- Вот так раз! Разве он у вас не был?
      Я промолчала.
      - Да-с, - поглядев на меня поверх пенсне, сказал доктор. - Я полагал, что именно друг. Он, например, рассказал мне всю вашу жизнь, особенно последние годы, о которых я знал очень мало.
      - Это страшный человек, доктор.
      - Ну да!
      - И вообще, ну его к черту. Еще чаю?
      Доктор выпил второй стакан, тоже залпом, потом стал угощать меня концентратом - шоколад с какао.
      - Очень странно, - задумчиво сказал он. - И что же, не станете читать письмо?
      - Нет, прочитаю.
      Я разорвала конверт. "Катя, немедленно уезжайте из Ленинграда, - было написано крупно, торопливо. - Умоляю вас. Нельзя терять ни минуты. Я знаю больше, чем могу написать. Да хранит Вас моя любовь, дорогая Катя! Вот видите, какие слова. Разве я посмел бы написать их, если бы не сходил с ума, что вы останетесь одна в Ленинграде? До Тихвина можно доехать на машине. Но лучше поездом, если они еще ходят. Не знаю, боже мой! Не знаю, увижу ли я Вас, моя дорогая, счастье мое и жизнь..."
     
     
     
      Глава восьмая
      ЭТО СДЕЛАЛ ДОКТОР
     
     
      Каждый вечер мы собирались на Петроградской. Как-то я пригласила Варю Трофимову, и с доктором она впервые заговорила о муже. Он что-то спросил очень просто, она ответила, и сразу стало видно, как это важно для нее - говорить о муже, и как трудно скрывать свое горе. На другой день она принесла его письма, мы вспомнили саратовскую поездку, даже всплакнули - это было так давно, и мы были тогда такие девчонки! У нее были спокойные, грустные глаза, когда я ее провожала. Ей стало легче жить.
      Это сделал доктор.
      За ту неделю, что он провел у нас, положение на Ленинградском фронте ухудшилось, немцы подтянули свежие силы, тревоги начинались с утра. Я плохо спала - волновалась за Саню. Однажды, когда я только что легла, не раздеваясь, доктор постучал, вошел и в темноте сунул мне в руку маленького медвежонка.
      - Работа Панкова, - сказал он, - отличный ненецкий мастер. На память. От имени доктора Ивана Иваныча этот белый медведь будет говорить вам, что Саня вернется.
      Конечно, это была просто ерунда, но теперь, когда тоска добиралась до сердца, я вынимала из сумки медвежонка, смотрела на него, и, честное слово, мне становилось веселее.
      По утрам доктор пел или бормотал стихи, комические, должно быть, собственного сочинения, потом долго мылся в ванной и уверял, что между его мытьем и немецкими налетами существует таинственная связь: стоит ему залезть в ванну, как немедленно начинается тревога. Так и было несколько раз. К столу он приходил с мокрой, симпатичной бородкой и первым делом бросал мне стул, который я должна была поймать за ножки и бросить обратно. У него были какие-то веселые странности. Он любил удивлять.
      Да, это была отличная неделя, которую доктор провел у меня! Это было так, как будто в грозе и буре вдруг послышался спокойный человеческий голос.
      Но вот пришел день, когда он сложил свой мешок и связал книги, которые накупил в Ленинграде.
      Я поехала провожать его...
      Кажется, никогда еще на Невском не было так много народу. Беспокойно оглядываясь на усталых, запыленных детей, женщины везли на садовых тележках узлы, сундуки, корыта... Не городские, загорелые старики, сгорбясь, шагали по тротуарам навстречу движению. Это были колпинцы, детскосельцы... Пригороды входили в город!
      Добрых два часа мы добирались до Московского вокзала. Я не позволила доктору тащить через площадь его мешок, потащила сама и остановилась на углу Старо-Невского, чтобы взяться удобнее. Иван Иваныч прошел вперед. Широкий подъезд был совершенно пуст - это показалось мне странным.
      "Наверно, теперь садятся с Лиговки", - подумала я.
      Удивительно, как запомнилась мне эта минута: площадь Восстания, залитая солнцем, длинный доктор в морской шинели, поднимающийся по ступеням, тень, которая сломилась на ступенях, поднималась за ним, тревожная пустота у главного входа...
      Дверь была закрыта. Доктор постучал. Полная женщина в железнодорожной фуражке выглянула и сказала ему не знаю что, два слова. Он постоял, потом медленно вернулся ко мне. У него было строгое лицо.
      - Ну-ка, давайте сюда мешок, Катя, - сказал он, - и - айда домой. Последняя дорога перерезана. Поезда больше не ходят...
      Доктор улетел через несколько дней.
     
     
     
      Глава девятая
      ОТСТУПЛЕНИЕ
     
     
      Шофер в первый раз вел машину на этот участок фронта, и несколько раз мы останавливались у развилки дорог, чтобы посмотреть на карту. Мы ехали уже больше часу, и я удивлялась, что немцы все-таки еще далеко от Ленинграда. Но здесь был самый отдаленный участок - за Ораниенбаумом через Гостилицы, по направлению к Копорью. Моряки держали эти места под огнем дальнобойных судовых батарей.
      Мы ехали в дивизию народного ополчения, и дорогой я стала надеяться, что увижу Петю, потому что он служил именно в этой дивизии, и я даже знала фамилию комиссара полка.
      ...Уже волокли тягачи навстречу нам подбитые пушки. Легко раненные по двое, по трое брели по открытой, среди полей, пыльной дороге. Где-то впереди дорога простреливалась, об этом мне сказала коротенькая, крепкая, с детскими щечками санитарка Паня. Косички у нее были заплетены вокруг головы, и каждый раз, когда машину подбрасывало на выбоинах, она не могла удержаться от смеха.
      Мы проскочили место, которое простреливалось, хотя что-то раза два рванулось за нами, и, приоткрыв заднюю дверь, я увидела на дороге опускающееся облачко пыли. На полном ходу мы влетели в деревню, шофер затормозил, и пока он ругался, рассматривая надорванное крыло, мы с Паней пошли искать командира медсанбата.
      Деревня была самая обыкновенная, и все вокруг самое обыкновенное: свежие плетни из ракиты, кое-где пустившие ростки, кирпичные очаги во дворах, амбары с оторванными, повисшими на одной петле дверями, за которыми чувствовалась прохладная темнота и пахло молодым сеном. Здесь стоял штаб дивизии, а передовая была отсюда за два-три километра, "вон там, где лесочек", сказала мне сандружинница в штанах, с большим наганом на ремне, указав в ту сторону, где луга переходили в жидкий перелесок, а за ним, сияя под солнцем, стояла березовая роща.
      Раненых приказано было везти, когда начнет смеркаться, поближе к ночи, и только что выдавалась свободная минута, как я начинала искать Петю. Я спрашивала раненых, сандружинниц, связного комиссара дивизии, о котором мне сказали, что он знает всех командиров. Комиссар Петиного полка, тот самый, фамилию которого я знала, накануне был убит - об этом мне сообщили в политотделе.
      - Скорняков тоже убит, - сказал мне огромный, плотный человек с двумя шпалами инструктора политотдела.
      Должно быть, я побледнела, потому что он перестал есть суп - я застала его за обедом - и, оглянувшись, строгим, рычащим голосом спросил командира, лежащего под шинелью на лавке:
      - Рубен, Скорняков убит?
      Командир под шинелью сказал, что убит.
      - Сковородников, - не своим голосом поправила я. - Почему Скорняков? Младший лейтенант Сковородников!
      - Сковородников? Такого не знаю. Обедали?
      - Да, спасибо.
      У меня ноги еще дрожали, когда я вышла из политотдела...
      Самолет кружил над деревней, сандружинницы шли задними дворами, и слышно было, как они кричали: "Маруся, воздух!" Снаряды все чаще ложились вдоль улицы и теперь стало ясно, что немцы бьют не по батареям, а по самой деревне. Наши отходили - в одну минуту деревня наполнилась людьми в грязных, красных от глины шинелях и так же быстро опустела. Худенький горбоносый юноша со сжатыми губами, с разлетающимися бровями забежал в медсанбат, попросил напиться. Паня подала ему - и с такой сильной, чистой нежностью, какой я не испытала ни к кому на свете, я смотрела, как он пьет, как ходит вверх и вниз его худой кадык, как со злобой косятся его глаза на дорогу, по которой еще отходили наши.
      Мы выехали в девятом часу, и весь медсанбат снялся вместе с нами. Березовая роща, которая еще так недавно была легкой, сияющей, спокойной, теперь горела, и ветер гнал прямо на нас темные, шаткие столбы дыма. Это было кстати: мы без труда проскочили ту часть дороги, которая простреливалась, - на выезде из деревни. Теперь не так трясло - машина была полна, но каждый раз, когда она ныряла в рытвину, раздавался стон, и мы с Паней совсем замотались, следя, чтобы кто-нибудь из раненых не ударился головой о раму.
      Это было 8 сентября - день, когда, готовясь к решительному штурму, немцы впервые начали серьезно бомбить Ленинград. Мрачное зарево пожара летело навстречу машине. Мы выехали на Международный, и стало казаться, что весь город охвачен огнем. Говор послышался среди раненых, и в красных отблесках, искоса забегавших в автобус, я увидела, что один из них, плечистый моряк с забинтованной головой, рвет на себе тельняшку и плачет.
     
     
     
      Глава десятая
      А ЖИЗНЬ ИДЕТ
     
     
      Деревянные щиты перед окнами магазинов уже поста - рели, потрескались, облупились; в садах и парках давно заросли травой: щели и траншеи; в квартирах с утра был полумрак, потому что тревога объявлялась по многу раз в день и не имело смысла все время открывать и закрывать ставни. "Окопы", на которые я ездила в июле, давно превратились в сильные укрепления с дзотами, стальные каркасы для которых отливались на заводах.
      Кажется, никогда в жизни я столько не работала, как этой осенью в Ленинграде. Я училась на курсах РОКК ездила на фронт и даже получила благодарность в приказе за то, что под сильным огнем вывезла раненых с линии фронта.
      А писем все не было - все чаще приходилось мне вынимать из сумки белого медвежонка. Писем не было - напрасно искала я Саню среди летчиков, награжденных за полеты в Берлин, Кенигсберг, Плоешти.
      Но я работала, "набирая скорость", как на сумасшедшем поезде, который мчится вперед, не разбирая сигнальных огней, - только свистит и бросается в сторону ветер осенней ночи!
      И вот пришел день, когда поезд промчался мимо, а я одна осталась лежать под насыпью, одинокая, разбитая, умирающая от горя.
      Еще в детстве мне почему-то было стыдно рассказывать сны. Как будто я сама доверяла себе заветную тайну, а потом сама же раскрывала ее, рассказывая то, что было известно мне одной в целом свете. Но этот сон я все-таки должна рассказать.
      Я уснула в госпитале после дежурства, на десять минут, и мне приснилось, что я сижу у окна и занимаюсь испанским. Так и было, когда мы жили в Крыму: Саня сердится, что я забросила языки, и я стала снова заниматься испанским. Но разве Крым за окном? Словно в раю, клонится вниз тяжелая ветка сливы с матовыми синими плодами, прозрачные желтые персики светятся, тают на солнце, и всюду - цветы, и цветы: табак, левкои, розы. Тишина - и вдруг оглушительный птичий крик, взмахи крыльев, волнение! Я бросаю книгу - и в сад, через стол, через окно. И что же? Коршун или ворон, не знаю, большая птица с горбатым клювом сидит на платане, раскинув острые крылья. И эта птица держит в клюве другую, маленькую, кажется, соколенка. Она держит соколенка за ноги, и тот уже не кричит, только смотрит, смотрит на меня человеческими глазами. У меня сердце падает, я кричу, ищу что-нибудь, палку, а коршун поднимается медленно и летит. Голова его повернута в сторону от меня. Летит, раскинув, распластав неподвижные крылья.
      - Вот, Лукерья Ильинична, объясните сон, - сказала я нашей канцеляристке, пожилой, старомодной и чем-то всегда напоминавшей мне тетю Дашу.
      - Ваш муж прилетит.
      - Почему же? Ведь улетел коршун и птичку унес?
      Она подумала.
      - Все равно прилетит.
      Весь день я была под впечатлением этого страшного, глупого сна, а вечером уговорила Варю поехать ко мне ночевать.
      Тревоги начались, как обычно, в половине восьмого. Первую мы пересидели, хотя Розалия Наумовна звонила по телефону и от имени группы самозащиты приказывала спуститься. Вторую тоже пересидели. В бомбоубежищах на меня всегда находила тоска, и я давно решила, что если мне "не повезет" - пускай это случится на свежем воздухе, под ленинградским небом. Кроме того, мы жарили кофе - важное дело, потому что это был не только кофе, но и лепешки, если к гуще прибавить немного муки.
      Но началась третья тревога, бомбы упали близко, дом качнулся, точно сделал шаг вперед и назад, в кухне посыпались с полок кастрюли, и Варя взяла меня за руку я повела вниз, не слушая возражений. Женщины стояли в темном подъезде и говорили быстро, тревожно. Я узнала знакомый голос дворничихи татарки Гюль Ижбердеевой, которую все в доме почему-то называли Машей.
      - Девятка побита, - сказала она. - Очень побита. Комендант велел - бери лопата, пошла, отрывать нада.
      "Девятка" - это был дом, в котором помещался гастрономический магазин номер девять.
      - Бери лопата, пошла. Все пошла! Кому нет лопата, там дадут. Бери, бабка, бери! Тебя побьют, тебя отрывать будут.
      Она гремела в темноте лопатами, одну сунула мне, другую Варе. Ужас как не хотелось идти! Мне уже случалось "отрывать", когда разбомбили нейрохирургическую клинику Военно-медицинской академии. Но женщины в подъезде поворчали и пошли - и мы пошли за ними.
      Ночь была великолепная, ясная - самая "налетная", как говорили в Ленинграде. Похожая на желтый воздушный шар луна висела над городом, первые заморозки только что начались, и воздух был легкий, крепкий. Гулять бы в такую ночь, сидеть на набережной с милым другом под одним плащом, и чтобы где-то внизу волна чуть слышно ударялась о каменный берег!
      А мы шли, усталые, молчаливые, злые, с лопатами на плечах, доставать из-под развалин дома живых или мертвых.
      "Девятка" была расколота надвое - бомба пробила все пять этажей, и в черном неправильном провале открылся узкий ленинградский двор с фантастическими ломаными тенями. Дом упал фасадом вперед, обломки загородили улицу, и в этой каше битого кирпича, мебели, арматуры торчало черное крыло рояля. С третьего этажа висел, накренясь, буфет, на стене были ясно видны пальто и дамская шляпа.
      Как и тогда, на развалинах клиники, тихо было вокруг, люди неторопливо, со странным спокойствием приближались к дому, и голоса были неторопливые, осторожные. Женщина закричала, бросилась на землю, ее отнесли в сторону, и снова стало тихо. Мертвый старик в белом, засыпанном известью и щебнем пальто лежал на панели, на него натыкались, заглядывали в лицо и медленно обходили.
      Вода залила подвалы. Прежде всего, нужно было что-то сделать с водой, и худенький ловкий сержант милиции, распоряжавшийся спасательными работами, поставил нас с Варей на откачку воды, к насосу.
      Снова двинулась и остановилась под ногами земля, и прямо над нами, догоняя друг друга, пошли в небо желтой дугой трассирующие пули. Прожектора, чудесно укорачиваясь и удлиняясь, скрестились, и мне показалось, что в одной из точек скрещения мелькнул маленький самолетик.
      Зенитки стали бить - только что далеко, а вот уже ближе и ближе, точно кто-то огромный шагал через кварталы, ежеминутно стреляя вверх из тысячи пистолетов. Не отрываясь от работы, я взглянула на небо и поразилась: так странен был контраст между безумством шарящих прожекторов и спокойствием чистой ночи с равнодушно желтой луной, так страшна и нарядна была картина войны с коротким треском пулеметов, стремительным полетом разноцветных ракет в ясном, высоком небе.
      Санитарные машины остановились у веревок, которыми милиция огородила разрушенный дом. Работа шла полным ходом, шум и гулкие голоса доносились из подвала, и люди выходили, бледные, мокрые до пояса. Жертв, кажется, было немного.
      Раскрасневшаяся, красивая Варя выдирала из груды сломанной мебели матрацы, одеяла, подушки, укладывала раненых, делала кому-то искусственное дыхание, кричала на санитаров и два врача, приехавшие с санитарной машиной, бегали, как мальчики, и слушались каждого ее слова.
      Подоткнув юбку, она спустилась в подвал и вылезла оттуда, таща за плечи мокрого человека. Худенький сержант подбежал, помог, санитары подтащили носилки.
      - Посадите! - повелительно сказала она.
      Это был красноармеец или командир, без фуражки, в почерневшей от воды шинели. Его посадили. Голова упала на грудь. Варя взяла его за подбородок, и голова легко, как у куклы, откинулась назад. Что-то знакомое мелькнуло в этом бледном лице с темно-желтыми космами волос, облепившими лоб, и несколько минут я работала, стараясь вспомнить, где я видела этого человека. - Вот так, сейчас будет здоров, - низким, сердитым голосом сказала Варя.
      Она разжала ему зубы, сунула пальцы в рот. Онз амотался, затрепетал у нее в руках, хрипя и рывками втягивая воздух.
      - Ага, кусаешься, милый! - снова сказала Варя.
      Ручка насоса то поднималась, то опускалась, и мне то видно, то не видно было, что Варя делает с ним. Теперь он сидел, тяжело дыша, с закрытыми глазами, и при свете луны лицо его казалось белым, удивительно белым, с приплюснутым носом и квадратной нижней челюстью, точно очерченной мелом, - лицо, которое я видела тысячу раз, а теперь не верила глазам, не узнавала...
      До сих пор не понимаю, почему я не позволила отправить Ромашова - это был он - в больницу. Может показаться невероятным, но я обрадовалась, когда, сидя на земле в расстегнутой шинели, он поднял глаза и сквозь туман, которым был еще полон страшноватый, неопределенный взгляд, увидел меня и сказал чуть слышно: "Катя". Он не удивился, убедившись в том, что именно я стою перед ним с какой-то бутылочкой в руках, которую Варя велела ему понюхать. Но когда я взяла его за руку, чтобы проверить пульс, он стиснул зубы, дрожа, сказал еще раз, погромче: "Катя, Катя".
      К утру мы вернулись домой. Мы шли, шатаясь, мы с Варей не меньше чем Ромашов, хотя бомба не пробила над нами пять этажей и мы не болтались, не захлебывались в залитом водой подвале. Мы шли, а Маша с какой-то женщиной волокли за нами Ромашова. Он все беспокоился, не пропал ли его мешок, заплечный мешок и Маша наконец сердито сунула ему мешок под нос и сказала:
      - Ты не мешок думай. Ты бога думай. Ты жизнь, дурак, спасал. Тебе молиться, куран читать нада!
      Кофе - это было очень кстати, когда мы доплелись и, сдав Ромашова Розалии Наумовне, повалились в кухне на кровать, грязные и растрепанные, как черти.
      - В общем, я так и не поняла, что это за дядя, - сказала Варя.
      - Самый плохой человек на земле, - ответила я устало.
      - Дура, зачем же ты его привела?
      - Старый друг. Что делать?
      Мне стало жарко от кофе, я начала снимать платье, запуталась, и последнее, что еще прошло перед глазами, было большое белое лицо, от которого я беспомощно отмахнулась во сне.
     
     
     
      Глава одиннадцатая
      УЖИН. "НЕ ОБО МНЕ РЕЧЬ"
     
     
      Он еще спал, когда мы уходили, - Розалия Наумовна постелила ему в столовой. Одеяло сползло, он спал в чистом нижнем белье, и Варя мимоходом привычным движением поправила, подоткнула одеяло. Он дышал сквозь сжатые зубы, между веками была видна полоска глазного яблока - уж такой Ромашов, что его нельзя было спутать ни с одним Ромашовым на свете!
      - Так - самый плохой? - шепотом спросила Варя.
      - Да.
      - А, по-моему, ничего.
      - Ты сошла с ума!
      - Честное слово - ничего. Ты думаешь, почему он так спит? У него короткие веки.
      Отчего мне казалось, что к вечеру Ромашов должен исчезнуть, как виденье, принадлежащее той исчезнувшей ночи? Он не исчез. Я позвонила - и не Розалия Наумовна, а он подошел к аппарату.
      - Катя, мне необходимо поговорить с вами, - почтительным, твердым голосом сказал он. - Когда вы вернетесь? Или разрешите приехать?
      - Приезжайте.
      - Но я боюсь, что в госпитале это будет неловко.
      - Пожалуй. А домой я вернусь через несколько дней.
      Он помолчал.
      - Я понимаю, что у вас нет ни малейшего желания видеть меня. Но это было так давно... Причина, по которой вы не хотели со мной встречаться...
      - Ну, нет, не очень давно...
      - Вы говорите об этом письме, которое я послал с доктором Павловым? - спросил он живо. - Вы получили его?
      Я не ответила.
      - Простите меня.
      Молчание.
      - Это не случайно, что мы встретились. Я шел к вам. Я бросился в подвал, потому что кто-то закричал, что в подвале остались дети. Но это не имеет значения. Нам необходимо встретиться, потому что дело касается вас.
      - Какое дело?
      - Очень важное. Я вам все расскажу.
      У меня сердце екнуло - точно я не знала, кто говорит со мной.
      - Слушаю вас.
      Теперь он замолчал и так надолго, что я чуть не повесила трубку.
      - Хорошо, тогда не нужно. Я ухожу, и больше вы никогда не увидите меня. Но клянусь...
      Он прошептал еще что-то; мне представилось, как он стоит, сжав зубы, прикрыв глаза, и тяжело дышит в трубку, и это молчание, отчаяние вдруг убедили меня. Я сказала, что приду, и повесила трубку.
      На столе стояли сыр и масло - вот что я увидела, когда, открыв входную дверь своим ключом, остановилась на пороге столовой. Это было невероятно - настоящий сыр, голландский, красный, и масло тоже настоящее, может быть даже сливочное, в большой эмалированной кружке. Хлеб, незнакомый, не ленинградский, был нарезан щедро, большими ломтями. Кухонным ножом Ромашов открывал консервы, когда я вошла. Из мешка, лежавшего на столе, торчала бутылка...
      Растрепанная, счастливая Розалия Наумовна вышла из спальни.
      - Катя, как вы думаете, что делать с Берточкой? - шепотом спросила она. - Я могу ее пригласить?
      - Не знаю.
      - Боже мой, вы сердитесь? Но я только хотела узнать...
      - Миша, - сказала я громко, - вот Розалия Наумовна просит меня выяснить, может ли она пригласить к столу свою сестру Берту.
      - Что за вопрос! Где она? Я сам ее приглашу.
      - Вас она испугается, пожалуй.
      Он неловко засмеялся.
      - Прошу, прошу!
      Это был очень веселый ужин. Бедная Розалия Наумовна дрожащими руками готовила бутерброды и ела их с религиозным выражением. Берта шептала что-то над каждым куском - маленькая, седая, с остреньким носиком, с расплывающимся взглядом. Ромашов болтал не умолкая, - болтал и пил.
      Вот когда я как следует рассмотрела его!
      Мы не виделись несколько лет. Тогда он был довольно толст. В лице, в корпусе, немного откинутом назад, начинала определяться солидность полнеющего человека. Как все очень некрасивые люди, он старался тщательно, даже щегольски одеваться.
      Теперь он был тощ и костляв, перетянут новыми скрипящими ремнями, одет и гимнастерку с двумя шпалами на петлицах, - неужели майор? Кости черепа стали видны. В глазах, немигающих, широко открытых, появилось, кажется, что-то новое - усталость?
      - Я изменился, да? - спросил он, заметив, что я гляжу на него. - Война перевернула меня. Все стало другим - душа и тело.
      Если бы стало все другим, он бы не доложил мне об этом.
      - Миша, откуда у вас столько добра? Украли?
      Очевидно, он не расслышал последнего слова.
      - Кушайте, кушайте! Я достану еще. Здесь все можно достать. Вы просто не знаете.
      - В самом деле?
      - Да, да. Есть люди.
      Не знаю, что он хотел сказать этими словами, но я невольно положила свой бутерброд на тарелку.
      - Вы давно в Ленинграде?
      - Третий день. Меня перебросили из Москвы в распоряжение начальника Военторга. Я был на Южном фронте. Попал в окружение и вырвался чудом.
      Это было правдой, страшной для меня правдой, а я слушала его небрежно, с давно забытым чувством власти над ним.
      - Мы отступали к Киеву. Мы не знали, что Киев отрезан, - сказал он. - Мы думали, что немцы черт знает где, а они встретили нас под Христиновкой, в двухстах километрах от фронта. Сущий ад, - добавил он смеясь, - но об этом потом. А сейчас я хотел сказать вам, что видел в Москве Николая Антоныча. Как ни странно, он никуда не поехал.
      - В самом деле? - сказала я равнодушно.
      Мы помолчали.
      - Вы, кажется, собирались поговорить о чем-то, Миша? Тогда пойдемте ко мне.
      Он встал и выпрямился. Вздохнул и поправил ремень.
      - Да, пройдемте. Вы позволите взять с собой вино?
      - Пожалуйста.
      - Какое?
      - Я не буду пить - какое хотите.
      Он взял со стола бутылку, стаканы и, поблагодарив Розалию Наумовну, прошел за мной. Мы уселись - я на диван, он у стола, который был когда-то Сашиным и на котором так и стояли нетронутыми ее кисти в высоком бокале.
      - Это длинный рассказ.
      Он волновался. Я была спокойна.
      - Очень длинный и... Вы курите?
      - Нет.
      - Многие женщины во время войны, стали курить.
      - Да, многие. Меня ждут в госпитале. Вам дается ровно двадцать минут.
      - Хорошо, - задумчиво, по слогам сказал Ромашов. - Вы знаете, что в августе я уехал с Ленинградского фронта. Мне не хотелось уезжать, я рассчитывал встретиться с вами. Но приказ есть приказ.
      Саня часто повторял эту фразу, и мне неприятно было услышать ее от Ромашова.
      - Не буду рассказывать о том, как я попами на юг. Мы дрались под Киевом и были разбиты.
      Он сказал: "мы".
      - В Христиновке я присоединился к санитарному эшелону, который шел в обход Киева, на Умань. Это были обыкновенные теплушки, в которых лежали раненые. Много тяжелых. Ехали три, четыре, пять дней, в жаре, в духоте, в пыли...
      Берта молилась в соседней комнате.
      Он встал и нервно закрыл дверь.
      - Я был контужен дня за два до того, как присоединился к эшелону.
      Правда, легко - только по временам начинало покалывать левую сторону тела. Она у меня буреет, - напряженно улыбнувшись, добавил Ромашов. - Еще и теперь.
      Варя, которая в ту ночь раздевала и одевала Ромашова, говорила, что у него левая сторона обожжена; должно быть, это и было то, что он назвал "буреет".

К титульной странице
Вперед
Назад