Когда я вернулся к нему, Николая Антоныча уже не было. Как, сейчас помню - топилась печка, и Кораблев в толстом мохнатом френче, который он всегда надевал, когда был немного пьян или болен, сидел у печки и смотрел на огонь. Он поднял голову, когда я вошел, и сказал:
      - Что ты сделал, Саня! Боже мой, что ты сделал!
      - Иван Павлыч!
      - Боже мой, что ты сделал! - с отчаянием повторил Кораблев. - Ведь это не он, не он! И он доказал это бесспорно, неопровержимо.
      - Я не понимаю, Иван Павлыч. О ком вы говорите?
      Кораблев встал, потом сел и опять встал.
      - У меня был Николай Антоныч. Он доказал мне, что в письме капитана речь идет не о нем. Это какой-то другой Николай. Какой-то промышленник фон Вышимирский.
      Я был поражен.
      - Иван Павлыч, это ложь, он все врет!
      - Нет, это правда, - сказал Кораблев. - Это было огромное дело, о котором мы ничего не знаем. Там было много людей, какие-то купцы и поставщики, и капитан все знал с самого начала. Он знал, что экспедиция была снаряжена очень плохо, и он писал об этой Николаю Антонычу, я своими глазами видел эти письма.
      Я слушал его, не веря ушам. Почему-то я всегда думал, что письмо, которое я нашел в Энске, - единственное, и это известие, что от капитана сохранились еще какие-то письма, ошеломило меня.
      - Там было много неудач, - продолжал Кораблев. - Какой-то судовладелец снял команду перед выходом в море, с большим трудом достали радиотелеграф, и его пришлось оставить, потому что не достали радиста, и еще что-то, - и почему же Николай Антоныч во всем виноват? Ведь это же ясно, боже мой! И я... Я догадывался об этом... Но я...
      Он не договорил, и вдруг я увидел, что он плачет.
      - Иван Павлыч, - сказал я, стараясь не смотреть на эту невероятную картину - плачущего Кораблева. - Значит, выходит, что он не виноват, а какой-то там "фон". Почему же в таком случае Николай Антоныч всегда утверждал, что он руководил этим делом? Спросите у него, сколько сухого бульона взяла с собой экспедиция, сколько макарон, сухарей и кофе. Почему же он прежде никогда не упоминал об этом "фоне"?
      Кораблев вытер платком глаза, усы. Он достал из стенного шкафчика водку, налил полстакана и тут же немного отлил назад дрожащей рукой. Он выпил водку и сел.
      - Ладно, теперь все равно. - И он махнул рукой. - Но как я был слеп, страшно слеп! - вдруг снова с отчаянием сказал он. - Я должен был убедить ее в том, что это - невозможно, невероятно, что даже если это Николай Антоныч, - все равно нельзя в неудаче такого огромного дела винить одного человека. Я мог сказать, что ты настаиваешь, что это - он, потому, что ты его ненавидишь.
      Я молча слушал Кораблева. Я всегда любил его и привык уважать, и мне неприятно было видеть его в таком жалком виде. Он сморкался, и у него были растрепаны волосы и усы.
      - Ненавижу я его или нет, - оказал я спокойно, - это не имеет ни малейшего отношения к делу. И я вообще не знаю, что вы хотите этим сказать. Что я настаивал нарочно, то есть из подлых личных побуждений?
      ...Кораблев молчал.
      - Иван Павлыч!
      Он все молчал.
      - Иван Павлыч! - заорал я. - Вы думаете, что я нарочно впутался в это дело, чтобы отомстить Николаю Антонычу? Вот почему вы говорили, что если даже это он, а не какой-то там "фон", - все равно в неудаче такого большого дела нельзя обвинять одного человека. Вы считаете, что я во всем виноват? Говорите же! Да? Считаете?
      Кораблев молчал. У меня потемнело в глазах, и я услышал, как сильно и медленно бьется сердце.
      - Иван Павлыч, - дрожащим, но решительным голосом сказал я. - Теперь мне остается хоть умереть, но доказать, что я - прав. И я докажу это. Я сегодня же пойду к Николаю Антонычу и попрошу его показать мне эти документы и письма. Он убедил вас, что в письме речь идет не о нем, а о каком-то "фоне". Пускай же он и меня убедит.
      - Делай, что хочешь, - уныло сказал Кораблев.
      Я ушел. Он не тронулся с места, так и остался у печки, усталый и в полном отчаянии. Мы оба были в отчаянии, но у меня к этому чувству присоединялось какое-то хладнокровное бешенство, а он был в безнадежной усталости, старый и совершенно один в пустой, холодной квартире.
     
     
     
      Глава двадцать четвертая
      КЛЕВЕТА
     
     
      Легко сказать: я пойду к нему и попрошу его показать эти письма. Мне тошно было и думать об этом. В самом деле, станет он говорить со мной! Он спустит меня с лестницы - и вся недолга. Не стану же я драться с ним. Он все-таки больной и старый.
      Я бы не пошел. Но одна мысль не оставляла меня: Катя.
      У меня начинала болеть голова, когда я вспоминал, как сурово она отвернулась от меня на похоронах. Теперь мне было ясно, почему она сделала это: Николай Антоныч уверил ее, что я во всем виноват.
      Я представлял себе, как он разговаривает с нею, и сердце у меня так и ходило: "А, у твоего друга такая превосходная память. Почему же до поездки в Энск он ни разу не вспомнил об этих письмах?"
      В самом деле, как мог я забыть о них? Я, который был так поражен ими в детстве? Я, читавший их наизусть в поездах между Энском и Москвою? Забыть об этих письмах, как будто с далеких звезд упавших в наш маленький город?
      У меня было только одно объяснение - судите сами, верное или нет.
      Когда Катя рассказывала мне историю своего отца, когда я рассматривал его на старых фото, в кителе с погонами, в фуражке с белым, поднятым сзади чехлом, когда я читал его книги, мне всегда казалось, что это было очень давно, во всяком случае за много лет до того, как я уехал из Энска. А письма - это было мое детство, то есть совсем другое время. Мне просто не пришло в голову, что эти два совершенно разных времени следовали одно за другим. Здесь была не ошибка памяти, а какая-то совсем другая ошибка.
      Тысячу раз я думал о "фоне". Так это о нем писал капитан Татаринов: "Вся экспедиция шлет ему проклятия". Так это о нем он писал: "Всеми нашими неудачами мы обязаны только ему". А Кораблев сказал, что в неудаче такого дела нельзя винить одного человека. Капитан думал иначе.
      Так это о нем он писал: "Вот как дорого обошлась нам эта услуга". А почему бы, собственно говоря, какому-то "фону" оказывать капитану Татаринову эту услугу? Услугу ему мог оказать богатый двоюродный брат - недаром же я столько слышал от него об этой услуге.
      Словом, у меня не было никакого плана действий, когда, в синей парадной курточке, вечером второго февраля я пришел к Татариновым и сказал незнакомой девушке, которая открыла мне дверь, что мне нужен Николай Антоныч.
      Через открытую дверь было видно, что в столовой пьют чай. Нина Капитоновна негромко сказала что-то, и я увидел ее в полосатой шали, сидящую у самовара...
      Не знаю, что подумал, увидев меня, Николай Антоныч, но, появившись на пороге, он вздрогнул и немного отступил назад.
      - Что тебе нужно?
      - Я хотел поговорить с вами.
      Он немного подумал.
      - Зайди.
      Я хотел пройти к нему в кабинет, но он сказал:
      - Нет, сюда.
      Потом я догадался, что это было нарочно: он заманил меня в столовую, чтобы расправиться со мной перед всеми.
      Все немного испугались, когда вслед за ним я появился в столовой. Старухи Бубенчиковы, которых я вовсе не ожидал здесь увидеть, одновременно вскочили, и та, что в Энске гналась за мной, уронила на стол чайную ложечку. Катя вошла в столовую с другой стороны и так и замерла на пороге.
      Я пробормотал:
      - Может быть, здесь неудобно?
      - Нет, здесь удобно.
      Нужно было сразу поздороваться, как только я вошел, а теперь, пожалуй, не стоило, но я все-таки поклонился. Никто не ответил, только Нина Капитоновна чуть заметно кивнула.
      - Ну-с?
      - Вы сказали Ивану Павлычу, что капитан Татаринов писал вам о каком-то фон Вышимирском. Мне это необходимо знать, потому что выходит, будто я нарочно уверял Марью Васильевну только для того, чтобы как-то насолить вам. Но так думает, например, Кораблев. И другие. Одним словом, я прошу вас показать мне эти письма, посредством которых вы хотите доказать, что в гибели экспедиции виноват какой-то фон Вышимирский, а в смерти (я проглотил это слово) ... во всем остальном - я.
      Это была довольно длинная речь, но я приготовил ее заранее и поэтому сказал без запинки. Только запнулся, когда сказал о смерти Марьи Васильевны, и потом еще на слове "и другие", потому что подумал о Кате. Она все еще стояла на пороге, вытянувшись и затаив дыхание.
      Теперь только, во время этой речи, я заметил, как постарел Николай Антоныч. Он стал похож на старую птицу с горбатым носом, щеки опустились, и даже золотой зуб, который прежде как-то освещал все лицо, потускнел.
      Он слушал меня и громко дышал. Казалось, он не знал, что мне ответить. Но в эту минуту вторая Бубенчикова спросила его с удивлением:
      - Кто это?
      И он перевел дыхание и заговорил.
      - Кто это? - свистящим шепотом переспросил он. - Это тот подлый клеветник, о котором я говорю вам ежедневно и ежечасно.
      - Николай Антоныч, если вы хотите ругаться...
      - Это человек, который убил ее, - повторил Николай Антоныч. У него задрожало лицо, и он стал ломать пальцы. - Это человек, оклеветавший меня самой страшной клеветой, какая только доступна воображению. Но я еще жив!
      Никто и не думал, что он умер, и я хотел сказать ему об этом, но он опять закричал:
      - Я еще жив!
      Нина Капитоновна взяла его за руку. Он вырвал руку.
      - Я мог бы прибегнуть к закону и засудить его за все... За все, что он сделал, чтобы отравить мою жизнь. Но есть другие законы, другой суд, и по этим законам он когда-нибудь еще почувствует, что он сделал. Он убил ее, - сказал Николай Антоныч, и слезы так и брызнули из его глаз. - Она умерла из-за него. Пускай же он живет, если может...
      Нина Капитоновна отодвинула стул и взяла его под руку, точно боялась, что он сейчас упадет. Он мутно посмотрел на нее. Это была минута, когда я усомнился в своей правоте. Но только одна минута.
      - Из-за кого же? Боже мой, из-за кого? - продолжал Николай Антоныч. - Из-за этого мальчишки, который так низок, что осмелился снова придти в дом, где она умерла. Из-за этого мальчишки с нечистой кровью...
      Не знаю, что он хотел этим сказать, и почему его кровь была чище, чем моя. Ничего! Я молча слушал его. Катя стояла у стены, вытянувшись, очень прямая.
      - ...Снова осмелился придти в этот дом, из которого я его выбросил, как змею. Вот ведь есть же судьба, боже мой! Я отдал ей свою жизнь, я сделал для нее все, что только в силах был сделать человек для любимого человека, а она умирает из-за этой подлой, гнусной змеи, которая говорит ей, что я - не я, что я всегда обманывал ее, что я убил ее мужа, своего брата.
      Меня поразило, что он говорил с такой страстью, совершенно не помня себя. Я чувствовал, что очень бледен. Но ничего! Я знал, что ему ответить.
      - Николай Антоныч, - сказал я, стараясь не волноваться и замечая, однако, что язык не очень слушается меня. - Я не буду отвечать на ваши эпитеты, потому что понимаю, в каком вы состоянии. Вы действительно выгоняли меня, но я снова пришел и буду приходить снова до тех пор, пока не докажу, что я совершенно не виноват в смерти Марьи Васильевны. И что если кто-нибудь виноват, так уж во всяком случае, не я, а кто-то другой. Факт тот, что у вас имеются письма покойного капитана Татаринова, посредством которых вы убедили Кораблева и, очевидно, вообще всех, что я вас оклеветал. Я прошу вас показать мне эти письма, чтобы все могли убедиться, что я действительно та подлая змея, о которой вы только что говорили.
      Страшный шум поднялся вслед за этими словами. Бубенчиковы, все еще не понимая, кричали наперерыв:
      - Кто это?!
      Но им никто не объяснял, кто я, и они кричали все громче. Нина Капитоновна тоже кричала на меня, чтобы я уходил. Только Катя не говорила ни слова. Она стояла у стены и смотрела то на Николая Антоныча, то на меня.
      Вдруг все замолчали. Николай Антоныч отстранил старушку и вышел в свою комнату. Он вернулся минуту спустя, держа в руках груду писем. Не два и не три, а именно груду - штук сорок. Не думаю, что все это были письма капитана Татаринова, вернее всего - разные письма, от разных лиц - переписка, связанная с экспедицией, или что-нибудь в этом роде. Он бросил эти письма мне в лицо, потом плюнул мне в лицо и упал в кресло. Старухи бросились к нему.
      Очень может быть, что если бы он плюнул и попал мне в лицо, я бы его ударил или даже убил - мне в лицо еще не плевали, и я, несмотря на все свои правила, мог за это убить человека. Но он не попал. И письма не долетели.
      Понятно, я не стал собирать эти письма, хотя было мгновенье, когда я чуть-чуть не поднял одно из них - то, на котором была большая сургучная печать с надписью "Святая Мария". Я не стал поднимать их. Я был в этом доме в последний раз. Катя стояла между нами у кресла, в котором он лежал, стиснув зубы и хватаясь за сердце. Я посмотрел на нее - прямо в ее глаза, которые видел в последний раз.
      - Ладно, - сказал я. - Я не стану читать эти письма, которые, вы бросили мне в лицо. Я сделаю другое. Я найду экспедицию, я не верю, что она исчезла бесследно, и тогда посмотрим, кто из нас прав.
      Мне хотелось еще проститься с Катей и сказать ей, что я никогда не забуду, как она отвернулась от меня на похоронах. Но Николай Антоныч вдруг стал вставать с кресла, и снова поднялся ужасный шум. Старухи Бубенчиковы набросились на меня и чем-то больно ударили в спину. Я махнул рукой и ушел.
     
     
     
      Глава двадцать пятая
      ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
     
     
      Я был одинок, как никогда. С еще большим ожесточением я набросился на книги. Кажется, я совсем разучился думать. И очень хорошо. Лучше было не думать.
      Вдруг я вообразил, что меня могут не принять в летную школу по состоянию здоровья, и принялся за гимнастику, за всякие прыжки, ласточки, мостики, стойки. Каждое утро я щупал мускулы и осматривал зубы. Проклятый рост в особенности беспокоил меня - от всех огорчений я стал, кажется, ниже ростом.
      Однако в конце марта я собрал документы и отправил их в Совет Осоавиахима. К документам я приложил просьбу - послать меня в Ленинград, в летно-теоретическую школу.
      Не нужно, кажется, объяснять, почему мне хотелось уехать из Москвы.
      Петька тоже собирался в Ленинград. Он окончательно решил поступить в Академию художеств. Саня - тоже и с той же целью.
      Когда-то я лепил коней барона Клодта, и мои представления о Ленинграде были связаны с этими чудными конями на мосту. Мне казалось, что в Ленинграде на каждом шагу памятники и мраморные здания. Петька посоветовал мне прочитать "Медный всадник", и мне еще больше захотелось в этот замечательный город. Но меня, конечно, могли и оставить в Москве, и послать в Севастополь.
      На весенних каникулах мы с Петей съездили в Энск, между прочим, опять зайцами, потому что мы берегли деньги на "после школы".
      Но это была совсем другая поездка, и сам я стал другим за эти полгода. Тетя Даша разохалась, увидев меня, а судья объявил, что за такой вид нужно отвечать в судебном порядке и что он "примет все меры, чтобы выяснить причины, по коим ответчик потерял равновесие духа".
      Но "ответчик" ничего не рассказал ему об этих причинах. Очень грустный, он бродил по Соборному саду, по набережной у Решеток, по тем местам, которые он так недавно показывал "истцу" с косами и в сером треухе с не завязанными ушами.
      Только Петьке я рассказал - и то очень кратко - о своем разговоре с Кораблевым и о том, как принял меня Николай Антоныч. Но Петька подошел к этой истории с неожиданной стороны. Он выслушал меня и сказал с вдохновением:
      - Послушай, а вдруг найдешь!
      - Что найду?
      - Экспедицию.
      "А вдруг найду", - подумалось мне.
      Мурашки побежали у меня по лицу, и мне стало весело и страшно. "А вдруг найду". И, как в далеком детстве, словно туманная картина, представилось мне: белые палатки на снегу; собаки, тяжело дыша, тащат сани. Огромный человек, великан в меховых сапогах, идет навстречу саням, а я, тоже в меховых сапогах и в огромной шапке, стою с трубкой в зубах на пороге палатки...
      Нужно сказать, что Петька вел себя в Энске очень странно. Он все время чувствовал вдохновение. Недаром за каждым обедом судья подмигивал мне и заводил разговор о пользе ранних браков. Саня краснела, а Петька слушал его с туманным выражением и ел, ел... Наблюдая за ним, я догадывался, что, должно быть, на зимних каникулах я был такой же: очень много ел и все, что мне говорили, понимал с небольшим опозданием. Но мне казалось, что у них это не так необыкновенно.
      В Энске я все время думал о Кате. Среди Саниных книг нашелся "Овод", и, читая этот прекрасный роман, я находил, что история Овода очень похожа на мою. Так же, как Овод, я был оклеветан, и любимая девушка отвернулась от него, как от меня. Мне представлялось, что мы встретимся через четырнадцать лет и она меня не узнает. Как Овод, я спрошу у нее, показывая на свой портрет:
      - Кто это, если я осмелюсь спросить?
      - Это детский портрет того друга, о котором я вам говорила.
      - Которого вы убили?
      Она вздрогнет и узнает меня. Тогда я брошу ей все доказательства своей правоты и откажусь от нее.
      Но мало было надежды на такую встречу! Внутренне я был уверен в своей правоте. Но холод иногда заходил в сердце - особенно когда я вспоминал об этом проклятом "фоне". Незадолго до поездки в Энск Кораблев сказал мне, что Николай Антоныч показал ему подлинную доверенность на ведение всех дел экспедиции, выданную капитаном Татариновым Николаю Иванычу фон Вышимирскому.
      - Ты ошибся, - сказал он коротко и беспощадно...
      Я один вернулся и Москву. Петька простудился и остался на несколько дней в Энске. У меня было такое впечатление, что он нарочно простудился. Во всяком случае, он был очень доволен.
      Я скучал в Энске, и мне казалось - вот приеду в Москву, возьмусь за книги, и не будет у меня времени, чтобы скучать. Но нашлось время. Злой и молчаливый, я бродил по школе...
      Именно в эти дни я, подрался с Мартыновой из нашего класса. Я дал ей по уху за подлость: она стащила у Тани Величко вечное перо, а потом попыталась свалить на Вальку, - но отчасти и за то, что она была девчонка.
      На другой день меня вызвали в ячейку и спросили, в чем дело. У нас с девчонками были товарищеские отношения, но драться с ними - это было все-таки не принято, особенно в последнем классе. Я сказал, что Мартынова - подлец, а что она девчонка - не играет роли. Если бы я дал по уху мальчишке, вызвали бы меня или нет?
      Ребята подумали и согласились, что нет.
      Но вот однажды, вернувшись откуда-то домой, я нашел в подъезде, на столе, куда почтальоны клали всю нашу корреспонденцию, письмо-секретку: "А.Григорьеву девятого класса".
      Я развернул письмо:
      "Саня, мне хотелось бы поговорить с тобой. Если свободен, приходи сегодня в половине восьмого в сквер на Триумфальной".
      Даже смешно вспомнить, как все переменилось, едва только я прочитал это письмо. Я встретил на лестнице Лихо и поклонился ему, за обедом я отдал Вальке свою гурьевскую кашу, и даже Мартынова перестала казаться мне таким подлецом, - пожалуй, не стоило бить ее по уху, тем более, что она как-никак девчонка.
      И вот - шесть часов. Половина седьмого. Семь. В семь я был уже в сквере. Четверть восьмого. Половина восьмого. Темнеет, но фонари еще не горят, и разные нелепые мысли приходят мне в голову: "Фонари не зажгутся, и я ее не узнаю... Фонари зажгутся, но она не придет... Фонари не зажгутся, и она меня не узнает..."
      Фонари зажигаются, и знакомый сквер, в котором мы с Петькой когда-то пытались продавать папиросы, в котором я тысячу раз зубрил уроки в весенние дни, шумный сквер, в котором только в семнадцать лет можно зубрить уроки, этот старый сквер, в котором вся наша школа и еще две - 143-я и 28-я - назначают свидания, - этот сквер преображается и становится, как театр. Сейчас мы встретимся. Вот и она!
      Мы здороваемся и молчим. Совсем тепло, второе апреля, но вдруг начинает идти снег - как будто нарочно для того, чтобы я запомнил его на всю жизнь.
      - Катя, я очень рад, что ты пришла. Мне тоже давно уже хочется поговорить с тобой. Тогда, у вас, я ничего не мог объяснить, потому что Николай Антоныч стал кричать, так что тут уж было не до объяснений. Конечно, если ты ему веришь...
      Мне страшно окончить эту фразу, потому что, если она ему верит, я должен уйти из этого сквера, в котором мы сидим, бледные и серьезные, и разговариваем, не глядя друг на друга, - из этого сквера, в котором нет, кажется, никого, кроме нас, хотя на каждой скамейке кто-нибудь сидит и маленький сердитый сторож, прихрамывая, расхаживает по дорожкам.
      - Не будем больше говорить об этом.
      - Катя, я не могу не говорить об этом. Вообще нам не о чем говорить, если ты ему веришь.
      Она смотрит на меня грустная и совсем взрослая - гораздо старше и умнее, чем я.
      - Он говорит, что я во всем виновата.
      - Ты?!
      - Он говорит, что раз я первая поверила этой противоестественной мысли, что в папином письме речь идет о нем, - значит, я во всем виновата.
      Я вспоминаю, как однажды Кораблев сказал о нем Марье Васильевне: "Поверьте мне, это человек страшный". Я вспоминаю, что писал о нем капитан: "Молю тебя, не верь этому человеку", - и мне становится холодно от мысли, что этот человек теперь станет уверять Катю, что она во всем виновата, что она убила мать, что она лишила его единственного счастья на земле и, стало быть, и перед ним виновата, что он один знает, как она теперь после этого преступления должна устроить свою жизнь... И все это медленно, день за днем. Длинными, круглыми словами, от которых начинает кружиться голова.
      Я вскакиваю в отчаянии, в ужасе.
      - Теперь он пятнадцать лет будет говорить, что ты виновата, и ты в конце концов поверишь ему, как поверила Марья Васильевна. Разве ты не понимаешь, что это власть? Если ты виновата, он получает над тобой полную власть, и ты будешь делать все, что он захочет.
      - Я уеду.
      - Куда?
      - Еще не знаю. Я решила подать на геологоразведочный. Кончу и уеду.
      - Ты никуда не уедешь. Может быть, ты еще могла бы уехать сейчас, а через четыре года... Ручаюсь, что никуда не уедешь... Он тебя заговорит. Ведь поверила же Марья Васильевна, что он - добрый и благородный и, главное, что она перед ним в долгу за все его заботы. Какого черта он пристал к тебе! Ведь он же говорил, что я во всем виноват.
      - Он говорит, что ты просто убийца.
      - Так.
      - И что ему ничего не стоит, чтобы тебя расстреляли.
      - Ладно. Все виноваты, кроме него. А я тебе скажу, что это - подлец, о котором даже страшно думать, что могут быть на земле такие люди.
      - Не будем больше говорить об этом...
      - Ладно. Теперь скажи: чему ты веришь из всей этой ерунды?
      Катя долго молчит. Я снова сажусь рядом с нею. Очень страшно, но я беру ее за руку, и она не отодвигается, не отнимает руку.
      - Я верю, что ты не нарочно говорил, что это - он. Ты, в самом деле, думал, что это - он.
      - И теперь думаю.
      - Но ты не должен был убеждать в этом меня и, тем более, маму.
      - Но это он...
      Катя отодвигается, отнимает от меня руку.
      - Не будем больше говорить об этом.
      - Ладно, не будем. Когда-нибудь я докажу, что это - он, хотя бы мне пришлось ухлопать всю свою жизнь.
      - Это не он. И если ты не хочешь, чтобы я ушла, не будем больше говорить об этом.
      - Ладно, не будем...
      И больше мы не говорили об этом. Она спросила меня о весенних каникулах, о том, как я провел время в Энске, как поживают Саня и старики. И я передал ей привет от стариков и от Сани. Но я ничего не сказал о том, как мне было скучно без нее в Энске, особенно когда я один бродил по нашим местам, о том, как Петька много ел и все время чувствовал вдохновение, и о том, что у них это не так необыкновенно. Я не знал теперь, любит она меня или нет, и об этом невозможно было спросить, хотя мне все время очень хотелось. Но нельзя было даже произнести это слово - теперь, когда мы сидели и разговаривали, такие серьезные и бледные, и когда Катя была так похожа на мать. Я только вспомнил, как мы возвращались из Энска и писали пальцами по замерзшему стеклу и как вдруг за окном открывалось темное поле, покрытое снегом. Все переменилось с тех пор. И мы не могли теперь относиться друг к другу, как прежде. Но мне очень хотелось узнать, любит ли она меня, или больше не любит.
      - Катя, - сказал я вдруг. - Ты меня не любишь?
      Она вздрогнула и посмотрела на меня с изумлением. Потом она покраснела и обняла меня. Она меня обняла, и мы поцеловались с закрытыми глазами - по крайней мере я, но, кажется, и она тоже, потому что потом мы одновременно открыли глаза. Мы целовались в сквере на Триумфальной, в середине Москвы, в этом сквере, где нас могли видеть три школы - наша, 143-я и 28-я. Но это был горький поцелуй. Это был прощальный поцелуй. Хотя, расставаясь, мы условились о новой встрече, я чувствовал, что этот поцелуй - прощальный.
      Вот почему, когда Катя ушла, я остался в сквере и долго еще бродил по дорожкам в тоске, садился на эту скамейку, уходил и опять возвращался. Я снял кепку, у меня горела голова и сердце ныло. Я не мог уйти...
      Когда я вернулся домой, на столике у моей кровати лежал большой конверт, на котором стояла печать Осоавиахима и была крупно написана моя фамилия, имя и отчество. Впервые в жизни меня называли по имени и отчеству. Дрожащими руками я разорвал конверт. Осоавиахим извещал меня, что мои бумаги приняты и что второго мая мне надлежит явиться в медицинскую комиссию на предмет поступления в летную школу.
     
     
     
     
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      СЕВЕР
     
     
      Глава первая
      ЛЕТНАЯ ШКОЛА
     
     
      Лето 1928 года. Я вижу себя с узелком в руках на улицах Ленинграда. В узелке - "выходное пособие". Детдомовцы после окончания школы получали "выходное пособие" - ложку, кружку, две пары белья и "все для первого ночлега". Мы с Петей живем у Семы Гинзбурга, слесаря с "Электросилы", бывшего ученика нашей школы. Семина мама боится управдома, поэтому каждое утро я уношу "все для первого ночлега", а вечером опять приношу: я делаю вид, что только что приехал. В столовой по четным дням мы берем первое за пятнадцать копеек, а по нечетным - второе за двадцать пять. Мы бродим по широкому, просторному городу, по набережным вдоль просторной Невы, и Петя, который чувствует себя в Ленинграде, как дома, рассказывает мне о Медном всаднике, а я думаю: "Примут или не примут?"

К титульной странице
Вперед
Назад