Посвящается Юлию Китаевичу -
любимому другу,
автору многих моих стихов.
Том I.
УТУЧНЯЕТСЯ ПЛОТЬ.
ИСПАРЯЕТСЯ ПЫЛ.
ГОДЫ ВЫШЛИ НА МЕДЛЕННЫЙ УЖИН.
И ПРИЯТНО ПОДУМАТЬ,
ЧТО ВСЕ-ТАКИ БЫЛ
И КОМУ-ТО БЫВАЛ ДАЖЕ НУЖЕН
Том II.
НЕ В СИЛАХ ЖИТЬ Я КОЛЛЕКТИВНО:
ПО ВОЛЕ ТЯГОСТНОГО РОКА
МНЕ С ИДИОТАМИ - ПРОТИВНО,
А СРЕДИ УМНЫХ - ОДИНОКО.
ЖИВЯ ЛЕГКО И СИРОТЛИВО,
БЛАЖЕН, КАК ПАЛЬМА НА БОЛОТЕ,
ЕВРЕЙ СЛАВЯНСКОГО РАЗЛИВА,
АНТИСЕМИТ БЕЗ КРАЙНЕЙ ПЛОТИ.
1992
Эту книгу не следует читать подряд и много,
лучше по чуть-чуть из разных глав - по настроению.
Эту книгу не следует читать как источник непре-
рекаемой истины, ибо таковой в природе нет.
Эту книгу не следует читать, ища житейской муд-
рости, ибо автор сам по ней тоскует.
Эту книгу не следует читать ради полезных мыс-
лей, ибо они всегда противоречат друг другу.
Эту книгу не следует читать в надежде на советы
и рецепты, ибо умному они не нужны, а дураку не помогут.
Может быть, эту книгу вообще не следует читать.
Но иметь ее дома под рукой - необходимо.
Как многие талантливые художники, выехавшие на Запад в период так называемого застоя, железной рукой удушавшего все ростки свободной мысли, он покинул СССР, чтобы свободно заниматься своим творчеством. Ироничные на первый взгляд строчки его стихов проникнуты поистине сыновней болью за свою униженную Родину - за Россию, за ее терпеливый страдающий народ, обреченный вот уже бо- лее 70 лет нести тяжкий крест искупления за грехи своих предков.
* ТОМ I *
I. Как просто отнять у народа свободу:
ее надо просто доверить народу
Мне Маркса жаль: его наследство
свалилось в русскую купель;
здесь цель оправдывала средство
и средства обосрали цель.
Что ни век, нам ясней и слышней сквозь надрыв либерального воя: нет опасней и нету вредней, чем свобода совсем без конвоя.
По крови проникая до корней
равнодушная тень утомления
- историческая усталость
бесноватого поколения.
Не в силах нас ни смех, ни грех
свернуть с пути отважного,
мы строим счастье сразу всех,
и нам плевать на каждого.
Мне повезло: я знал страну, одну-единственную в мире, в своем же собственном плену в своей живущая квартире.
Слой человека в нас чуть-чуть наслоен зыбко и тревожно; легко в скотину нас вернуть, поднять обратно очень сложно.
Где лгут и себе и друг другу, и память не служит уму, история ходит по кругу из крови - по грязи - во тьму.
Когда клубится страх кромешный И тьму пронзает лай погонь благословен любой, посмевший не задувать в себе огонь.
Все социальные системы - от иерархии до братства - стучатся лбами о проблемы свободы, равенства и блядства.
Возглавляя партии и классы, лидеры вовек не брали в толк, что идея, брошенная в массы - это девка, брошенная в полк.
Привычные безмолвствуют народы, беззвучные горланят петухи; мы созданы для счастья и свободы, как рыба - для полета и ухи.
Дороги к русскому ненастью текли сквозь веру и веселье; чем коллективней путь ко счастью, тем горше общее похмелье.
В кромешных ситуациях любых, запутанных, тревожных и горячих, спокойная уверенность слепых кошмарнее растерянности зрячих.
II. Среди немыслимых побед цивилизации мы одиноки, как карась в канализации
Когда-нибудь, впоследствии, потом, но даже в буквари поместят строчку, что сделанное скопом и гуртом расхлебывает каждый в одиночку.
Никто из самых близких поневоле в мои переживания не вхож, храню свои душевные мозоли от любящих участливых галош.
В сердцах кому-нибудь грубя, ужасно вероятно однажды выйти из себя и не войти обратно.
С душою, раздвоенной, как копыто, обеим чужероден я отчизнам - еврей, где гоношат антисемиты, и русский, где грешат сионанизмом.
Не могу эту жизнь продолжать,
а порвать с ней мучительно сложно;
тяжелее всего уезжать
нам оттуда, где жить невозможно.
Мне жаль небосвод этот синий,
жаль землю и жизни осколки;
мне страшно, что сытые свиньи,
страшней, чем голодные волки.
То наслаждаясь, то скорбя, держась пути любого, будь сам собой, не то тебя посадят за другого.
Смешно, как люто гонит нас в толкучку гомона и пира боязнь остаться лишний раз в пустыне собственного мира.
Не прыгай с веком наравне, будь человеком; не то окажешься в говне совместно с веком.
Уехать. И жить в безопасном тепле. И помнить и мучиться ночью. Примерзла душа к этой стылой земле, вросла в эту гиблую почву.
Хотя и сладостен азарт по сразу двум идти дорогам, нельзя одной колодой карт играть и с дьяволом и с Богом.
Друзья всегда чуть привередливы. И осмеять имеют склонность. Друзья всегда чуть надоедливы. Как верность и определенность.
С успехами наук несообразно,
а ноет - и попробуй заглуши -
моя неоперабельная язва
на дне несуществующей души.
Свои черты, штрихи и блики
в душе у каждого и всякого,
но непостижимо разнолики,
мы одиноки одинаково.
Эта мысль - украденный цветок, просто рифма ей не повредит: человек совсем не одинок - кто-нибудь всегда за ним следит.
Звоните поздней ночью мне, друзья, не бойтесь помешать и разбудить; кошмарно близок час, когда нельзя и некуда нам будет позвонить.
III. В борьбе за народное дело я был инородное тело
Красив, умен, слегка сутул, набит мировоззрением, вчера в себя я заглянул и вышел с омерзением.
На дворе стоит эпоха, а в углу стоит кровать, но когда мне с бабой плохо, на эпоху мне плевать.
Мне моя брезгливость дорога, мной руководящая давно: даже чтобы плюнуть во врага, я не набираю в рот говно.
Пишу не мерзко, но не ровно; трудиться лень, а праздность злит. Живу с еврейкой полюбовно, хотя душой - антисемит.
Я живу - не придумаешь лучше,
сам себя подпирая плечом,
сам себе одинокий попутчик,
сам с собой не согласный ни в чем.
Пока не поставлена клизма,
я жив и довольно живой;
коза моего оптимизма
питается трын-травой.
Будущее - вкус не портит мне, мне дрожать за будущее лень; думать каждый день о черном дне - значит делать черным каждый день.
В жизненной коллизии любой жалостью не суживая веки, трудно, наблюдая за собой, думать хорошо о человеке.
На всех перепутьях, что пройдены, держали, желая мне счастья, стальные объятия родины и шею мою, и запястья.
Я не верю вранью отпетому о просвете во мраке мглистом. Я отчаялся. И поэтому стал отчаянным оптимистом.
Во всем со всеми наравне, как капелька в росе, в одном лишь был иной, чем все - что жить не мог в говне.
В этом странном окаянстве - как живу я? Чем дышу? Шум и хам царят в пространстве, шумный хам и хамский шум.
Отнюдь я не был манекен, однако не был и в балете; я тот никто, кто был никем, и очень был доволен этим.
В эту жизнь я пришел не затем, чтобы въехать в сенат на коне, и доволен сполна уже тем, что никто не завидует мне.
Что стал я пролетарием - горжусь; без устали, без отдыха, без фальши - стараюсь, напрягаюсь и тружусь, как юный лейтенант - на генеральше.
Всю молодость любил я поезда, поэтому тот час мне неизвестен, когда моя счастливая звезда взошла и не нашла меня на месте.
Мой разум честно сердцу служит, всегда шепча, что повезло, что все могло намного хуже, еще херовей быть могло.
Куда по смерти душу примут, я с Богом торга не веду; в раю намного мягче климат, но лучше общество в аду.
IV. Семья от бога нам дана, замена счастию она.
Женщиной славно от века все, чем прекрасна семья; женщина - друг человека даже, когда он свинья.
Брожу ли я по уличному шуму, ем кашу или моюсь по субботам, я вдумчиво обдумываю думу: за что меня считают идиотом.
Творец дал женскому лицу способность перевоплотиться: сперва мы вводим в дом овцу, а после терпим от волчицы.
Не брани меня, подруга, отвлекись от суеты, все и так едят друг друга, а меня еще и ты.
Я долго жил как холостяк, и быт мой был изрядно пуст, хотя имел один пустяк: свободы запах, цвет и вкус.
Был холост - снились одалиски,
вакханки, шлюхи, гейши,киски;
теперь со мной живет жена,
а ночью снится тишина.
Тому, что в семействе трещина,
всюду одна причина:
в жене пробудилась женщина,
в муже уснул мужчина.
Еще в нас многое звериным осталось в каждом, но великая жестокость именно к любимым - лишь человеку данность дикая.
Тюремщик дельный и толковый, жизнь запирает нас надолго, смыкая мягкие оковы любви, привычности и долга.
Хвалите, бабы, мужиков: мужик за похвалу достанет месяц с облаков и пыль сметет в углу.
Если рвется глубокая связь,
боль разрыва врачуется солью.
Хорошо расставаться, смеясь
- над собой, над разлукой, над болью.
Семья - театр, где не случайно
у всех народов и времен
вход облегченный чрезвычайно,
а выход сильно затруднен.
Сегодня для счастливого супружества
у женщины должно быть много мужества.
V. Если жизнь излишне деловая,
функция слабеет половая.
Прожив уже почти полвека, тьму перепробовав работ, я убежден, что человека достоин лишь любовный пот.
Время наше будет знаменито тем, что сотворило страха ради новый вариант гермафродита: плотью - мужики, а духом - бляди.
Рассудок, не знававший безрассудства, и ум, где шалопайство не с руки, и разум, неотзывчивый для чувства - от мудрости безмерно далеки.
Не суйся запевалой и горнистом, но с бодростью и следуй и веди; мужчина быть обязан оптимистом, все лучшее имея впереди.
Поскольку жизнь, верша полет, чуть воспарив - опять в навозе, всерьез разумен только тот, кто не избыточно серьезен.
Человек без тугой и упрямой самовольной повадки в решениях постепенно становится дамой, искушенной во всех отношениях.
Сегодня столь же, сколь вчера, земля полна пиров и казней; зло обаятельней добра, и гибче и разнообразней.
За что люблю я разгильдяев, блаженных духом, как тюлень, что нет меж ними негодяев и делать пакости им лень.
У скряги прочные запоры, у скряги темное окно, у скряги вечные запоры - он жаден даже на говно.
Лишь перед смертью человек соображает, кончив путь, что слишком короток наш век, чтобы спешить куда-нибудь.
Наш разум лишь смехом полощется от глупости, скверны и пакости, а смеха лишенное общество скудеет в клиническом пафосе.
Есть страсти, коим в восхваленье ничто нигде никем не сказано; я славлю лень - преодоленье корысти, совести и разума.
Пути добра с путями зла так перепутались веками, что и чистейшие дела творят грязнейшими руками.
Я уважаю лень за то,что в ее бездейственной тиши живую мысль питает почва моей несуетной души.
Господь, лепя людей со скуки, бывал порою скуповат, и что частично вышли суки, он сам отчасти виноват.
Гниенье основ - анекдота основа, а в нем стало явно видней, что в русской комедии много смешного, но мало веселого в ней.
В искушениях всяких и разных дух и плоть искушать ни к чему; ничего нет страшней для соблазна, чем немедля предаться ему.
VI. Кто томим духовной жаждой, тот не жди любви сограждан
На безрассудства и оплошности я рад пустить остаток дней, но плещет море сытой пошлости о берег старости моей.
Если крепнет в нашей стае климат страха и агрессии, сразу глупость возрастает в гомерической прогрессии.
Когда сидишь в собраньях шумных, язык пылает и горит; но люди делятся на умных и тех, кто много говорит.
Опять стою, понурив плечи, не отводя застывших глаз: как вкус у смерти безупречен в отборе лучших среди нас.
Чтоб выжить и прожить на этом свете, пока земля не свихнута с оси, держи себя на тройственном запрете: не бойся, не надейся, не проси.
Весомы и сильны среда и случай, но главное - таинственные гены, и как образованием ни мучай, от бочек не родятся Диогены.
Чтобы плесень сытой скудости не ползла цвести в твой дом - из пруда житейской мудрости черпай только решетом.
Наука наукой, но есть и приметы; я твердо приметил сызмальства, что в годы надежды плодятся поэты, а в пору гниенья - начальство.
Добро уныло и занудливо, и постный вид, и ходит боком, а зло обильно и причудливо, со вкусом, запахом и соком.
В цветном разноголосом хороводе, в мелькании различий и примет есть люди, от которых свет исходит, и люди, поглощающие свет.
На людях часто отпечатаны истоки, давшие им вырасти: есть люди, пламенем зачатые, а есть рожденные от сырости.
Всегда и всюду тот, кто странен, кто не со всеми наравне, нелеп и как бы чужестранен в своей родимой стороне.
VII. Увы, но истина - блудница, ни с кем ей долго не лежится
Я охладел к научным книжкам
не потому, что был ленив;
ученья корень горек слишком,
а плод, как правило, червив.
ХХ век настолько обнажил
конструкции людской несовершенство,
что явно и надолго отложил
надежды на всеобщее блаженство.
В прошлом были те же соль и мыло, хлеб, вино и запах тополей; в прошлом только будущее было радужней, надежней и светлей.
Признаться в этом странно мне,
поскольку в этом мало чести,
но я с собой наедине
глупей, чем если с кем-то вместе.
Толпа естествоиспытателей
на тайны жизни пялит взоры,
а жизнь их шлет к ебени матери
сквозь их могучие приборы.
Живи и пой. Спешить не надо. Природный тонок механизм: любое зло - своим же ядом свой отравляет организм.
Смешно, как тужатся мыслители - то громогласно, то бесшумно - забыв, что разум недействителен, когда действительность безумна.
Высшая у жизни драгоценность - дух незатухающих сомнений, низменному ближе неизменность, Богу - постоянство изменений.
Поэзия - нет дела бесполезней в житейской деловитой круговерти, но все, что не исполнено поэзии, бесследно исчезает после смерти.
Сегодня я далек от осуждений промчавшейся по веку бури грозной, эпоха грандиозных заблуждений останется эпохой грандиозной.
Покой и лень душе немыслимы, Вся жизнь ее - отдача хлопотам по кройке платья голым истинам, раздетым разумом и опытом.
На житейских внезапных экзаменах, где решенья - крутые и спешные, очень часто разумных и праведных посрамляют безумцы и грешные.
На собственном горбу и на чужом я вынянчил понятие простое: бессмысленно идти на танк с ножом, но если очень хочется, то стоит.
Чем у идеи вид проворней, тем зорче бдительность во мне: ведь у идей всегда есть корни, а корни могут быть в говне.
Навеки в душе моей пятна остались, как страха посев, боюсь я всего, что бесплатно и благостно равно для всех.
Всю жизнь готов дробить я камни, пока семью кормить пригоден; свобода вовсе не нужна мне, но надо знать, что я свободен.
Наездник, не касавшийся коня, соитие без общего огня, дождями обойденная листва - вот ум, в котором нету шутовства.
Творчеству полезны тупики: боли и бессилия ожог разуму и страху вопреки душу вынуждают на прыжок.
Только в мерзлой трясине по шею, на непрочности зыбкого дна, в буднях бедствий, тревог и лишений чувство счастья дается сполна.
Найдя предлог для диалога, -
Как ты сварил такой бульон?
спрошу я вежливо у Бога.-
По пьянке, - грустно скажет Он.
Нашей творческой мысли затеи
неразрывны с дыханьем расплаты;
сотворяют огонь - прометеи,
применяют огонь - геростраты.
О жизни за гробом забота совсем не терзает меня; вливаясь в извечное что-то, уже это буду не я.
Мудрость Бога учла заранее пользу вечного единения: где блаженствует змей познания, там свирепствует червь сомнения.
В толпе прельстительных идей и чистых мыслей благородных полно пленительных блядей, легко доступных, но бесплодных.
Во всех делах, где ум успешливый победу праздновать спешит, он ловит грустный и усмешливый взгляд затаившейся души.
Мы тревожны, как зябкие зяблики, жить уверенно нету в нас сил: червь сомнения жил, видно, в яблоке, что когда-то Адам надкусил.
Нам глубь веков уже видна неразличимою деталью, и лишь историку дана возможность врать документально.
Уйду навсегда в никуда и нигде, а все, что копил и вынашивал, миг отразится в текучей воде проточного времени нашего.
Как не торжествует зло и свинство, а надежды теплятся, упорны: мир спасет святое триединство образа, гармонии и формы.
Два смысла в жизни - внутренний и внешний, у внешнего - дела, семья, успех; а внутренний - неясный и нездешний - в ответственности каждого за всех.
Должно быть потому на берегу топчусь я в недоверии к судьбе, что в тайне сам себя я берегу от разочарования в себе.
Наш ум и задница - товарищи, хоть их союз не симметричен: талант нуждается в седалище, а жопе разум безразличен.
Бежишь, почти что настигая, пыхтишь в одежде лет и знаний, хохочет истина нагая, колыша смехом облик задний.
VIII. Счастливые потом всегда рыдают, что вовремя часов не наблюдают
Я враг дискуссий и собраний, и в спорах слова не прошу; имея истину в кармане, в другом закуску я ношу.
Как счастье ни проси и ни зови, подачки его скупы или круты: дни творчества, мгновения любви, надежды и доверия минуты.
Зря и глупо иные находят, что ученье - пустяк безразличный: человек через школу проходит из родильного дома в публичный.
Чтоб жизнь испепелилась не напрасно, не мешкай прожигать ее дотла; никто не знает час, когда пространство разделит наши души и тела.
Из лет, надеждами богатых, навстречу ветру и волне мы выплываем на фрегатах, а доплываем - на бревне.
Счастье - что подвижны ум и тело, что спешит удача за невзгодой, счастье - осознание предела, данное нам веком и природой.
Анахорет и нелюдим и боязливец неудачи приходит цел и невредим к покойной старости собачей.
Как молод я был! Как летал я во сне! В года эти нету возврата. Какие способности спали во мне! Проснулись и смылись куда-то.
По времени скользя и спотыкаясь, мы шьемся сквозь минуты и года, и нежную застенчивую завязь доводим до трухлявого плода.
Мне жаль потерь и больно от разлук, но я не сожалею, оглянувшись, о том далеком прошлом, где споткнувшись, я будущее выронил из рук.
Кто несуетливо и беспечно время проводил и коротал, к старости о жизни знает нечто большее, чем тот, кто процветал.
Сперва, резвясь на жизненном просторе, мы глупы, словно молодость сама; умнеем после первого же горя, а после терпим горе от ума.
Деньгами, славой и могуществом пренебрегал сей прах и тлен; из недвижимого имущества имел покойный только член.
Ты пишешь мне, что все темно и плохо, Все жалким стало, вянущим и слабым; но, друг мой, не в ответе же эпоха за то, что ты устал ходить по бабам.
Когда весна, теплом дразня, скользит по мне горячим глазом, ужасно жаль мне, что нельзя залечь на две кровати разом.
С каждым годом суетней планета, с каждым днем кишение быстрее, губят вырастающих поэтов гонор, гонорар и гонорея.
Дымись, покуда не погас, и пусть волнуются придурки - когда судьба докурит нас, куда швырнет она окурки.
В нашем климате, слезном и сопельном исчезает, почти забываемый, оптимизм, изумительный опиум, из себя самого добываемый.
Надо жить наобум, напролом, наугад и на ощупь во мгле, ибо нынче сидим за столом, а назавтра лежим на столе.
Люблю апрель - снега прокисли, журчит капель, слезой звеня, и в голову приходят мысли и не находят в ней меня.
Какое счастье, что вокруг живут просторно и привольно слова и запах, цвет и звук, фактура, линия и форма.
Все лучшее, что делается нами весенней созидательной порой, творится не тяжелыми трудами, а легкою искрящейся игрой.
Гори огнем, покуда молод, подругу грей и пей за двух, незримо лижет вечный холод и тленный член, и пленный дух.
Чтобы в этой жизни горемычной быть милей удаче вероятной, молодость должна быть энергичной, старость, по возможности - опрятной.
Случилось нынче на потеху, что я, стареющий еврей, вдруг отыскал свой ключ к успеху, но не нашел к нему дверей.
Мы сами вяжем в узел нити узора жизни в мироздании, причина множества событий - в готовном общем ожидании.
Возраст одолев, гляжу я сверху: все мираж, иллюзия, химера; жизнь моя - возведенная церковь, из которой выветрилась вера.
Теперь я понимаю очень ясно, и чувствую и вижу очень зримо: неважно, что мгновение прекрасно, а важно, что оно неповторимо.
Счет лет ведут календари морщинами подруг, и мы стареем - изнутри, снаружи и вокруг.
Наш путь из ниоткуда в никуда - такое краткосрочное событие, что жизни остается лишь черта меж датами прибытия-убытия.
Бесплоден, кто в пору цветения обидчив, уныл и сердит; гниение - форма горения, но только ужасно смердит.
Везде долги: мужской, супружеский, гражданский, родственный и дружеский, долг чести, совести, пера, и кредиторов до хера.
Вот человек. Он всем доволен. И тут берет его в тиски Потребность в горечи и боли, и жажда грусти и тоски.
Ах, юность, юность! Ради юбки самоотверженно и вдруг душа кидается в поступки, производимые из брюк.
Не всякий миг пружинит в нас готовность к подвигам и бедам, и часто мы свой звездный час проводим, сидя за обедом.
Эпохи крупных ослеплений недолго тянутся на свете, залившись кровью поколений, рожденных жить в эпохи эти.
Взросление - пожизненный урок умения творить посильный пир, и те, кто не построил свой мирок, охотно перестраивают мир.
Не тужи, дружок, что прожил ты свой век не в лучшем виде: все про всех одно и то же говорят на панихиде.
IX. Увы, но улучшить бюджет нельзя, не запачкав манжет
Наследства нет, а мир суров; что делать бедному еврею? Я продаю свое перо, и жаль, что пуха не имею.
Не плачься, милый, за вином на мерзость, подлость и предательство; связав судьбу свою с говном, терпи его к себе касательство.
Бюрократизм у нас от немца, а лень и рабство - от татар, и любопытно присмотреться, откуда винный перегар.
Родясь не обезьяной и не сфинксом, я нитку, по которой стоит жить, стараюсь между святостью и свинством подальше от обоих проложить.
Печальный знак несовершенства есть в быте нашего жилья: везде угрюмое мошенство, и нет веселого жулья.
Мы сохранили всю дремучесть былых российских поколений, но к ним прибавили пахучесть своих духовных выделений.
Мужик, теряющий лицо, почуяв страх едва, теряет, в сущности, яйцо, а их - всего лишь два.
В любимой сумрачной отчизне я понял ясно и вполне, что пошлость - верный спутник жизни, тень на засаленной стене.
Высокий свет в грязи погас, фортуна новый не дарует; блажен, кто верует сейчас, но трижды счастлив, кто ворует.
С любым доброжелателен и прост, ни хитростью не тронут, ни коварством, я выжига, пройдоха и прохвост, когда имею дело с государством.
Скука. Зависть. Одиночество. Липкость вялого растления. Потребительское общество без продуктов потребления.
Совсем на жизнь я не в обиде, ничуть свой жребий не кляну; как все, в говне по шею сидя, усердно делаю волну.
Блажен, заставший время славное во весь размах ума и плеч, но есть эпохи, когда главное - себя от мерзости сберечь.
Есть в каждой нравственной системе идея общая для всех: нельзя и с теми быть, и с теми, не предавая тех и тех.
Мои способности и живость карьеру сделать мне могли, но лень, распутство и брезгливость меня, по счастью, сберегли.
X. Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина
Бывает - проснешься, как птица, крылатой пружиной на взводе, и хочется жить и трудиться; но к завтраку это проходит.
Не жаворонок я и не сова,
и жалок в этом смысле жребий мой:
с утра забита чушью голова,
а к вечеру набита ерундой.
Дивный возраст маячит вдали -
когда выцветет все, о чем думали,
когда утром ничто не болит
будет значить, что мы уже умерли.
Моих друзей ласкают Музы, менять лежанку их не тянет, они солидны, как арбузы: растет живот и кончик вянет.
Изведав быстрых дней течение, я не скрываю опыт мой: ученье - свет, а неучение - уменье пользоваться тьмой.
Моей душе привычен риск, но в час разлуки с телом бренным ей сам Господь предъявит иск за смех над стадом соплеменным.
Радость - ясноглазая красотка, у покоя - стеганный халат, у надежды - легкая походка, скепсис плоскостоп и хромоват.
Неволя, нездоровье, нищета - солисты в заключительном концерте, где кажется блаженством темнота неслышно приближающейся смерти.
Весенние ликующие воды поют, если вовлечься и прильнуть, про дикую гармонию природы и знать о нас не знающей ничуть.
Умру за рубежом или в отчизне, с диагнозом не справятся врачи: я умер от злокачественной жизни, какую с наслаждением влачил.
Душа отпылала, погасла, состарилась, влезла в халат, но ей, как и прежде, неясно, что делать и кто виноват.
Я жил отменно: жег себя дотла, со вкусом пил, молчал, когда молчали, и фактом, что печаль моя светла, оправдывал источники печали.
Наружу круто выставив иголки, укрыто провожу остаток дней; душе милы и ласточки, и волки, но мерзостно обилие свиней.
Гарики на каждый день.
Том 2
НЕ В СИЛАХ ЖИТЬ Я КОЛЛЕКТИВНО:
ПО ВОЛЕ ТЯГОСТНОГО РОКА
МНЕ С ИДИОТАМИ - ПРОТИВНО,
А СРЕДИ УМНЫХ - ОДИНОКО.
ЖИВЯ ЛЕГКО И СИРОТЛИВО,
БЛАЖЕН, КАК ПАЛЬМА НА БОЛОТЕ,
ЕВРЕЙ СЛАВЯНСКОГО РАЗЛИВА,
АНТИСЕМИТ БЕЗ КРАЙНЕЙ ПЛОТИ.
I. Вот женщина: она грустит, что зеркало ее толстит.
Кто ищет истину, держись у парадокса на краю; вот женщины: дают нам жизнь, а после жить нам не дают.
Добро со злом природой смешаны, как тьма ночей со светом дней; чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольского в ней.
Кичились майские красотки надменной грацией своей; дохнул октябрь - и стали тетки, тела давно минувших дней.
Все переменилось бы кругом, если бы везде вокруг и рядом женщины раскинули умом, как сейчас раскидывают задом.
Ум хорош, но мучает и сушит, и совсем ненадобен порой; женщина имеет плоть и душу, думая то первой, то второй.
Послабленье народу вредит, ухудшаются нравы столичные, одеваются девки в кредит, раздеваются за наличные.
Ключ к женщине - восторг и фимиам, ей больше ничего от нас не надо, и стоит нам упасть к ее ногам, как женщина, вздохнув, ложится рядом.
У женщин юбки все короче; коленных чашечек стриптиз напоминает ближе к ночи, что существует весь сервиз.
Трепещет юной девы сердце
над платьев красочными кучами:
во что одеться, чтоб раздеться
как можно счастливей при случае?
Вот женщину я обнимаю,
она ко мне льнет, пламенея,
а Ева, я вдруг понимаю,
и яблоко съела, и змея.
Мы дарим женщине цветы, звезду с небес, круженье бала, и переходим с ней на ты, а после дарим очень мало.
В мужчине ум - решающая ценность и сила - чтоб играла и кипела, а в женщине пленяет нас душевность и многие другие части тела.
Плевать нам на украденные вещи, пускай их даже сдернут прямо с тела, бандиты омерзительны для женщин за то, что раздевают их без дела.
Бабы одеваются сейчас, помня, что слыхали от подружек: цель наряда женщины - показ, что и без него она не хуже.
Одна из тайн той женской прелести, что не видна для них самих - в неясном, смутном, слитном шелесте тепла, клубящегося в них.
Ах, ветер времени зловещий, причина множества кручин! Ты изменяешь форму женщин и содержание мужчин.
Все нежней и сладостней мужчины, женщины все тверже и железней; скоро в мужиках не без причины женские объявятся болезни.
Всегда мне было интересно,
как поразительно греховно
духовность женщины - телесна,
а тело - дьявольски духовно.
Процесс эмансипации не сложен
и мною наблюдался много раз:
везде, где быть мужчиной мы не можем,
подруги ускользают из-под нас.
Мы шли до края и за край и в риске и в чаду, и все, с кем мы знавали рай, нам встретятся в аду.
Суров к подругам возраста мороз, выстуживают нежность ветры дней, слетают лепестки с увядших роз, и сделались шипы на них видней.
Природа женская лиха и много мужеской сильней, но что у бабы вне греха, то от лукавого у ней.
КАК СОЛОМОН О РОЗЕ
Под грудой книг и словарей,
грызя премудрости гранит,
вдруг забываешь, что еврей:
но в дверь действительность звонит.
Такой уже ты дряхлый и больной,
трясешься, как разбитая телега, -
На что ты копишь деньги, старый Ной?
- На глупости. На доски для ковчега.
Никто, на зависть прочим нациям, берущим силой и железом, не склонен к тонким операциям как те, кто тщательно обрезан.
В природе русской флер печали висит меж кущами ветвей; о ней не раз еще ночами вздохнет уехавший еврей.
Я сын того таинственного племени, не знавшего к себе любовь и жалость, которое горело в каждом пламени и сызнова из пепла возрождалось.
Мы всюду на чужбине, и когда какая ни случится непогода, удвоена еврейская беда бедою приютившего народа.
Везде одинаков Господень посев, и врут нам о разнице наций все люди - евреи, и просто не все нашли пока смелость признаться.
За года, что ничуть я не числю утратой, за кромешного рабства глухие года столько русской земли накопал я лопатой, что частицу души в ней зарыл навсегда.
У времени густой вокзальный запах, и в будущем объявятся следы: история, таясь на мягких лапах, народ мой уводила от беды.
Живым дыханьем фразу грей, и не гони в тираж халтуру; сегодня только тот еврей, кто теплит русскую культуру.
Кто умер, кто замкнулся, кто уехал; брожу один по лесу без деревьев, и мне не отвечает даже эхо - наверно, тоже было из евреев.
В домах родильных вылезают все одинаково на свет, но те, кого не обрезают, поступят в университет.
За долгие столетия, что длится кромешная резня в земном раю, мы славно научились веселиться у рва на шевелящемся краю.
Сегодняшний день лишь со временем откроет свой смысл и цену; Москва истекает евреями через отверстую Вену.
Век за веком роскошными бреднями обставляли погибель еврея; а века были так себе, средние, дальше стало гораздо новее.
По спирту родственность имея, коньяк не красит вкус портвейну, еврей-дурак не стал умнее от соплеменности Эйнштейну.
За все на евреев найдется судья. За живость. За ум. За сутулость. За то, что еврейка стреляла в вождя. За то, что она промахнулась.
Русский климат в русском поле для жидов, видать, с руки: сколько мы их не пололи, все цветут - как васильки.
Если надо - язык суахили, сложный звуком и словом обильный, чисто выучат внуки Рахили и фольклор сочинят суахильный.
При всей нехватке козырей в моем пред Господом ответе, весом один: я был еврей в такое время на планете.
Без выкрутасов и затей, но доводя до класса экстра, мы тихо делали детей, готовых сразу же на экспорт.
Влияли слова Моисея на встречного, разумное с добрым и вечное сея, и в пользу разумного, доброго, вечного не верила только жена Моисея.
Пока мыслителей тревожит, меня волнует и смешит, что без России жить не может на белом свете русский жид.
Прощай, Россия, и прости, я встречу смерть уже в разлуке - от пули, голода, тоски, но не от мерзости и скуки.
Люблю листки календарей, где знаменитых жизней даты: то здесь, то там живал еврей, случайно выживший когда-то.
Еврей у всех на виду, еврей у судьбы на краю упрямо дудит в дуду обрезанную свою.
Отца родного не жалея, когда дошло до словопрения, в любом вопросе два еврея имеют три несхожих мнения.
Если к Богу допустят еврея - что он скажет, вошедши с приветом? - Да, я жил в интересное время, но совсем не просил я об этом.
Когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся, немедля обнаружится мотив сугубого вреда одной из наций.
Еврейство - очень странный организм, питающийся духом ядовитым, еврею даже антисемитизм нужнее, чем еврей - антисемитам.
Евреям придется жестоко платить за то, что посмели когда-то дух русского бунта собой воплотить размашистей старшего брата.
В годы, обагренные закатом, неопровержимее всего делает еврея виноватым факт существования его.
Не золото растить, сажая медь, не выдумки выщелкивать с пера, а в гибельном пространстве уцелеть - извечная еврейская игра.
Сквозь королей и фараонов, вождей, султанов и царей, оплакав смерти миллионов, идет со скрипочкой еврей.
За стойкость в безумной судьбе, за смех, за азарт, за движение - еврей вызывает к себе лютое уважение.
Я еврея в себе убивал, дух еврейства себе запретил, а когда сокрушил наповал, то евреем себя ощутил.
II. Не стесняйся, пьяница, носа своего,
он ведь с нашим знаменем цвета одного
Живя в загадочной отчизне,
из ночи в день десятки лет
мы пьем за русский образ жизни,
где образ есть, а жизни нет.
Понять без главного нельзя твоей сплоченности, Россия; своя у каждого стезя, одна у всех анестезия.
Не мучась совестью нисколько, живу года в хмельном приятстве; Господь всеведущ не настолько, чтобы страдать о нашем блядстве.
Не будь на то Господня воля, мы б не узнали алкоголя; а, значит, пьянство не порок, а высшей благости урок.
Святая благодать - влеченье к пьянству. И не понять усохшему врачу: я приколочен временем к пространству, а сквозь бутыль - теку, куда хочу.
Никто на свете не судья, когда к бутылям, тьмой налитым, нас тянет жажда забытья и боль по крыльям перебитым.
Мы пьем и разрушаем этим печень, кричат нам доктора в глухие души, но печень мы при случае полечим, а трезвость иссушает наши души.
В любви и пьянстве есть мгновение, когда вдруг чувствуешь до дрожи, что смысла жизни откровение тебе сейчас явиться может.
Не в том ли загадка истории русской и шалого духа отпетого, что вечно мы пьем, пренебрегши закускою и вечно косые от этого?
Крутится судьбы моей кино, капли будней мерно долбят темя, время захмеляет, как вино, а вино целительно, как время.
Какое счастье - рознь календарей и мой диапазон души не узкий: я в пятницу пью водку, как еврей, в субботу после бани пью, как русский.
Одни с восторгом: заря заката! Другие с плачем: закат зари! А я вот выпил, но маловато, еще не начал теплеть внутри.
Подвыпив с умудренным визави, люблю поговорить лицеприятно о горестных превратностях любви России к россиянам и обратно.
К родине любовь у нас в избытке теплится у каждого в груди, лучше мы пропьем ее до нитки, но врагу в обиду не дадим.
Я к дамам, одряхлев, не охладел, я просто их оставил на потом: кого на этом свете не успел надеюсь я познать уже на том.
Когда однажды ночью я умру, то близкие, надев печаль на лица, пускай на всякий случай поутру мне все же поднесут опохмелиться.
День, который плохо начат, не брани, тоскливо ноя, потому что и удача утром спит от перепоя.
III. Вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене
Во всех промелькнувших веках любимые публикой цезари ее самое впопыхах душили, топтали и резали. Но публика это терпела, и цезарей жарко любила, поскольку за правое дело всегда эти цезари были.
Напрасно мы стучимся лбом о стену, пытаясь осветить свои потемки; в безумии режимов есть система, которую увидят лишь потомки.
Сезонность матери-природы на нашу суетность плюет, и чем светлей рассвет свободы, тем глуше сумерки ее.
Пахан был дух и голос множества, в нем воплотилось большинство, он был великое ничтожество, за что и вышел в божество.
Ни вверх не глядя, ни вперед, сижу с друзьями-разгильдяями, и наплевать нам, чья берет в борьбе мерзавцев с негодяями.
Ждала спасителя Россия, жила, тасуя фотографии, и, наконец, пришел Мессия, и не один, а в виде мафии.
Нам век не зря калечил души, никто теперь не сомневается, что мир нельзя ломать и рушить, а в рай нельзя тащить за яйца.
России посреди, в навечной дреме, лежит ее растлитель и творец; не будет никогда порядка в доме, где есть не похороненный мертвец.
Как у тюрем, стоят часовые у Кремля и посольских дворов, пуще всех охраняет Россия иностранцев, вождей и воров.
Сбылись грезы Ильича, он лежит, откинув тапочки, но горит его свеча: всем и всюду все до лампочки.
В нашей жизни есть кулисы, а за ними - свой мирок, там общественные крысы жрут общественный пирог.
В России так нелепо все смешалось, и столько обратилось в мертвый прах, что гнев иссяк. Осталась только жалость. Презрение. И неизбывный страх.
Сын учителя, гений плюгавый -
уголовный режим изобрел,
а покрыл его кровью и славой -
сын сапожника, горный орел.
Наши мысли и дела - белее снега,
даже сажа наша девственно бела;
только зря наша российская телега
лошадей своих слегка обогнала.
Россия тягостно инертна в азартных играх тьмы со светом, и воздается лишь посмертно ее убийцам и поэтам.
Еще настолько близко к смерти мы не бывали, друг и брат. Герой-стратег наш глобус вертит, а сокращенно - Герострат.
Система на страхе и крови, на лжи и на нервах издерганных сама себе гибель готовит от рака в карательных органах.
Господи, в интимном разговоре дерзкие прости мои слова: сладость утопических теорий - пробуй Ты на авторах сперва.
Какая из меня опора власти? Обрезан, образован и брезглив. Отчасти я поэтому и счастлив, но именно поэтому - пуглив.
В первый тот субботник, что давно датой стал во всех календарях, бережно Ильич носил бревно, спиленное в первых лагерях.
Должно быть, очень плохо я воспитан, что, грубо нарушая все приличия, не вижу в русском рабстве неумытом ни избранности признак, ни величия.
Смотрю, что творят печенеги, и думаю: счастье для нации, что русской культуры побеги отчасти растут в эмиграции.
Для всех у нас отыщется работа, всегда в России требуются руки, так насухо мы высушим болота, что мучаться в пустынях будут внуки.
Себя зачислить в Стены Плача должна Кремлевская стена: судьбы российской неудача - на ней евреев имена.
Теперь любая революция легко прогнозу поддается: где жгут Шекспира и Конфуция, надежда срамом обернется.
Египет зарыдал бы, аплодируя, увидев, что выделывает скиф: мы создали, вождей мумифицируя, одновременно мумию и миф.
Кошмарней лютых чужеземцев прошлись по русскому двору убийцы с душами младенцев и страстью к свету и добру.
Развивается мир по спирали, круг за кругом идут чередой, мы сегодня по части морали - над закатной монгольской ордой.
IV. Сколь пылки разговоры о голгофе за рюмкой коньяка и чашкой кофе
У писателей ушки в мерлушке и остатки еды на бровях, возле дуба им строят кормушки, чтоб не вздумали рыться в корнях.
Сегодня приторно и пресно в любом банановом раю, и лишь в России интересно, поскольку бездны на краю.
Горжусь, что в мировом переполохе, в метаниях от буйности к тоске - сознание свихнувшейся эпохи безумствует на русском языке.
Мы все кишим в одной лохани, хандру меняя на экстаз; плывет по морю сытой пьяни дырявый циниковый таз.
Не славой, не скандалом, не грехом, тем более не устной канителью - поэты проверяются стихом, как бабы проверяются постелью.
Весь немалый свой досуг до поры, пока не сели, мы подпиливали сук, на котором мы висели.
Кишит певцов столпотворение, цедя из кассы благодать; когда продажно вдохновение, то сложно рукопись продать.
Дай, Боже, мне столько годов (а больше не надо и дня), во сколько приличных домов вторично не звали меня.
Таланту ни к чему чины и пост, его интересует соль и суть, а те, кто не хватает с неба звезд, стараются навешать их на грудь.
Очень многие тети и дяди по незрелости вкуса и слуха очень склонны томление плоти принимать за явление духа.
Впитав в себя эпохи соль
и чувствуя сквозь стены,
поэт - не врач, он только боль,
струна и нерв, и прут антенны.
Боюсь, что наших сложных душ структура -
всего лишь огородная культура;
не зря же от ученых урожая
прекрасно добивались, их сажая.
Будь сам собой. Смешны и жалки потуги выдуманным быть; ничуть не стыдно - петь фиалки и зад от курицы любить.
Не узок круг, а тонок слой нас на российском пироге, мы все придавлены одной ногой в казенном сапоге.
Боюсь, что он пылает даром,
наш дух борьбы и дерзновения,
коль скоро делается паром
при встрече с камнем преткновения.
Я потому на свете прожил,
не зная горестей и бед,
что, не жалея искры Божьей,
себе варил на ней обед.
V. Причудливее нет на свете повести, чем повесть о причудах русской совести
Имея, что друзьям сказать, мы мыслим - значит существуем; а кто зовет меня дерзать, пускай кирпич расколет хуем.
Мораль - это не цепи, а игра, где выбор - обязательней всего; основа полноценности добра - в свободе совершения его.
Сперва полыхаем, как спичка, а после жуем, что дают; безвыходность, лень и привычка приносят покой и уют.
Диспуты, дискуссии, дебаты зря об этом длятся сотни лет, ибо виноватых в мире нет, потому что все мы виноваты.
Огромен долг наш разным людям, а близким - более других; должны мы тем, кого мы любим, уже за то, что любим их.
Свобода - это право выбирать, с душою лишь советуясь о плате, что нам любить, за что нам умирать, на что свою свечу нещадно тратить.
Когда мила родная сторона, которой возлелеян и воспитан, то к ложке ежедневного говна относишься почти что с аппетитом.
Возможность лестью в душу влезть никак нельзя назвать растлением, мы бескорыстно ценим лесть за совпаденье с нашим мнением.
Зло умело взвинчивает цену, чтобы соблазнить нас первый раз, а потом карает за измену круче и страшней, чем за отказ.
У зрелых развалин и дряхлых юнцов - такое к покою стремление, как будто свалилась усталость отцов на рыхлых детей поколение.
Когда тонет родина в крови, когда стынут стоны на устах, те, кто распинался ей в любви, не спешат повиснуть на крестах.
Мне жалко тех, кто кровью обливаясь, провел весь век в тоске чистосердечной, звезду шестиконечную пытаясь, хоть как-то совместить с пятиконечной.
Мы жили по веку соседи, уже потому не напрасно, что к черному цвету трагедии впервые прибавили красный.
Даже пьесы на краю, даже несколько за краем мы играем роль свою даже тем, что не играем.
От желчи мир изнемогает, планета печенью больна, говно говном говно ругает, не вылезая из говна.
Безгрешность в чистом виде - шелуха, от жизненного смысла холостая, ведь нравственность, не знавшая греха - всего лишь неудачливость простая.
Решив служить - дверьми не хлопай, бранишь запой - тони в трудах; нельзя одной и той же жопой сидеть на встречных поездах.
Если не во всем, то уж во многом не были, не знали, не видали мы бы оправдались перед Богом; жалко, что Он спросит нас едва ли.
Мы сладко и гнусно живем среди бардака и парада, нас греет холодным огнем трагический юмор распада.
Мне здесь любая боль знакома. Близка любовь. Понятна злость. Да, здесь я раб. Но здесь я дома. А на свободе - чуждый гость.
И спросит Бог: - никем не ставший,
зачем ты жил? Что смех твой значит?
- Я утешал рабов уставших,
отвечу я. - И Бог заплачет.
Мне, Господь, неудобно просить,
но, коль ясен Тебе человек,
помоги мне понять и простить
моих близких, друзей и коллег.
VI. Господь лихую шутку учинил, когда сюжет еврея сочинил
Изверившись в блаженном общем рае, но прежние мечтания любя, евреи эмигрируют в Израиль, чтоб русскими почувствовать себя.
По ночам начальство чахнет и звереет, дикий сон морозит царственные яйца: что китайцы вдруг воюют, как евреи, а евреи расплодились, как китайцы.
Везде, где есть цивилизация и свет звезды планету греет, есть обязательная нация для роли тамошних евреев.
Евреев не любит никто, кроме тех, кто их вообще не выносит; отсюда должно быть родился наш смех и пляски на скользком откосе.
Вождям ночные мысли сон развеяли, течет холодный пот по неглиже; америки, открытые евреями никак не закрываются уже.
Льется листва, подбивая на пьянство; скоро снегами задуют метели; смутные слухи слоятся в пространство; поздняя осень; жиды улетели.
В года, когда юмор хиреет, скисая под гласным надзором, застольные шутки евреев становятся местным фольклором.
В любых краях, где тенью бледной живет еврей, терпя обиды, еврейской мудрости зловредной в эфир сочатся флюаиды.
Царь-колокол безгласный, поломатый, Царь-пушка не стреляет, мать ети; и ясно, что евреи виноваты, осталось только летопись найти.
Сибирских лагерей оранжерея, где пляшет у костра лесное эхо - вот лучшая теплица для еврея, который не созрел и не уехал.
Сегодня евреи греховны совсем не своей бухгалтерией, а тем, что растленно духовны в эпоху обжорства материи.
Всегда еврей легко везде заметен, еврея слышно сразу от порога, евреев очень мало на планете, но каждого еврея - очень много.
Везде, где есть галантерея или технический прогресс, легко сей миг найти еврея с образованием и без.
Наскучив жить под русским кровом, евреи, древние проныры, сумели сделать голым словом в железном занавесе дыры.
А слух - отрадный, но пустой, что ихний фарт накрылся пылью, навеян сладкою мечтой однажды сказку сделать былью.
Евреи даже в светопреставление, сдержав поползновение рыдать, в последнее повисшее мгновение успеют еще что-нибудь продать.