Русская литература внесла, быть может, самый значительный вклад в копилку мировой культуры. И это закономерно объясняется той ролью, которую она играла в жизни самой России. С самого своего возникновения литература была для русского общества явлением чрезвычайной важности: подобно тому, как древнегреческое общество осознало себя в мифологии, древнеримское - в истории, немецкое - в философии, английское - в политэкономии, а французское - в политических учениях, русское общество увидело себя в зеркале своей литературы. Особенность русского самосознания заключалась в том, что ответы на насущные вопросы жизни русская публика искала и находила не в политических газетах, не в парламентских речах или философских трактатах, но в романах, стихах и критических статьях своих писателей, совокупность произведений которых составляет самую подробную и добросовестную летопись духовных исканий общества на более чем вековом этапе его развития.
Николай Михайлович Карамзин родился в декабре 1766 г. в селе Михайловка Симбирской губернии. Отец его, капитан в отставке, был дворянином средней руки. Начальное образование юный Карамзин получил дома и в симбирском пансионе Фовеля. С 1780 г. он продолжал учебу в Москве, в частном пансионе доктора Шадена - одного из лучших университетских профессоров того времени. Под его руководством Карамзин изучил несколько языков (латинский, греческий, немецкий, французский), пиитику, риторику, мифологию и некоторые другие науки. Кроме того, пансионеры посещали университетские лекции. В 1783 г. Карамзин отправился в Петербург и некоторое время служил подпрапорщиком в гвардейском Преображенском полку. Военная служба, впрочем, мало увлекала его, к тому же и средств, для того чтобы достойно содержать себя в столице, у него не было. Все свободное время Карамзин отдавал занятиям литературой. Его многогранная творческая деятельность началась в 1783 г. с перевода идиллии швейцарского поэта Геснера "Деревянная нога". В 1784 г., узнав о смерти отца, Карамзин вышел в отставку, поселился Москве и с головой окунулся в литературную жизнь. Центром ее в то время был знаменитый книгоиздатель Новиков. Несмотря на свою молодость Карамзин вскоре сделался одним из его деятельнейших сотрудников. В 1785 г. он редактировал журнал "Детское чтение" (это первое в России литературное издание для детей выходило в качестве приложения к "Московским ведомостям" Новикова). В то же время он много трудился над переводами. В 1787 г. появился его перевод трагедии "Юлий Цезарь" Шекспира. Затем последовали "Эмилия Галотти" Лессинга, "О происхождении зла" Галлера, "Беседы с Богом" Штурма.
Постоянно читая и переводя европейских классиков, Карамзин страстно мечтал сам побывать в Европе. Его желание осуществилось в 1789 г. Накопив денег, он отправился за границу и почти полтора года колесил по дорогам Европы. Начав с Кенигсберга, он объехал многие города Германии, прожил несколько недель в Швейцарии, потом отправился во Францию, где стал свидетелем разворачивающейся здесь революции, и закончил свое путешествие в Лондоне. Это паломничество по культурным центрам Европы имело огромное значение в формировании Карамзина как писателя. Позже он вспоминал об этой эпохе своей жизни: "Я видел первые нации Европы, их нравы, их обычаи... Я собрал множество предметов для размышлений, дабы занять душу, разум и воображение мои в сладостные часы досуга..." Он возвратился в Москву, имея множество планов. Прежде всего он основал "Московский журнал", с помощью которого намеревался знакомить соотечественников с русской и зарубежной литературой, прививая вкус к лучшим образцам поэзии и прозы, представлять "критические рассматривания" выходящих книг, сообщать о театральных премьерах и о всем другом, что связано с литературной жизнью в России и Европе. Такого рода сугубо литературный журнал еще ни разу не издавался в России. Дело оказалось чрезвычайно трудным. Карамзину пришлось быть одновременно критиком, писателем, рецензентом, переводчиком, редактором и издателем своего журнала. В течение двух лет он, можно сказать, в одиночку тащил на себе этот тяжелый воз. Позже он признавался, что принужден был работать до изнеможения.
Первый номер вышел в январе 1791 г. В нем помещалось начало "Писем русского путешественника" - произведения, которое принесло Карамзину первую громкую литературную славу. "Письма" были написаны по впечатлениям заграничной поездки и представляли собой интереснейший путевой дневник, в форме посланий к друзьям. Сочинение это имело огромный успех у читающей публики, которая восхищалась не только увлекательным описанием жизни европейских народов, но и легким, приятным слогом автора. До Карамзина в русском обществе распространено было твердое убеждение, что книги пишутся и печатаются для одних "ученых" и потому содержание их должно быть как можно более важным и дельным. На деле это приводило к тому, что проза получалась тяжелой и скучной, а язык ее - громоздким и велеречивым. В художественной литературе продолжали употребляться многие старославянские слова, давно уже вышедшие из употребления. Карамзин первым из русских прозаиков сменил тон своих произведений с торжественного и поучающего на задушевно-располагающий. Он также совершенно отказался от высокопарного вычурного стиля и стал пользоваться живым и естественным языком, приближенным к разговорной речи. Вместо дремучих славянизмов он смело ввел в литературный оборот множество новых заимствованных слов, до этого употреблявшихся только в устной речи европейски образованными людьми. Это была реформа огромной важности - можно сказать, наш современный литературный язык впервые зародился на страницах журнала Карамзина. Складно и интересно написанный, он с успехом прививал вкус к чтению и стал тем изданием, вокруг которого впервые объединилась читающая публика. "Московский журнал" стал знаменательным явлением и по многим другим причинам. Помимо своих собственных сочинений и творений известных русских писателей, помимо критического разбора произведений, бывших у всех на слуху, Карамзин помещал в нем обширные и подробные статьи об известных европейских классиках: Шекспире, Лессинге, Буало, Томасе Море, Гольдони, Вольтере, Стерне, Ричардсоне. Он же стал родоначальником театральной критики. Разборы пьес, постановок, игры актеров - все это явилось неслыханным новшеством в русской периодике. По словам Белинского, Карамзин первый дал русской публике истинно журнальное чтение. Причем везде и во всем он был не только преобразователем, но и творцом.
В следующих номерах журнала кроме "Писем русского путешественника", статей и переводов Карамзин напечатал несколько своих стихотворений, а в июльском номере поместил повесть "Бедная Лиза". Это небольшое сочинение, занявшее всего несколько страниц, стало настоящим открытием для нашей молодой литературы и явилось первым признанным произведением русского сентиментализма. Жизнь человеческого сердца, впервые так ярко развернувшаяся перед читателями, была для многих из них ошеломляющим откровением. Простая и в общем незамысловатая история любви простой девушки к богатому и легкомысленному дворянину, закончившаяся ее трагической гибелью, буквально потрясала современников, которые зачитывались ею до самозабвения. О необыкновенной популярности этой повести Карамзина говорит то, что "Бедная Лиза", восхищавшая всех образованных людей, породила множество подражаний; пруд у Симонова монастыря, где якобы утопилась бедная поселянка, сделался местом паломничества и был назван Лизиным прудом. Глядя с высоты нашего сегодняшнего литературного опыта, после Пушкина, Достоевского, Толстого и Тургенева, мы, конечно, не можем не видеть многих недостатков этой повести - ее вычурности, излишней экзальтированности, слезливости. Но важно отметить, что именно здесь, впервые в русской литературе, состоялось открытие душевного мира человека. Это был еще робкий, туманный и наивный мир, но он возник - и весь дальнейший ход нашей литературы шел в направлении его постижения. Новаторство Карамзина проявилось и в другой области: в 1792 г. он опубликовал одну из первых русских исторических повестей "Наталья, боярская дочь", которая служит как бы мостиком от "Писем русского путешественника" и "Бедной Лизы" к поздним произведениям Карамзина - "Марфе Посаднице" и "Истории государства Российского". Сюжет "Натальи", разворачивающийся на фоне исторической обстановки времен царя Алексея Михайловича, отличается романтической остротой. Здесь есть все - внезапная любовь, тайное венчание, бегство, поиски, возвращение и счастливая жизнь до гробовой доски.
Девяностые годы XVIII века - важный рубеж в истории русской культуры. Со времен Петра I она развивалась в русле идей Просвещения. Мироощущению этой эпохи были свойственны оптимизм, твердая вера во всесилие человеческого разума и исторический прогресс. Конец этим представлениям положили кровавые события французской революции. В 1793 г., в год якобинского террора, многие мыслящие люди во всем мире, взиравшие до этого с сочувствием на парижские события и видевшие в них реальное воплощение своей мечты, пережили сложный духовный кризис: они вдруг почувствовали, что великая эпоха Просвещения, которая открыла человечеству столько истин и возбудила столько надежд, закончилась, так и не принеся ожидаемого счастья. Карамзин, который как никто в России ощущал свое духовное родство с европейской цивилизацией, переживал крах идеалов Просвещения как свою личную трагедию. В эти дни он пишет исполненное тихой скорби историко-политическое размышление в двух письмах: "Милодор к Филарету" и "Филарет к Милодору".
"Помнишь, друг мой, - пишет Милодор, - как мы некогда рассуждали о нравственном, ловили в истории все благородные черты души человеческой, питали в груди своей эфирное пламя любви, которого веяние возносило нас к небесам, и, проливая сладкие слезы, восклицали: человек велик духом своим! Божество обитает в его сердце!.. Кто более нашего славил преимущества XVIII века: свет философии, смягчение нравов, тонкость разума и чувства, размножение жизненных удовольствий, всемерное распространение духа общественности... Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали... что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их в точности, и под сению мира, под кровом тишины и спокойствия насладятся истинными благами жизни". В этих словах заключена живая вера поколения конца XVIII века, его религия, то, что давало цель и смысл жизни. Что же теперь? "О Филарет! - восклицает Милодор, - где теперь сия утешительная система?.. Она разрушилась в своем основании! XVIII век кончается: что же видишь ты на сцене мира? - XVIII век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в ней обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки!.. Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Где возвышение кротких нравственных существ, сотворенных для счастья? - Век Просвещения! Я не узнаю тебя - в крови и пламени не узнаю тебя!" Это письмо - свидетельство крушения целой эпохи. Хотя Карамзин и в дальнейшем не утратил просветительского оптимизма и вера в прогресс у него осталась непоколебима, однако его мироощущение приобрело трагический оттенок - да, человечество движется к какому-то далекому светлому, но неведомому для него идеалу, однако путь к нему страшно труден и извилист, а каждый шаг отмечается кровью и страданием. Острое чувство драматизма жизни - одна из основополагающих черт великой русской литературы, и Карамзин был первым русским писателем, творчество которого отмечено его печатью.
Девяностые годы были для автора "Писем русского путешественника" временем духовного надлома. В 1792 г. он прекратил издание журнала и уехал из Москвы в деревню. Столетие он завершил выпуском двух литературных альманахов - в 1794-1795 гг. в двух томиках вышла "Аглая", а в 1796-1799 гг. читатели получили три части "Аониды". В эти альманахи Карамзин включил все достойные внимания новинки современной литературы, преимущественно поэзии. Подобные сборники в то время были новостью в России и стали для нее заметным культурным событием.
В апреле 1801 г. Карамзин женился на Елизавете Ивановне Протасовой. Но счастье с ней не было продолжительным - уже на другой год, после рождения дочери, она умерла. (В 1804 г. Карамзин женился второй раз на Екатерине Андреевне Колывановой, внебрачной дочери князя Вяземского, с которой и прожил до самой смерти.)
В 1802 г. Карамзин вернулся к журналистике и стал выпускать "Вестник Европы", продолжавший и развивавший традиции "Московского журнала". С первых же номеров он стал популярнейшим в России периодическим изданием. Число его подписчиков за несколько месяцев перевалило за 1000 человек - по тем временам цифра очень внушительная. Круг затрагиваемых в журнале проблем был очень широк. Помимо литературоведческих и исторических статей Карамзин помещал в своем "Вестнике" политические обозрения, разнообразную информацию, сообщения из области науки, искусства и просвещения, а также занимательные произведения изящной словесности. В 1803 г. он опубликовал в нем свою лучшую историческую повесть "Марфа Посадница, или Покорение Новагорода", рассказывавшую о великой драме смиряемого русским самодержавием города, о вольности и непокорстве, о сильной и властной женщине, величие которой проявилось в самые, тяжкие Дни ее жизни. В этой вещи творческая манера Карамзина достигла классической зрелости. Слог "Марфы" ясный, сдержанный, строгий. Здесь нет даже следа слезливости и умиления "Бедной Лизы". Речи героев полны достоинства и простоты, каждое слово их весомо и значимо. Важно подчеркнуть так же, что русская история была здесь уже не просто фоном, как в "Наталье", - она сама явилась объектом осмысления и изображения. Было видно, что автор много лет вдумчиво занимался изучением истории и глубоко чувствовал ее трагический, противоречивый ход.
В самом деле, из многих писем и упоминаний о Карамзине известно, что на рубеже столетий стихия истории все более привлекала его. Он с увлечением читал летописи и старинные акты, доставал и изучал редкие манускрипты.
Осенью 1803 г. он окончательно пришел к решению возложить на себя великую ношу - взяться за написание труда по отечественной истории. Задача эта давно уже назрела. К началу XIX века Россия была едва ли не единственной европейской страной, которая до сих пор не имела полного печатного и общедоступного изложения своей истории. Конечно, существовали летописи, но читать их могли только специалисты. К тому же большая часть летописных списков оставалось неизданной. Точно так же, множество исторических документов, рассеянных по архивам и частным коллекциям, оставались за пределами научного оборота и были совершенно недоступными не только читающей публике, но и историкам. Карамзину предстояло собрать воедино весь этот сложный и разнородный материал, критически осмыслить его и изложить легким современным языком. Хорошо понимая, что труд его потребует многолетних изысканий и полной сосредоточенности, он попросил финансовой поддержки у императора. В октябре 1803 г. Александр I назначил Карамзина на специально созданную для него должность историографа, дававшую права свободного доступа во все российские архивы и библиотеки. Тем же указом ему был положен ежегодный пенсион в две тысячи рублей. Хотя "Вестник Европы" давал Карамзину втрое больше, он без колебания простился с ним и всецело посвятил себя работе над своей "Историей государства Российского". По словам князя Вяземского, он с этого времени "постригся в историки". Со светским общением было покончено: Карамзин перестал появляться в гостиных и избавился от многих не лишенных приятности, но докучливых знакомств. Жизнь его теперь протекала в библиотеках, среди полок и стеллажей. К своему труду Карамзин отнесся с величайшей добросовестностью. Он составлял горы выписок, читал каталоги, просматривал книги и рассылал повсюду письма-запросы. Объем материала, поднятый и просмотренный им, был огромен. Можно с уверенностью утверждать, что никто и никогда до Карамзина не погружался так глубоко в дух и стихию русской истории.
Цель, поставленная перед собой историком, была сложной и во многом противоречивой. Ему предстояло не просто написать обширное научное сочинение, кропотливо исследуя каждую рассматриваемую эпоху; целью его было Создать национальное, общественно значимое сочинение, которое не требовало бы для своего понимания специальной подготовки. Другими словами, это должна была быть не сухая монография, а высокохудожественное литературное произведение, предназначенное для широкой публики. Карамзин много работал над стилем и слогом "Истории", над художественной обработкой образов. Не добавляя ничего в перелагаемые им документы, он скрасил их сухость своими горячими эмоциональными комментариями. В результате из-под его пера вышло яркое и сочное произведение, которое не могло оставить равнодушным ни одного читателя. Сам Карамзин однажды назвал свой труд "исторической поэмой". И в самом деле, по силе слога, занимательности рассказа, по звучности языка это, несомненно, лучшее творение русской прозы первой четверти XIX века.
Но при всем этом "История" оставалась в полном смысле "историческим" сочинением, хотя и достигнуто это было в ущерб общей его стройности. Желание сочетать легкость изложения с его основательностью заставило Карамзина почти каждую свою фразу снабжать особым примечанием. В эти примечания он "упрятал" огромное количество обширных выписок, цитат из источников, пересказов документов, свою полемику с сочинениями предшественников. В результате "Примечания" по своему объему фактически сравнялись с основным текстом. Ненормальность этого хорошо сознавал сам автор. В предисловии он признавался: "Множество сделанных мною примечаний и выписок устрашает меня самого..." Но придумать какой-либо другой способ познакомить читателя с массой ценного исторического материала он не смог. Таким образом, "История" Карамзина как бы делится на две части - "художественную", предназначенную для легкого чтения, и "ученую" - для вдумчивого и глубокого изучения истории.
Работа над "Историей государства Российского" заняла без остатка последние 23 года жизни Карамзина. Она прервалась только на несколько месяцев в 1812 г. в связи с занятием французами Москвы. Это трудное время Карамзин провел в Нижнем Новгороде. В 1816 г. он отвез в Петербург первые восемь томов своего труда. Весной 1817 г. "Историю" начали печатать сразу в трех типографиях - военной, сенатской и медицинской. Однако правка корректур отнимала массу времени. Первые восемь томов появились в продаже только в начале 1818 г. и породили неслыханный ажиотаж. Ни одно сочинение Карамзина до этого не имело такого потрясающего успеха. В конце февраля первое издание уже было распродано. "Все, - вспоминал Пушкин, - даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Колумбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили..."
С этого времени каждый новый том "Истории" становился общественным и культурным событием. 9-й том, посвященный описанию эпохи Грозного, вышел в 1821 г. и произвел на современников ошеломляющее впечатление. Тирания жестокого царя и ужасы опричнины были описаны здесь с такой эпической мощью, что читатели просто не находили слов для выражения своих чувств. Известный поэт и будущий декабрист Кондратий Рылеев писал в одном из писем: "Ну, Грозный! Ну, Карамзин! Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна или дарованию нашего Тацита". 10-й и 11-й тома появились в 1824 г. Описанная в них эпоха Смуты, в связи с недавно пережитым французским нашествием и пожаром Москвы, чрезвычайно интересовала как самого Карамзина, так и его современников. Многие не без основания находили эту часть "Истории" особенно удачной и сильной. Последний, 12-й том Карамзин писал уже тяжело больным. Закончить его он не успел. Великий писатель и историк умер в мае 1826 г.
Николай Васильевич Гоголь родился в марте 1809 г. в селе Большие Сорочинцы Полтавской губернии. Отец его был мелкопоместным дворянином, владевшим небольшой деревней Васильевка, в которой и прошли детские годы будущего писателя. Грамоте, закону Божию и арифметике Гоголь обучился дома под руководством специально нанятого семинариста, а для продолжения образования родители отослали его в 1818 г. в Полтаву, где он два года учился в местном поветовом училище. В 1821 г. его перевели в недавно открытую Нежинскую гимназию. Этому учебному заведению были присвоены права высшего учебного заведения, курс наук был очень обширный. Гоголь провел в гимназии без малого восемь лет. Здесь началось его горячее увлечение литературой и театром здесь же впервые ярко проявились его острый юмор и сатирическое дарование. Впрочем, он долгое время не придавал значения этой стороне своей натуры и мечтал стать поэтом. Кроме множества чувствительных стихов Гоголь в старших классах сочинил большую романтическую поэму "Ганц Кюхельгартен". В 1828 г. он закончил гимназию, получил аттестат на чин 14-го класса и полный самых радужных надежд отправился искать счастья в Петербург.
Столица встретила его неприветливо. Страшная дороговизна заставляла экономить буквально на всем. Денег катастрофически не хватало. Гоголь снял комнату в доме на Большой Мещанской, где жили ремесленники и мелкие чиновники. (Обстановку их жизни, так хорошо ему известную. Гоголь описал потом в своих произведениях.) Найти хорошее доходное место не удалось. Надежды на литературный заработок также оказались тщетными. Истратив последние деньги, он издал своего "Ганса Кюхельгартена" - в мае 1829 г. поэма вышла в свет под псевдонимом В. Алов. Гоголь с нетерпением ждал отзывов на свое творение. Увы, его постигло горькое разочарование. Прошло два месяца - книга не распродавалась. Потом появилась небольшая, но ядовитая заметка в "Московском телеграфе", в которой автор советовал сочинителю поэмы не публиковать больше своих стихов, но сберегать их для себя "под спудом". Это был полный провал, катастрофа, развеявшая все мечты и надежды Гоголя. Горя от стыда, он обошел книжные лавки, в которых продавалась его книга, скупил все ее экземпляры, нанял номер в гостинице и сжег их все до одного.
Затем, после бурного отчаяния и тоски, начались томительные будни, полные мелочных забот и огорчений. Гоголь перебивался случайными заработками и должен был экономить даже на сахаре и свечах. Наконец, в апреле 1830 г. ему удалось устроиться писцом в департамент уделов с жалованием 50 рублей в месяц. С утра до вечера ему приходилось корпеть над бумагами. Однообразная, докучливая канцелярская работа, тусклый безрадостный каждодневный быт вскоре совсем истомили Гоголя. Спасаясь от тоски и отчаяния, он вновь взялся за перо. Его новая книга была навеяна воспоминаниями о далекой и дорогой ему Украине, с ее яркой разгульной жизнью, страшными и смешными преданиями. Так родился сборник прославивших его новелл "Вечера на хуторе близ Диканьки". Уже в феврале-марте 1830 г. одна из них - "Вечер накануне Ивана Купала" - была опубликована в "Отечественных записках". Первая часть сборника из четырех повестей вышла из печати в сентябре 1831 г. и сразу обратила на себя общее внимание. В 1832 г. появилась вторая часть, также из четырех повестей (в их числе "Ночь перед Рождеством" и "Страшная месть"). Читатели "Вечеров" были очарованы их юмором и весельем. Пушкин напечатал восторженную рецензию: "Сейчас прочел "Вечера близ Диканьки". Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился!" "Все обрадовались этому описанию племени поющего и пляшущего, - писал он дальше. - Этой веселости, простодушной и вместе лукавой". Гоголь был признан замечательным юмористом. Мало кто обратил тогда внимание на лежавшую в основе некоторых повестей мрачную и совсем нешуточную демонологию.
В начале 1831 г. Гоголю удалось устроиться учителем истории в Патриотический институт благородных девиц. Материальное положение его несколько поправилось - он переехал в новую квартиру на Малой Морской и вообще воспрял духом. В это время он словно находился на перепутье - им владело множество замыслов. Переходя от одного грандиозного проекта к другому, он то думал писать многотомную всемирную историю, то всеобщую географию ("Земля и люди"), то полную историю Украины. Все эти работы, впрочем, дальше планов не пошли. Та же судьба постигла и начатые им в это время многочисленные художественные произведения, которые также остались неоконченными. В начале 1834 г., благодаря хлопотам друзей, Гоголь был определен адъюнкт-профессором на кафедру всеобщей истории Петербургского университета. Однако на этом поприще успеха он не имел, хотя поначалу его лекции вызвали некоторый интерес. Занятия в университете очень тяготили Гоголя, и в конце 1835 г. он подал в отставку. С этого времени до самой смерти он жил только литературным трудом.
К 25 годам литературный талант Гоголя достиг своей зрелости. 1834 и 1835 гг. вообще стали самыми плодотворными в его творчестве. В этот период были созданы или задуманы все его главные произведения. В последующие 17 лет жизни он не обращался к новым сюжетам, а лишь обрабатывал старые. В 1834 г. Гоголь закончил два сборника повестей - "Арабески" и "Миргород". (В "Миргород" вошли "Тарас Бульба", "Вий", "Старосветские помещики" и "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем".) В 1835 г. были написаны "Женитьба" и "Нос". Тогда же Гоголь начал "Ревизора", "Шинель" и "Мертвые души". Каждая из этих книг вошла в золотой фонд русской литературы. Повести "Арабесок" - "Невский проспект", "Портрет" и "Записки сумасшедшего" (вместе с написанной позже "Шинелью") - образовавшие так называемый "петербургский цикл", имели особенно глубокое влияние на всю дальнейшую русскую литературу. Ими было положено начало "натуральному" (или реалистическому) направлению в про-зе, которое противопоставляло себя "романтическому". Гоголя справедливо считали родоначальником "натуральной" школы (Белинский даже называл ее "гоголевской"), но, вообще говоря, талант его был гораздо шире и не укладывался в какое-то одно направление. Художественный мир Гоголя очень сложен, и реальное постоянно соседствует в нем с фантастическим. Хотя после "Вия" он порвал с народной фантастикой и перенес действие своих произведений в плоскость современной, вполне реальной действительности, сверхъестественное продолжало играть в них важную роль. Только теперь Гоголь изображал не веселую суматоху, поднимаемую "бесовским племенем", а невидимые глазом порождения злого духа, возмущающие мир. С каждым годом он все острее ощущал его воздействие на человеческую жизнь. От повести к повести мы как бы чувствуем нарастание в них консистенции зла. Если в первой части "Вечеров..." зло нелепо и смешно, то в "Страшной мести" и "Вие" оно уже по-настоящему страшно. Однако сам автор еще не ощущает это изображаемое им зло как зло реально существующее, оно остается объектом его фантазии. Лишь временами, вглядываясь в рисуемые им образы, он словно замирает в изумлении перед его могуществом.
Первый еще неясно осознаваемый ужас перед всесилием мирового зла можно видеть в "Портрете" - удивительной повести, в которой так странно оказалась предугадана собственная судьба Гоголя. Внешний сюжет ее чисто романтический: талантливый художник пишет портрет таинственного ростовщика, имевшего сверхъестественное влияние на всех своих клиентов (душой каждого из тех, кто занимал у него деньги, овладевало зло, и он погибал какой-нибудь позорной смертью). Своей гениальной кистью художник сообщает портрету страшную силу, и тот превращается в дьявольское орудие, совращающее людей с истинного пути, пробуждающее в их душах зависть, корысть и другие разрушительные пороки. Поняв, что он сделался невольным пособником зла, художник отрекается от мира; уходит в монастырь и замаливает свой грех в суровом монашестве. Символичны слова, которые он говорит перед смертью своему сыну: "Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника. Бесчисленны будут жертвы этого адского духа, живущего невидимо, без образа на земле. Это тот черный дух, который врывается к нам даже в минуту самых чистых и святых помышлений". В этих словах поставлена проблема искусства. Если так могущественно зло и если в мире оно проникает в святые помышления и даже во вдохновение, то как тяжка и страшна ответственность художника, гений которого может незаметно для него самого стать орудием антихриста! В этой повести видны уже начала будущего религиозного мировоззрения Гоголя, согласно которому психика человека - единственный путь проникновения в мир злого начала. Овладевая душами, антихрист воплощается в людях.
Позже, оценивая в "Авторской исповеди" свой творческий путь. Гоголь делил его на две части, между которыми лежало знакомство с Пушкиным. Первую его часть он относил к "веселой молодости". В эти годы он "сочинял. вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому какая от этого выйдет польза". "Может быть, - писал Гоголь, - с летами и с потребностью развлекать себя, веселость эта исчезнула бы, а с нею вместе и мое писательство. Но Пушкин заставил меня взглянуть надело серьезно". Он похвалил способность Гоголя "угадывать человека" и посоветовал ему приняться за большое сочинение. Гоголь "задумался серьезно" и решил, что нужно смеяться не даром, а над тем, что "действительно достойно осмеяния всеобщего".
В 1835 г., оставив все другие замыслы, Гоголь засел за "Ревизора". "В "ревизоре", - писал он, - я решился собрать в одну кучу все дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и тех случаях, где более всего требуется от человека справедливости, и за одним пазом посмеяться над всем". "Это было первое мое произведение, - признавался он Жуковскому, - замысленное с целью произвести доброе влияние на общество". Гоголь создавал свою знаменитую комедию с невиданной быстротой - она была готова за два месяца. Стремительность сочеталась с большой и упорной работой над текстом. Гоголь удалял длинноты, излишние водевильные ситуации, отшлифовывал язык.
Замысел комедии был очень серьезен, намного серьезнее, чем может показаться с первого взгляда. Позже, в 1842 г., в статье "Театральный разъезд" Гоголь впервые выразил в понятиях те смутные ощущения, которые лежали в основе его зрелого творчества. Открылось же ему в эти годы страшно поразившее его явление, определяемое им как "мертвенность жизни" или (что то же самое) "омертвение души". Сам Гоголь воспринимал это "омертвение" не в переносном (аллегорическом), а в самом буквальном, прямом смысле. "Ныла душа моя, - пишет он, - когда я видел, как много тут же, среди самой жизни, безответных мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей и бесплодной пустыней сердца". Постановкой "Ревизора" он надеялся разбудить этих "мертвых" обитателей, хотел вдохнуть жизнь в их пустынные сердца, чтобы залились они живительными слезами. Он верил, что такое "потрясение" может произвести "светлый смех", который поможет "взорваться и обнаружиться" внутренней болезни, разъедающей русское общество. Он ждал, что, воспрянув от греховного сна, оно "покается и спасется". Увы, его ожидания не оправдались.
Премьера комедии состоялась 19 апреля 1836 г. на сцене Александрийского театра. На ней присутствовал сам император, многие представители знати и известные литераторы (в том числе Пушкин, Вяземский, Жуковский). К несчастью, постановка оказалась очень неудачной и в смысле актерской игры, и в смысле оформления. Гоголь потом чрезвычайно зло отзывался о непристойных париках, шутовских костюмах и грубом переигрывании, которым театр испортил его пьесу. Хотя императору Николаю спектакль понравился (он громко смеялся, а выходя из ложи заметил: "Ну, пьеска! Всем досталось, а мне более всех!"), в целом отношение к "Ревизору" в обществе оказалось отрицательным. Ни одна из высоких, задушевных идей Гоголя не открылась зрителям, критики судили лишь о том, что лежало на поверхности, а чиновничество увидело в пьесе только нападки на российскую государственность и громко возмущалось. На Гоголя этот поток негодующих откликов произвел гнетущее впечатление. Он переживал прием, оказанный его пьесе, как восстание лично ПРОТИВ него всех сословий, как возмущение всей России. Для него неудача "Ревизора" была крушением всех надежд, почти личной катастрофой. Он писал в мае 1836 г.: "Я устал душой и телом. Клянусь, никто не знает и не слышит моих страданий. Бог с ними со всеми. Мне опротивела моя пьеса. Я хотел бы убежать теперь Бог знает куда, и предстоящее мне путешествие, пароход, море и другие далекие небеса могут одни только освежить меня". Гоголь уехал за границу, чтобы продолжить там работу над недавно начатым произведением - поэмой в прозе "Мертвые души". Он чувствовал, что раздраженное состояние, владевшее им в Петербурге, не даст ему сосредоточиться на его труде.
Путешествие и в самом деле пошло ему на пользу. Доплыв на пароходе до Гамбурга, Гоголь через Германию и Швейцарию добрался до Франции. В Вене и Париже он много работал над своей поэмой. В марте 1837 г. он приехал в Рим, который отныне на много лет сделался основным местом его пребывания. Гоголь как-то сразу очень остро почувствовал и полюбил этот город. "Вся Европа для того, чтобы смотреть, - говорил он, - а Италия для того, чтобы жить". За 30 франков в месяц он снял маленькую квартирку в доме на улице Страда Феличе и зажил здесь скромной, почти подвижнической жизнью. Обычно он вставал очень рано и тотчас принимался за работу, которую сочетал с лечением, опустошая до завтрака графин тернийской воды. Затем он спускался в кофейню, выпивал большую чашку кофе со сливками и отправлялся гулять по городу. Днем, когда наступала жара, он возвращался в свою комнату и читал, а вечером опять отправлялся гулять или шел в гости.
В эти годы идея "Мертвых душ" совершенно овладела им. Гоголь начал поэму еще в Петербурге, но писал без плана, для забавы. Теперь за границей он вдруг взглянул на нее другими глазами, взглянул как на свое главное произведение, которому суждено стать событием грандиозного значения. Он сообщал Жуковскому: "Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план... Какой огромный, какой оригинальный сюжет! Вся Русь явится в нем!.." Замысел поэмы кристаллизовался вокруг темы "мертвенности жизни". Явление это глубоко волновало Гоголя, и он поражался тому, как равнодушно относились к нему другие. Для него самого ничего ужаснее в окружавшей его действительности просто не существовало. В бумагах Гоголя находим следы раздумий по поводу философского, космического смысла этой трагедии. В небольшой заметке "Размышление о некоторых героях первого тома "Мертвых душ" Гоголь описывает процесс превращения живой души в "мертвую": "Постепенно человека охватывают "пошлые привычки света, условия, приличия", опутывают его, образуют твердую скорлупу вокруг его души. А как попробуешь, добраться до души - ея уже и нет; остался окременевший кусок..." В другом, написанном для себя наброске, читаем: "Как пустота и... праздность жизни сменяется мутною, ничего не говорящею смертию. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает не трогающийся мир. Еще сильнее между тем должна представляться читателю мертвая бесчувственность жизни. Проходит страшная мгла жизни и еще глубокая сокрыта в том тайна. Не ужасное ли это явление? При бальном, при факелах, при сплетениях... никто не признает смерти..." Для того, чтобы показать, как страшно это "омертвение жизни и души", постигающее человека среди вихря жизни, были задуманы и написаны "Мертвые души". Гоголь хотел разбудить этой книгой Россию от мертвого сна.
Летом 1841 г. первый том поэмы был окончен. В октябре 1841 г. Гоголь привез рукопись в Москву. После трудных цензурных мытарств книга в мае 1842 г. вышла из печати. Едва дождавшись ее появления, Гоголь тотчас уехал из России. В письме Балабиной он признавался: "С того времени, как только вступила моя нога на родную землю, мне кажется, как будто я очутился на чужбине". "Меня томит и душит все, - и самый воздух", - писал он в другом месте. За приемом, оказанным его задушевному творению. Гоголь наблюдал издалека. "Вскоре после отъезда Гоголя, - вспоминал Аксаков, - "Мертвые души" быстро разлетелись по Москве и потом по всей России. Книга была раскуплена нарасхват. Впечатления были различны, но равно сильны..." Сам автор, впрочем, опять остался недоволен сделанным. Следя за впечатлением от "Мертвых душ" в России, он вновь испытал чувство глубокого неудовлетворения. Ожидаемого облагораживающего эффекта на русскую жизнь поэма не произвела. С некоторым раздражением Гоголь обратился к работе над вторым томом. Отсылая экземпляр "Мертвых душ" Жуковскому, он писал: "Это первая часть... Я переделывал ее много с того времени, как читал вам первые главы, но все, однако же, не могу не видеть ее малозначительности в сравнении с другими, имеющими последовать ей частями. Она в отношении к ним все мне кажется похожею на приделанное губернским архитектором наскоро крыльцо к дворцу, который задуман строиться в колоссальных размерах..."
По этому полупризнанию можно судить о грандиозности всего замысла. Поэма, по мысли Гоголя, должна была не только вскрыть недостатки и пороки людей, их заблуждения и всю недостойность их поведения, но и стать образцом, показать путь к их исправлению и нравственному возрождению. Во второй части, в отличие от первой (где главным была сатира), важное место должна была иметь проповедь очищения. Гоголь сам как-то говорил Жуковскому, что имеет для себя в качестве образца "Божественную комедию" Данте с ее трехчастным делением. "Мертвые души" соответствовали "Аду". Теперь он должен был создать героев "Чистилища", переходных, положительных, которые будут способствовать пробуждению русской жизни и просветлению людей. Задуманная книга должна была стать для русских читателей чем-то вроде религиозного откровения - не только герои романа, "мертвые души", должны были "ожить", но и сами читатели должны были, по мысли Гоголя, облагородиться и даже морально возродиться.
Задача была великая, и Гоголь испытывал тягостные сомнения в своих силах. В самом деле, имел ли он необходимые качества для того, чтобы учить и просвещать людей? Пристально вглядываясь в глубь своей души, Гоголь открыл в ней "темную сторону", "греховность" и "душевную черствость". Он осознал, что для окончания "Мертвых душ" в том виде, в каком Он их задумал, он сам должен стать праведником. ("Чтобы творить красоту, - говорил он, - нужно самому быть прекрасным".) Темп работы над поэмой резко снизился. Гоголь писал Плетневу: "Сочинения мои так связаны тесно с духовным образованием меня самого и так мне нужно до того времени вынести внутреннее сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих сочинений". Он погрузился в чтение трудов отцов церкви, проповедей и сочинений церковных писателей. Особенно волновала его книга "О подражании Христу" Фомы Кемпийского, которую он рекомендовал читать всем своим друзьям. Глубоко веря в то, что мысль о его труде внyшeнa ему самим Богом, Гоголь каждый день начинал работу над поэмой с особой молитвы: "Боже, соприсутствуй мне в труде моем, для него же призвал меня в мир... Верю, яко не от моего произволения началось сие самое дело, над ним же работаю во славу Твою. Ты же заронил и первую мысль. Ты же один дал силы и окончить, все строя ко спасению моему..."
Но "Мертвые души" не писались. Приходилось вымучивать каждую строчку. Это была чудовищная пытка, кончавшаяся нервными припадками. Здоровье Гоголя стало быстро разрушаться. Стараясь поправить его, он ездил с одного немецкого курорта на другой, однако лечение не помогало. (Болезнь Гоголя, которой он страдал с юных лет, таинственна. Симптомы ее проявления можно определить словами: медленное оцепенение, остывание, замерзание - тело словно коченело, а душа ощущала себя "заживо погребенной".) Гоголь чувствовал постоянный упадок сил, а всякая попытка умственной работы вызывала усиление болезненного состояния. Но Гоголь не поддавался - свой недуг он воспринимал как "бесовское наваждение" и борьбу с ним считал борьбой с дьяволом. Он писал через силу, но постоянно был недоволен написанным. В июле 1845 г., находясь в Гамбурге, Гоголь сжег первую редакцию второго тома. "Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка доставалась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу, - записал он в тот же день. - Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскресло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появление второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, чем пользу".
Оставив пока работу над поэмой, Гоголь решил изложить по крайней мере свои задушевные мысли, использовав для этого письма к друзьям последних лет. Он писал Языкову: "Я как рассмотрел все то, что писал разным лицам в последнее время, особенно нуждавшимся и требовавшим от меня душевной помощи, вижу, что из этого может составиться книга, полезная людям страждущим на разных поприщах". Так в начале 1847 г. появились "Избранные места из переписки с друзьями". В свободной форме писем Гоголь изложил здесь стройную и полную систему своего религиозного и нравственного мировоззрения. Давая оценку этой системе, надо помнить, что Гоголь подходил к решению многих вопросов не с логических, а с нравственных позиций. Нравственная интуиция была его гениальным даром. Он буквально физически чувствовал зло в мире и в самом себе. Зло никогда не было для него абстрактным, напротив, он ощущал его во всей реальности, он буквально "видел", что зло овладевает миром. (В "Светлом воскресении" он восклицает: "Дьявол вступил уже без маски в мир".) В этом мистическом реализме заключалась основа его мироощущения. Реальным воплощением дьявола на земле, по представлений Гоголя, являются скука, пошлость и тоска, которыми он околдовывает человечество. "И непонятною тоскою уже загорелась земля, - пишет Гоголь, - черствее и черствее становится жизнь, все мельчает и мелеет, и возрастает только ввиду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. - Боже, пусто и страшно становится в твоем мире..." Как же противостоять приходу антихриста? Зло входит в мир через человека, душа которого, изначально светлая и добрая, извращается и омертвевает. Главная причина этой зловещей метаморфозы заключалась, по мысли Гоголя, в болезни века - во всеобщем недовольстве, стремлении к преобразованиям и забвении, потери связи с изначальным и высшим. Каждый хочет быть не тем, что он есть, отсюда - разочарования и пороки. Более же всего подвержено этому ослеплению русское общество. Все несчастья от того, пишет Гоголь, что русский человек не знает ни себя самого, ни жизни. ("Велико незнание России посреди России!" - восклицает он.) Показать русским Россию - в этом видел Гоголь свое назначение и суть своего творчества. Он должен был принести обществу "прозрение" и положить тем самым начало его исправлению. Путь, по которому должно идти это исправление, по мысли Гоголя, заключается не в преобразовании государственных институтов, не в создании новых учреждений, а в нравственном перерождении человека. Все очень просто - каждый, находясь на своем месте, должен стараться дать другим как можно больше добра и не желать ничего иного. "Всякому теперь кажется, - писал Гоголь, - что он мог бы наделать много добра на месте и в должности другого, и только не может его сделать на своей должности. Это причина всех зол... Поверьте, что Бог не даром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит". Преобразование общества по Гоголю начинается с приказа: всем оставаться на своих местах, не рвать ни одной традиции, не изменять ни одного учреждения, ибо все институты, законы, должности и установления - совершенны. Социальное зло не в законах и учреждениях, а в извращении их грешными людьми. Отсюда странное, на первый взгляд, убеждение Гоголя, что преобразовывать Россию нужно не нововведениями, а генерал-губернаторами. "В России может этому дать начало всякий генерал-губернатор в вверенной его управлению области, - пишет Гоголь, - и как просто! Ничем иным, как только собственной жизнью своей". Когда должности и сословия войдут в исконные границы, Россия вернется к своему исконному патриархальному строю. Основа этого строя - иерархия любви. Губернатор - отец истинный всем своим подчиненным, все чиновники - его дети, союз любви связывает самые высшие общественные ступени с самыми низшими. Точно так же помещик должен быть "отцом своих крестьян". А во главе всего этого утопического общества - государь, который имеет отчет за свой народ перед Богом. Таков идеал, к которому должна стремиться Россия. Понятно, что на пути создания этого общества будет много соблазнов, которые можно победить только с помощью православной церкви. Поэтому государственную систему Должно увенчать полное оцерковление мира. "Церковь, - писал Гоголь, - одна в силах разрешить все узлы недоумения и вопросы наши, может произвести неслыханное чудо в виду всей страны". Гоголь видел особое предназначение России как раз в том, чтобы явить миру государство, основанное на любви. Он считал Россию страной особо избранной для этого промыслом Божьим, так как в русском народе есть "начало братства Христова" и он сильнее других народов "слышит руку Божию на всем, что не сбывается в нем". Следовательно, смысл национального бытия России - религиозный. Она страна мессианская, призванная распространить по всему миру свет Христова Просвещения.
Такова в общих чертах была суть гоголевского религиозно-нравственного учения, изложенная им в "Избранных местах..." Ни к одному другому из своих произведений Гоголь не относился с такой ревнивой любовью. Появившись в России, книга наделала много шума и была воспринята русским обществом однозначно отрицательно. Особенно резкую отповедь получил Гоголь от Белинского, который отправил ему из Зальцбрунна страстное обличительное письмо. Касаясь главной идеи "Переписки...", Белинский, в полном согласии с идеалами западничества, писал: "Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения и гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства".
Гоголь был до глубины души расстроен суровыми словами Белинского, а также тем, что его книга, которую он писал с самыми лучшими намерениями, опять всколыхнула против него волну гнева и непонимания. Даже самые близкие к нему по духу люди - Аксаков и Свербеев - не поняли его и увидели в его труде только желание поучать и проповедовать. Аксаков писал Гоголю: "Книга Ваша вредна, она распространяет ложь ваших умствований и заблуждений". Сурово осудило Гоголя даже русское духовенство, на поддержку которого он, может быть, рассчитывал прежде всего. Это всеобщее безусловное отрицание произвело на него страшное впечатление: удар был столь неожиданным и жестоким, что он растерялся. "Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, - писал он, - этого я покуда еще не могу сам понять..."
Измученный Гоголь пережил новый духовный кризис - он начал сомневаться в самом интимном и святом - в своей близости к Христу и своей любви к Богу. Он вдруг задается страшным вопросом: а что, если правы те, кто обвиняет его в дьявольской гордости, и что он действительно пребывает в греховном ослеплении? Стараясь стряхнуть бремя сомнений, он в начале 1848 г. совершил паломничество в Палестину: посетил Бейрут, Сидон, Тир, Назарет и Иерусалим. Но надежда на то, что душа его воскреснет у Гроба Господня, не оправдалась. Святые места не произвели на него никакого впечатления. "Мое путешествие в Палестину, - писал он, - точно было совершено мною затем, чтобы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца". Он, впрочем, решил для себя не уезжать больше за границу и жить в России, как бы тяжело это ему ни было.
И действительно, духовное возрождение его началось вскоре после того, как он поселился в Москве и стал близко общаться с ржевским священником Матвеем Константиновским. В беседах с ним Гоголь постепенно изживает грех гордости, который очень беспокоил его друзей - православных священников. Пройдя через горнило страшных душевных сомнений, он обрел к концу жизни просветление и спокойствие. Переезд оказал благотворное влияние и на его творчество - поэма, наконец, сдвинулась с мертвой точки, одна за другой появлялись новые главы "Мертвых душ". Одновременно Гоголь работал над своими религиозными трактатами - "Размышления над Божественной литургией", "О любви к Богу и самовоспитании", "О душевных расположениях и недостатках". Вторая часть "Мертвых душ" была окончена к лету 1851 г., но Гоголь все переделывал и переписывал ее. По мнению всех, кому он читал свое творение, вторая часть была великолепна и даже превосходила первую. Так, например, Арнольди вспоминал, что она была гораздо ближе к действительности, чем первая, что тут везде слышалась жизнь "как она есть", без всяких преувеличений. Аксаков, глубоко взволнованный чтением Гоголя, писал: "Теперь я только убедился вполне, что Гоголь может выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно и дерзко, по-видимому, говорит в первом томе... Да, много должно сгореть жизни в горниле, из которого истекает золото".
К сожалению, русский читатель так и не увидел этого сочинения - незадолго до смерти Гоголь сжег второй том "Мертвых душ". Обстоятельства, подвигнувшие его на это, навсегда останутся тайной. 26 января 1852 г. умерла жена Хомякова, сестра покойного друга Гоголя поэта Языкова. По свидетельству всех, кто был в это время близок к Гоголю, смерть Хомяковой произвела на него потрясающее впечатление. На панихиде он сказал: "Все для меня кончено". С этого дня он стал готовиться к смерти и большую часть ночей проводил без сна в молитве. Позже Плетнев писал: "Пропуская лишь несколько капель воды с красным вином, он продолжал стоять коленопреклоненным перед множеством поставленных перед ним образов и молился. На все увещания он отвечал тихо и кротко: "Оставьте меня, мне хорошо". В ночь на 12 февраля, сжигая какие-то бумаги, он бросил в печь и тетрадки, заключавшие в себе рукопись второго тома поэмы. Сам Гоголь объяснял это какой-то страшной, почти сверхъестественной ошибкой. Так, доктор Тарасенков, лечивший Гоголя, рассказывал, что после того как тетради сгорели. Гоголь заплакал, велел позвать графа Толстого, показал ему на догорающие угли бумаг и сказал: "Вот это я сделал! Хотел было сжечь некоторые вещи, давно на то приготовленные, а сжег все! Как лукавый силен... вот он к чему меня подвинул! А я было там много дельного уяснил и изложил. Это был венец моей работы... Я думал раздать друзьям по тетрадке: пусть бы делали, что хотели. Теперь все пропало". С этой минуты он погрузился в мрачную прострацию и стал быстро слабеть. Поскольку он ничего не ел, врачи попробовали кормить его насильно. Но от этих мучений больному стало еще хуже, и утром 21 февраля он умер.
Окидывая даже беглым взглядом прожитую Гоголем жизнь, нельзя не признать, что она была полна какого-то таинственного смысла и трагического величия. Значение его для русской литературы было огромно: он гигантски расширил круг поднимаемых ею вопросов и круто повернул ее от эстетики к религии. Все черты, характеризующие "великую русскую литературу", ставшую мировой, были намечены Гоголем. Но его значение далеко выходило за рамки чисто литературные. Гоголь по-новому выразил то особое мистическое мироощущение, которое свойственно было русскому обществу в допетровские времена - после полутораста лет просвещения и усиленного подражания Западу он первым во весь голос заговорил о православии и особой мессианской роли России в мировой истории. В 40-е гг. большая часть русского общества еще не готова была воспринять его проповедь - она пошла за Белинским и другими "западниками". Призыв Гоголя - обратиться к православным корням и истокам русской цивилизации - был гласом вопиющего в пустыне. Только спустя десятилетия на голос Гоголя откликнулся Достоевский.
Федор Михайлович Достоевский родился в октябре 1821 г. в Москве. Отец его, штаб-лекарь в отставке, происходил из старинного, но захудалого дворянского рода и работал врачом в московской Мариинской больнице для бедных. Он был человеком угрюмым, раздражительным и до крайности деспотичным. Детство Достоевского прошло в маленькой казенной квартире в одном из мрачных флигелей больницы. Начальное образование он получил дома. В 1833 г. его определили в полупансион француза Су-шара, а в следующем году перевели в интернат Леопольда Чермака. Здесь Достоевский первый раз попробовал писать. В начале 1838 г. он по требованию отца поступил в Главное инженерное училище в Петербурге. Об этом учебном заведении с его суровой воинской дисциплиной и жизнью под барабанный бой Достоевский в дальнейшем вспоминал очень холодно, но в общем признавал, что преподавание здесь велось на высоком уровне. Все свободное время он отдавал чтению и литературным опытам. Особенно увлекал его Гоголь, которого Достоевский всю жизнь почитал за величайшего гения мировой литературы и ставил в один ряд с Шекспиром и Бальзаком. Именно в петербургских повестях Гоголя, с их небывалым сочетанием физиологического очерка и романтической новеллы, житейской прозы и тревожной фантастики, фасадной красоты большого города и притаившимися будничными драмами мелких чиновников, нашел он образец для своих ранних произведений.
В 1841 г. Достоевский был произведен в инженеры-прапорщики, но еще два года оставался экстерном в своем училище и проходил здесь высшие ступени военно-строительного искусства. В августе 1843 г. он окончил полный курс наук в верхнем офицерском классе и был зачислен на скромный пост при петербургской команде "с употреблением при чертежной инженерного департамента". В эти годы он узнал на собственном опыте, что такое удручающая бедность. Впрочем, виной этому был он сам - Достоевский жил горячо, порывисто и страстно, часто он не мог совладать со своей натурой, и едва у него заводились деньги, тут же до последней копейки проигрывал их в домино или бильярд. К тому же он обожал зрелища, рестораны, кофейные, офицерские пирушки с пуншем, банком и штосом. Но этим далеко не исчерпывались его занятия. Летом 1844 г. в журнале "Репертуар и пантеон" была напечатана в его переводе повесть Бальзака "Евгения Гранде".
Полный творческих планов, Достоевский вскоре начал тяготиться своей службой. Осенью 1844 г., когда его хотели перевести в какой-то дальний гарнизон, Достоевский без колебания подал в отставку. В это время он уже глубоко был захвачен размышлениями над своим собственным романом. Позже он вспоминал: "И замерещилась мне... история - в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная..." В этом видении заключался не только дух "Бедных людей" - первой книги, которая принесла Достоевскому громкую известность, но и всего его творчества. С одной стороны, "Бедные люди" - это роман в духе натуральной "гоголевской" школы. Образ большого города, с его черными, закоптелыми капитальными домами, пучками газа в тумане, скользкой набережной Фонтанки, грязными зловонными лестницами, постоянно проглядывает в каждой сцене романа. Но все же главное здесь не быт, а сердце человеческое, главное - это трагедия глубокого чувства двух маленьких, но благородных людей, безжалостно растоптанного существующим миропорядком. Острая психологическая драма мелкого чиновника, впервые мастерски описанная Достоевским, была новым словом в русской литературе - здесь как бы слились воедино чувствительный сентиментализм Карамзина и глубокий реализм Гоголя, образуя своего рода "сентиментальный натурализм", основоположником которого и стал в своем первом романе молодой Достоевский. Открыв "жизнь сердца" в мелком забитом чиновнике, в "ветошке", а не человеке, Достоевский, по словам Бахтина, произвел в гоголевском мире "коперниковский переворот". Современники остро почувствовали всю важность художественного открытия молодого, никому не известного литератора. Роман Достоевского стал широко известен в петербургских литературных кругах еще до его публикации. Некрасов, которому Григорович показал "Бедных людей", был потрясен и растроган до глубины души. Белинский прочел повесть не отрываясь и тоже пришел в восторг. "Написать такую вещь в двадцать пять лет, - воскликнул он, - может только гений, который силою постижения в одну минуту схватывает то, для чего обыкновенному человеку потребен опыт многих лет". Он захотел тотчас познакомиться с молодым писателем, которому пророчески предрек большое будущее. Через три дня знакомство состоялось. Выслушав из уст великого критика самые горячие похвалы в свой адрес, Достоевский вышел от него в полном упоении. Позже он признавался: "Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни".
Впрочем, уже очень скоро Белинский почувствовал, что талант Достоевского не укладывается в рамки "натуральной" школы. В декабре 1845 г. Достоевский читал в кружке Белинского первые главы своей новой повести "Двойник", главный герой которой мелкий чиновник Голядкин, сойдя с ума, пережвает мучительное раздвоение личности. Белинский был несколько озадачен этим произведением, но все же одобрил его. Однако следующие произведения Достоевского - "Господина Прохарчина" (1846) и, особенно, "Хозяйку" (1847) он решительно не принял и едко высмеял их в своей статье. В последние годы жизни Белинский был непримиримым борцом с романтизмом, фантастикой и идеализмом. Он требовал от писателей точной картины современного общества. Всему мечтательному, гадательному и иллюзорному его журнал объявил беспощадную войну. Достоевскому, который смело сочетал в своих произведениях реалистическое с иррациональным, рамки натуральной школы с самого начала казались слишком тесными. Между ним и Белинским стали возникать разногласия. Позже он вспоминал: "Взгляд мой был радикально противоположен взгляду Белинского. Я упрекал его в том, что он силится дать литературе частное, недостойное ее назначение, низводя ее единственно до описания, если можно так выразиться, одних газетных фактов и скандальных происшествий. Я именно возражал ему, что желчью не привлечешь никого, а только надоешь смертельно всем и каждому... Белинский рассердился на меня, и, наконец, от охлаждения мы перешли к формальной ссоре, так что и не видались друг с другом в продолжении всего последнего года его жизни".
Порвав с Белинским, Достоевский вынужден был разойтись и со всем его окружением. Отношение к нему в писательских кругах с восторженного сменилось на скептически-насмешливое. Этот ранний горестный опыт внезапной славы и быстрого развенчания всегда потом рождал у Достоевского болезненные воспоминания. Но избранному им идеалу он остался верен до конца. Взамен прежних друзей у Достоевского вскоре явились новые. Еще в 1846 г. он познакомился с убежденным фурьеристом и организатором первого социалистического кружка в России Михаилом Петрашевским. Каждую пятницу в его доме у Покровской площади собиралась молодежь, интересовавшаяся новейшими социальными и экономическими вопросами. С весны 1847 г. эти собрания стал посещать Достоевский. Общение с Белинским не прошло для него бесследно. В то время когда Достоевский сблизился с великим критиком, тот под влиянием Фейербаха уже отрекся от веры, увлекался естествознанием, точными науками и стал воинствующим безбожником. Едва познакомившись с Достоевским, он (по воспоминаниям самого Достоевского) тотчас "бросился обращать его в свою веру". "И я, - признавался Достоевский, - страстно принял тогда его учение". (Это увлечение атеизмом и социализмом не было мимолетным, оно превратилось в долгую душевную трагедию. Возвращение Достоевского к "сияющей личности Христа" было потом мучительным и долгим.) Таким образом, Достоевский был уже подготовлен к принятию новых западных идей. Познакомившись с Петрашевским, он был захвачен учением Фурье и его горячей проповедью о создании социалистического общества труда и всеобщей справедливости.
"Фурьеризм, - говорил он позже, - система мирная, она очаровывает душу своею изящностью, обольщает сердце тою любовью к человечеству, которая воодушевляла Фурье, когда он составлял свою систему". Достоевский мечтал об "оздоровлении" общества, о его перестройке на более справедливых основах. Он готов был горячо проповедовать * новые филантропические идеи, был убежденным сторонником отмены крепостного строя и проведения социальных реформ, но ни тогда, ни позже не принимал насилия, террора и политических переворотов. Характерно, что увлечение социализмом совершенно не сказалось на его творчестве. В 1848 г. он выпустил сентиментальный роман "Белые ночи", а с начала 1849 г. в "Отечественных записках" начали публиковать его роман "Неточка Незванова" - пожалуй, самое зрелое и сильное произведение раннего Достоевского. К несчастью, закончить его он не успел.
В апреле 1849 г. на заседании петрашевцев Достоевский прочел знаменитое письмо Белинского к Гоголю, написанное в Германии и распространявшееся тогда в России в списках. Вскоре все петрашевцы были арестованы. Достоевский был заключен в печально знаменитый Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Началось следствие. Как свидетельствуют открытые позже протоколы допросов, Достоевский вел себя на нем с большим мужеством. Он имел полное право написать в 1854 г., что "вел себя перед судом честно, не сваливая своей вины на других, и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить других".
22 декабря Достоевского и других петрашевцев привезли на плац Семеновского полка, где возвышался деревянный помост, обтянутый черным сукном. Здесь им зачитали высочайший приговор: из 123 человек, привлеченных к следствию, 21 были приговорены к расстрелу. Достоевский оказался в их числе. Осужденных облачили в саваны с остроконечными капюшонами. Первую тройку привязали к столбам у эшафота. Достоевский был во второй тройке. Позже он вспоминал: "Вся жизнь пронеслась в уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния, и картинно". Взвод солдат прицелился в обреченных. В это время галопом подскакал флигель-адъютант с помилованием. (Вся эта сцена с расстрелом, как потом стало известно, была разыграна по приказу Николая I.) По новому приговору Достоевского присудили к четырем годам каторги, а потом - к ссылке в рядовые. В тот же день он писал брату: "Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, а быть человеком между людьми и остаться им навсегда в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть - вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я осознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою... Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь..."
25 декабря Достоевского заковали в кандалы, посадили в сани и отправили в Сибирь. В конце января 1850 г. его доставили в Омскую крепость, где предстояло отбывать каторжные работы. Общий барак, в котором он прожил четыре года, представлял собой ветхое деревянное здание с протекающей крышей. "Блох, вшей и тараканов четвертаками". Голые нары. Общий ушат, духота нестерпимая. А вокруг несмолкаемый крик, шум, ругань, бряцание цепей. "Это был ад, тьма кромешная", - вспоминал впоследствии Достоевский. Ему пришлось прожить четыре года бок о бок с мрачнейшими знаменитостями уголовного мира. Он вынес отсюда множество типов и характеров, которые потом обрели вторую жизнь в его великих романах.
Не владея никакими специальностями, Достоевский был зачислен в разряд чернорабочих: он вертел в мастерской точильное колесо, обжигал на заводе кирпичи, разбирал на Иртыше старые казенные барки. За этими трудами у него было много времени подумать о своей прошлой жизни. Именно на каторге начали постепенно меняться его убеждения. Позже он писал: "Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошедшее, судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни". Особенно тяжело подействовала на него ненависть арестантской среды к приговоренным дворянам. Ненависть народа Достоевский объяснял религиозно. Даже самые страшные разбойники веровали в Христа, и этой верой они были "умнее" неверующих. Размышляя над тем, как преодолеть отчуждение народа, Достоевский постепенно отрекся от своих социалистических воззрений, которые стали казаться ему космополитическими и не русскими, и возвратился к своим старым, уже полузабытым, "московским" убеждениям - патриархальному православию и почвенническому консерватизму. Обратный путь к вере он описал позже Фонвизиной: "Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных..." Достоевский, оставивший в начале 1854 г. Омский острог, совсем не походил на того Достоевского, который был привезен сюда четыре года назад.
До полной свободы ему было еще очень далеко. Согласно приговору, Достоевского зачислили рядовым в Сибирский 7-й линейный батальон, стоявший в дальнем степном губернаторстве. Семипалатинск, в котором назначено было ему провести годы своей ссылки, представлял собою глухой городок, затерянный в киргизских степях неподалеку от китайской границы. Достоевского опять поселили в казарме. Он должен был со всей строгостью выполнять фронтовые занятия, но от других обязанностей был освобожден. Вскоре ему разрешили жить на Отдельной квартире. Получив наконец возможность читать и писать, Достоевский начал работу над своими каторжными мемуарами и набросился на книги. Он умоляет брата присылать ему побольше книг: европейских историков, экономистов, святых отцов, древних авторов, Коран, Канта, Гегеля, физику, физиологию, даже немецкий словарь. Он читает журналы и сразу отмечает первые повести Толстого. Положение его заметно улучшается.
Местное общество открыло перед Достоевским свои двери. Его начинают принимать даже в доме военного губернатора. У него появилось много друзей. Между прочим он познакомился со скромным таможенным чиновником Александром Исаевым (отчасти он послужил потом прототипом для его Мармеладова). Это был честный, благородный, но бесконечно опустившийся, спившийся человек. Его жена, Мария Дмитриевна, хорошенькая, образованная, умная и грациозная женщина, вскоре стала большим другом Достоевского. По свидетельству тех, кто близко знал Достоевского в это время, ее сочувствие к нему он неверно истолковал как увлечение и вскоре сам горячо влюбился в нее. Страсть его была мучительной и болезненной, так как постоянно отягчалась ревностью. Когда Исаевы переехали в Кузнецк, возникла оживленная переписка. В августе 1855 г. Исаев умер. Но к этому времени оказалось, что Мария Дмитриевна увлечена уездным учителем Вергуновым. Борясь за свою любовь, Достоевский преодолел множество затруднений и пережил тяжелую душевную драму, следы которой видны потом во многих его романах. В октябре 1856 г. стараниями друзей (которые обратились лично к Александру II) Достоевский был произведен в прапорщики. Это означало для него значительное расширение свободы. Он отправился в Кузнецк и сделал Исаевой официальное предложение. В феврале 1857 г. они обвенчались в кузнецкой церкви и переехали в Семипалатинск, Брак их, однако, был очень несчастным. На обратном пути из Кузнецка молодая жена с ужасом и отвращением увидела своего мужа воющим и бьющимся в припадке падучей (нервные припадки преследовали Достоевского с юности, но в настоящую эпилепсию они перешли в годы ссылки). Это происшествие произвело на нее ужасное впечатление и навсегда разрушило близость между супругами. Брак продолжался семь лет, однако с этого дня и до самой смерти Марии Дмитриевны в огромной переписке Достоевского нет ни единого слова о ней. После ее смерти (в апреле 1864 г.) Достоевский писал Врангелю: "О, друг мой, она любила меня беспредельно. Я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. Мы были с ней положительно несчастны вместе".
Смерть Николая I и начало нового царствования, которое в отличие от предшествующего, обещало быть либеральным, породили в Достоевском надежду на скорую перемену в своей судьбе. В марте 1859 г. он получил долгожданную амнистию и в декабре смог переехать в Петербург. Друзья и знакомые были поражены его кипучей энергией. Он вернулся не разбитым или надломленным и не казался разочарованным или нравственно искалеченным - он смотрел на мир бодрее прежнего, отличался веселостью и мягкостью в обращении. "Я верю, что еще не кончилась моя жизнь", - писал Достоевский в одном из писем. Страна, в которой он оказался, совсем не походила на ту, что оставил он десять лет назад: все пришло в движение, всюду чувствовался дух обновления и надежда на скорое преобразование общества. Достоевский с энтузиазмом окунулся в эту кипучую стихию. Вместе с братом Михаилом он решил издавать ежемесячный журнал "Время" большого объема (32 печатных листа), в котором кроме литературного предусматривались экономический, финансовый и философский отделы. Задачей нового органа было провозглашено "примирение цивилизации с народным началом и синтез русского культурного слоя с подспудными силами народа". Не принадлежа идейно ни к славянофилам, ни к западникам, Достоевский предполагал проводить в своем журнале некую среднюю линию. В кружке сотрудников "Времени" не было даже следа революционного направления. Здесь господствовали нравственные и умственные интересы, чистый либерализм без всякой мысли о насильственном перевороте. Первый номер журнала вышел в январе 1861 г. В следующие месяцы Достоевский опубликовал здесь две крупные вещи - свои каторжные мемуары "Записки из мертвого дома" и роман "Униженные и оскорбленные". Кроме того его перу принадлежало множество статей на самые Разные темы. Новый орган был сразу отмечен русской публикой. "Время" имело огромный успех, число подписчиков быстро увеличивалось, но в апреле 1863 г. за публикацию статьи "Роковой вопрос" (посвященной польскому восстанию) журнал был неожиданно закрыт. Братьям Достоевским пришлось хлопотать об организации нового журнала "Эпоха".
В том же году Достоевский пережил одно из сильнейших увлечений в своей жизни - страсть к Аполлинарии Сусловой. Роман с ней был бурный и драматичный, словно взятый со страниц его романа, только действительность здесь предшествовала вымыслу. Став любовницей Достоевского, Суслова тяготилась этой страстью и уехала за границу. Между любовниками развернулась настоящая драма любви-ненависти, в которой обе стороны наносили друг другу расчетливые и жестокие удары. Оставив все дела, Достоевский отправился за Сусловой в Германию и Париж. Страсть к любимой женщине странным образом переплетается в нем со страстью к игре. Он постоянно играет на рулетке - в Висбадене выигрывает в один вечер 10 тысяч франков, а в Баден-Бадене проигрывается вчистую. С этого времени ведет свое начало его безумная всепоглощающая страсть к игре, которая в течение многих лет не позволяла ему вылезти из долгов. (Вместе с тем рулетка и переживания, связанные с ней, дали Достоевскому материал к одной из лучших его повестей "Игрок".)
Возвратившись из-за границы, в октябре 1863 г. Достоевский возобновил хлопоты по организации журнала "Эпоха". Разрешение было получено в январе 1864 г. Но блестящего успеха первого журнала повторить не удалось. "Эпоха" появилась на свет мертворожденной, и вся история второго журнала Достоевских есть история его медленной гибели. В первом номере, который вышел в марте, было помещено начало повести "Записки из подполья". Создавалась она в крайне неблагоприятных условиях. Достоевский писал эту вещь с "мукой и отчаянием", сидя у постели умирающей жены, писал в спешке, тревоге, без вдохновения (повесть позарез нужна была для того, чтобы поставить на ноги журнал), буквально привязывая себя к письменному столу. Но несмотря на это из-под пера его вышло исключительно цельное и глубокое произведение.
Потрясающий драматизм мысли, впервые обретший здесь свое воплощение, стал потом важной особенностью всех поздних великих романов-трагедий Достоевского. Точно так же в первый раз здесь было явлено миру его парадоксальное религиозно-нравственное учение.
"Записки из подполья" представляют собой исповедь изверившегося мечтателя-циника, "подпольного человека", рационалиста, "мертворожденного общечеловека", который с противоестественным наслаждением раскрывается перед читателем в своем нравственном "неблагообразии" и выворачивает перед ним всю низость своей души. В уста этого антигероя Достоевский вкладывает трагические размышления о сути человеческой природы и путях развития человечества. Острие едкого сарказма автора "Записок" направлено против утилитарной теории гуманизма "западников" и особенно Чернышевского, против их наивной веры в прогресс и человека. Известно, что век Просвещения в противовес религиозному аскетизму христианства выдвинул понятие разумного эгоизма как надежной связи человеческого сообщества. В основе этого учения лежало представление о "естественном человеке", который озабочен в своих стремлениях достижением собственного "счастья". Человек этот сам по себе не добр и не зол, таковым его делает общественное устройство. В обществе, которое организовано на неправильных началах, стремления к счастью отдельных людей сталкиваются между собой. Отсюда пороки и преступления. В справедливо организованном обществе, напротив, человек, заботящийся о своей пользе, одновременно приносит пользу и другим людям. И там и здесь личная выгода является главной движущей пружиной общественного развития. Герои романа Чернышевского "Что делать?" много и охотно рассуждают на эту тему. "Теперь вы занимаетесь дурными делами, - говорит, например, Лопухов, - потому что этого требует ваша обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, потому что без расчета вы не хотите делать зла, а если вам выгодно, то можете делать что угодно, - даже действовать честно и благородно, если так будет нужно. Тогда злые увидят, что им нельзя быть злыми, и злые станут добрыми, ведь они были злыми только потому, что им вредно было быть добрыми".
Этот младенческий оптимизм в понимании природы зла вызывает у автора "Записок" разливы желчи. "О скажите, - восклицает он, - кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов, а что если бы его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости; тотчас же стал бы добрым, потому что именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать заведомо против собственной выгоды, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О, младенец! О, чистое невинное дитя!" И автор рисует собственное, изощренное видение природы человека. Человек, поступки которого основаны на пошлой бухгалтерии выгод и расчетов, по его мнению, не человек вовсе, а автомат, машина, "штифтик". Потому как самое человечное в человеке - это его свободная воля. Вольное и свободное "хотение" человека есть его "самая выгодная из выгод". Ради права захотеть человек может захотеть и невыгодного. Весь смысл человеческого существования, весь смысл человеческой истории состоит в самоутверждении иррациональной воли. Мировой процесс никакой цели не имеет, никакого прогресса не существует; человечество вовсе не стремится к благоденствию и устройству, оно любит созидание и счастье, но нисколько не меньше наслаждается разрушением и страданием. История человечества - бессмысленное нагромождение бедствий и злодейства. Человек осужден вечно куда-нибудь идти, но ему совсем не так уж хочется куда-то прийти. Поэтому на основаниях -чистого разума и голой выгоды справедливое общество никогда не может быть построено. В этом психологическом и философском утверждении Достоевского суть его повести. Трагедия "подпольного" человека в том, что он, глубоко понимая суть жизни, не видит в ней никакого смысла. За каждой строчкой его горькой исповеди виден сам автор. Но Достоевский, дойдя в своих тягостных размышлениях до самых крайних пределов отрицания, сумел возродиться вновь, обретя веру в Христа. В ней одной он и видел спасение человеческой цивилизации, так как непоколебимо был уверен в том, что зло в человеке может быть побеждено только чудом.
Живя в век утверждающегося безверия, когда атеизм и рациональное мышление приобрели огромное влияние на мироощущение людей, Достоевский с тревогой вглядывался в будущее. Грядущая история виделась ему в свете Апокалипсиса, и он предрекал неслыханные мировые катастрофы. "Конец мира идет, - писал он, - конец столетия обнаружится таким потрясением, какого еще никогда не бывало". Главная опасность, о которой он настойчиво предупреждал современников, крылась в крахе гуманизма: без веры в Бога и бессмертие души старый гуманизм перерождается в свою противоположность, так что любовь к человечеству феноменальным образом обращается в ненависть и всеобщую войну. Достоевский всеми фибрами души предчувствовал эту дьявольскую метаморфозу и первым пророчески указал на то, что человеколюбивые социалистические идеи таят в себе зерна тоталитаризма. Ведь место Бога в душах людей не может оставаться пусто! Оно неминуемо будет заполнено, но место богочеловека Христа в сердцах толпы займет демоническое существо, "сильная личность" - человекобог, который стоит "вне морали", по ту сторону "добра и зла", которому "все позволено" и который "может приступить" все законы. Герой романа Достоевского "Бесы" Кириллов заявляет: "Если Бога нет, то я - Бог". В том же романе социалист-теоретик Шигалев докладывает на собрании кружка революционеров, что он "запутался в собственных данных" и его заключение оказалось "в прямом противоречии с первоначальной идеей". "Выходя из безграничной свободы, - говорит Шигалев, - я заканчиваю безграничным деспотизмом". О самой этой теории сообщает походя другой участник заседания: "Он (Шигалев) предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать". Далее следует ироническое замечание о том, что "меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, - весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны".
Противостоять дегуманизации общества, по глубокому убеждению Достоевского, возможно лишь одним способом - приняв благодатное учение Христа. Но западная цивилизация, утратившая детскую веру в Бога, уже не способна к этому. (Вслед за Герценом Достоевский развивал мысль о том, что "весь западный мир идет в мещанство", что мещанство как раз и есть тот идеал, "к которому стремится и подымается Европа со всех точек дна...") Только русский народ, который "безмерно выше, благороднее, честнее и наивнее" европейцев с их "дохлым католицизмом и глупо противоречащим себе самому лютеранством" способен к чуду обновления. Отсюда шла вера Достоевского в мессианское призвание России - "объединить все народы у подножия Креста". "Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно связана с православием...), - писал он в письме к Майкову, - и это совершится в какое-нибудь столетие - вот моя страстная вера". И в другом месте: "Назначение русского человека есть, бесспорно, всеевропейское и всемирное... Россия призвана изречь окончательное слово великой всеобщей гармонии братского окончательного согласия всех племен по Христову закону..."
В середине 60-х гг. жизнь Достоевского была полна драматических событий. В 1864 г. один за другим умерли близкие ему люди..- сначала жена, а потом старший брат. Вслед за тем последовал крах его журнала - он прекратил существование в июне 1865 г. Достоевский был окончательно разорен, и ему грозила долговая тюрьма. Чтобы хоть как-то поправить свои дела, он продал книгоиздателю Стелловскому права издания всех своих сочинений в трех томах и обязался к 1 ноября 1866 г. написать новый роман. В договоре было указано, что в случае, если рукопись не будет вручена к сроку, все существующие и будущие романы Достоевского становятся на ближайшие девять лет исключительной собственностью Стелловского. За этот кабальный договор Достоевский должен был получить всего 3000 рублей, но не получил даже их - Стелловский расплатился с ним скупленными по дешевке векселями "Эпохи".
Достоевский решил уехать из Петербурга за границу, чтобы здесь, вдали от дел, кредиторов и полиции, сосредоточиться на писании романа. Но страсть к игре не давала ему покоя. За пять дней в Висбадене он проиграл на рулетке все, что имел, вплоть до карманных часов. Некоторое время, не имея никаких средств, он чуть ли не из милости жил в каком-то третьесортном отеле, хозяин которого всеми способами выражал ему свое презрение. "Рано утром мне объявили в отеле, - писал Достоевский в письме к Сусловой, - что мне не приказано давать ни обеда, ни чая, ни кофею..." В этих условиях он начал писать свой величайший роман "Преступление и наказание", первая часть которого вышла в январской 1866 г. книжке "Русского вестника". Едва появившись в печати, роман вызвал множество восторженных откликов - даже недоброжелатели Достоевского признавали "Преступление и наказание" одним из величайших творений русской литературы.
В октябре, когда до установленного Стелловским срока оставался всего месяц, Достоевский был принужден прервать работу над "Преступлением и наказанием" ради "Игрока". Чтобы ускорить написание книги, он попросил найти ему стенографистку. Известный преподаватель стенографии Ольхин прислал Достоевскому свою способнейшую ученицу, двадцатилетнюю Анну Григорьевну Сниткину. Но даже с ее помощью Достоевский имел очень мало надежды исполнить кабальный договор и в первое время сильно нервничал. Однако по мере того, как работа продвигалась, он успокаивался. К тому же роман выходил удачным, и Достоевский все более увлекался им. Работая по нескольку часов в день со своей помощницей, он вскоре заметил ее миловидность и своеобразную привлекательность. Их отношения становились все более близкими. Таким образом, Достоевскому удалось успешно выпутаться из этой, казалось бы, безвыходной ситуации - он не только закончил в срок "Игрока" (роман был написан за 26 дней), но и нашел спутницу жизни, которая оставалась его верным и любящим другом до самой его смерти. Сдав Стелловскому "Игрока", Достоевский предложил Анне Григорьевне стенографировать последнюю часть "Преступления и наказания". Вскоре он попросил ее руки. Эта последняя страсть Достоевского нисколько не походила на его предыдущие бурные и трагические романы. Он сам писал о своей второй женитьбе очень просто и безыскусно: "При окончании романа я заметил, что стенографистка моя меня искренне любит, хотя никогда не говорила мне об ЭТОМ ни слова, а мне она все больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я предложил ей за меня выйти, она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я все более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у нее есть и любить она умеет".
Срезу после свадьбы Достоевские, укрываясь от кредиторов, уехали за границу, где провели в постоянных скитаниях четыре года. За это время они успели пожить в Дрездене, Бадене, Базеле, Женеве, Вене, Милане и Флоренции, пережить рождение двух дочерей и смерть одной из них, а также жестокие лишения - бывали недели, когда у них буквально не имелось копейки в кармане. Причина финансовых неурядиц была старая - неукротимая страсть к игре. Достоевский то и дело проигрывался в пух и прах, но не мог найти в себе сил остановиться. Анна Григорьевна вспоминала об этой поре их жизни: "Мне было до глубины души больно видеть, как страдал Федор Михайлович: он возвращался с рулетки... бледный, изможденный, едва держась на ногах, просил у меня денег (он все деньги отдавал мне), уходил и через полчаса возвращался еще более расстроенный, за деньгами, и это до тех пор, пока не проигрывал все, что у нас имеется. Когда идти на рулетку было не с чем и неоткуда было достать денег, Федор Михайлович бывал иногда так удручен, что начинал рыдать, становился передо мной на колени, умолял меня простить его за то, что мучает меня своими поступками, приходил в крайнее отчаяние... Должна отдать себе справедливость: я никогда не упрекала мужа за проигрыш..."
В эти нелегкие, годы Достоевский напряженно работал над новым романом "Идиот", который с начала 1868 г. стал печататься в "Русском вестнике". Объясняя замысел задуманного произведения, Достоевский писал Майкову: "Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная, и я к ней не подготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная, и я люблю ее. Идея эта - изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно..." Сюжет "Идиота", который стал любимейшим созданием Достоевского, слагался медленно и мучительно. В конце концов ему удалось (во многом с оглядкой на бессмертный образ Дон Кихота) воплотить свой идеал в князе Мышкине. Далеко не все, впрочем, соглашались видеть в нем идеального героя. Роман имел гораздо меньший успех у читателей, чем "Преступление и наказание".
В 1870 г. Достоевский, находившийся в расцвете своих творческих сил, задумал грандиозную эпопею "Житие великого грешника", в которой хотел показать мучительные искания русского человека между двумя великими учениями: социализмом и христианством. Действие романа должно было начинаться в 30-х гг. XIX века и далее разворачиваться на протяжении трех десятилетий. От самого детства героя, с пансиона, Достоевский хотел провести его через все круги современной цивилизации и подвергнуть искушению идеями всех новейших политических и философских течений. Герой должен был во многом повторить крестный путь самого Достоевского: испытать "соблазн" атеизма и утрату веры, тяжелый духовный кризис, а потом мучительное возвращение к Христу. Все это должно было происходить на широком фоне, так как жизнь закидывает героя в самые отдаленные уголки России - он знакомится со многими людьми, попадает в монастыри, светские салоны и т.д. В полном объеме этот замысел так никогда и не был осуществлен, однако именно из него выросли три последние великие романа Достоевского: "Бесы", "Подросток" и "Братья Карамазовы".
Поводом для написания "Бесов" послужило преступление, потрясшее в свое время русское общество: в ноябре 1869 г. в Разумовском парке в Москве был найден труп студента Иванова, застреленного из револьвера выстрелом в упор в затылок. Как показало следствие, убитый принадлежал к подпольной социалистической организации Комитет народной расправы, во главе которой стоял близкий друг и последователь Бакунина Сергей Нечаев. Иванов был постоянным оппонентом Нечаева и не скрывал своего намерения покинуть кружок. Нечаев убедил товарищей "устранить" опасного товарища, который мог выдать их правительству. В этом идейном преступлении Достоевский увидел общественный факт огромного значения. Он отложил "Житие великого грешника" и взялся за работу над "Бесами". Первые главы романа появились в "Русском вестнике" в октябре 1871 г. Это произведение полушутя-полусерьезно он сам называл романом-памфлетом. Достоевский сообщал Страхову: "То, что пишу, - вещь тенденциозная. Хочется высказаться погорячее. Вот завопят про меня нигилисты и западники, что ретроград. Да черт с ними, а я до последнего слова выскажусь!.. Иногда, по-моему, надо понижать тон, брать плеть в руки и не защищаться, а самим нападать, гораздо погрубее". Действительно, нигде более сатира Достоевского не достигала такой бичующей силы, как в "Бесах", представляющих на своих страницах целую галерею карикатурных образов социалистов. Особенно безжалостно обошелся Достоевский с Нечаевым: исторический деятель, поражавший многих трагизмом характера и закалом воли, был выведен в романе под именем Верховенского крайне неприглядным и ничтожным. Из зловещего демона Достоевский сделал хихикающего и суетливого "мелкого беса".
Закончив писать "Бесов", Достоевский не вернулся более к "Житию великого грешника". Приехав в 1871 г. в Россию, он сблизился с князем Мещерским, одним из видных российских общественных деятелей консервативного толка. Тот предложил Достоевскому редактировать свой еженедельник "Гражданин". В этом журнале под рубрикой "Дневник писателя" Достоевский открыл свой литературно-публицистический отдел, где регулярно помещал статьи и новеллы. В ряду важнейших сотрудников "Гражданина" был Победоносцев, которого Достоевский глубоко уважал. Но в целом политическая ориентация журнала его не устраивала, и в марте 1874 г. Достоевский ушел из "Гражданина". Несмотря на потерю 3000 рублей годового содержания его материальное положение в это время стало медленно поправляться. Благодаря жене, которая взяла на себя переиздание отдельных произведений Достоевского, а также вела его финансовые дела, он сумел расплатиться со всеми долгами и даже обрел в конце жизни некоторый материальный достаток. По приезде в Петербург Достоевские сняли четырехкомнатную квартиру на Серпуховской и сумели обставить ее приличной мебелью.
Опубликовав в 1875 г. в "Отечественных записках" роман "Подросток", Достоевский на протяжении следующих двух лет был занят изданием своего "Дневника писателя". Этот своеобразный журнал выходил ежемесячно в виде небольших книжечек. Начиная выпускать "Дневник", Достоевский предполагал откликаться на все злободневные события современности: писать "о слышанном и прочитанном, все или кое-что, поразившее меня лично за месяц". Жанр этих откликов был самым произвольным: здесь помещались художественные произведения, литературная критика, живые реплики на текущие события, отчеты о судебных процессах, публицистические и философские статьи, личные воспоминания. Новое издание вскоре стало пользоваться огромной популярностью - ежемесячно расходилось до 4 тысяч экземпляров, а в 1877 г. тираж издания возрос до 7 тысяч. Очевидно было, что на смену поколению эпохи реформ ("шестидесятникам") пришло новое, которое совсем иначе смотрело на жизнь и которому идеи Достоевского были близки и понятны. Слов писателя ждали, к ним жадно прислушивались, в них находили ответы на животрепещущие вопросы современности. Во многом благодаря "Дневнику" Достоевский обрел под старость репутацию "учителя жизни". Огромный отклик имел последний великий роман писателя "Братья Карамазовы", вышедший в 1880 г. Но, наверно, самый грандиозный успех выпал на долю Достоевского в июне 1880 г., когда, по случаю открытия памятника Пушкину в Москве, он произнес на заседании Общества любителей российской словесности свою знаменитую речь о Пушкине. Достоевский писал жене об эффекте своего выступления: "Я не скажу тебе про рев, про вопль восторга, Люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить". Публика неистовствовала полчаса. Раздавались крики: "вы наш святой, вы наш пророк", "вы гений, вы больше, чем гений". Какой-то студент подбежал в восторге к Достоевскому и упал без чувств у его ног. В эту пору Достоевский достиг небывалого признания и всенародной славы. Год окончания "Братьев Карамазовых" и "Речи о Пушкине" возвел его в сан одного из величайших русских художников-мыслителей. Однако напряженная, можно сказать, каторжная работа все больше подтачивала силы Достоевского - катар верхних дыхательных путей развился у него в эмфизему легких, которая и свела его в могилу. 26 января 1881 г. у писателя началось сильное горловое кровотечение, и через два дня он скончался.
Граф Лев Николаевич Толстой, происходивший из знатной, но разорившейся аристократической семьи, родился в августе 1828 г. в имении Ясная Поляна Тульской губернии. Его отец, подполковник в отставке, был помещиком средней руки и с трудом поправил свое состояние удачной женитьбой на княжне Марии Волконской (Ясная Поляна принадлежала ей). Толстому было два года, когда умерла его мать, и девять лет, когда скоропостижно скончался его отец. Детство его прошло в Москве (куда семья переехала в 1837 г.), а отрочество (с 1841 г.) - в Казани, где жила опекунша малолетних Толстых, их тетка Пелагея Ильинична Юшкова. Толстой получил в детстве очень хорошее домашнее образование. В 1844 г. он поступил в Казанский университет на факультет восточных языков, но учился не очень прилежно. Провалив экзамены по немецкому языку и истории, он в 1845 г. перевелся на юридический факультет. В 1847 г. он совсем бросил учебу и уехал в Ясную Поляну (это имение с 300 крепостных досталось ему после раздела отцовского наследства между братьями Толстыми).
Толстой поселился в деревне с намерением вести жизнь помещика, но уже осенью 1848 г. уехал в Москву и с головой ушел, как он сам писал потом, в "беспутную городскую жизнь кутежей, пьянства, развратной, светской жизни". Весной 1849 г. он вернулся в Ясную Поляну, однако много времени проводил в Туле в кутежах с цыганами и карточной игре. Это рассеянное времяпрепровождение, совершенно расстроившее его имение, продолжалось до начала 1851 г. Толстой, как это видно из его дневников, сильно мучился своей бездеятельностью, постоянно старался начать новую жизнь, но каждый раз возвращался к прежнему. Нужен был какой-то внешний стимул, чтобы выйти из порочного круга бесцельного существования. И когда старший брат Николай, переведенный служить на Кавказ, предложил ему поехать с собой, Толстой немедленно согласился. Это решение оказалось для него спасением. В начале 1852 г. он сдал экзамены на звание юнкера и был зачислен на военную службу фейерверкером 4-го класса.
Часть Толстого стояла в богатой казацкой станице Старогладковской. Боевые действия шли довольно вяло. Имея много досуга, Толстой обратился к литературному труду, к которому давно уже имел склонность, и начал писать повесть "Детство". Согласно его замыслу, повесть должна была стать первой частью большого, широко задуманного произведения, имевшего целью показать взросление и возмужание человека. Начав с ранних лет детства, Толстой собирался провести своего героя через четыре эпохи его развития - "Детство, "Отрочество, "Юность" и "Молодость". Несмотря на сложность и необычность замысла Толстой сумел блестяще осуществить его. "Детство" было напечатано в сентябрьской 1852 г. книжке "Современника" (анонимно с инициалами Л.Н.) и имело огромный успех. Первые русские писатели сразу отметили дарование автора. "Этот талант надежный, - писал Некрасову Тургенев. - Пиши к нему и поощряй его писать. Скажи ему, если это может его интересовать, - что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему". Во многих журналах появились хвалебные отзывы. "Если это первое произведение г. Л.Н., - басила статья в "Отечественных записках", - то нельзя не поздравить русскую литературу с появлением нового замечательного таланта".
Следующие произведения Толстого: "Набег", "Отрочество", "Записки маркера" также были встречены публикой с восторгом. Успех воодушевил Толстого. Он хотел уже подать в отставку, для того, чтобы всецело посвятить себя писательскому труду, но в 1853 г. началась Крымская война, и мысль об отставке пришлось пока отложить. В начале 1854 г. Толстого произвели в прапорщики и отправили в Дунайскую армию. Прослужив некоторое время в Бухаресте, он в ноябре перевелся в Севастополь, осажденный англо-французской армией. Месяцы, проведенные в этом городе, имели в его жизни огромное значение. Война, которую наблюдал здесь Толстой, не шла ни в какое сравнение с тем, что ему приходилось видеть прежде: неприятель не переставая бомбил город, на бастионах то и дело происходили ожесточенные стычки, сотни людей гибли каждый день и многие из них на глазах Толстого. Ему самому не раз приходилось рисковать жизнью и смотреть смерти в лицо. Более месяца провел он со своей батареей на 4-м бастионе - самом опасном месте Севастопольской обороны. Жадно наблюдая окружающую его жизнь, Толстой находит время писать - из-под его пера один за другим выходят новые шедевры. Работая над "Юностью", он одновременно предложил "Современнику" цикл очерков, посвященных жизни осажденного города. Некрасов горячо откликнулся на эту идею. В январе 1855 г. он писал Толстому: "Письмо ваше с предложением военных статей получил и спешу вас уведомить, что не только готов, но и рад дать вам полный простор в "Современнике" - вкусу и таланту вашему верю больше, чем своему".
Итогом этого замысла стали знаменитые "Севастопольские рассказы" - маленькая трилогия: "Севастополь в декабре", "Севастополь в мае" и "Севастополь в августе 1855 г.". Уже первый очерк, содержащий безыскусное описание осажденного города и мастерские зарисовки его защитников, произвел, по словам Тургенева, "фурор всеобщий". Его читали даже при дворе, причем Александр II распорядился перевести рассказ на французский язык, чтобы напечатать в брюссельской газете "Le Nord". Второй рассказ был безжалостно изрезан цензурой. Но те, кто читал "Севастополь в мае" без купюр (а это были все столичные писатели), были до глубины души потрясены его реализмом. Писемский в письме к Островскому признавался, что у него "волосы становятся дыбом" от одного только воображения того, что делается в Севастополе. Он добавлял далее, что рассказ написан "до такой степени безжалостно-честно, что тяжело даже становится читать". И действительно, такого правдивого описания войны не знала до тех пор не только русская, но, пожалуй, и мировая литература. Удивительный литературный талант Толстого после этого был признан всеми - читающая публика отвела ему одно из первых мест среди современных писателей, и с этой высоты он не сходил уже до самой смерти.
После падения Севастополя осенью 1855 г. Толстой приехал в Петербург и провел здесь очень бурную зиму, с головой окунувшись в светские удовольствия. Он перезнакомился со всеми известными писателями, был принят во многих светских гостиных, а по ночам кутил у цыган. За всем этим он не оставлял напряженных литературных занятий: закончил "Севастополь в августе", работал над "Юностью", "Двумя гусарами", "Утром помещика", "Метелью", делал первые наброски к "Декабристам" (из этой повести в дальнейшем выросла его эпопея "Война и мир"). В ноябре 1856 г. Толстой в чине поручика вышел в отставку. В начале следующего года он отправился в заграничное путешествие, посетил Францию, Швейцарию и Германию. В целом заграничные впечатления оставили его холодным. Европейская жизнь ему не понравилась, но и возвращение в Россию не принесло радости. Едва приехав на родину, Толстой писал Александрине Толстой: "В России скверно, скверно, скверно. В Петербурге, в Москве все что-то кричат, негодуют, ожидают чего-то, а в глуши тоже происходит патриархальное варварство, воровство и беззаконие. Поверите ли, что приехав в Россию, я долго боролся с чувством отвращения к родине, и теперь только начинаю привыкать ко всем ужасам, которые составляют вечную обстановку нашей жизни..."
В эти годы Толстой постоянно жил в разладе с самим собой: был вечно недоволен и собой, и окружающими, безуспешно старался наладить отношения с крестьянами, мучительно искал и не находил любви. Его произведения этого периода: "Альберт", "Люцерн", "Три смерти", "Семейное счастье" читатели приняли очень холодно. Толстой и сам был недоволен ими. Литература не удовлетворяла его, и он искал другой области для самовыражения. Неожиданно для себя он нашел ее в педагогике. В это время дело народного образования в России было поставлено из рук вон плохо. Детей в деревнях учили или дьячки при церквах, или полуграмотные отставные солдаты. Толстой загорелся мыслью создать в Ясной Поляне свою собственную, основанную на свободных началах школу. Крестьянам было объявлено, что граф будет бесплатно учить всех желающих. Поначалу собралось человек двадцать детей. Потом количество учеников увеличилось до 70. Толстой разделил их на три класса: старший, средний и младший - и с увлечением взялся за дело. Он оказался талантливыми учителем - через три месяца его дети уже свободно читали и писали. Толстой вспоминал, что был поражен способностями, умом и чуткостью, с которой они воспринимали знания. Увлеченный успехом, он мечтал уже распространить свой опыт на всю Россию и начал хлопотать о создании Общества Народного Образования. Педагогика не была для него мимолетным увлечением - Толстой ушел в нее с головой. Привыкнув всюду идти своей дорогой, он разработал собственную теорию образования, которая в общих чертах сводилась к простому (открытому еще Руссо) положению: для успешного обучения нужно поставить ребенка в такие условия, чтобы образование стало для него такой же потребностью, как насущный хлеб. Заставлять учиться - нельзя. Необходимо, отвечая на запросы, давать знания в такой форме, чтобы ученик их схватывал с жадностью. "Если образование благо, - отмечал Толстой, - то потребность в нем должна возникать сама собой, как потребность в пище".
В годы учительства Толстой ничего не писал и вообще охладел к литературе. В 1859 г. он признавался Дружинину.: "Теперь как писатель я уже ни на что не годен. Я не пишу и не писал со времени "Семейного счастья" и, кажется, не буду писать... Жизнь коротка и тратить ее в взрослых летах на писание таких повестей, какие я писал - совестно. Можно и должно и хочется заниматься делом". Друзьям, которые не сочувствовали его увлечению и считали, что он попусту расходует свой талант на пустяки, Толстой отвечал: "Всю жизнь ничего не делать и эксплуатировать труд и лучшие блага чужие за то, чтобы потом воспроизвести их - скверно, ничтожно, может быть, есть уродство и пакость..." Позже он признавался, что школа для него была вся его жизнь, его монастырь, церковь, в которую он "спасался от всех тревог, сомнений и искушений жизни".
Чтобы изучить методы обучения в европейских школах. Толстой в 1860 г. отправился в новое заграничное путешествие, побывал в Германии, Швейцарии, Франции, Англии, Италии и Бельгии. Он слушал лекции в Берлине, беседовал с пасторами, со светилами педагогики и рядовыми учителями. Однако везде его ждало разочарование, ибо повсеместно в основе школьного образования лежало принуждение и механическое натаскивание, а такая школа, по мнению Толстого, больше вредила ребенку, чем помогала ему. Убедившись, что его метода не уступает лучшим европейским, Толстой, по возвращении в Россию, продолжал преподавать по-своему. Он пригласил в свою школу нескольких московских студентов, уволенных из университета, и постарался передать им свой опыт. Побывав на его уроках, они пытались преподавать так же как он, но это получалось далеко не у всех; Толстой был учителем от Бога - он поразительно тонко понимал и чувствовал детей, каждый его урок превращался в увлекательнейшее занятие. Дети его очень любили. Для пропаганды своих педагогических взглядов Толстой в 1862 г. начал издавать журнал "Ясная Поляна". Кроме интересных рассказов о своей школе, он поместил здесь несколько глубоких педагогических статей. Идеи, высказанные в них, вызвали большой интерес среди русских учителей и породили в прессе оживленную дискуссию. Однако, овладев всеми тонкостями профессии, и высказав задушевные мысли. Толстой вдруг совершенно охладел к педагогике.
1862 г. оказался во многом переломным в жизни Толстого. Его увлечение педагогикой стало ослабевать, зато опять потянуло к перу. В 1862 г. он пишет "Поликушку" и наконец заканчивает "Казаков", над которыми работал десять лет. Появление этой повести стало событием в истории русской литературы и вызвало широчайшие отклики. Все крупные литературные журналы поместили статьи и 'отклики на нее. В сентябре Толстой женился на молоденькой восемнадцатилетней девушке Софье Андреевне Берс и вскоре по ее просьбе закрыл школу. Осенью 1863 г. он писал Фету: "Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как я еще никогда не писал и не обдумывал". В это время он был уже поглощен новым большим "романом из времени 1810 и 20-х гг.", выросшим потом в грандиозную эпопею "Война и мир".
Сам Толстой в одном из черновых предисловий к своему труду так описывал историю возникновения и развития своего замысла: "В 1856 г. я начал писать повесть с известным направлением и героем, который должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешел к 1825 г. - эпохе несчастий и заблуждений моего героя - я оставил начатое. Но в 1825 г. герой мой был уже возмужалым семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпадала с славной для России эпохой 1812 г. Я в другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 г., которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настолько удалено от нас, что мы можем думать о нем спокойно. Но и в третий раз я оставил начатое... я сделал это по чувству, похожему на застенчивость... Мне совестно было писать о нашем торжестве... не описав наших неудач и нашего срама... Итак, от 1856 г. возвратившись к 1805 г., я с этого времени намерен провести уже не одного, а многих моих героинь и героев через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 гг ..."
Над этим главным в своей жизни произведением Толстой работал около семи лет. По его собственным словам, это были годы "непрестанного и исключительного труда". В ходе работы он постепенно отказался от романа "с завязкой, постоянно усложняющимся интересом и счастливой или несчастливой развязкой, с которой уничтожается интерес повествования". Этот "сюжетный" подход к повествованию заменился у Толстого идеей исторического потока, который захватывает судьбы людей и властно несет их за собой. История в "Войне и мире" это не фон, на котором разворачиваются судьбы героев (как это, к примеру, было в романах Вальтера Скотта), она сама является стержнем и движущей пружиной событий: очень часто мотивы поступков и поведение героев объясняются не взаимным влиянием их друг на друга, а прямым или косвенным воздействием исторических событий. История и обыденная жизнь персонажей переплетаются так тесно, что одно невозможно отделить от другого. В этом смысле эпопея "Война и мир" гораздо более исторична, чем все исторические романы, написанные до нее. Толстой не ограничивает себя рамками художественного произведения. Во многих местах он выступает из-за спин своих героев и прямо начинает диалог с читателем: высказывает мнение о причинах и истинном характере того или иного исторического события, спорит с историками и философами, отстаивает свои теории или версии. Особенно много таких отступлений в четвертом томе, который именно потому и казался многим более скучным.
Роман имел огромный успех. По мере появления отдельных частей его в "Русском вестнике", умножилось число восторженных откликов. Два издания 1868-1869 гг. разошлись с невиданной в то время быстротой. В 1873 г. появилось третье, переработанное издание. К этому времени количество критических статей уже исчислялось сотнями. По словам Гончарова, с выходом "Войны и мира" Толстой сделался "настоящим львом русской литературы". А известный критик Страхов оценил это явление еще выше. Он считал, что с появлением толстовской эпопеи русская литература стала первой из европейских литератур. "Совершенно ясно, - писал он, - что с 1868 г., то есть с появления "Войны и мира", состав того, что, собственно, называется русскою литературою... получил иной вид и иной смысл. Граф Толстой занял первое место в этом составе, место неизмеримо высокое, поставившее его далеко выше уровня остальной литературы... Западные литературы в настоящее время не представляют ничего равного и даже ничего близко подходящего к тому, чем мы теперь обладаем". Утверждение это, казавшееся в то время слишком смелым, полностью подтвердилось позже - с появление романов Достоевского, Толстого и Тургенева русская литература обрела полное право именоваться "великой".
Следующие четыре года после выхода "Войны и мира" в творческом отношении были не слишком плодотворными. Одно время Толстого очень увлекла мысль написать исторический роман из времен Петра Первого, но дальше разысканий и набросков дело не пошло. Зато вновь проявился интерес к педагогике. Еще в 1868 г. у Толстого возникла идея написать учебник для начальной школы - "Азбуку", С помощью этой книжки ребенок должен был не только научиться читать, но и получить из нее первые поэтические представления о жизни. Поэтому "Азбука" должна была включать в себя не просто упражнения для чтения, но и небольшие рассказы на самые разные темы по истории, физике, географии, литературе, причем в самом простом и наглядном виде. Задача была интересная, но очень сложная. "Работа над языком ужасная, - признавался Толстой в одном из писем. - Надо, чтобы все было красиво, коротко, просто, а главное, ясно". Первое издание "Азбуки" вышло в 1872 г., но не имело никакого успеха. (Чрезвычайно огорченный этим. Тол- стой в 1874-1875 гг. взялся за переработку своей книги. В 1875 г. вышли "Новая азбука" и, как приложения к ней, четыре "Русские книги для чтения". Среди многих других рассказов в них вошли такие шедевры, как "Три медведя", "Филипок", "Липунюшка", "Лев и собачка", "Акула", "Булька", "Бог правду видит", "Кавказский пленник", сразу сделавшиеся классикой детской литературы. Только при жизни Толстого "Новая азбука" и "Книги для чтения" переиздавались огромными тиражами каждая более чем по двадцать раз. Сотни тысяч русских детей обучались по ним грамоте).
В годы работы над "Новой азбукой", весной 1873 г., неожиданно для себя Толстой начал новый большой роман - "Анну Каренину". Образцом для него, по словам самого Толстого, послужил "Евгений Онегин", а непосредственным толчком для работы - небольшой отрывок Пушкина "Гости съезжались на дачу". Толстой писал Страхову: "Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман..." У Пушкина Толстой взял и саму форму "свободного, широкого" повествования, в которое без напряжения входят все явления современной действительности. В другом письме он писал: "Роман этот - именно роман, первый в моей жизни, очень, взял меня за душу, я им увлечен весь..." Толстой решился печатать "Анну Каренину" по главам, еще до окончания рукописи в целом. Первые части его появились в первом номере "Русского вестника" за 1875 г. Роман имел невероятный успех. "Всякая глава из "Анны Карениной" поднимала все общество на дыбы, - вспоминала одна из современниц, - и не было конца толкам, восторгам и пересудам, и спорам, как будто дело шло о вопросе, каждому лично близком". Все с нетерпением ожидали продолжения. Толстой, однако, . был нетороплив и часто объявлял перерывы в печатании романа. Легко и с подъемом начатая, книга оказалась чрезвычайно трудной. Причина заключалась в том, что как раз в эти годы Толстой начал переживать глубокий мировоззренческий кризис. Многие линии романа, прежде казавшиеся очень ясными, вдруг обрели трагическую двойственность. Седьмая часть "Анны Карениной" была помещена в седьмом номере "Русского вестника" за 1877 г., а в 1878 г. Толстой напечатал полный текст "Анны Карениной" вместе с эпилогом (то есть восьмой частью) отдельным изданием.
Новое мироощущение, обретенное Толстым в последние годы его работы над "Анной Карениной", не покидало его потом до самой смерти. Вообще, религиозные взгляды Толстого формировались долго и мучительно. В своей "Исповеди" он писал: "Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили". Но напряженные размышления на религиозные темы никогда не оставляли его. В конце 70-х гг. они вступили в новую фазу. "...На меня стали находить минуты сначала недоумения, - писал Толстой в своей "Исповеди", - остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?" Мысль, которая не давала Толстому покоя, была примерно следующей: если та жизнь, которую он видел вокруг, есть все, что дано человеку, то это значит, что существование его бессмысленно. "Я как будто жил-жил, шел-шел, и пришел к пропасти и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели...", - вспоминал Толстой. Сознание этой бессмыслицы так потрясло его, что он некоторое время всерьез думал о самоубийстве.
Выход из духовного тупика он нашел в религии. Однако, как всегда, Толстой не смог удовлетвориться уже готовыми, старыми формами. Вообще, все, к чему бы он ни обращался в жизни, Толстой всегда переделывал под себя, без малейшего колебания отбрасывая то, что казалось ему устаревшим и ненужным. Сила авторитета, дань традициям никогда не смущали его. Так было с литературой, так было с педагогикой. Так же случилось с христианским вероучением. Поначалу Толстой обратился к православию - вновь стал соблюдать посты и ходить в церковь. Но эта внешняя сторона религии, конечно, не могла удовлетворить его: ведь он искал не обрядов, а истины. Желая понять суть учения, он начал глубоко изучать православные догматы и читал Евангелие на греческом языке. Ни одного положения традиционного православия он не хотел принимать на веру. Толстой писал: "Надо верить, - говорит церковь; но я должен умом постигнуть то, во что я поверю". Как и следовало ожидать, при таком рационалистическом подходе он вскоре обнаружил в церковном учении множество нарочито затемненных мест, несоответствий и прямых подмен одних идей другими. Он писал позже о возникших у него сомнениях: "Я не предполагал еще, чтобы учение было ложное, я боялся предполагать это, ибо одна ложь в этом учении разрушала все учение". Однако, чем больше погружался он в глубины богословия, тем больше утверждался в мысли: учение Евангелия и официальный церковный культ есть вещи несовместимые друг с другом.
С горечью, негодованием и презрением к старому он начал строить новое богословие, которое сложилось в своей основе к 1881 г. По сути дела, эту религию Толстого нельзя воспринимать как новое христианство. То была по-новому, через христианство понятая, древняя ветхозаветная, дохристианская религия. Основополагающий для христианства догмат о Троице Толстой отвергал совершенно. Он признавал лишь одного Бога, который в его миропонимании был не существо, а своего рода мировая душа, всеобщий закон или разлитое во всем божественное начало. ("Вы говорите, - возражал он в одном из своих писем, - что так как человек есть личность, то и Бог есть тоже Личность. Мне же кажется, что сознание человеком себя личностью есть сознание человеком своей ограниченности. Всякое же ограничение несовместимо с понятием Бога. Если допустить то, что Бог есть Личность, то естественным последствием этого будет, как это и происходило всегда во всех первобытных религиях, приписание Богу человеческих свойств... Такое понимание Бога как Личности, и такого Его закона, выраженного в какой-либо книге, совершенно невозможно для меня".)
Что касается Христа, то он был для Толстого не Богочеловеком, а Учителем жизни, таким же как Будда, Конфуций, Руссо, Кант и множество других мыслителей, чьи идеи вошли в сокровищницу человеческой мудрости. (Синоду, который отлучил его от церкви. Толстой писал: "Верю в Бога, которого понимаю как Дух, как Любовь, как Начало всего. Верю и в то, что Он во мне, а я в Нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека - в исполнении воли Бога, воля же его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом весь закон и пророки".) Все те места в Евангелии, где речь шла о чудесах Христа, Толстой относил к позднейшим искажениям и домыслам. Он употребил все свое остроумие и всю силу своего анализа, чтобы пересказать Евангелие без чудес, истолковав дело так, что легенды о чудесах явились неточностью перевода. Это удивительное Евангелие без Воскресения Христа (Толстой говорил, что Воскресение не только невозможно, но и бессмысленно: не стоило воскресать для того, чтобы сказать то немногое, что Христос сказал своим ученикам после своего воскресения) поражало современников своим печальным реализмом. Это было Евангелие эпохи великого разочарования.
Но отказавшись считать Христа Богом, Толстой до последнего слова принимал его учение. "Скажу вам прямо, чем я себя считаю, - писал Толстой в 1881 г. Рачинскому. - Я считаю себя христианином. Учение Христа есть основа моей жизни. Усомнившись в нем, я бы не мог жить; но православие... связанное с церковью, с государством, есть для меня основа всех соблазнов, есть соблазн, закрывающий Божескую истину от людей". Церковь, по его мнению, не поняв истинного учения Христа, совершенно исказила и замутнила его. "Ужасно сказать, - писал он, - не будь вовсе учения Христа с церковным учением, выросшим на нем, то те, которые теперь называются христианами, были бы гораздо ближе к учению Христа, то есть к разумному учению о благе жизни, чем они теперь. Для них не были бы закрыты нравственные учения пророков всего человечества". Этих пророков, кроме Христа, Толстой видел множество. Под конец жизни он отдал массу времени и сил составлению сборника "Круг чтения". Эта книга стала своего рода квинтэссенцией земной мудрости, совокупным религиозно-нравственным учением, данным Богом через своих мудрецов. Наряду с проповедями Христа он включил сюда мысли многих других мыслителей, начиная с Эпиктета, Марка Аврелия и Лао Цзы. Его нисколько не смущал тот факт, что выбранные им мудрецы принадлежали к разным религиям. Он говорил: "Живет православный, католик, буддист, люди верят в это, считают истиной, а перейти известную границу, - считают что это ложь, а то истина. Как это не заставит усумниться... и не искать... общую всем религию". Труд его как раз и был попыткой положить начало единой для всего человечества религии.
Многие основополагающие церковные истины были подвергнуты в этой религии Толстого глубокому переосмыслению. Так, учение о бессмертии души и о вечной жизни всегда казалось Толстому величайшей нелепостью. "Христос противопоставляет личной жизни не загробную жизнь, а жизнь общую, связанную с жизнью настоящей, прошедшей и будущей всего человечества... - писал он. - Все учение Христа в том, что ученики Его, поняв призрачность личной жизни, отреклись от нее и перенесли ее в жизнь всего человечества... Учение же о бессмертии личной жизни не только не призывает к отречению от своей личной жизни, но навеки закрепляет эту личность... Жизнь есть жизнь, и ею надо воспользоваться как можно лучше. Жить для себя одного неразумно. И потому, с тех пор как есть люди, они отыскивают для жизни цели вне себя: живут для своего ребенка, для народа, для человечества, для всего того, что не умирает с личной жизнью".
Все учение Толстого было глубоко рационалистично. В основе его миропонимания лежала непоколебимая вера в силу человеческого разума и здравого смысла. Иррациональная стихия зла, связанная с иррациональной тайной свободы, которая так мучила его великих современников Достоевского и Ницше, никогда не смущала Толстого. Их трагическое осознание того, что зло невозможно победить разумом, потому что оно заложено в самой природе человека, было Толстому совершенно чуждо. Подобно мыслителям Просвещения Толстой видел в зле лишь незнание и недостаток разумного сознания, почти что недоразумение. Он верил, что познавшие закон добра уже в силу одного этого сознания пожелают его исполнить. ("Человеческой природе свойственно делать то, что лучше, - писал он в трактате "В чем моя вера?". - И всякое учение о жизни людей есть только учение о том, что лучше для людей. Если людям показано, что им лучше делать, то как они могут говорить, что они желают делать то, что лучше, но не могут? Люди не могут делать только то, что хуже, а не могут не делать того, что лучше". И в другом месте: "Следовать разуму для достижения блага - в этом было всегда учение всех истинных учителей человечества и в этом все учение Христа".) Люди представлялись Толстому ходящими во тьме, так как они живут не по Божеским законам, а по законам мира. Между тем законы, по которым следует жить, очень просты. Вслед за Христом, вслед за Руссо он повторял, что все естественное - это как Раз и есть доброе и божественное.
Несмотря на то что Толстой остро чувствовал трагизм жизни, мироощущение его было полно оптимизма. Ему казалось, что сам Бог осуществляет добро в мире и что для торжества добра людям надо только одно: не противиться Его воле и не творить сознательного зла. В этом положении находило основу его знаменитое учение о непротивлении злу насилием и о том, что на всякое зло следует отвечать добром, прощением врагов и смирением. В трактате "В чем моя вера?" Толстой писал: "Я не толковать хочу учение Христа, а хочу только рассказать, как я понял то, что есть самого простого, ясного, понятного и несомненного, обращенного ко всем людям, и как то, что я понял, перевернуло мою душу и дало мне спокойствие и счастье... Я не понимал этой жизни. Она мне казалась ужасна. И вдруг я услыхал слова Христа, понял их, и жизнь и смерть перестали мне казаться злом, и вместо отчаяния я испытал радость и счастье жизни, ненарушимые смертью... Место, которое было для меня ключом всего, было место из 5-й главы Матфея, стих 39-й: "Вам сказано: око за око, зуб за зуб. А я вам говорю: не противьтесь злу"... Я вдруг в первый раз понял этот стих прямо и просто. Я понял, что Христос говорит то самое, что говорит. И тотчас не то, что появилось что-нибудь новое, а отпало все, что затемняло истину, и истина восстала передо мною во всем значении. "Вы слышали, что сказано древним: око за око, зуб за зуб: А я вам говорю: не противьтесь злу". Слова эти вдруг показались мне совершенно новыми, как будто я никогда не читал их прежде". Отвечая на зло злом, человек сам становится злым. Но если он не будет противиться злу, зло не будет умножаться в мире и добро само осуществит себя в силу естественного хода событий, потому что осуществится божественная воля, высший закон жизни, который и есть Бог.
Общественные взгляды Толстого естественно вытекали из религиозных Приняв в качестве идеала простую и естественную жизнь патриархальные крестьян, он отрицал не просто то или иное государственное учреждение или тот или иной социальный строй - его отрицание шло гораздо дальше: он отрицал всю современную цивилизацию, с ее религией, с ее искусством, с ее наукой и техническим прогрессом, с ее городами, заводами, железными дорогами, армиями и правительствами. К ложным порождениям цивилизации он относил даже искусство. (Как иллюстрация его взглядов любопытна такая запись в дневнике: "Я сначала думал, что возможно установление доброй жизни между людьми при удержании тех технических приспособлений и тех форм жизни, в которых теперь живет человечество, но теперь я убедился, что это невозможно, что добрая жизнь и теперешние технические усовершенствования и формы жизни несовместимы. Без рабов не только не будет наших театров, кондитерских экипажей, вообще предметов роскоши, но едва ли будут все железные дороги, телеграфы. А кроме того, теперь люди поколениями так привыкли к искусственной жизни, что все городские жители не годятся уже для справедливой жизни, не понимают, не хотят ее".) Россия виделась Толстому в виде своеобразного союза патриархальных деревенских общин, в котором все земельные собственники будут обложены единым земельным налогом (делающим невыгодным крупное землевладение). Центральная власть (царь, министры, губернаторы, армия, адвокаты, тюрьмы, то есть фактически все государство) - подлежала упразднению.
Учение Толстого вскоре нашло своих последователей. В 1883 г. состоялось очень важное для Толстого знакомство с Владимиром Чертковым, который самостоятельно пришел к сходным с Толстым религиозным выводом. Чертков в это время много размышлял о просвещении народа, и многие его соображения нашли живейший отклик в Толстом. Оба они согласились, что литература, издаваемая сейчас для народа, по большей части никуда не годится и служит только его развращению. Вместе с тем "дворянской" литературы (Пушкина, Тургенева, да и самого Толстого) народ не понимает и не приемлет. Необходимо было создать особую литературу для народа - глубокую, нравственную и вместе с тем понятную. С этой целью в 1884 г. Чертков учредил издательство "Посредник" и привлек к сотрудничеству с ним лучших российских писателей. Толстой горячо взялся за писание народных рассказов, образцом для которых послужили жития святых и народные сказки. (Всего в 1885-1886 гг. им были написаны 22 рассказа, в том числе "Ильяс", "Где любовь, там Бог", "Сказка об Иване-дураке", "Много ли человеку земли нужно" и другие.)
Помимо народных рассказов Толстой в 80-90-е гг. написал несколько основополагающих трактатов, в которых изложил свое новое мировоззрение. Таковы "Критика догматического богословия", "Исповедь", "В чем моя вера?", "Царство Божие внутри нас", "Религия и нравственность", "Катехизис", "Как читать Евангелие" и др. Но, конечно же. Толстой не мог ограничиться одной лишь проповедью - он должен был осуществить свою религию на деле, то есть начать жить по тем законам, которые сам предписал людям. Проще всего это было бы сделать, уйдя от семьи и от общества. Но он изначально отверг этот путь как неправедный и нечестный. Весь смысл последних тридцати лет жизни Толстого заключался как раз в обратном - оставаясь среди людей, постоянно указывать им на их заблуждения. Это был сложный выбор - на этом пути Толстому предстояло пережить мучительный разлад со своей семьей, с государством и православной церковью, но он не свернул с него до самой смерти.
В 1881 г., для того чтобы обеспечить лучшее образование детям. Толстые переехали в Москву. Лев Николаевич не любил столицу, мучился здесь и тосковал по Ясной Поляне. Но в то же время каждодневные наблюдения за жизнью большого города укрепили в нем убеждение в том, что современное общество устроено на ложных началах. Ужасающий вид чахлой городской нищеты потрясал его. "При виде этого голода, холода и унижения тысячи людей, я не умом, а всем существом моим понял, что существование десятков тысяч таких людей в Москве, тогда, когда я с другими тысячами объедаюсь филеями и осетриной и покрываю лошадей и полы сукнами и коврами, - что бы ни говорили мне все ученые мира о том, как это необходимо, - есть преступление, не один раз совершенное, но постоянно совершающееся, и что я, с свое" роскошью, не только попуститель, но прямой участник его", - писал Толстой в 1886 г. в статье "Так что же нам делать?".
Первым движением Толстого (в соответствии с евангелическим учением) было отказаться от роскоши, раздать свое богатство бедным и обратиться к простой и естественной жизни. Но Софья Андреевна, встав на защиту интересов семьи, горячо воспротивилась этому стремлению. Религиозные искания мужа казались ей причудой, а нищета детей - страшной бедой. Скрепя сердце, Толстой уступил, но с этого времени между супругами произошел глубокий духовный раскол. Отныне каждый из них стал жить своей собственной жизнью и своими интересами. Толстой тяжело переживал эту драму, но ничего поделать не мог (в 1884 г. он даже хотел уйти из дома, но одумался по дороге и вернулся). В апреле 1891 г. он разделил все свое имение между детьми и женой, а сам отказался от всякой собственности. Осенью того же года он отказался от авторских прав на все свои сочинения, написанные после 1881 г.
Занятый своими проповедями и писаниями религиозных статей, Толстой в последние годы жизни мало времени уделял художественному творчеству. Но общество по-прежнему жадно ожидало его повестей и рассказов. Все произведения Толстого 80-90-х гг.: "Холстомер", "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Хозяин и работник", "Воскресение", пьесы "Власть тьмы" и "Плоды просвещения" сразу становились литературным событием. "Трудно себе представить, - пишет А. А. Толстая в своих воспоминаниях, - что произошло, например, когда явились "Крейцерова соната" и "Власть тьмы". Еще не допущенные к печати, эти произведения уже переписывались сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались с неимоверной страстностью. Казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого... Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой". На Толстого смотрели уже не только как на гениального писателя, но и как на великого религиозного мыслителя. К большому неудовольствию православной церкви и обер-прокурора синода Победоносцева круг идейных последователей Толстого каждый год расширялся. Духовная цензура пыталась чинить ему препятствия, не позволяя печатать многие из его произведений, но они все равно становились известны широкой публике. В 1901 г. Синод отлучил Толстого от церкви.
После "Воскресения" Толстой больше не печатал крупных вещей. Последние его шедевры: "Отец Сергий", "После бала", "Хаджи Мурат", "Живой труп" появились уже после его смерти в посмертном издании его сочинений. Поразительная сила его таланта не ослабевала до последней минуты.
Революция 1905 г. произвела на Толстого тягостное впечатление. Он не верил ни в революцию, ни в то, что реформы могут помочь исправлению общества. "Несомненный прогресс человечества один, - говорил он, - в области духовной, в самосовершенствовании каждого отдельного человека. И человек может совершенствовать только себя одного, а не других людей государственными реформами..." Вскоре после событий Кровавого воскресения в разговоре с Душаном Маковицким он сказал: "Требовать от правительства, чтобы оно уступило свою власть, нельзя: оно не уступит. Остается одно из двух: или уничтожение правительственных лиц, убийства, террор, так, чтобы правительство разбежалось, и тогда наступит анархия; или самосовершенствование каждого отдельного человека. И только второе средство действенно". Когда события приняли совсем другой, кровавый оборот, когда обе стороны стали отстаивать свои идеи с помощью оружия, Толстой был потрясен. Происходящего он не принял, но не уставал проповедовать свои взгляды. Первое время в шуме событий голос его не был слышен. Но когда в 1907 г. все восстания были подавлены, мужицкие бунты усмирены, непокорные Думы разогнаны, голос Толстого стал звучать все громче и громче. В 1908 г. он выступил со статьей "Не могу молчать!" - гневным протестом против массовых смертных казней. Запрещенная правительством, статья тем не менее распространялась в бессчетном количестве списков, была переведена на иностранные языки и перепечатана всеми крупными европейскими газетами. Не только в России, во всем мире она произвела огромное впечатление. И что самое поразительное - она имела последствия. Количество смертных казней в России сразу резко сократилось.
Последние дни Толстого были омрачены тяжелыми семейными раздорами. Летом 1910 г. он подписал завещание, в котором передавал в общее пользование все свои сочинения, написанные до 1881 г. Сыновья и жена, которые жили последние годы на деньги от издания сочинений Толстого, приняли это известие с раздражением и даже злобой. Ему угрожали опекой. Каждый по-своему донимал и мучил его, так что жизнь превратилась для Толстого в настоящий ад. С каждым днем в нем нарастало желание уйти из дома, отказаться наконец от ненавистной ему собственности, порвать с семьей и начать простую трудовую жизнь. Рано утром 28 октября 1910 г. он тайно покинул Ясную Поляну. В прощальной записке жене он написал: "Положение мое в доме становится невыносимым. Кроме всего дурного, я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни". Однако далеко уехать Толстой не смог - он простудился и заболел. 31 октября ему пришлось сойти с поезда на станции Астапово. Вызванный врач констатировал воспаление легких. Все попытки спасти его оказались безуспешны, и утром 7 ноября Толстой умер.
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков) родился в марте 1868 г. в Нижнем Новгороде. Отец его (по профессии столяр) умер, когда Алеша был еще маленьким ребенком. Мать, урожденная Каширина, вернулась после этого в дом деда - владельца богатого красильного заведения. Дед, впрочем, вскоре разорился, и семья стала бедствовать, а потом и нищенствовать: Начальное образование- Горький получил в Слободско-Кунавинском училище, которое закончил в 1878 г. С этого времени началась для него трудовая жизнь. В последующие годы он сменил множество профессий: работал "мальчиком" в обувном магазине, учеником чертежника, посудомойщиком на волжском пароходе "Добрый", продавцом в иконной лавке, учеником-иконописцем, десятником на ярмарочных постройках, статистом в ярмарочном театре. В 1884 г. Горький отправился в Казань поступать в университет, но из этой затеи ничего не вышло. Оставшись без денег, перебиваясь случайными заработками, он оказался на самом дне общества. В эту эпоху своей жизни, скитаясь по ночлежным домам и пристаням, Горький близко сошелся с босяками и голодранцами, жизнь которых потом так красочно описал в своих первых произведениях. Промыкавшись некоторое время, он устроился сначала в бакалейную лавочку, а потом крендельщиком в пекарню. Работа здесь была очень тяжелая. Постоянный труд, унылая беспросветная жизнь довели Горького до тяжелой депрессии. В декабре 1887 г., купив на базаре револьвер, он попытался покончить с собой. Но пуля, пробив легкое, не задела жизненно важных органов. Горький остался жив.
После выздоровления он отправился на Каспий, работал в рыболовной артели, потом ушел в Моздок, а в 1888 г. добрался до Царицына, где служил сторожем и весовщиком на железной дороге. Весной 1889 г., продолжая свои странствия, Горький оказался в Москве, потом вернулся в Нижний. Через два года, весной 1891 г., он отправился в новое странствие - через Донскую область и Украину в Новороссию. Пропитание он добывал случайными заработками: работал грузчиком в ростовском порту, батрачил у крестьян; из Очакова ходил на соляную добычу, в Бессарабии работал на сборе винограда, в Одессе - грузчиком. В ноябре 1891 г. Горький прибыл в Тифлис. Здесь ему удалось устроиться служащим в управление Закавказской железной дороги (сначала молотобойцем, потом - счетоводом). В Грузии Горький начал писать - в сентябре 1892 г. в газете "Кавказ" был опубликован его первый рассказ "Макар Чудра".
С этого времени в жизни Горького начался новый этап. В ноябре 1892 г. он вернулся в Нижний Новгород и поступил на службу письмоводителем к адвокату Ланину. Работа отнимала у него много времени, писать он мог только по ночам, поэтому следующий рассказ его "Емельян Пиляй" появился в "Русских ведомостях" только в августе 1893 г. Весной 1895 г. Горький, переехав в. Самару, стал сотрудником "Самарской газеты", в которой вел отделы ежедневной хроники "Очерки и наброски" и "Между прочим". В том же году появились его рассказы "Старуха Изергиль", "Челкаш", "Однажды осенью", "Дело с застежками" и другие, а в одном из номеров "Самарской газеты" была напечатана ставшая впоследствии знаменитой "Песня о Соколе". Фельетоны, очерки и рассказы Горького вскоре обратили на себя внимание. Его имя стало известно читателям, силу и легкость его пера оценили собратья-журналисты. В 1896 г., уже в качестве видного газетного работника. Горький был приглашен постоянным сотрудником в "Нижегородский листок". (В том же году еще в Самаре Горький обвенчался с Екатериной Павловной Волжской.)
Переломным в судьбе Горького стал 1898 г., когда отдельным изданием вышли два тома его сочинений. Рассказы и очерки, печатавшиеся до этого в различных провинциальных газетах и журналах, впервые были собраны вместе и стали доступны массовому читателю. Издание имело чрезвычайный успех и мгновенно разошлось. В 1899 г. точно так же разошлось новое издание в трех томах. В следующем году начали печататься уже собрания сочинений Горького. Вдохновленный успехом своих "босяцких рассказов" Горький писал в одном из писем летом 1898 г.: "Отношение публики к моим писаниям укрепляет во мне уверенность в том, что я, пожалуй, и в самом деле сумей написать порядочную вещь. Вещь эта, на которую я возлагаю большие надежды... мною уже начата, и зимой я буду ее продолжать". Речь шла о первой повести Горького "Фома Гордеев", которая вышла в 1899 г. в нескольких номерах журнала "Жизнь". С ее появлением известность Горького возросла необычайно. За считанные годы он превратился из никому не ведомого писателя в живого классика, в звезду первой величины на небосклоне русской литературы. Критики не без удивления констатировали этот невероятный успех молодого автора. По словам одного из них, Стечкина, "ни граф Толстой в эпоху "Войны и мира", ни Достоевский никогда не имели такой популярности". Все без исключения крупные столичные издания поместили отклики на "Фому Гордеева". Переведенная на европейские языки, повесть и за границей вызвала большой интерес. Джек Лондон поставил Горького в один ряд с лучшими писателями мировой литературы. В Германии сразу шесть издательских фирм взялись переводить и издавать сочинения Горького. В 1901 г. появились роман "Трое" и "Песня о Буревестнике". Последняя была немедленно запрещена цензурой, однако это нисколько не помешало ее распространению. По свидетельству современников, "Буревестника" перепечатывали в каждом городе на гектографе, на пишущих машинках, переписывали от руки, читали на вечерах среди молодежи и в рабочих кружках. Многие люди знали ее наизусть.
Но подлинно мировая слава пришла к Горькому после того, как он обратился к театру. Первая его пьеса "Мещане" (1901), поставленная в 1902 г. Художественным театром, шла потом во многих городах. В декабре 1902 г. состоялась премьера новой пьесы "На дне", которая имела у зрителей совершенно фантастический, невероятный успех. Постановка ее МХАТом вызвала целую лавину восторженных откликов. В 1903 г. началось шествие пьесы по сценам театров Европы. С триумфальным успехом она шла в Англии, Италии, Австрии, Голландии, Норвегии, Болгарии и Японии. Горячо встретили "На дне" в Германии. Только театр Рейнгардта в Берлине при полном аншлаге сыграл ее более 500 раз!
Секрет исключительного успеха молодого Горького объяснялся прежде всего его особым мироощущением. Как и все великие писатели, он ставил и решал "проклятые" вопросы своего века, но делал это по-своему, не так как другие. Главное различие заключалось даже не столько в содержании, сколько в эмоциональной окраске его сочинений. Горький пришел в литературу в тот момент, когда обозначился кризис старого критического реализма и начали изживать себя темы и сюжеты великой литературы XIX века. Трагическая нота, всегда присутствовавшая в произведениях знаменитых русских классиков и придававшая их творчеству особый скорбный, страдальческий привкус, уже не пробуждала в обществе прежнего подъема, а вызывала лишь пессимизм. Русскому (да и не только русскому) читателю приелось переходящее со страниц одного произведения на страницы другого изображение Страдающего Человека, Униженного Человека, Человека, которого надо жалеть. Ощущалась настоятельная потребность в новом положительном герое, и Горький был первым, кто откликнулся на нее - вывел на страницах своих рассказов, повестей и пьес Человека-Борца, Человека, способного одолеть зло мира. Его бодрый, вселяющий надежду голос громко и уверенно зазвучал в спертой атмосфере российского безвременья и скуки, общую тональность которой определяли произведения вроде "Палаты № б" Чехова или "Господ Головлевых" Салтыкова-Щедрина. Неудивительно, что героический пафос таких вещей как "Старуха Изергиль" или "Песня о Буревестнике" был подобен для современников глотку свежего воздуха.
В старом споре о Человеке и его месте в мире Горький выступил как горячий романтик. Никто в русской литературе до него не создавал такого страстного и возвышенного гимна во славу Человека. Ибо во Вселенной Горького совсем нет Бога, всю ее занимает Человек, разросшийся до космических масштабов. Человек, по Горькому, это - Абсолютный дух, которому следует поклоняться, в которого уходят и из которого берут начало все проявления бытия. ("Человек - вот правда! - восклицает один из его героев. - ...Это огромно! В этом - все начала и концы... Все - в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное - дело его рук и его мозга! Человек! Это - великолепно! Это звучит... гордо!") Горького можно считать самым последовательным выразителем идеи крайнего гуманизма в его нехристианском виде. (В этом смысле само явление Горького, его мироощущение и его творчество были антитезой явлению, мироощущению и творчеству Достоевского.)
Однако гуманизм Горького не был самоослеплением. Никто лучше него не понимал, как далеко реальному русскому человеку до Человека его идеала. Выбрав в качестве главных героев своих первых произведений и выразителей своих задушевных взглядов бездомных босяков, Горький никогда не обольщался ими. "Вообще русский босяк - явление более страшное, чем мне удалось сказать, - писал Горький в одном из писем. - Страшен человек этот прежде всего и главнейшее - невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает, извергает из жизни". В этой слабости Горький видел главное проявление трагического начала в человеке. Да, человек велик, но он то и дело забывает о своем величии, забывает о том, что "Человек - это звучит гордо!", и смиряется перед злом обыденности. Во всех своих произведениях Горький стремился показать самоутверждающегося, бунтующего Человека, Человека в его борьбе со "средой" и рутиной жизни. Смерть на этом пути была для Горького стократ ценнее смирения. Он прославляет "безумство храбрых"; его Сокол готов скорее броситься в бездну и погибнуть, чем смириться с благополучной "ужиной" моралью. Пошлость жизни, обывательщина были в глазах Горького не просто пороком, в них он видел преступление против человечности. Мещанство, этот апофеоз смирения и застоя, представлялось ему злейшим из социальных зол. (В нашей литературе, наверно, никто до Горького не восставал так яростно против мещанства и никто не смотрел на это явление так философски широко как он. В своей статье "О мещанстве" он поспешил причислить к апологетам мещанской морали даже Достоевского и Толстого.)
Изображая в ранних своих творениях "выламывающегося" Человека, Человека, порывающего с мещанской средой, Горький еще не до конца сознавал конечную цель этого самоутверждения. Напряженно размышляя над смыслом жизни, он поначалу отдал дань учению Ницше с его прославлением "сильной личности", но ницшеанство не могло всерьез удовлетворить его. От прославления Человека Горький пришел к идее Человечества. Под этим он понимал не просто идеальное, благоустроенное общество, объединяющее всех людей Земли на пути к новым свершениям; Человечество представлялось ему как единое надличностное существо, как "коллективный разум", как новое Божество, в котором окажутся интегрированы способности многих отдельных людей. Это была мечта о далеком будущем, начало которому надо было положить уже сегодня. Наиболее полное воплощение этой мечты Горький нашел в социалистических теориях.
Увлечение Горького революцией логично вытекало как из его убеждений, так и из отношений его с российскими властями. Произведения Горького революционизировали общество сильнее любых зажигательных прокламаций. Поэтому неудивительно, что у него было много недоразумений с полицией. Еще с 80-х гг. Горький находился сначала под негласным, а потом и явным полицейским надзором; каждое новое его произведение появлялось на свет с немалым трудом, минуя рогатки цензуры. События Кровавого воскресения, происходившие на глазах Горького, побудили его написать гневное обращение "Ко всем русским гражданам и общественному мнению европейских государств". "Мы заявляем, - говорилось в нем, - что далее подобный порядок не должен быть терпим, и приглашаем всех граждан России к немедленной и упорной борьбе с самодержавием". 11 января 1905 г. Горький был арестован, а на следующий день заключен в Петропавловскую крепость. Но известие об аресте писателя вызвало такую бурю протестов в России и за рубежом, что игнорировать их было невозможно. Через месяц Горького отпустили под крупный денежный залог. Осенью того же года он вступил в члены РСДРП, каковым оставался до 1917 г. Тайная связь Горького с большевиками началась вскоре после Второго съезда социал-демократической партии. Еще до вступления в ее ряды он жертвовал на ее нужды крупные суммы денег. В то время Горький был очень состоятельным человеком (помимо огромных гонораров от переиздания своих сочинений, он получал хороший доход от издательства "Знание", одним из руководителей которого был с 1900 г.) и его материальная помощь имела для большевиков большое значение. Осенью 1905 г. благодаря его материальной поддержке стала издаваться газета большевиков "Новая жизнь".
После подавления декабрьского вооруженного восстания, которому Горький открыто сочувствовал, ему пришлось эмигрировать из России. По заданию ЦК партии он отправился в Америку для сбора путем агитации денег в кассу большевиков. Американцы встретили его не очень дружелюбно: против Горького была поднята травля в газетах, которые обвиняли его в аморальности (Горький приехал в США с актрисой МХАТа Марией Федоровной Андреевой, которая с 1903 г. была его гражданской женой), хозяева отелей не хотели размещать его в своих номерах. Сбор средств не удался. Горький, впрочем, не остался в долгу, высмеяв американский образ жизни в нескольких ядовитых очерках: "Город Желтого Дьявола", "Царство скуки", "Мои интервью".
В Америке Горький закончил "Врагов" - самую революционную из своих пьес. Здесь же в основном был написан роман "Мать", задумывавшийся Горьким как своего рода Евангелие социализма. Роман этот, имеющий центральной идеей воскресение из мрака человеческой души, наполнен христианской символикой: по ходу действия многократно обыгрывается аналогия между революционерами и апостолами первоначального христианства; друзья Павла Власова сливаются в грезах его матери в образ коллективного Христа, причем сын оказывается в центре, сам Павел ассоциируется с Христом, а Ниловна - с Богоматерью, которая жертвует сыном ради спасения мира. Центральный эпизод романа - первомайская демонстрация в глазах одного из героев превращается в "в крестный ход во имя Бога Нового, Бога света и правды, Бога разума и добра". Путь Павла, как известно, кончается крестной жертвой. Все эти моменты были глубоко продуманы Горьким. Он был уверен, что в приобщении народа к социалистическим идеям очень важен элемент веры (в статьях 1906 г. "О евреях" и "О Бунде" он прямо писал, что социализм - это "религия масс"). Один из важных моментов мировоззрения Горького состоял в том, что Бог создается людьми, придумывается, конструируется ими, чтобы заполнить пустоту сердца. Таким образом, старые боги, как это неоднократно бывало в мировой истории, могут умереть и уступить место новым, если народ поверит в них. Мотив богоискательства был повторен Горьким в написанной в 1908 г. повести "Исповедь". Ее герой, разочаровавшись в официальной религии, мучительно ищет Бога и находит его в слиянии с рабочим народом, который и оказывается, таким образом, истинным "коллективным Богом".
Из Америки Горький отправился в Италию и поселился на острове Капри.
Отсюда он ездил в Лондон на V съезд РСДРП. Но вскоре между Горьким и большевиками наметился разлад. Почти полтора года он не переписывался с Лениным (резко критиковавшим его богоискательство), но в 1909 г. переписка возобновилась, а в 1910 г. Ленин приезжал к Горькому на Капри в гости. В годы эмиграции Горький написал "Лето" (1909), "Городок Окуров" (1909), "Жизнь Матвея Кожемякина" (1910), пьесу "Васса Железнова", "Сказки об Италии" (1911), "Хозяин" (1913), автобиографическую повесть "Детство" (1913). В конце декабря 1913 г., воспользовавшись всеобщей амнистией, объявленной по случаю 300-летия дома Романовых, он вернулся в Россию и поселился в Петербурге. В 1914 г. Горький основал свой журнал "Летопись" и издательство "Парус". Здесь в 1916 г. была опубликована его автобиографическая повесть "В людях" и цикл очерков "По Руси".
Февральскую революцию 1917 г. Горький принял всей душой, но к дальнейшим событиям и в особенности к октябрьскому перевороту отношение Горького было очень неоднозначным. Мироощущение его после революции 1905 г. претерпело эволюцию и стало более скептическим. При всем том, что вера Горького в Человека и вера в социализм осталась неизменной, он испытывал сомнение в отношении того, что современный русский рабочий и современный русский крестьянин способны воспринять светлые социалистические идеи так, как должно. Уже в 1905 г. его поразил рев разбуженной народной стихии, вырвавшийся наружу сквозь все социальные запреты и грозивший потопить жалкие островки материальной культуры. Позже появилось несколько статей, определяющих отношение Горького к русскому народу. Большое впечатление на современников произвела его статья "Две души", появившаяся в "Летописях" в конце 1915 г. Отдавая в ней должное богатству души русского народа ("...я вижу русский народ исключительно, фантастически талантливым, своеобразным, - писал Горький. - Даже дураки в России глупы оригинально, на свой лад, а лентяи положительно гениальны"), он все же относился к его историческим возможностям с большим скепсисом. Русский народ, писал Горький, мечтателен, ленив, его бессильная душа может вспыхнуть красиво и ярко, но горит она недолго и быстро угасает. Посему русской нации обязательно необходим "внешний рычаг", способный сдвинуть ее с мертвой точки. Однажды роль "рычага" сыграл Петр I. Теперь пришла пора новых свершений, и роль "рычага" в них должна выполнить интеллигенция, прежде всего революционная, а также научно-техническая и творческая. Она должна принести в народ западную культуру и привить ему активность, которая убьет в его душе "ленивого азиата". Культура и наука были, по мысли Горького, как раз той силой (а интеллигенция - носителем этой силы), которая "позволит нам преодолеть мерзость жизни и неустанно, упрямо стремиться к справедливости, к красоте жизни, к свободе".
Эту тему Горький развил в 1917-1918 гг. в своей газете "Новая жизнь", в которой опубликовал около 80 статей, объединенных потом в две книги "Революция и культура" и "Несвоевременные мысли". Суть его взглядов заключалась в том, что революция (разумное преобразование общества) должна в корне отличаться от "русского бунта" (бессмысленно его разрушающего). Горький был убежден, что страна сейчас не готова к созидательной социалистической революции, что сначала народ "должен быть прокален и очищен от рабства, вскормленного в нем, медленным огнем культуры". Когда Временное правительство все-таки было свергнуто, Горький резко выступает против большевиков. Он даже разошелся с Андреевой из-за ее горячего сочувствия новой власти. В первые месяцы после октябрьского переворота, когда разнузданная толпа громила дворцовые погреба, когда совершались налеты и грабежи, Горький с гневом писал о разгуле анархии, об уничтожении культуры, о жестокости террора. В эти трудные месяцы отношения его с Лениным обострились до крайности. Перелом наступил только в 1918 г. после покушения Каплан. В одной из позднейших заметок Горький писал: "Со дня гнусного покушения на жизнь Владимира Ильича я снова почувствовал себя большевиком". По поручению Ленина Горький согласился войти в структуру новой власти и взял на себя посредничество между ней и старой интеллигенцией. Последовавшие затем кровавые ужасы Гражданской войны произвели на Горького угнетающее впечатление и избавили его от последних иллюзий по отношению к русскому мужику. В книгу "О русском крестьянстве" (1922), вышедшую в Берлине, Горький, включил много горьких, но трезвых и ценных наблюдений над отрицательными сторонами русского характера. Глядя правде в глаза, он писал: "Жестокость форм революции я объясняю исключительно жестокостью русского народа". Но из всех социальных слоев русского общества наиболее повинным он считал крестьянство. Именно в крестьянстве Горький увидел источник всех исторических бед России.
Между тем переутомление и дурной климат вызвали у Горького обострение туберкулеза. Летом 1921 г. он принужден был вновь уехать за границу. Два с половиной года он лечился в санаториях Германии и Чехословакии, а потом поселился в Италии. Следующие годы были заполнены для него напряженным трудом. Горький пишет завершающую часть автобиографической трилогии "Мои Университеты" (1923), роман "Дело Артамоновых" (1925), несколько рассказов и первые два тома эпопеи "Жизнь Клима Самгина" (1927-1928) - поразительной по своему охвату картины интеллектуальной и социальной жизни России последних десятилетий перед революцией 1917 г.
В мае 1928 г. Горький вернулся в Советский Союз. Страна поразила его. На одном из собраний он признался: "Мне так кажется, что я в России не был не шесть лет, а по крайней мере двадцать". Он жадно стремился узнать эту незнакомую ему страну и тотчас начал ездить по Советскому Союзу. Итогом этих путешествий стала серия очерков "По Союзу Советов", которые печатались в организованном им журнале "Наши достижения". Помимо него Горький создал и возглавил журналы "За рубежом", "Литературная учеба", "СССР на стройке", основал серии книг "История молодого человека XIX столетия", "Библиотека поэта", "История фабрик и заводов", возобновил павленковскую серию "Жизнь замечательных людей". В 1932 г. он возглавил только что созданный Союз советских писателей. Работоспособность его в эти годы была поразительна. Кроме многосторонней редакторской и общественной работы, он много времени отдает публицистике (за последние восемь лет жизни им опубликовано около 300 статей) и пишет новые художественные произведения. В 1930 г. Горький задумал драматическую трилогию о революции 1917 г. Закончить он успел только две пьесы: "Егор Булычев и другие" (1932), "Достигаев и другие" (1933.) Также неоконченным остался четвертый том "Самгина" (третий вышел в 1931 г.), над которым Горький работал в последние годы. Роман этот важен тем, что Горький прощается в нем со своими иллюзиями по отношению к русской интеллигенции. Жизненная катастрофа Самгина - это катастрофа всей русской интеллигенции, которая в переломный момент русской истории оказалась не готовой к тому, чтобы стать во главе народа и сделаться организующей силой нации. В более общем, философском, смысле это означало поражение Разума перед темной стихией Масс. Справедливое социалистическое общество, увы, не развилось (и не могло развиться - в этом Горький теперь был уверен) само собой из старого русского общества, так же как из старого Московского царства не могла родиться Российская империя. Для торжества идеалов социализма следовало применить насилие.
Поэтому нужен был новый Петр.
Надо думать, сознание этих истин во многом примирило Горького с социалистической действительностью. Известно, что Сталин ему не очень нравился-с гораздо большей симпатией он относился к Бухарину и Каменеву. Однако отношения его с генсеком оставались ровными до самой смерти и не были омрачены ни одной крупной ссорой. Более того, Горький поставил свой огромный авторитет всецело на службу сталинскому режиму. В 1929 г. вместе с некоторыми другими писателями он объехал сталинские концлагеря на строящемся Беломорканале, посетил и самый страшный из них на Соловках. Итогом этой поездки стала книга, впервые в истории русской литературы прославившая подневольный труд. Горький без колебания приветствовал коллективизацию и писал в 1930 г. Сталину: "...социалистическая революция принимает подлинно социалистический характер. Это - переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника". В 1931 г. под впечатлением процесса "Промпартии" Горький пишет пьесу "Сомов и другие", в которой выводит инженеров-вредителей.
Надо, впрочем, помнить, что в последние годы жизни Горький был тяжело болен и многое из того, что творилось в стране, не знал. Начиная с 1935 г. под предлогом болезни к Горькому не пускали неудобных для власти людей, не передавали ему их письма, специально для него печатали номера газет, в которых отсутствовали наиболее одиозные материалы. Горький тяготился этой опекой и говорил, что "его обложили", но ничего поделать уже не мог. Умер он 18 июня 1936 г. от воспаления легких.
Михаил Афанасьевич Булгаков родился в мае 1891 г. в Киеве, в семье доцента Киевской духовной академии. Первоначальное образование он получил дома, а десяти лет был зачислен в Александровскую гимназию, которая в то время не уступала лучшим столичным учебным заведениям. Но Булгаков учился далеко не блестяще, и по мнению тех, кто его знал в это время, никаких особых способностей не обнаруживал. По окончании гимназии, он в 1909 г. поступил на медицинский факультет Императорского университета св. Владимира. Еще на втором курсе, в 1913 г., он женился на Татьяне Николаевне Лаппа. В молодости Булгаков был большой любитель развлечений - обожал дружеские вечеринки, рестораны и театры. Учебой он себя не переутомлял и из-за академической задолженности три года оставался на втором курсе. Однако, когда встал вопрос о его отчислении, он "взялся за ум", стал усидчиво заниматься ив 1916 г. закончил университет, "весьма удовлетворительно выдержав установленные испытания". Шел третий год войны. Булгакова немедленно призвали в армию, и в течение нескольких месяцев он был военным врачом в Каменец-Подольске и Черновцах.
Вскоре, однако, его фронтовая служба кончилась. Летом 1916 г. Булгакова откомандировали в распоряжение Смоленского губернатора, и он получил назначение в качестве земского врача в один из самых глухих уголков Смоленской губернии - в село Никольское Сычевского уезда. Позже Булгаков вспоминал: "Это село Никольское под Сычевкой представляло собой дикую глушь и по местоположению и по окружающей бытовой обстановке, и всеобщей народной темноте. Кажется, единственным представителем интеллигенции был священник". Этот период своей жизни Булгаков позже описал в "Записках юного врача". Время это было для него очень трудное. Лечась от дифтерита, он пристрастился к морфию и в течение нескольких лет страдал от наркомании. Еще более угнетала его глушь и страшное невежество населения. Осенью 1917 г. Булгакову удалось перебраться в Вяземскую городскую земскую больницу, а в феврале 1918 г. он был уволен с военной службы и вернулся вместе с женой в Киев (всего за несколько дней до этого отбитый частями Красной Армии у Центральной Рады).
Киев находился тогда в самом эпицентре бурных событий Гражданской войны. Уже в марте город был занят немцами, которые передали власть гетману Скоропадскому. В это время Булгаков начал практиковать как частный врач-венеролог. (В родном городе он воспрял духом и смог постепенно избавиться от страшной привязанности к наркотику.) В декабре, после ухода немцев, Киев отбили войска Директории (петлюровцы). В феврале 1919 г. сюда вошли красные, установившие в городе жесточайший террористический режим (за неполных семь месяцев было расстреляно около 7 тысяч человек). В конце августа красные были выбиты наступающей армией Деникина. Незадолго до этого Булгаков был мобилизован в Красную Армию и вместе с ней покинул город. Дальнейшие события его биографии известны недостаточно хорошо. Кажется, во время штурма Киева красными 14 октября Булгаков перешел на сторону белых и был направлен ими на Кавказ - сначала в Грозный, потом во Владикавказ, где работал в местных военных госпиталях. В это время появляются первые его фельетоны, которые публиковались в белогвардейских газетах. В феврале 1920 г. Булгаков навсегда оставил медицину и сделался штатным журналистом ведущей местной газеты "Кавказ". Жизнь его на юге стала понемногу налаживаться, но вскоре белые потерпели окончательное поражение. Во время их отступления Булгаков, больной тифом, не смог уехать из Владикавказа.При новой власти он сколько возможно старался заниматься литературой - в апреле стал работать заведующим литературной секцией подотдела искусств во владикавказском ревкоме и заведовал театральной секцией: организовывал литературные вечера, концерты, спектакли, диспуты, написал и поставил несколько своих (весьма слабых) пьес. В одном из писем начала 1921 г. он писал: "Это лето я все время выступал с эстрады с рассказами и лекциями. Потом на сцене пошли мои пьесы... Бог мой, чего я еще не делал: читал и читаю лекции по истории литературы, читаю вступительные слова и проч., и проч..." В мае 1921 г., когда во Владикавказе усилились репрессии против бывших белогвардейцев, Булгаков посчитал за лучшее переехать сначала в Тифлис, а потом в Батум. Но здесь, несмотря на все усилия, он не смог найти работы и страшно бедствовал без малейшей надежды на литературный заработок. В конце сентября Булгаков с женой переехал в Москву.
Жизнь в столице Булгаковым пришлось начинать с нуля. Друзья устроили их в Тихомировском студенческом общежитии. Потом они жили в большой коммунальной квартире на Большой Садовой. (Только в середине 30-х гг. Булгакову удалось обзавестись собственной квартирой.) В Москве в то время было очень голодно, свирепствовала безработица. Булгаков перебивался случайными заработками и сменил несколько мест работы. В конце 1921 г. он числился секретарем Литературного отдела Главполитпросвета и сотрудничал в частной газете "Торгово-промышленный вестник". В январе 1922 г., потеряв работу в обоих местах, Булгаков жестоко бедствовал и голодал. Его жена вспоминала позже: "Бывало так, что у нас ничего не было - ни картошки, ни хлеба, ничего. Михаил бегал голодный". Он работал за ничтожное жалование в одном из издательств, подрабатывал в труппе бродячего театра, в марте работал репортером в газете "Рабочий", в следующем месяце поступил обработчиком писем в газету "Гудок".
Но постепенно, установив связи с различными газетами, Булгаков стал подрабатывать писанием фельетонов и репортажей. Он написал их за это время множество - больше сотни. Часть своих работ он помещал в эмигрантской газете "Накануне", выходившей в Берлине. (Здесь в июне 1922 г. было напечатано несколько глав его повести "Записки на манжетах".) Первые значительные произведения Булгакова в Советском Союзе появились только в 1924 г., когда ему было уже 33 года. Были опубликованы его повесть "Дьяволиада", первая часть повести "Записки на манжетах" и первая часть романа "Белая гвардия". В октябре 1925 г. появилась повесть "Роковые яйца" - первая вещь, на которую обратила внимание критика. Повесть была расценена как острая сатира на советскую власть. (Главный герой ее профессор Персиков (пародийно наделенный некоторыми чертами Ленина) хочет разрешить проблему голода и изобретает красный "луч жизни", способствующий необыкновенно быстрому размножению яиц. Однако из-за целого ряда недоразумений открытие это делается причиной страшных бедствий - от "красного луча" порождаются чудовищные пресмыкающиеся, создающие угрозу гибели страны. Очевидно, что под красным лучом здесь подразумевалась социалистическая революция, совершенная под лозунгом построения лучшего будущего, но на поверку принесшая народу террор и диктатуру.)
В том же 1925 г. Булгаков пишет повесть "Собачье сердце", которая при его жизни так и не была напечатана, поскольку сатира ее на советскую действительность была слишком очевидна. (Герой этой повести, профессор Преображенский, проводит опыты по очеловечиванию животных, в результате которых безобидный пес Шарик превращается в зловещего пьяницу-пролетария Полиграфа Полиграфовича Шарикова, воплощающего в себе худшие черты советского обывателя. В повести пародировалась попытка большевиков сотворить нового человека, призванного стать строителем коммунистического общества.) В том же году была напечатана вторая часть "Белой гвардии". Однако окончания этого романа современники Булгакова так и не увидели и поэтому не смогли оценить его. (Шестой номер журнала "Россия" за 1925 г., где публиковалась "Белая гвардия", был запрещен. В мае 1926 г. арестовали и выслали за границу главного редактора этого журнала Лежнева. Одновременно был проведен обыск на квартире Булгакова. Впервые полностью "Белая гвардия" была опубликована в 1929 г. в Париже.) В 1926 г. "Медицинский работник" напечатал "Записки юного врача".
В эти годы, когда имя Булгакова в литературных кругах столицы становилось все более известным, произошли перемены в его личной жизни. В начале 1924 г. он познакомился с Любовью Евгеньевной Белозерской, женой журналиста Василевского (она уже не жила тогда со своим мужем и разводилась). Между ними начался бурный роман. В апреле Булгаков развелся со своей первой женой. Через год он и Белозерская поженились.
Главным результатом публикации "Белой гвардии" для Булгакова стало то, что на роман обратил внимание МХАТ, остро нуждавшийся в современном репертуаре. В апреле 1925 г. режиссер МХАТа Вершилов предложил Булгакову написать на основе "Белой гвардии" пьесу. Булгаков охотно согласился. Постепенно в ходе работы над пьесой (которая в окончательном варианте получила название "Дни Турбиных") он довольно сильно отошел от сюжета романа и убрал многих героев. В результате действие стало динамичнее, а главная идея - трагедия личности, попавшей в жестокое горнило революции, - выступила резче и рельефнее. Премьера состоялась в октябре 1926 г. "Дни Турбиных" сразу были замечены и имели необыкновенный успех - уже в первом сезоне МХАТа 1926/27 г. они ставились более 100 раз. В октябре того же 1926 г. театр Вахтангова поставил другую пьесу Булгакова - "Зойкина квартира" - трагическую буффонаду о нэпмановских дельцах. Она тоже была хорошо принята зрителями и с успехом шла в течение двух лет. В 1928 г. Московский камерный театр поставил "Багровый остров" - едкую сатиру на Главрепертком, выполнявший в те годы роль советской театральной цензуры. Вообще 1928-1929 гг. стали коротким периодом относительного процветания для Булгакова. Одновременно в разных театрах шли сразу три его пьесы, что обеспечивало вполне сносное существование. И в то же время, несмотря на враждебность критики, он чувствовал общественное признание своего таланта.
В конце 20-х гг., с ужесточением советского режима, над головой Булгакова начали сгущаться тучи. В октябре 1928 г. в "Известиях" появилась статья с призывом "ударить по булгаковщине". Вскоре была запрещена к постановке булгаковская пьеса "Бег" (также посвященная белому движению), которую уже начали репетировать артисты МХАТа. 2 февраля 1929 г. свое слово по отношению к "Бегу" высказал Сталин. В своем ответе драматургу Билль-Белоцерковскому генсек расценил "Бег" как "проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины" и тем самым "оправдать или полуоправдать белогвардейское дело". После такого отзыва судьба пьесы была решена. Снятие "Бега" имело роковые последствия и для других булгаковских пьес - все они в марте 1929 г. были сняты с репертуара по решению Главреперткома, а Булгаков остался совершенно без средств к существованию. Несколько раз он пытался получить разрешение на выезд за границу, но неизменно получал отказ. Тогда в июле он написал письмо Сталину, в котором говорил: "К концу десятого года силы мои надломлены, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женой моей Л.Е. Булгаковой, которая к прошению этому присоединяется". Никакого ответа на это письмо Булгаков не получил (возможно, он его даже не отправлял). В августе он писал брату Николаю, который находился в Париже: "В 1929 г. совершилось мое писательское уничтожение... Вокруг меня уже ползет змейкой слух о том, что я обречен во всех смыслах..."
В этот тяжелый момент Булгаков начал работу над своими главными произведениями: пьесой "Мольер", "Театральным романом" и романом "Мастер и Маргарита". "Мольер" - это трагическое произведение, посвященное вечному вопросу взаимоотношения Художника и Власти. Героя пьесы, знаменитого французского драматурга Мольера, травят со всех сторон, и лишь король Людовик XIV защищает его от злобной дворцовой камарильи. В этой коллизии видели явное обращение Булгакова к Сталину. Но генсек в этот раз не пожелал вступаться за драматурга. В марте 1930 г. Главрепертком запретил "Мольера". В отчаянии 28 марта Булгаков пишет новое письмо Правительству. В этом знаменитом послании он откровенно объявил, что никогда не сможет стать лояльным коммунистическим писателем, так как, во-первых, главным в своем творчестве он считает "борьбу с цензурой, какая бы она не была и при какой бы власти не существовала", во-вторых, он сатирик, а при теперешнем положении вещей "всякий сатирик в СССР посягает на советский строй", наконец, он по духу мистический писатель, пишет "черными мистическими красками" и не может относиться к "революционному процессу", происходящему в стране, иначе, как с "глубоким скептицизмом". В связи с этим Булгаков просил либо отпустить его за границу, либо дать работу режиссера в Художественном театре. Письмо было размножено и отправлено по семи адресам: Сталину, Молотову, Кагановичу, Калинину, Ягоде, Бубнову и Кону. Ответ на него был неожиданным. 18 апреля на квартиру Булгакову внезапно позвонил сам Сталин. После обмена приветствиями генсек сказал: "Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь... А может быть, правда - вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?". Булгаков отвечал, что много думал об этом в последнее время, но не уверен - может ли русский писатель жить вне родины. "Вы правы, - согласился Сталин. - Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?" Булгаков сказал, что хотел бы, но ему отказали. "А вы подайте заявление туда, - посоветовал Сталин. - Мне кажется, что они согласятся". И действительно, через полчаса после этого памятного разговора Булгакову позвонили из Художественного театра и пригласили на работу ассистентом режиссера.
Его дебютом на новом месте стала инсценировка "Мертвых душ" Гоголя, которые затем шли с большим успехом в МХАТе в течение многих лет. Вскоре последовало разрешение возобновить "Дни Турбиных". Сталин очень любил эту пьесу. В феврале 1932 г. в разговоре с руководителями МХАТа он заметил:
"Вот у вас хорошая пьеса "Дни Турбиных" - почему она не идет?" Ему смущенно ответили, что она запрещена. "Вздор, - возразил Сталин, - хорошая пьеса, ее нужно ставить, ставьте". И через десять дней спектакль был восстановлен. (Расположение Сталина к этой пьесе, вероятно, спасло Булгакова от расстрела в 1937 г., когда в застенках НКВД погибло множество несравненно более лояльных к коммунистическому режиму литераторов.) Но в отношении других булгаковских пьес позиция советских властей оставалась неизменной. В 1931 г. театр Вахтангова отказался ставить булгаковскую пьесу "Адам и Ева". Та же судьба постигла в 1935 г. замечательную комедию Булгакова "Иван Васильевич", написанную для театра Сатиры. Поставленный с большим трудом в 1936 г. МХАТом "Мольер" был сыгран всего семь раз и снят с репертуара после разгромной статьи в "Правде". В октябре того же года Булгаков ушел из МХАТа (который он называл "кладбищем моих пьес") и поступил либреттистом-консультантом в Большой театр с обязательством сочинять по одному либретто ежегодно. В письме к Вересаеву он писал: "Из Художественного театра я ушел. Мне тяжело работать там, где погубили "Мольера"... Тесно мне стало в проезде Художественного театра, довольно фокусничали со мной.
Теперь я буду заниматься сочинением оперных либретто. Что ж, либретто так либретто!" Но и в амплуа либреттиста Булгакова преследовали неудачи. В 1936-1937 гг. он работал над либретто к опере "Минин и Пожарский", но она так и не была поставлена. Либретто "Петр Великий", начатое в 1937 г., не было даже доведено до конца, так как стало ясно, что в задуманном виде его не примут. В 1939 г. Булгаков написал по мотивам новеллы Мопассана "Мадемуазель Фифи" либретто "Рашель" - очень талантливую и изящную вещь, которая также не была поставлена.
Вынужденный писать в стол, Булгаков все силы души отдал роману "Мастер и Маргарита", напечатать который он, увы, тоже не имел никакой надежды. Напряженная работа над романом возобновилась в середине 30-х гг. (Перемены в личной судьбе также способствовали этому: в октябре 1932 г. Булгаков развелся со своей второй женой и женился на Елене Сергеевне Шиловской. В ней он обрел свою последнюю возлюбленную и с нее списал главные черты своей Маргариты.) "Мастер и Маргарита" - самое гениальное и самое неоднозначное из всех произведений Булгакова, в котором, как ни в каком другом советском романе, раскрыт противоречивый и трагический дух тоталитарной эпохи. Булгаков писал его в разгул репрессий, когда один за другим были повержены, исключены из партии, лишились своих постов или были расстреляны многие его прежние враги: литературные чиновники, записные партийные критики и руководители культуры - все те, кто хулил и травил его долгие годы. Он следил за этой дьявольской вакханалией с почти мистическим чувством, которое и нашло отражение в романе. Главным героем его, как известно, является сатана, действующий под именем Воланд. Появившись в Москве, Воланд обрушивает всю свою дьявольскую силу на власть имущих, творящих беззаконие. Он расправляется и с гонителями великого писателя - Мастера, жизнь которого имеет множество параллелей с жизнью самого Булгакова (хотя полностью отождествлять их было бы слишком прямолинейно). Нетрудно, таким образом, понять, кто стоял за образом Воланда.
Философско-религиозная концепция романа очень сложна и еще не разгадана до конца. Сам Булгаков был человеком далеким от ортодоксального православия. Бог, видимо, представлялся ему чем-то вроде всеобщего закона или неизбежного хода событий. По свидетельству жены, он верил в Судьбу, Рок, но христианином не был. При создании образа Христа (в романе он выступает под именем Иешуа Га-Ноцри) Булгаков сознательно руководствовался апокрифическими источниками, а евангелия отбрасывал как ложные. ("Уж кто-кто, - говорит Воланд Берлиозу, - а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда..." О том же говорит сам Иешуа). В романе Мастера о Понтии Пилате есть суд, казнь и погребение Иешуа, но нет его воскресения. Нет Богородицы; сам Иешуа не потомок знатного еврейского рода, как в евангелии, - он бедный сириец, который не знает своего родства и не помнит своих родителей. Никто не понимает Иешуа с его учением, что "злых людей нет на свете", даже его единственный апостол Левий Матвей. Его попытка разбудить в людях их изначальную добрую природу вызывает лишь всеобщее озлобление. Только Воланд понимает Иешуа, но не верит в возможность твердого обращения людей к добру. Отнюдь не в новозаветной трактовке представлен и дьявол, который более похож на ветхозаветного Сатану из книги Иова. В романе Булгакова Воланд - подлинный "князь этого мира". Нет даже намека на какое-то соперничество его в этом смысле с Христом. В нем олицетворена та сила, что "вечно хочет зла и вечно совершает благо". Эта строчка из "Фауста" Гете (немецкий поэт вложил ее в уста своего дьявола - Мефистофеля) взята Булгаковым в качестве эпиграфа к своему роману. И в самом деле, Воланд в романе наказывает явных безбожников, его подручные заставляют платить по счетам плутов, обманщиков и прочих негодяев, на протяжении романа они не раз творят "праведный суд" и даже "добро". И все же Воланд остается дьяволом, демоном зла, который не хочет и не может дать людям благодати. Затравленный, сломленный несправедливой советской критикой и жизненными невзгодами, Мастер находит в нем своего Спасителя. Но он получает от дьявола не свет, не обновление, а только вечный покой в потустороннем безвременном мире.
Исполненный глубокой философской грусти финал романа был в чем-то схож с концом самого автора. В 1939 г. у Булгакова открылся смертельный недуг - нефросклероз. В последний год жизни он написал к юбилею Сталина пьесу "Батум" о революционной деятельности молодого вождя. Говорят, что Сталин, ознакомившись с пьесой, нашел ее хорошей, но не разрешил ни ставить, ни публиковать. Этот холодный запрет тяжело поразил писателя. Состояние его резко ухудшилось. В последние месяцы жизни он ослеп. В марте 1940 г. Булгаков скончался.
Михаил Александрович Шолохов родился в мае 1905 г. в хуторе Кружилином, станицы Вешенской, Области Войска Донского, в семье служащего торгового предприятия. Детство Шолохова прошло в станице Каргинской, куда семья переехала в 1910 г. В 1912 г. он поступил в местное начальное училище, потом учился в частной московской гимназии и в Богучаре, но окончить гимназию ему не довелось. Наступила Революция, а за нею и Гражданская война, особенно ожесточенная на юге России. Эти события резко изменили судьбу Шолохова. В 1918 г., когда к Богучару, где он учился, стали подступать немцы, Шолохов прервал занятия и уехал домой. Хутор Плешаков, в котором тогда жила его семья, оказался едва ли не в самом эпицентре кровавых событий междоусобной борьбы. Окончательно советская власть установилась на Дону лишь в январе 1920 г. С этого времени началась трудовая жизнь будущего писателя. Сначала он пошел работать учителем по ликвидации неграмотности, потом служил в ревкоме станицы Каргинской, работал делопроизводителем в заготовительной конторе Донпродкома, наконец вступил добровольцем в продовольственный отряд, вместе с которым собирал положенный по продразверстке хлеб и участвовал в боях с бандитами. В сентябре 1920 г. несколько бойцов из каргинского продотряда попали в плен к махновцам. Всех приговорили к расстрелу. Но когда осужденных выводили за село, встретили батьку. Его внимание привлек подросток Шолохов, который брел с "довольно жалким видом" перед конвоирами. Махно подозвал его к себе и после короткого разговора распорядился: "Отпустим... пусть подрастет. А нет, в другой раз повесим". Были у Шолохова недоразумения и с советской властью. "Шибко я комиссарил, - вспоминал он впоследствии, - был судим ревтрибуналом за превышение власти". (И получил год тюрьмы условно.)
Когда в 1922 г. война кончилась, Шолохов некоторое время работал продовольственным инспектором станицы Букановской. Осенью он отправился в Москву с намерением продолжать учебу, но поступить в рабфак из-за своего непролетарского происхождения не смог. Так ему и не пришлось завершить свое образование. В это трудное время он работал грузчиком, мостил мостовые, служил счетоводом. Тогда же он попробовал свои силы в литературе. В одном из сентябрьских номеров "Юношеской правды" за 1923 г. был напечатан его первый фельетон "Испытание", а в декабре 1924 г. в "Молодом ленинце" появился первый рассказ Шолохова из донской жизни. В 1926 г. была уже издана первая книга Шолохова "Донские рассказы". В 1927 г. вышел второй сборник.
Возвратившись на Дон и поселившись в станице Букановской, Шолохов в начале 1924 г. женился на Марии Петровне Громославской, дочери бывшего станичного атамана. Жизнь их в 20-е гг. была полна лишений. Литературные заработки Шолохова тогда были скудными. Поначалу семья не имела даже своего дома. Только осенью 1926 г. Шолохов купил в станице Вешенской маленький флигель. В 1928 г. он построил рядом с ним небольшой трехкомнатный дом. "И писалось трудно, - вспоминал потом Шолохов, - и жилось трудно, но в общем писалось". Двадцати лет от роду он взялся за большой роман о Гражданской войне, получивший потом название "Тихий Дон". "Начал я писать роман в 1925 г., - говорил он позже. - Причем первоначально я не мыслил так широко его развернуть. Привлекала задача показать казачество в революции. Начал с участия казаков в походе Корнилова на Петроград... Написал листов 5-6 печатных. Когда писал, почувствовал: что-то не то... бросил начатую работу. Стал думать о более широком романе. Когда план созрел, приступил к собиранию материала... "Тихий Дон", таким, каким он есть, я начал примерно с конца 1926 г.". Первая и вторая книги романа были напечатаны в журнале "Октябрь" за 1927-1928 гг. Успех их был ошеломляющим и совершенно неожиданным. Всех поражало удивительное совершенство и суровая, поистине сверхчеловеческая жизненная мудрость романа. Казалось невероятным, что молодой 23-летний писатель, выпустивший до этого всего два маленьких сборника рассказов и еще вчера числившийся в начинающих, не получивший сносного образования и живущий в глуши далеко от столицы, смог написать такой шедевр. Почти сразу возникли слухи, что рукопись "Тихого Дона" не принадлежит Шолохову, а украдена у убитого (расстрелянного) белого офицера. Среди возможных авторов называли казачьего писателя Крюкова. Официально дело о плагиате возникло в 1928 г. Специальная комиссия из писателей и литературных чиновников рассматривала черновики и рукописи Шолохова - авторство его было подтверждено. Однако обвинения в плагиате преследовали Шолохова и в дальнейшем, вплоть до самой смерти.
"Тихий Дон" произведение необычное. Всякий читатель, хорошо знакомый с литературой XIX - начала XX века, погружаясь в стихию этого романа, сразу чувствует его обособленность от каких бы то ни было литературных установок или условностей. Книга Шолохова (на что уже не раз обращали внимание) написана вопреки всем выработанным в предшествующую эпоху канонам построения художественного произведения. Прежде всего, общая философия и атмосфера, сама, если можно так выразиться, установка жизни у Шолохова принята в такой суровой форме, какой мы не находим ни у одного из предшествующих классиков мировой литературы. Законы гуманности, бывшие прежде мерилом всех поступков и действий героев, в мире его произведений не действуют, а человеческая личность, хотя и не отвергается совсем, не имеет никакой цены - через нее перешагивают без малейшего колебания. Лишенные всяких общественных регуляторов герои "Тихого Дона" одновременно и беспредельно свободны и бесконечно беззащитны. Отсюда совершенно особое отношение Шолохова к человеку, его жизни и смерти. Наверно, никто до него так много и так часто не описывал смерть. Вообще, убийство, умирание на страницах "Тихого Дона" явление самое обычное, привычное, почти заурядное. Однако каждый раз у Шолохова находятся для них совершенно особенные, глубоко прочувствованные краски, отчего смерть в его описании всегда является как трагедия исключительной силы. Но трагедия только отдельной личности, а не всего мира в целом. Жестокая, антигуманная действительность принимается Шолоховым с холодной беспристрастностью, без всякого ужаса или отвращения, просто как неизбежная данность жизни.
Еще одно важное отличие "Тихого Дона" кроется в глубоко эпической форме подаче жизненного материала. По словам Брехта, это, в сущности, даже не роман, а необработанная материя. Как если бы вырезали из жизни большой пласт и положили перед читателем: разбирайся сам! Так, например, в "Тихом Доне" не соблюдается ни единства места, ни единства времени, ни (по существу) даже единства идеи. Конец и начало романа в какой-то мере УСЛОВНЫ - можно раздвинуть его границы в одну и другую сторону. Та же безмерность в подборе материала. Трагедия народа в революцию показана во многом через трагедию семьи Мелеховых. Но далеко не все события романа замыкаются на нее. Наряду с Григорием Мелеховым, которому уделено главное внимание автора, в романе живут и действуют другие герои, линии КОТОРЫХ почти или совсем не связаны с линией Мелеховых. Есть множество вставных, прекрасно выписанных эпизодов, которые исчерпываются в самих себе, не имея связи ни с последующими, ни с предшествовавшими событиями (например, рассказ об изнасиловании Аксиньи ее отцом). Нет, в сущности, и самого сюжета. (По словам Грэма Грина, если он и есть, то "теряется в узорах ковра".) Другими словами, творение Шолохова представляет собой эпос в самом первозданном, почти мифологическом виде, являет собой тот первородный вид творчества, при котором сказитель, не имея никакой заданной цели (что-нибудь "восславить" или что-нибудь "обличить"), красочно и без разбора описывает все, что попадается ему на глаза. Способы организации материала невольно рождают ассоциации с "Илиадой" или "Махабхаратой".
Третья особенность "Тихого Дона" заключается в почти гомеровской беспристрастности изложения. Нет авторских критериев оценки событий, нет меры, по которой меряются герои, вообще не видно работы писателя (который должен был бы, по существующим традициям, подчинить и организовать текучую жизнь). Отсутствие сквозной, заданной идеи для читателя, воспитанного на прежней классической литературе, особенно поразительно. Шолохов, по-видимому, в отличие, например, от Толстого, "не любит" в своем романе ни "мысль народную", ни "мысль семейную". Он не показывает, подобно Фадееву, как происходит в гражданской войне "отбор человеческого материала", он вообще не старается подвести читателя к какой-нибудь окончательной мысли. Единой, на весь роман, правды в "Тихом Доне" нет. Своя правда есть лишь в каждом отдельном эпизоде, но эта правда не абсолютная, не окончательная, она, как и в жизни, относительна. Возьмем, к примеру, "любовную линию". Какая любовь "более значима": запретная и ничему не подвластная или хранящая дом и верность? Читатель, как и сам Мелехов, не в состоянии решить этот вопрос и выбрать между Аксиньей и Натальей. Точно так же до конца не выясненным остается главный вопрос романа: кому же следует "отдать предпочтение" - красным или белым? Правда ни там, ни здесь, она разлита повсюду, но всюду смешана с ложью. Точки над i остаются не расставлены. Книга словно выводит нас на простор, откуда ясно видишь, что свет ни на чем клином не сошелся, что жизнь есть поток, главная особенность которого состоит в бесконечном движении, а не устремленности к какой-то цели. В сложном и запутанном мире "Тихого Дона" нет единой дороги. У каждого в нем своя дорога и своя правда. Поэтому и прочитать его можно по-разному, и увидеть в нем каждый может свое. "Тихий Дон" потому и гениален, что загадочная, противоречивая и трагичная природа русской революции отразилась в нем таковой, какой она и была - во всей своей трагичности, противоречивости и загадочности.
Все это хорошо поняли уже первые читатели "Тихого Дона" и потому восприняли книгу Шолохова неоднозначно. По меркам того времени, неясно выраженная "классовая" направленность произведения являлась не просто художественным недостатком, но чревата была обвинениями в политической неблагонадежности. Шолохову следовало ожидать ударов именно с этой стороны. И действительно, в 1929 г. началась его организованная травля. Комфракция РАППа сурово осудила "Тихий Дон" за "идеализацию кулачества и белогвардейщины". Журнал "Настоящее" напечатал разгромную статью под заголовком "Почему "Тихий Дон" понравился белогвардейцам?". За этими нападками последовали другие. Фадеев, став редактором "Октября", потребовал кардинальной переделки третьей книги романа: он хотел выбросить из нее все главы, в которых говорилось о репрессиях красных на Дону и вообще считал необходимым подбавить "белой" и "красной" краски, дабы ясно было, кто в романе "свой", а кто "враг". Шолохов чувствовал, что дело идет к уничтожению и запрещению "Тихого Дона". В 1931 г. в одном из писем он писал: "У меня убийственное настроение, не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликования "Тихого Дона" против меня сумели создать три крупных дела, и все время вокруг моего имени плелись грязные и темные слухи, то у меня возникает законное опасение: "а что же дальше?" Если я и допишу "Тихий Дон", то не при поддержке проклятых "братьев"-писателей и литературной общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне... Ну, черт с ними! А я все же допишу "Тихий Дон"! И допишу так, как я его задумал..."
Когда возникли трудности с опубликованием третьей книги, Шолохов обратился за поддержкой к Горькому, и тот в июле 1931 г. организовал в своем доме встречу писателя со Сталиным. Перед этим Сталин прочел рукопись романа. Он ему понравился. И хотя в разговоре с Шолоховым генсек высказал несколько замечаний, он в целом согласился, что "изображение событий в третьей книге "Тихого Дона" работает на революцию". Это сняло все препоны к печатанью. Третья книга появилась в 1932 г. В том же году была напечатана первая книга "Поднятой целины". Так же как и "Тихий Дон", этот роман, повествующий о событиях коллективизации, вышел в свет не без труда. Когда рукопись романа была отправлена в редакции "Октября" и "Правды", начались бесконечные придирки. Хотя "Поднятая целина", вообще говоря, более "красный" роман, чем "Тихий Дон", ортодоксальным его назвать ни в коей мере нельзя. Едва ли не каждая сцена рождала вопросы и наводила на размышления. Главы, посвященные раскулачиванию, особенно смущали редакторов. Шолохов передал рукопись в "Новый мир", но и здесь требовали купюр. Тогда он вновь стал искать поддержки у Сталина. Генсек, прочитав за две ночи рукопись "Поднятой целины", велел ее напечатать. При этом он сказал: "Мы не побоялись этого сделать, а они боятся об этом рассказать?"
Новый роман Шолохова был горячо принят советскими читателями. Вскоре "Поднятая целина" стала одной из самых читаемых в СССР книг. Немедленно появились переводы на другие языки. Как и "Тихий Дон", это произведение Шолохова воспринималось по-разному. Американский журнал "Тайм", например, писал: "Поднятая целина" открыто критична к советской власти и воспевает явную несовместимость с марксистской философией. В романе ярко и громко звучит шолоховский немарксистский тезис: человек является творением своей эпохи, и к нему следует относиться с величайшей заботой". Советская критика, разумеется, видела в "Поднятой целине" совершенно обратное.
Тридцатые годы были едва ли не самыми тяжелыми в жизни Шолохова. Страшные перегибы коллективизации и последовавший затем безжалостный нажим советской государственной машины на колхозников происходили на его глазах. Согласуясь с опущенными сверху непомерными нормами хлебозаготовок, местные власти подчистую изымали хлеб из колхозных амбаров, обрекая колхозников на голодную смерть. Любые попытки скрыть зерно пресекались с величайшей жестокостью. Бесправие народа было ужасающее. Требовалось большое личное мужество, чтобы не смолчать и высказать наболевшие мысли. Пользуясь своим правом писать лично Сталину, Шолохов в это время отправляет генсеку одно за другим длинные письма, в которых описываются вопиющие беззакония, сопровождавшие "битву за хлеб". Особенно примечательно его письмо 1933 г. "В Ващаевском колхозе, - сообщает Шолохов, - колхозницам обливали подолы юбок керосином, зажигали, а потом тушили: "Скажешь, где яма?"... Колхозника раздевают до белья и босого сажают в амбар или сарай. Время действия январь-февраль... В Лебяженском колхозе ставили к стенке и стреляли мимо головы допрашиваемого из дробовиков... В Затонском колхозе работник агитколонны избивал допрашиваемых шашкой. В этом же колхозе издевались над семьями красноармейцев, разбирали крыши домов, разваливали печи, понуждали женщин к сожительству... в Солонцевском колхозе в помещение комсода внесли труп, положили его на стол и в этой же комнате допрашивали колхозников, угрожая расстрелом... Подвешивали колхозниц за шею к потолку, продолжали допрашивать полузадушенных, потом на ремне вели их к реке, избивая по дороге ногами, ставили на льду на колени и продолжали допрос..." Письмо заканчивалось скрытой угрозой; "Простите за многословность письма. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу "Поднятой целины". Не менее страшно другое письмо Шолохова, посвященное описанию голода, охватившего в 1933 г. Донскую область. (Сталин отвечал на него короткой телеграммой и разрешил оставить в Вешенской 200 тысяч пудов зерна, уже подготовленных к вывозу по плану хлебозаготовок.)
В 1937 г. на Дону, как и по всей стране, начались массовые репрессии. Вешенская парторганизация была разгромлена, все руководители ее оказались в тюрьме. Шолохов спешно отправился в Москву, жаловался Сталину и просил разобраться. Ему удалось спасти четверых руководителей Вешенского района. Но Шолохов на этом не успокоился - отправил Сталину новое большое письмо с описанием ужасов, которые творятся в застенках НКВД: о расстрелах, пытках, бесконечных издевательствах, о вошедшем в норму беззаконии и тысячах невинных людей, оказавшихся в заключении. Сталин переслал письмо Шолохова наркому НКВД Ежову с пометкой "Разобраться". Была организована комиссия для расследования деятельности ростовского отдела НКВД. Понятно, что далеко не все, но кое-какие злоупотребления были выявлены. Некоторые из невинно арестованных получили свободу.
Своими действиями Шолохов вызвал ненависть всемогущих карательных органов. Осенью 1938 г. ему по секрету сообщили, что ростовское управление НКВД готовится его арестовать. "Предупредили меня, что ночью придут арестовывать и из Ростова уже выехала бригада, - вспоминал позже Шолохов. - Наши станичные чекисты, как сказали мне, тоже предупреждены - их у окон и ворот поставят... Решили мы... что делать? Бежать! В Москву! Куда же еще? Только Сталин и мог спасти... И бежал на попутке..." В Москве Шолохов укрылся на квартире Фадеева и просил генсека принять его. Сталин принял не сразу - заставил промучиться несколько дней в тревожном ожидании. Выслушав, наконец, Шолохова, который рассказал ему об интригах, плетущихся вокруг него энкаведешниками, Сталин сказал в присутствии Ежова:
"Дорогой товарищ Шолохов, напрасно вы подумали, что мы поверили бы этим клеветникам". Таким образом, работникам НКВД, которые два года ходили вокруг Шолохова, подступая к нему с разных сторон, пришлось его оставить.
Понятно, что атмосфера 30-х гг. не располагала к творчеству. В одном из писем к Сталину Шолохов признавался: "За пять лет я с трудом написал полкниги. В такой обстановке, какая была в Вешенской, не только невозможно было продуктивно работать, но и жить было безмерно тяжело". В письме к Левицкой Шолохов высказался еще откровеннее: "Пишут со всех концов страны и, знаете, дорогая Елена Григорьевна, так много человеческого горя на меня взвалили, что я начал гнуться. Слишком много на одного человека..." Четвертая, завершающая, книга "Тихого Дона" появилась только в 1940 г. А в марте 1941 г. Сталин (вопреки мнению комитета по Сталинским премиям) включил Шолохова в число лауреатов.
Когда началась Великая Отечественная война, Шолохов в качестве военного корреспондента был на Южном, Юго-Западном и Западном фронтах. В 1942 г. был опубликован его рассказ "Наука ненависти", а в 1943-1944 гг. "Правда" напечатала первые главы из его нового романа "Они сражались за Родину". Вешенская в годы войны была занята немцами. Дом Шолохова сгорел. Погиб весь его архив, в том числе почти законченная вторая часть "Поднятой целины". Возвратившись с фронта Шолохов сел писать ее с начала. Но былого творческого горения уже не было, писал он медленно. В 1957 г. журнал "Дон" напечатал одно из самых сильных произведений Шолохова - рассказ "Судьба человека". Это был последний яркий взлет шолоховского таланта. В I960 г. была окончена вторая часть "Поднятой целины". За исключением некоторых великолепных сцен, в целом она получилась несравненно слабее и ниже по уровню, чем первая. В последующие годы Шолохов работал над окончанием романа "Они сражались за Родину", но постоянно браковал работу. Роман так и остался незаконченным. Тем, кто с нетерпением ожидал новых его произведений, Шолохов откровенно говорил: "Вы не ждите от меня ничего более значительного, чем "Тихий Дон". Я сгорел, работая над "Тихим Доном". Сгорел..." В 1961 г. Шолохов перенес первый инсульт, но продолжал писать вплоть до 1975. г. В 1965 г. ему была присуждена Нобелевская премия. (К этому времени сводный тираж шолоховских книг в мире приблизился к 130 миллионам, а он сам был одним из самых читаемых за рубежом русских писателей.) В 1980 г. у Шолохова обнаружили рак. После двух лет безуспешного лечения в Москве он уехал умирать на родину. Скончался Шолохов в феврале 1984 г.