Элизабет. Мне пришлось быть подружкой невесты - в последнюю минуту выяснилось, что больше некому.
      Рот молодого человека утратил свою надменность.
      - Я превосходно помню ваши волосы.
      - Почему все запоминают только мои волосы?
      - Неправда! Я и сейчас не забыл, как мне тогда пришло в голову, что вы могли бы позировать Боттичелли. Вижу, что и теперь можете.
      Динни подумала: "Его глаза впервые взволновали меня. В самом деле, очень хороши!"
      Упомянутые глаза снова устремились на памятник.
      - Он действительно выручил нас, - повторил Дезерт.
      - Вы ведь были на фронте? Кем?
      - Летчиком, и сыт по горло.
      - Вам нравится памятник?
      - Лошадь нравится.
      - Да, - согласилась Динни. - Это настоящая лошадь, а не гарцующее чучело с зубами, ногами и холкой.
      - Сделано ловко. Сам Фош тоже.
      Динни наморщила лоб:
      - По-моему, статуя поставлена очень удачно. Она так спокойно возвышается между деревьев.
      - Как поживает Майкл? Насколько помнится, вы его двоюродная сестра.
      - С Майклом все в порядке. По-прежнему в парламенте. У него такое место, которое нельзя потерять.
      - А как Флер?
      - Цветет. Вы знаете, у нее в прошлом году родилась дочка.
      - У Флер? Гм... Значит, у нее теперь двое?
      - Да. Девочку назвали Кэтрин.
      - Я не был в Англии с тысяча девятьсот двадцать седьмого. Черт возьми! Сколько воды утекло после этой свадьбы!
      - У вас такой вид, как будто вы долгое время провели на солнце, - сказала Динни.
      - Без солнца для меня нет жизни.
      - Майкл рассказывал мне, что вы живете на Востоке.
      - Да, обретаюсь в тех краях.
      Лицо его потемнело еще больше, он слегка вздрогнул.
      - У вас в Англии дьявольски холодно весной.
      - А вы по-прежнему пишете стихи?
      - Ого! Вам известны даже мои слабости?
      - Я читала все ваши книжки. Последняя мне особенно понравилась.
      Дезерт усмехнулся:
      - Благодарю. Вы погладили меня по шерстке. Поэтам, знаете, это нравится. Кто этот высокий? По-моему, я с ним встречался.
      Высокий мужчина обошел памятник и возвращался обратно.
      - Он и мне почему-то помнится. Тоже в связи со свадьбой, - негромко бросила Динни.
      Высокий мужчина подошел к ним.
      - Подколенные жилы не удались, - объявил он.
      Динни улыбнулась:
      - Я всегда радуюсь, что у меня не подколенные жилы, а просто поджилки. Мы только что пытались выяснить, откуда мы вас знаем. Вы не были на свадьбе Майкла Монта лет десять назад?
      - Был, юная леди. А вы кто такая?
      - Мы все встречались там. Я - Динни Черрел, его двоюродная сестра по матери. Мистер Дезерт был его шафером.
      Высокий мужчина кивнул:
      - Да, верно. Меня зовут Джек Масхем. Я двоюродный дядя Майкла по отцу.
      Он повернулся к Дезерту:
      - Вы как будто восхищаетесь Фошем?
      - Да.
      Динни с удивлением увидела, как помрачнело лицо молодого человека.
      - Что ж, - сказал Масхем, - он был хороший вояка. Таких мало. Но я-то пришел взглянуть на коня.
      - Это, конечно, весьма существенная деталь, - вполголоса вставила Динни.
      Высокий мужчина подарил ее скептической улыбкой:

К титульной странице
Вперед
Назад