...На всю жизнь запомнилась мне эта ночь - последняя перед отъездом.
Вечером я забежала на Петроградскую. Петеньку только что выкупали, он
спал, няня в чепчике и великолепном белом переднике сидела на сундуке и
вязала.
- Графьев выращивали, - гордо сказала она в ответ на мои последние
просьбы и наставления.
Мне вдруг стало страшно, что такая ученая няня может наделать массу
глупостей, но я посмотрела на мальчика и успокоилась. Он лежал такой
чистенький, беленький, и все вокруг так и сверкало чистотой.
Большой Петя и Беренштейны собирались приехать на вокзал.
Саня - спал, когда я вернулась; какие-то деньги валялись на ковре, я
подобрала их и стала читать длинный список дел, которые Саня оставил на
завтра.
Была уже ночь, но в номере - светло: Саня не задернул шторы. Я сняла
платье, умылась и надела халатик. Не знаю почему, но у меня горели щеки и
совсем не хотелось спать, даже наоборот, хотелось, чтобы Саня проснулся.
Телефон зазвонил, я сняла трубку.
- Он спит.
- Давно уснул?
- Только что.
- Ну, ладно, тогда не будите.
Еще бы я стала его будить! Это был В., я узнала по голосу, и дело,
наверно, важное - иначе он не стал бы звонить ночью. Все равно, хорошо,
что я не разбудила Саню. Он крепко спал, одетый, на диване и, должно быть,
волновался во сне. Тень пробегала по лицу, губы сжимались.
Ох, как мне хотелось, чтобы он проснулся! Я ходила по комнате, трогая
горячие щеки. Это была чужая комната, и завтра здесь будут другие. Она
была похожа на тысячу таких же комнат: с диваном, обитым голубым репсом,
со шторами, обшитыми каймой с шариками, с маленьким письменным столом, на
котором лежало стекло, - все равно: это был наш первый дом, и я хотела
запомнить его навсегда.
Где-то за стеной играли на скрипке - уже давно, но я стала слушать
только сейчас. Это играл тонкий рыжий мальчик, знаменитый скрипач, мне
показали его в вестибюле. Я знала, что он живет рядом с нами.
Он играл совсем не то, о чем я думала: не это странное счастливое
чувство, что Саня мой муж, а я его жена, - он играл наши прежние, молодые
встречи, как будто видел нас на балу в четвертой школе, когда Саня
поцеловал меня в первый раз...
"Молодость продолжается, - играл этот рыжий мальчик, который
показался мне таким некрасивым. - За горем приходит радость, за разлукой - свидание. Помнишь, - ты приказала в душе, чтобы вы нашли его, - и вот он
стоит, седой, прямой, и можно сойти с ума от волненья и счастья. Завтра в
путь - и все будет так, как ты приказала. Все будет прекрасно, потому что
сказки, в которые мы верим, еще живут на земле".
Я легла на пол, на ковер, и слушала, сжимая виски, и плакала, и
ругала себя за эти глупые слезы. Но я так давно не плакала и всегда так
старательно притворялась, что не могу и даже не умею плакать...
Я разбудила Саню в седьмом часу и сказала, что ночью звонил В.
- Сердишься?
- За что?
Он сидел на диване сонный и смотрел на меня то правым, то левым
глазом.
- За то, что я тебя не разбудила.
- Сержусь, - сказал он и засмеялся. - Ты помолодела. Вчера В.
спросил, сколько тебе лет, и я сказал - восемнадцать.
Он поцеловал меня, потом побежал в ванную, выскочил в одних трусиках
и стал делать зарядку. Он и меня заставлял делать зарядку, но я начинала и
бросала, а он делал аккуратно - два раза в день, утром и вечером.
Еще мокрый, растирая мохнатым полотенцем грудь, он подошел к телефону
и снял трубку, хотя я сказала, что звонить В. еще рано. Я что-то делала:
кажется, разжигала спиртовку, ставила кофе. Саня назвал В. по имени и
отчеству. Потом каким-то странным голосом он спросил: "Что?" Я обернулась
и увидела, что полотенце соскользнуло с плеча, упало, и он не стал
поднимать его, а стоял, выпрямившись, и кровь отливала от его лица.
- Хорошо, я дам молнию, - сказал он и повесил трубку.
- Что случилось?
- Да нет, какая-то чушь, - поднимая полотенце, медленно сказал Саня.
- В. ночью получил телеграмму, что поисковая партия отменена. Мне
приказано немедленно выехать в Москву, в Управление ГВФ, за новым
назначением.
Глава шестнадцатая
"Я ВИЖУ ТЕБЯ С МАЛЫШОМ НА РУКАХ"
Саня как-то говорил, что всю жизнь всегда бывало так: все хорошо - и
вдруг крутой поворот, и начинаются "бочки" и "иммельманы". Но на этот раз
можно было сказать, что машина пошла в штопор.
Разумеется, теперь, когда новые, в тысячу раз более сильные чувства
заслонили все, чем мы жили, что радовало и огорчало нас до войны, кажется
странным то необычайное впечатление, которое произвела на Саню эта
неудача. Это было впечатление, которое отчасти даже изменило его взгляды
на жизнь.
- Кончено, Катя,- с бешенством сказал он, вернувшись от В. - Север,
экспедиция, "Святая Мария" - я больше не хочу слушать об этом. Все это
детские сказки, о которых давно пора забыть.
И я дала ему слово, что мы вместе забудем об этих "детских сказках",
хотя была уверена в том, что он не забудет о них никогда.
У меня была еще маленькая надежда, что Сане удастся в Москве добиться
отмены приказа. Но телеграмма, которую я получила от него уже не из
Москвы, а откуда-то по дороге в Саратов, убедила меня в обратном. Уже
самое назначение, которое он получил, как бы подчеркнуло полный провал
экспедиции. Он был переброшен в сельскохозяйственную авиацию - так
называемую авиацию спецприменения, и должен был теперь не больше не
меньше, как сеять пшеницу и опылять водоемы. "Отлично, я буду тем, за кого
меня принимают, - писал он в первом письме из какого-то колхоза, в котором
сидел уже вторую неделю, "согласовывая и увязывая" вопросы своей работы с
местными властями, - к черту иллюзии - ведь, право же, это были иллюзии!
Но Ч. был все-таки прав - если быть, так быть лучшим. Не думай, что я
сдался. Все еще впереди".
"Будем благодарны этой старой истории, - писал он в другом письме, - хотя бы за то, что она помогла нам найти и полюбить друг друга. Но я
уверен, что очень скоро эти старые личные счеты окажутся важными не только
для нас".
В критическом духе он писал мне о том, что постепенно привыкает к
полезной роли "сеятеля злаков" и "неукротимого борца с саранчой". Но,
очевидно, он увлекся этой работой, потому что вскоре я получила от него
совсем другое письмо.
"Дорогая старушка, - писал он, - представь себе, есть на свете так
называемая парижская зелень, которую нужно распылять над озерами по
одиннадцати килограммов на километр. Для этого, представь себе, нужно
иметь класс, хотя бы потому, что эти озера маленькие, в лесу и похожи друг
на друга, как братья. Подходишь к такому озерку на полном ходу, сразу
резко пикируешь - и круто вверх. Интересно, да? Как ни странно, но совсем
другие, не сельскохозяйственные мысли одолевают меня, когда я пикирую над
этими озерками или на бреющем полете сею пшеницу. Сто двадцать пять
посадок в день - это пригодится, если парижскую зелень на моем самолете
придется заменить другим, более основательным грузом. Все к лучшему, я ни
о чем не жалею. Обнимаю тебя. Я вижу тебя с малышом на руках, ты ходишь и
поешь, а косы плохо подколоты и расплелись, и ты подходишь ко мне и
садишься на корточки, чтобы я подколол косы..."
Недаром я представлялась Сане с маленьким Петей на руках - я отдавала
ему все свободное время. Он менялся с каждым днем, и так интересно было
наблюдать, как он постепенно начинает различать меня, и Розалию Наумовну,
и няню; как в бессмысленных, еще младенческих глазах вдруг мелькают
удивление, внимание. Это может показаться невероятным, но ему еще не было
месяца, а он уже улыбался. Он смотрел на лампочку и плакал, когда ее
гасили. Первое время он пугался своих ручек, а потом подолгу смотрел на
них и не пугался. Другие ребята в его возрасте бывают сморщенные, кислые,
а он веселый, точно рад, что явился на свет. Мне казалось, что он похож на
Саню больше, чем в клинике, когда я видела его в первый раз. Он родился с
черными волосиками, но только на макушке, а теперь уже вся головка
заросла, и он стал очень хорошенький, аккуратный...
Все вышло не так, как думалось, мечталось! Я приехала в Ленинград на
две-три недели, чтобы встретиться с Саней, чтобы остаться с ним, где бы он
ни был, и вот он снова был далеко от меня. Нежданно-негаданно у меня
оказалась семья - маленький Петя, и большой, и няня, о которых нужно было
заботиться и думать, причем никто не сомневался, что заботиться и думать
нужно было именно мне.
Почему-то я продолжала заниматься геологией Севера, хотя дала Сане
слово навсегда выкинуть Север из головы. С деньгами было плохо, и я взяла
скучную работу в Геологическом институте.
Вероятно, прежде я бы терзалась, ругала себя и вообще думала о себе в
тысячу ваз больше, чем нужно. Но странное спокойствие вдруг овладело мной.
Точно вместе с "детскими сказками" я проводила свое самолюбие, гордость,
свою обиду на то, что все произошло не так, как я страстно желала. "Что же
делать, милый мой! - ответила я Сане, когда в одном письме он сетовал на
себя за то, что вытащил меня в Ленинград и бросил, да еще с целым
семейством. - Как говорит старый судья, в жизни не закажешь".
Я писала ему часто длинные письма о "научной" няне, о том, как быстро
меняется маленький Петя, о том, как большой вдруг с жадностью накинулся на
работу, и проект памятника Пушкину выходит замечательно, превосходно...
Но я не писала ни слова о том, как однажды, покупая что-то в
"Гастрономе", на проспекте 25 Октября, я увидела за окном знакомую фигуру
в сером пальто и в мягкой шляпе, той самой, которая была куплена ради меня
и которая неловко стояла на квадратной большой голове...
Темнело, я могла ошибиться. Но нет, это был Ромашов. Сдержанный,
бледный, немного наклонясь вперед, он медленно прошел мимо витрины и
затерялся в толпе.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
РАЗЛУКА
Глава первая
ПЯТЬ ЛЕТ
Не помню, где я читала стихотворение, в котором годы сравниваются с
фонариками, висящими "на тонкой нити времени, протянутой в уме".
И одни фонарики горят ярким, великолепным светом, а другие чадят и
дымно вспыхивают в темноте.
Мы живем в Крыму и на Дальнем Востоке. Я - жена летчика, и у меня
много новых знакомых - жен летчиков в Крыму и на Дальнем Востоке... Так
же, как они, я волнуюсь, когда в отряд приходят новые машины. Так же, как
они, я без конца звоню в штаб отряда, надоедаю дежурному, когда Саня
уходит в полет и не возвращается в положенное время. Так же, как они, я
уверена, что никогда не привыкну к профессии мужа, и так же, как они, в
конце концов, привыкаю. Это почти невозможно, но я не оставляю своей
геологии, хотя старенькая профессорша, которая до сих пор зовет меня
"деточкой", утверждает, что "не выйди я замуж, да еще за летчика, давным
давно получила бы кандидата". Она берет свои слова обратно, когда поздней
осенью 1936 года я возвращаюсь в Москву с Дальнего Востока с новой
работой, которую я сделала вместе с Саней. Аэромагнитная разведка! Поиски
железных руд с самолета.
Теперь Иван Павлович не мог бы сказать: "Ты его не знаешь". Как в
заброшенном, покинутом доме горит по ночам загадочный свет и длинные,
тонкие полоски пробиваются между щелями заколоченных ставен, так в далекой
глубине Саниных мыслей и чувств я вижу свет арктических звезд, озаривших
его детские годы. Закрыты, заколочены ставни. Но светлые полоски
пробиваются, падают на дорогу, по которой мы идем, то находя, то теряя
друг друга.
- Саня, теперь я поняла, кто ты.
Мы в купе международного вагона Владивосток-Москва. Невероятно, но
факт - десять суток мы проводим под одной крышей, не расставаясь ни днем,
ни ночью. Мы завтракаем, обедаем и ужинаем за одним столом. Мы видим друг
друга в дневные часы - говорят, что есть женщины, которым это не кажется
странным.
- Кто же?
- Ты - путешественник.
- Да, Владивосток-Иркутск, отлет с Приморского аэродрома, семь сорок
четыре.
- Это ничего не значит. Тебя не пускают. Но все равно - ты
путешественник по призванию, по страсти. Только путешественник мог
спросить, сколько лет рыбе, которую мы съели за обедом.
Он смеется.
- Только путешественники так боятся канцелярских бумаг. Только
путешественники так стесняются, когда дарят цветы. Только путешественники
так свистят и думают о своем и по утрам мучают своих жен зарядкой из
двадцати четырех упражнений.
- Не считая холодного обтирания.
- Да. Только путешественники так не стареют.
- Я старею.
- Ты знаешь, мне всегда казалось, что у каждого человека есть свой
характерный возраст. Один родится сорокалетним, а другой на всю жизнь
остается мальчиком девятнадцати лет. Ч. такой, и ты - тоже. Вообще многие
летчики. Особенно те, которые любят перелетать океаны.
- А ты думаешь, я из тех, которые любят перелетать океаны?
- Да. Ты не бросишь меня, когда перелетишь океан?
- Нет. Но меня вернут с полдороги.
Я молчу. "Меня вернут" - это уже совсем другой разговор. Это разговор
о том, как жизнь моего отца, которую Саня сложил из осколков,
разлетевшихся от Энска до Таймыра, попала в чужие руки. Портрет капитана
Татаринова висит в Географическом обществе, в Арктическом институте. Поэты
посвящают ему стихи, в огромном большинстве довольно плохие. В БСЭ
помещена большая статья о нем, подписанная скромными инициалами Н.Т. Его
путешествие вошло в историю русского завоевания Арктики наряду с
путешествиями Седова, Русанова, Толя...
И чем выше поднимается его имя, тем все чаще произносится рядом с ним
имя его двоюродного брата, почтенного ученого-полярника, пожертвовавшего
всем своим состоянием, чтобы организовать экспедицию "Св. Марии", и
посвятившего всю свою жизнь биографии великого человека.
Заслуги Николая Антоныча оценены по достоинству, книга "В ледяных
просторах" издается каждый год для детей и для взрослых. В газетах
сообщается о каких-то "ученых советах" под его председательством. На
"ученых советах" он произносит речи, и в этих речах я нахожу следы старого
спора, окончившегося в тот день и час, когда женщину с очень белым лицом
вынесли на холодный каменный двор и навсегда увезли из дома. Но нет, еще
не кончился этот спор! Недаром же почтенный ученый не устает повторять в
своих книгах, что в гибели капитана Татаринова виноваты "промышленники" и,
в частности, некто фон Вышимирский. Недаром почтенный ученый приводит
доводы, которыми некогда пытался уличить во лжи школьника, разгадавшего
его тайну.
Теперь он молчит, этот школьник. Но все впереди.
Он молчит и работает без устали, днем и ночью. На Волге он опыляет
водоемы. Он возит почту Иркутск-Владивосток и счастлив, когда удается за
двое суток доставить во Владивосток московские газеты. Он получает звание
пилота второго класса, и не он, а я оскорблена за него, когда он просит - в который раз! - отправить его на Север и когда вместо ответа его снова
превращают в "воздушного извозчика", на этот раз между Симферополем и
Москвою. Что же это за тайная тень, которая каждый раз ложится поперек его
дороги? Не знаю. Не знает и он.
Он работает, и ему говорят, что он работает превосходно. Но только я
одна догадываюсь, как устал он от этих однообразных рейсов, похожих один
на другой, как тысяча братьев...
- На днях я нашел старую записную книжку. Знаешь, что написано на
первой странице?
В белом платье я стою рядом с ним на белой, нарядной палубе парохода.
Саня в отпуске, и я так счастлива, что он в отпуске и что мы вдруг решили
поехать в Севастополь, а оттуда и сами не знаем куда.
- "Вперед" - называется его корабль. "Вперед", - говорит он и
действительно стремится вперед. Нансен об Амундсене..." Это было моим
девизом, когда мне было четырнадцать лет. Здорово, да? А теперь вперед и
назад. Москва-Симферополь.
...То разгорается, то гаснет фонарик, то горе, то радость освещает
его колеблющийся свет. Время бежит, не оглядываясь, и останавливается лишь
на один вечер, когда Саня рассказывает - не мне - всю свою жизнь. В саду
клуба летчиков в Татарском поселке происходит этот большой разговор. Сад
разбит вдоль покатого склона, дорожки сбегают вниз и через заросли
цветущего иудина дерева пробираются к морю. Гравий скрипит под осторожными
шагами входящих летчиков. Вдруг налетает ветер и вместе с ним лепестки
вишен и яблонь из садов Ай-Василя. Это открытое партийное собрание,
открытое в буквальном смысле слова - на площадке перед эстрадой, под
южным, быстро темнеющим небом.
Саня рассказывает связно, спокойно, но я-то знаю, что скрывается за
этими внезапными паузами, которыми он останавливает себя, когда начинает
говорить слишком быстро. Волнуется. Еще бы!
Я слушаю Саню - и наша полузабытая юность встает передо мной, как в
кино, когда чей-нибудь голос неторопливо говорит о своем, а на экране идут
облака и вдоль широкой равнины далеко простирается туманная лента реки.
Утро. И юность кажется мне туманной, счастливой.
Худенький черный комсомолец с хохолком на макушке судит Евгения
Онегина в четвертой школе. На катке он впервые говорит мне, что идет в
летную школу. Я вижу его в Энске, в Соборном саду, потрясенного тем, что
он прочел в старых письмах. В Москве, на Севере, снова в Москве - перед
целым миром он готов отстаивать свою правоту.
Но довольно воспоминаний! Послушаем, что о нем говорят.
Его воспитала школа. Советское общество сделало его человеком - вот
что о нем говорят. Он выделяется своей начитанностью, культурностью. Как
летчик он еще в 1934 голу получил благодарность от Ненецкого национального
округа за отважные полеты в трудных полярных условиях и с тех пор далеко
продвинулся вперед, усвоив, например, технику ночного полета. Конечно, у
него есть недостатки. Он вспыльчив, обидчив, нетерпелив. Но на вопрос:
"Достоин ли товарищ Григорьев звания члена партии?" - мы должны ответить:
"Да, достоин".
...Зимой 1937 гола Саню перебрасывают в Ленинград, мы живем у
Беренштейнов, и все, кажется, было бы хорошо, если бы, просыпаясь по
ночам, я не видела, что Саня лежит с открытыми глазами. Каждую неделю на
Невском в театре кинохроники мы смотрим испанскую войну. Юноши в клетчатых
рубашках скрываются среди развалин Университетского городка под Мадридом с
винтовками в руках - и вот поднялись, пошли в атаку. Пятый полк получает
оружие. Из осажденного Мадрида увозят детей, и матери плачут и бегут за
автобусами, а дети машут, машут - да правда ли это? Правда. Так пускай же
никогда и нигде не повторится эта горькая правда. Никогда и нигде! Откуда
же эти подступившие к горлу слезы, это горькое предчувствие, этот вихрь
волнения, вдруг проносящийся в темноте маленького, душного зала?
А через две недели мы с Саней стоим в тесной передней у Беренштейнов,
среди каких-то старых шуб и ротонд, стоим и молчим. Последние четверть
часа перед новой разлукой! Он едет в штатском, у него странный, незнакомый
вид в этом модном пальто с широкими плечами, в мягкой шляпе.
- Саня, это ты? Может быть, это не ты?
Он смеется:
- Давай считать, что не я. Ты плачешь?
- Нет. Береги себя, мой дорогой, мой милый.
Он говорит "я вернусь" и еще какие-то ласковые перепутанные слова. А
я не помню, что говорю, только помню, что прошу его не пренебрегать
парашютом. Он не всегда берет с собой парашют.
Куда он едет? Не знаю. Он говорит, что на Дальний Восток. Почему в
штатском? Почему, когда я начинаю спрашивать его об этой командировке, он
не сразу отвечает на мои вопросы, а сперва подумает, потом скажет? Почему,
когда поздней ночью ему звонят из Москвы, он отвечает только "да" или
"нет", а потом долго ходит по комнате и курит, взволнованный, веселый и
чем-то довольный? Чем он доволен? Не знаю, мне не положено знать. Почему я
не могу проводить его на вокзал - ведь он же едет на Дальний Восток!
- Это не совсем удобно, - отвечает Саня, - я еду не один. Может быть,
я еще не уеду. Если это будет удобно, я позвоню тебе с вокзала.
Он звонил мне с вокзала - поезд отходит через десять минут. Не нужно
беспокоиться, все будет прекрасно. Он будет писать мне через день.
Конечно, он не станет пренебрегать парашютом...
Время от времени я получаю письма с московским штемпелем. Судя по
этим письмам, он аккуратно получает мои. Незнакомые люди звонят по
телефону и справляются о моем здоровье. Где-то за тысячи километров, в
горах Гвадаррамы, идут бои, истыканная флажками карта висит над моим
ночным столиком, Испания, далекая и таинственная, Испания Хосе Диаса и
Долорес Ибаррури становится близка, как улица, на которой я провела свое
детство.
В дождливый мартовский день республиканская авиация, "все, что имеет
крылья", вылетает навстречу мятежникам, задумавшим отрезать Валенсию от
Мадрида. Это победа под Гвадалахарой. Где-то мой Саня?
В июле армия республиканцев отбрасывает мятежников от Брунето. Где-то
мой Саня? Баскония отрезана, на старых гражданских самолетах, в тумане,
над горами нужно лететь в Бильбао. Где-то мой Саня?..
"Командировка затягивается, - пишет он, - мало ли что может случиться
со мной. Во всяком случае, помни, что ты свободна, никаких обязательств".
У букиниста на проспекте Володарского я покупаю русско-испанский
словарь 1836 года, изорванный, с пожелтевшими страницами, и отдаю его в
переплетную. По ночам я учу длинные испанские фразы: "Да, я свободна от
обязательств перед тобой. Я бы просто умерла, если бы ты не вернулся".
Или: "Дорогой, зачем ты пишешь письма, от которых хочется плакать?"
Я бормочу эти испанские фразы, и, должно быть, дико, странно звучат
они в темноте, потому что "научная няня", думая, что я брежу, встает и
тихо крестит меня...
И вдруг происходит то, что казалось невозможным, невероятным.
Происходит очень простая вещь, от которой все становится в тысячу раз
лучше - погода, здоровье, дела.
Он возвращается, - поздней ночью звонит Москва, испуганная Розалия
Наумовна будит меня, я бегу к телефону... А еще через несколько дней
похудевший, загорелый и впрямь чем-то похожий на испанца, он стоит передо
мной. Своими руками я прикрепляю орден Красного Знамени к его гимнастерке.
...Осенью мы отправляемся в Энск. Петя с сыном и "научной няней"
проводят в Энске каждое лето, в каждом письме тетя Даша зовет нас в Энск,
и вот мы едем наконец - утром решаем, а вечером я стою у вагона и ругаю
Саню, потому что до отхода поезда осталось не больше пяти минут, а его еще
нет - поехал за тортом. Он вскакивает на ходу - запыхавшийся, веселый.
- Чудачка, у них же там нет таких тортов!
- Сколько угодно!
- А конфеты?
Пожалуй, таких конфет действительно нет в Энске: даже нельзя понять,
как открывается коробка, и на маленьком красном медальоне написано
золотыми буквами: "Будьте здоровы, живите богато".
Мы долго сидим в полутемном купе, не зажигая огня.
Когда это было? Как взрослые, мы возвращались из Энска, и старые
нигилистки с большими смешными муфтами на шнурах провожали нас. Маленький
небритый мужчина все гадал, кто мы такие: брат и сестра? Не похожи! Муж и
жена? Рановато! А какие были яблоки - красные, крепкие, зимние! Почему
получается, что такие яблоки едят только в детстве?
- Это и был день, когда я влюбился в тебя.
- Нет. Ты влюбился, когда мы однажды шли с катка и ты угощал меня
стручками, а я отказалась, и ты отдал стручки какой-то девчонке.
- Это ты тогда влюбилась.
- Нет, я знаю, что ты. А то бы не отдал.
Он думает очень серьезно.
- А когда же ты?
- Не знаю... Всегда.
Мы стоим в коридоре и, как тогда, провожаем глазами ныряющие и
взлетающие провода. Все уже не то и не так, а все-таки по-прежнему - счастье. Толстый усатый проводник все посматривает на нас - или на меня? - и, вздохнув, говорит, что у него тоже красивая дочка...
Энск. Раннее утро. Трамваи еще не ходят, и нужно идти через весь
город пешком. Вежливый оборванец несет наши вещи и болтает, болтает без
конца - напрасно мы уверяем его, что сами родом из Энска. Он знает всех:
покойных Бубенчиковых, тетю Дашу, судью, в особенности судью, с которым
ему не раз приходилось встречаться.
- Где же?
- В судебной камере Ленинского района.
На площади, у возов, с которых колхозники продают яблоки и капусту, с
большим кочаном в руках, постаревшая, задумчивая - взять или нет? - стоит
тетя Даша.
Саня окликает ее, она по-стариковски строго глядит на него из-под
очков и вдруг беспомощно роняет кочан на землю.
- Санечка! Милые вы мои! Да как же это? На базар пришли?
- Нет, тетя Даша, это мы по дороге. Тетя Даша - жена.
Он подводит меня к тете Даше, и на Энском базаре прекращается
торговля - даже лошади, и те, вынув морды из мешков, с интересом смотрят,
как я целуюсь с тетей Дашей...
Дом Маркузе на Гоголевской с львиными мордами по обеим сторонам
подъезда. Завтрак в тети Дашином вкусе, после которого страшно подумать,
что бывают на свете еще обед и ужин. Разговор по телефону с судьей,
который находится в районе на выездной сессии, судя по слабому, далекому
голосу - где-то на той стороне земного шара. Маленький Петя, которому уже
третий год, - а давно ли, кажется, обсуждался генеральный вопрос: давать
ему соску или нет, укачивать его на руках или в кроватке?
Большого Петю мы находим в Соборном саду, на том самом месте, где он
и Саня лежали когда-то, стараясь днем увидеть луну и звезды. Здесь они
читали письмовник, здесь дали друг другу "кровавую клятву дружбы".
Сложив ноги, как турок, Петя сидит, держа на коленях большой
полотняный альбом. Он пишет Решетки - то место, где Песчинка сливается с
Тихой, и Покровский монастырь, белый, строгий, уже врезан в огромный
солнечный воздух, а за ним, на том берегу, поля и поля.
- Виноват, гражданин, вы тут маляра не видали?
Он оборачивается и с изумлением смотрит на нас.
- Тут маляр проходил, - продолжает Саня, - такой в пиджачке,
конопатый.
И Петя вскакивает - неуклюжий, длинный, худой.
- Приехали? И Катя? Ну, молодцы! Вот рад! Ну, рассказывайте! Саня,
ведь ты оттуда?
- Я оттуда.
Часа два мы сидим у башни старца Мартына, потом спускаемся вниз на
набережную и садами обходим весь город. Как он хорош осенью! Как красны
клены в Ботаническом саду! Как хорошо пройтись по заброшенной, забытой
аллее к обрыву, под которым правильными рядами стоят низкие яблони,
обмазанные чем-то белым!
- Когда-то мы лазили сюда за яблоками. И ты врал, что у сторожей
ружья заряжены солью.
- А вот и не врал! Интересно, какими мы были мальчиками? Вот ты,
например, видишь себя мальчиком? Я - нет.
- Ты был довольно странным мальчиком. Помнишь, ты однажды выдумал,
что у крыс бывает царица-матка? А Туркестан? Это была мечта. Ты уже и
тогда был художником, во всяком случае - человеком искусства.