Часть I
Россию увидав на расстоянии,
грустить перестаешь о расставании.
Изгнанник с каторжным клеймом,
отъехал вдаль я одиноко
за то, что нагло был бельмом
в глазу всевидящего ока.
Еврею не резвиться на Руси и воду не толочь в российской ступе; тот волос, на котором он висит, у русского народа - волос в супе.
Забавно, что томит меня и мучает нехватка в нашей жизни эмигрантской отравного, зловонного, могучего дыхания империи гигантской.
Бог лежит больной, окинув глазом дикие российские дела, где идея вывихнула разум и, залившись кровью, умерла.
С утра до тьмы Россия на уме, а ночью - боль участия и долга; неважно, что родился я в тюрьме, а важно, что я жил там очень долго.
Да, порочен дух моей любви, но не в силах прошлое проклясть я, есть у рабства прелести свои и свои восторги сладострастья.
Вожди России свой народ во имя чести и морали опять зовут идти вперед, а где перед, опять соврали.
Когда идет пора крушения структур, в любое время всюду при развязках у смертного одра империй и культур стоят евреи в траурных повязках.
Ах, как бы нам за наши штуки платить по счету не пришлось! Еврей! Как много в этом звуке для сердца русского слилось!
Устроил с ясным умыслом Всевышний в нас родственное сходство со скотом: когда народ безмолствует излишне, то дух его зловонствует потом.
Люблю российский спор подлунный, его цитат бенгальский пламень, его идей узор чугунный, его судеб могильный камень.
Ранним утром. Душной ночью. Вдруг в ответ на чей-то взгляд... Вырвал корни я из почвы, и они по ней болят.
Прав еврей, что успевает на любые поезда, но в России не свивает долговечного гнезда.
Я хотел бы прожить много лет и услышать в часы, когда пью, что в стране, где давно меня нет, кто-то строчку услышал мою.
Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама - бесчисленны. Душой неколебим, любой из них был рыцарь, конь и дама, и каждый был особенно любим.
Мне вновь напомнила мимоза своей прозрачной желтизной, что в сердце всажена заноза российской слякотной весной.
В русском таланте ценю я сноровку злобу менять на припляс; в доме повешенных судят веревку те же, что вешали нас.
В России сейчас от угла до угла бормочет Россия казенная про то, что Россию спасти бы могла Россия, оплошно казненная.
В те трудные дни был открыт мне силы и света источник, когда я почувствовал стыд и выпрямил свой позвоночник.
В любви и смерти находя неисчерпаемую тему, я не плевал в портрет вождя, поскольку клал на всю систему.
Из русских событий пронзительный вывод взывает к рассудкам носатым: в еврейской истории русский период кончается веком двадцатым.
Россия извелась, пока давала грядущим поколениям людей урок монументального провала искусственно внедряемых идей.
Пронизано русское лето миазмами русской зимы; в российских ревнителях света спят гены строителей тьмы.
Россию покидают иудеи, что очень своевременно и честно, чтоб собственной закваски прохиндеи заполнили оставшееся место.
Как бы ни слабели год от года тьма и духота над отчим домом, подлинная русская свобода будет обозначена погромом.
Чтоб русское разрушить государство - когда вокруг себя ни посмотри - евреи в целях подлого коварства Россию окружают изнутри.
Не верю в разум коллективный с его соборной головой: в ней правит бал дурак активный или мерзавец волевой.
Не зря тонули мы в крови, не зря мы жили так убого, нет ни отваги, ни любви у тех, кого лишили Бога.
Весело на русский карнавал было бы явиться нам сейчас: те, кто нас душил и убивал, пишут, что они простили нас.
В России жил я, как трава, и меж такими же другими, сполна имея все права без права пользоваться ими.
Лихие русские года плели узор искусной пряжи, где подо льдом текла вода и мертвым льдом была она же.
Злая смута у России впереди: все разъято, исковеркано, разрыто, и толпятся удрученные вожди у гигантского разбитого корыта.
Когда вдруг рухнули святыни и обнажилось их уродство, душа скитается в пустыне, изнемогая от сиротства.
Россия ждет, мечту лелея о дивной новости одной: что, наконец, нашли еврея, который был всему виной.
Ручей из русских берегов, типаж российской мелодрамы, лишась понятных мне врагов, я стал нелеп, как бюст без дамы.
На кухне или на лесоповале, куда бы судьбы нас ни заносили, мы все о том же самом толковали - о Боге, о евреях, о России.
Хоть сотрись даже след от обломков дикой власти, где харя на рыле, все равно мы себя у потомков несмываемой славой покрыли.
Я разными страстями был испытан, но главное из посланного Богом - я в рабстве у животных был воспитан, поэтому я Маугли во многом.
Российскую власть обесчещенной мы видим и сильно потоптанной, теперь уже страшно, что женщиной она будет мерзкой и опытной.
Нельзя не заметить, что в ходе истории, ведущей народы вразброд, евреи свое государство - построили, а русское - наоборот.
Едва утихомирится разбой, немедля разгорается острей извечный спор славян между собой - откуда среди них и кто еврей.
Я снял с себя российские вериги, в еврейской я теперь сижу парилке, но даже возвратясь к народу Книги, по-прежнему люблю народ Бутылки.
В автобусе, не слыша языка, я чую земляка наверняка: лишь русское еврейское дыхание похмельное струит благоухание.
Приемлю, не тоскуя и не плачась, древнейшее из наших испытаний - усушку и утруску наших качеств от наших переездов и скитаний.
Не в том печаль, что век не вечен, - об этом лучше помолчим, а в том, что дух наш изувечен и что уже неизлечим.
Везде все время ходит в разном виде, мелькая между стульев и диванов, народных упований жрец и лидер Адольф Виссарионович Ульянов.
За все в России я обязан - за дух, за свет, за вкус беды, к России так я был привязан - вдоль шеи тянутся следы.
В любое окошко, к любому крыльцу, где даже не ждут и не просят, российского духа живую пыльцу по миру евреи разносят.
Всю Россию вверг еврей в мерзость и неразбериху; вот как может воробей изнасиловать слониху.
Не дикому природному раздолью, где края нет лесам и косогорам, а тесному кухонному застолью душа моя обязана простором.
Много у Ленина сказано в масть, многие мысли частично верны, и коммунизм есть советская власть плюс эмиграция всей страны.
На почве, удобренной злобой бесплодной, увял даже речи таинственный мускул: великий, могучий, правдивый, свободный стал постным, унылым, холодным и тусклым.
Я б хотел, чтоб от зоркого взора изучателей русских начал не укрылась та доля позора, что ложится на тех, кто молчал.
У того, кто родился в тюрьме и достаточно знает о страхе, чувство страха живет не в уме, а в душе, селезенке и пахе.
Я Россию часто вспоминаю, думая о давнем дорогом, я другой такой страны не знаю, где так вольно, смирно и кругом.
Забавно мы все-таки жили: свой пух в чистоте содержали и с истовой честью служили неправедной грязной державе.
Такой же, как наша,не сыщешь на свете ранимой и прочной душевной фактуры; двух родин великих мы блудные дети: еврейской земли и российской культуры.
Оставив золу крематорию и в путь собирая семью, евреи увозят историю будущую свою.
Я там любил, я там сидел в тюрьме, по шатким и гнилым ходил мостам, и брюки вечно были в бахроме, и лучшие года остались там.
Часть II
КАК ПРОСТО ОТНЯТЬ У НАРОДА СВОБОДУ:
ЕЕ НАДО ПРОСТО ДОВЕРИТЬ НАРОДУ
Мне Маркса жаль: его наследство свалилось в русскую купель; здесь цель оправдывала средства, и средства обосрали цель.
Во благо классу-гегемону, чтоб неослабно правил он, во всякий миг доступен шмону отдельно взятый гегемон.
Слой человека в нас чуть-чуть наслоен зыбко и тревожно; легко в скотину нас вернуть, поднять обратно очень сложно.
Навеки мы воздвигли монумент безумия, крушений и утрат, поставив на крови эксперимент, принесший негативный результат.
Я молодых, в остатках сопель, боюсь, трясущих жизнь, как грушу: в душе у них темно, как в жопе, а в жопе - зуд потешить душу.
Чтоб сохранить себя в природе, давя, сминая и дробя, страх сам себя воспроизводит, растит и кормит сам себя.
Когда истории сквозняк свистит по душам и державам, один - ползет в нору слизняк, другой - вздувается удавом.
Добро, не отвергая средства зла, по ним и пожинает результаты; в раю, где применяется смола, архангелы копытны и рогаты.
Когда клубится страх кромешный и тьму пронзает лай погонь, благословен любой, посмевший не задувать в себе огонь.
Расхожей фразой обеспечась, враждебна жизни и природе, при несвободе мразь и нечисть свободней в пастыри выходит.
Свобода, глядя беспристрастно, тогда лишь делается нужной, когда внутри меня пространство обширней камеры наружной.
По крови проникая до корней, пронизывая воздух небосвода, неволя растлевает нас сильней, чем самая беспутная свобода.
Нам от дедов сегодня досталась равнодушная тень утомленья - историческая усталость бесноватого поколенья.
Дух времени хотя и не воинствен, по-прежнему кровав его прибой; кончая свою жизнь самоубийством, утопии нас тянут за собой.
Перо и глаз держа в союзе, я не напрасно хлеб свой ем: Россия - гордиев санузел острейших нынешних проблем.
Боюсь я любых завываний трубы, взирая привычно и трезво: добро, стервенея в азарте борьбы, озляется круто и резво.
Мне повезло: я знал страну, одну-единственную в мире, в своем же собственном плену в своей живущую квартире.
Где лгут и себе и друг другу, и память не служит уму, история ходит по кругу из крови - по грязи - во тьму.
Цветут махрово и упрямо плодов прогресса семена: снобизм плебея, чванство хама, высокомерие говна.
В года растленья, лжи и страха узка дозволенная сфера: запретны шутки ниже паха и размышленья выше хера.
С историей не близко, но знаком, я славу нашу вижу очень ясно: мы стали негасимым маяком, сияющим по курсу, где опасно.
Возглавляя партии и классы, лидеры вовек не брали в толк, что идея, брошенная в массы, - это девка, брошенная в полк.
Привычные, безмолствуют народы, беззвучные горланят петухи; мы созданы для счастья и свободы, как рыба - для полета и ухи.
Все социальные системы - от иерархии до братства - стучатся лбами о проблемы свободы, равенства и блядства.
Назначенная чашу в срок испить, Россия - всем в урок и беспокойство - распята, как Христос, чтоб искупить всеобщий смертный грех переустройства.
В кромешных ситуациях любых, запутанных, тревожных и горячих, спокойная уверенность слепых кошмарнее растерянности зрячих.
Что ни век, нам ясней и слышней сквозь надрыв либерального воя: нет опасней и нету вредней, чем свобода совсем без конвоя.
Нас книга жизни тьмой раздоров разъединяет в каждой строчке, а те, кто знать не знает споров, - те нас ебут поодиночке.
В нас пульсом бьется у виска душевной смуты злая крутость; в загуле русском есть тоска, легко клонящаяся в лютость.
Закрыв глаза, прижавши уши, считая жизнь за подаяние, мы перерыв, когда не душат, смакуем как благодеяние.
Имея сон, еду и труд, судьбе и власти не перечат, а нас безжалостно ебут, за что потом бесплатно лечат.
Дороги к русскому ненастью текли сквозь веру и веселье; чем коллективней путь ко счастью, тем горше общее похмелье.
Года неправедных гонений сочат незримый сок заразы, и в дух грядущих поколений ползут глухие метастазы.
Лично я и раболепен и жесток, и покуда такова моя природа, демократия - искусственный цветок, неживучий без охраны и ухода.
Жить и нетрудно и занятно, хотя и мерзостно неслыханно, когда в эпохе все понятно и все настолько же безвыходно.
Есть одна загадочная тема, к нашим относящаяся душам: чем безумней дряхлая система, тем опасней враз ее разрушить.
Уюта и покоя благодать простейшим ограничена пределом: опасно черным черное назвать, а белое назвать опасно белым.
Судьбы российской злые чары с наукой дружат в наши дни, умней и тоньше янычары и носят штатское они.
Российский нрав прославлен в мире, его исследуют везде, он так диковинно обширен, что сам тоскует по узде.
Зима не переходит сразу в лето, на реках ледоход весной неистов, и рушатся мосты, и помнить это полезно для российских оптимистов.
Мечты, что лелеяли предки, до срока питали и нас, и жаль, что одни лишь объедки от них остаются сейчас.
У жизни свой, иной оттенок, и жизнечувствие свое, когда участвует застенок во всех явлениях ее.
Не в силах нас ни смех, ни грех свернуть с пути отважного, мы строим счастье сразу всех, и нам плевать на каждого.
Окраины, провинции души, где мерзость наша, низость и потемки, годами ждут момента. А потомки потом гадают, как возник фашизм.
Я боюсь, что там, где тьма клубиста, где пружины тайные и входы, массовый инстинкт самоубийства поит корни дерева свободы.
Любую можно кашу моровую
затеять с молодежью горлопанской,
которая Вторую Мировую
уже немного путает с Троянской.