Внизу слышались голоса. Розалия Наумовна звала меня. Я спрятала фотографию на груди, положила кисет в карман шинели. Я повесила шинель на прежнее место и, спустившись во двор, отдала хлеб Ромашову.
      Он спросил:
      - Что с вами? Вы нездоровы?
      Я ответила:
      - Нет, здорова.
      Ничего не было. Не было пустынных бесшумных улиц, по которым, медленно передвигая ноги, как в страшном медленном сне, молча шли люди. Не было застрявших среди улиц обледеневших трамваев, с которых свисали, как с крыш деревенских домов, толстые карнизы снега. Не бежал все дальше и дальше от нас узкий след салазок, на которых лежало маленькое, как у ребенка, спеленутое тело. Только теперь я вспомнила, что Ромашов распорядился оставить гроб, не поместившийся на маленьких салазках.
      - Ничего, продадим, - сказал он.
      И Розалия Наумовна, должно быть, сошла с ума, потому что сказала, что по обряду так и нужно - без гроба. Я вспомнила об этом и сразу забыла. Девочка с крошечным старым лицом ступила в снег, чтобы пропустить нас - двоим было не разойтись на узкой дорожке, проложенной вдоль Пушкарской. Странно болтаясь в широком пальто, прошел еще кто-то - мужчина с портфелем, висящим на веревочке через плечо. Я увидела их - и тоже сразу забыла. Я видела все: бесшумные, занесенные снегом улицы, спеленутый труп на саночках и еще другой труп, который какая-то женщина везла по той стороне, но все останавливалась и, наконец, отстала. Как тени бесшумно, бесследно скользят по стеклу, так проходил передо мной белый, потонувший в снегу, стынущий город.
      Другое видела я, другое терзало сердце: вытянув ноги в грязных, желтых от крови бинтах, Саня лежит, прижавшись щекою к земле, и убийца стоит над ним - одни, одни в маленькой мокрой осиновой роще!
     
     
     
      Глава пятнадцатая
      ДА СПАСЕТ ТЕБЯ ЛЮБОВЬ МОЯ!
     
     
      До еврейского кладбища было далеко, не добраться, и Розалия Наумовна решила похоронить сестру на Смоленском. За шестьсот граммов хлеба грустный еврей, читавший над Бертой молитвы, согласился придти на православное кладбище, чтобы проводить свою "клиентку", как он сказал, согласно обряду.
      Я плохо помню эти проводы, продолжавшиеся весь день - от самого раннего утра до сумерек, подступивших по декабрьскому рано. Как будто старая немая кинолента шла передо мной, и сонное сознание то следовало за ней, то оступалось в снег, заваливший Васильевский остров.
      Вот мы идем, не чувствуя ничего, кроме холода, усталости и нелюбви к окостеневшему трупу. Мальчики тащат Берту по очереди, в гору вдвоем, а на скатах она поспешно съезжает сама, точно торопясь поскорее освободить нас от этих скучных забот, которые она невольно нам причинила.
      Блестит на солнце привязанная к трупу лопата, и, глядя на этот блеск, я почему-то вспоминаю Крым и море. Нам было так хорошо в Крыму! Саня вставал в пять часов, я готовила ему легкий завтрак, когда знала, что он идет на высокий полет. Мы купили душ "стандарт", я все приладила, устроила, и после душа Саня садился за стол в желтой полосатой пижаме. Как-то мы поехали в Севастополь, море было неспокойно, погода хмурилась - летчикам всегда давали отпуска в самое неподходящее время. Я огорчилась, и Саня сказал: "Ничего, я тебе организую погоду". И правда, только отвалил пароход, как стала прекрасная погода.
      Как весело, как легко было мне стоять с ним на белой нарядной палубе, в белом платье, говорить и смеяться и стараться быть красивой, потому что я знала, что ему нравится, когда я нравлюсь другим! Как ослепительно сверкало солнце везде, куда ни кинешь взгляд, - на медных поручнях капитанского мостика, на гребешках закидывавшейся под ветром волны, на мокром крыле нырнувшей чайки!
      ...Сгорбившись, посинев, держа под руку Розалию Наумовну, чуть двигавшуюся - так тепло она была одета, - я плетусь за салазками, то уходящими от нас довольно далеко, то приближающимися, когда мальчики останавливаются, чтобы покурить. Мы две одинаковые жалкие старушки, я - совершенно такая же, как она. Должно быть, это сходство приходит в голову и Ромашову, потому что он догоняет нас и говорит с раздражением:
      - Зачем вы пошли? Вы простудитесь, сляжете. Вернитесь домой, Катя.
      Я гляжу на него: жив и здоров. В белом крепком полушубке, ремни крест на крест, на поясе кобура. Жив! Открытым ртом я вдыхаю воздух. И здоров! Я наклоняюсь и кладу в рот немного снега. Все поблескивает привязанная к трупу лопата, я все смотрю да смотрю на этот гипнотический блеск.
      Кладбище. Мы долго ждем в тесной, грязной конторе с белыми полосами заиндевевшей пакли вдоль бревенчатых стен. Опухшая конторщица сидит у буржуйки, приблизив к огню толстые, замотанные тряпками ноги. Ромашов за что-то кричит на нее. Потом нас зовут - могила готова. Опираясь на лопаты, мальчики стоят на куче земли и снега. Неглубоко же собрались они запрятать бедную Берту! Ромашов посылает их за покойницей, и вот ее уже везут. Длинный грустный еврей идет за салазками и время от времени велит постоять - читает коротенькую молитву. Ромашов раскладывает на снегу веревку, ловко поднимает покойницу, ногой откатывает салазки. Теперь она лежит на веревках. Розалия Наумовна в последний раз целует сестру. Еврей поет, говорит то высоко, с неожиданными ударениями, то низко, как старая, печальная птица...
      Мы возвращаемся в контору погреться. Мы - это я и Ромашов. Он делает мне таинственный знак, хлопает по карману, и, когда все направляются к воротам, мы заходим в контору - погреться.
      - Налить?
      Ох, как загорается, заходится сердце, какие горячие волны бегут по рукам и ногам! Мне становится жарко. Я расстегиваюсь, сбрасываю теплый платок; на легких, веселых ногах я хожу, хожу по конторе.
      - Еще?
      Опухшая женщина с жадностью смотрит на нас, я велю Ромашову налить и ей. И он наливает - "Эх, была не была!" - веселый, бледный, с красными ушами, в треухе, лихо сбитом на затылок. Мне тоже весело, я шучу: я беру со стола одну из черных крашеных могильных дощечек и протягиваю ее Ромашову:
      - Для вас.
      Он смеется:
      - Вот теперь вы стали прежняя Катя!
      - А все не ваша!
      Он подходит ко мне, берет за руки. У него начинает дрожать рот, маленькие, точно детские, зубы открываются, - странно, прежде никогда я не замечала, какие у него острые маленькие зубы.
      - Нет, моя, - говорит он хрипло.
      Я отнимаю у него правую руку. Молоток лежит на окне - должно быть, им прибивают к могильным крестам дощечки. Очень медленно я беру с окна этот молоток, небольшой, но тяжелый, с железной ручкой...
      Если бы удар пришелся по виску, я бы, пожалуй, убила Ромашова. Но он отшатнулся, молоток скользнул и рассек скулу. Женщина вскочила, закричала, бросилась в сени. Ромашов догнал ее, втолкнул назад, захлопнул дверь. Потом подошел ко мне.
      - Оставьте меня! - сказала я с отчаянием, с отвращением. - Вы - убийца! Вы убили Саню.
      Он молчал. Кровь лила из рассеченной скулы. Он отер ее ладонью, стряхнул на пол, но она все лила на плечо, на грудь, и весь полушубок был уже в мокрых розовых пятнах.
      - Надо зажать, - не глядя на меня, пробормотал он. - У вас не найдется чистого носового платка, Катя?
      - Хорошо, пусть так - я убил его! Тогда зачем же я берег это фото? Мы хотели зарыть документы, Саня держал их в руках и, должно быть, выронил фото. Я не сказал вам, что нашел его, - я боялся, что вы не поверите мне. Боже мой, вы не знаете, что такое война! Сумасшедшая мысль, что я мог убить своего! Кто бы он ни был, как бы я ни относился к нему! Убить раненого, Катя! Да это бред, которому никто не поверит!
      Не в первый раз Ромашов повторял эти слова: "Никто не поверит". Он боялся, что я напишу о своих подозрениях в Военный трибунал или прокурору. Он оставил конторщице на кладбище все свои деньги и хлеб, и я слышала, как он сказал ей: "Никому ни единого слова". Он не пошел в больницу. Розалия Наумовна остановила кровь и залепила пластырем большой рубец на скуле.
      - Да, я не любил его, это правда, которую я не собираюсь скрывать, - продолжал Ромашов, - но когда я нашел его с отбитыми ногами, с пистолетом у виска, в грязной теплушке, я подумал не о нем - о вас. Недаром же он обрадовался, увидев меня: он понял, что я - это его спасенье. И не моя вина, что он куда-то пропал, пока я ходил за людьми, чтобы отнести его на носилках.
      Он бегал по маленькой кухне, бегал и говорил, говорил... Он брался руками за голову, и тогда на тени, метавшейся за ним по стене, бесшумно вырастали две смешные носатые морды. Детское, забытое воспоминание чуть слышно коснулось меня. "А вот корова рогатая" - это говорит мама; я лежу в кроватке, а мама сидит рядом, держит руки перед стеной и смеется, что я смотрю не на тень, а на руки. "А вот козел бородатый"... У меня были мокрые глаза, но я не вытирала слез - очень холодно было вытаскивать руку из-под всех этих одеял, пальто и старого лисьего меха.
      - И надо же было проклятой судьбе, чтобы я встретился с ним в эшелоне! Я мог убить его. Каждый день из теплушек выносили по несколько трупов, никто бы не удивился, если бы этого летчика, который пропал и хотел застрелиться, нашли наутро с простреленной головой! Но я не мог убить его, - закричал Ромашов, - потому что не он, а вы лежали бы наутро с простреленной головой! Я понял это, когда он спросил у одной из девушек, как ее зовут, она ответила "Катя", и у него просветлело лицо. Я понял, что ничтожен, мелок перед ним со всеми своими мыслями о его смерти, которая должна была принести мне счастье. И я решил сделать все, чтобы спасти его для вас. А теперь вы смеете утверждать, что я убил Саню! Нет, - торжественно сказал Ромашов, - клянусь матерью, которая родила меня на это несчастье и горе! Святыней моей клянусь - любовью к вам! Если он погиб, не виноват я в этой смерти ни словом, ни делом!
      Он стал застегивать полушубок и все не мог попасть крючком в петлю - руки дрожали.
      Если бы я могла, если бы смела снова поверить ему! Но равнодушно смотрела я на тощее лицо с неестественно запавшими глазами, на желтые космы волос, падающие на лоб, на безобразный пластырь, перекосивший, стянувший щеку.
      - Уходите.
      - Вы плохо себя чувствуете, позвольте мне остаться.
      - Уходите.
      Не знаю, плакал ли он когда-нибудь. Но лицо его было залито слезами, когда, опустившись на колени, он уткнулся головой в постель и замер, вздрагивая и нервно глотая. "Саня жив, - вдруг подумала я, и рванулось, замерло сердце от счастья. - Или уже не человек, а какой-то демон стоит на коленях передо мной? Нет, нет. Невозможно, немыслимо так притворяться".
      - Уходите.
      Не знаю, куда я гнала его. Уже скоро месяц, как он жил у нас, - Розалия Наумовна зачем-то прописала его. Была ночь и тревога. Но он вышел, и я осталась одна.
      "Тик-так", - стучал метроном. Кто-то, помнится, говорил мне, что только в Ленинграде передают стук метронома во время тревоги. Стекла вздрагивали и вместе с ними - желтый листок коптилки, стоявшей на столе. Что же было там, в маленькой мокрой осиновой роще?
      Под шубами, под одеялами, под старым лисьим мехом я не слышала, как сыграли отбой. Сыграли - и вновь началась тревога. "Тик-так, - застучал метроном. - Веришь - не веришь".
      Это сердце стучало и молилось зимней ночью, в голодном городе, в холодном доме, в маленькой кухне, чуть освещенной желтым огоньком коптилки, которая слабо вспыхивала, борясь с тенями, выступавшими из углов. Да спасет тебя любовь моя! Да коснется тебя надежда моя! Встанет рядом, заглянет в глаза, вдохнет жизнь в помертвевшие губы! Прижмется лицом к кровавым бинтам на ногах. Скажет: это я, твоя Катя! Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит - это я, твоя Катя. И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил, чтобы бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце - это буду я, и я спасу тебя.
     
     
     
      Глава шестнадцатая
      ПРОСТИ, ЛЕНИНГРАД!
     
     
      В январе 1942 года меня увезли из Ленинграда. Я была очень слаба, врачи не велели отправлять эшелоном, и Варя устроила меня на самолет.
      За день до отъезда мне позвонили из сортировочного госпиталя и сказали, что лейтенант Сковородников ранен и просил передать привет.
      - Вы сестрица его?
      - Да, - отвечала я дрожащим голосом. - Тяжело ранен?
      - Никак нет. Надеется на встречу.
      Я хотела идти, но Варя не пустила меня. Вероятно, она была права - я умерла бы дорогой. Так слабо, чуть слышно билось во мне дыхание жизни, так бесконечно далеко был этот госпиталь, на Васильевском острове, - на краю света! Варя надеялась, что удастся перебросить Петю в Военно-медицинскую академию, разумеется не в "стоматологию" - он был ранен в грудь и левую руку, - а в отделение полевой хирургии. Но это отделение было очень близко от "стоматологии". Она дала мне слово, что будет ежедневно заходить к нему и вообще заботиться о его здоровье. Без сомнения, она не догадывалась о том, как важно для нее самой - не только для Пети - сдержать это слово.
      Как в легком, отлетающем сне, я смутно помню высокое деревянное строение - ангар? - в котором я долго сидела на полу среди таких же, как я, закутанных молчаливых людей. Потом нас повели, куда-то узкой тропинкой по чистому снежному полю, мимо глубоких воронок, в которых валялись обломки разбитых самолетов, мимо полу засыпанных снегом розовых горок, - я не сразу догадалась, что это коровье мясо, которое на самолетах привезли в Ленинград. Потом по шаткой железной лесенке мы поднялись в самолет, пустой и холодный, с голыми лавками по бокам, с пулеметом, стоявшим на подставке под откинутым прозрачным колпаком.
      Вот и все. Маленький сердитый летчик в меховых сапогах прошел в кабину. Мотор заревел, качнулось и пошло мелькать направо и налево равнодушное сияющее поле. Я очнулась в эту минуту. Прости, Ленинград!
      Я лечу над Ладожским озером, по которому через несколько дней пройдут первые машины с ленинградцами на "Большую Землю", с хлебом и мукой - в Ленинград. Вехи стоят здесь и там, намечая "дорогу жизни", люди работают по самое сердце в снегу.
      Я лечу над картой великой войны, и уже не маленький сердитый летчик в меховых сапогах, а само Время сидит за штурвалом моего самолета.
      Вперед и вперед смотрит оно, и странные, величественные картины открываются перед его глазами. По бесконечным магистралям тянутся на восток разобранные на части цехи гигантских заводов. Запорошенные снегом, идут и идут станки, и кажется, чтобы пустить их, нужны годы и годы. Но еще не тает снег, еще скупо греет зимнее солнце, а уже в глухих заповедных степях, где прежде одни кибитки лениво тащились от юрты до юрты, где бродили стада да старый казах-пастух играл на самодельной домбре, поднимаются, и день ото дня все выше, корпуса многоэтажных зданий. Откатилась, сжалась, затаила дыхание, приготовилась к разбегу страна...
      А меня чуть живую везут в Ярославль, в "ленинградские" палаты, где лежат, стараясь не думать о еде, очень тихие люди. Врачи не велят думать о еде, недоверчивых они ведут в кладовые. Полны кладовые!
      Бабушка находит меня в этой больнице - и не находит: в недоумении стоит она на пороге, обводя глазами палату. Она смотрит на меня и не узнает, пока мне не становится смешно и я не окликаю ее, смеясь и плача...
      Вперед, вперед! День и ночь. И снова день. Но давно смешались день и ночь, и кажется, само солнце не знает, когда, в какой час подняться над потрясенной землей.
      Немецкий солдат лежит в снегу, выставив из снежного сугроба окостеневшие ноги. Судорожно сжимает он в пальцах чужую землю, и рот его набит чужой землей - точно хотел он проглотить ее и задохся.
      Русский солдат рванулся вперед, занес гранату, и в это мгновенье ударила его в сердце роковая пуля. Прислонившись к сосне, так и застыл он на сорокаградусном морозе. Как ледяная статуя, он стоит с гордо откинутой головой в порыве не помнящего себя вдохновения боя.
      Это - зима сорок первого года.
      Но вот проходит эта памятная всему миру зима. Дыханье новых сил поднимается на всем необозримом пространстве Советского Союза. Как ветер, доносится оно до "ленинградских" палат. И вновь разгорается сердце. Жизнь стучит и зовет, и уже досада на себя, на свое бездействие и слабость томит и волнует душу...
      В марте я выхожу из больницы. Бабушка ведет меня на вокзал, и голова моя кружится, кружится от бегущих, сверкающих на солнце ручейков талой воды вдоль дороги, от воздуха, от мельканья людей и машин. Мы едем в Гнилой Яр.
      Напрасно казалось мне, что детям не может быть хорошо в селе с таким неприятным названьем! Хорошо детям в этом селе. Петенька вырос, окреп и стал совсем деревенским мальчишкой, с облупившимся на солнце носом, с золотистыми волосиками на загорелых ногах.
      Он уже стесняется, когда я целую его при других ребятах, он собирает марки и презирает Витьку Котелкова за то, что тот плакал и "ябедает" маме. Он переписывается с отцом, и - очень странно - время от времени папа передает ему привет от какой-то тетеньки по имени Варя.
      - Она старая?
      - Нет, молодая.
      - А чего она кланяется? Познакомиться хочет?
      - Наверно...
      Сельское кладбище раскинулось на высоких холмах, в ясный день издалека видны его кресты и пятиконечные звезды. Мы - в лощине между кладбищем и дорогой, за которой бесконечные, темно-зеленые, светло-зеленые, простираются поля и поля. Мы в тени, между кустами дикой малины.
      - А мама ведь тоже была молодая, когда она умерла?
      - Совсем молодая.
      О чем думает он, срывая травинку, по которой ползет и вдруг взлетает майский жучок?
      - А дядя Саня был похож на маму?
      - Был!
      Он робко смотрит на меня, гладит по руке, целует. Я плачу, и слезы падают прямо на его загорелый, облупившийся нос. Обнявшись, мы молча сидим в кустах дикой малины, а поодаль сидит, косясь, равнодушная, постылая Санина смерть.
      Вперед, вперед! Не оглядываясь, не вспоминая...
      Лето 1942 года. Лагерь Худфонда переведен в Новосибирскую область. Я возвращаюсь в Москву, суровую, затемненную, с крышами, на которых стоят зенитки, с площадями, на которых нарисованы крыши.
      Метро, такое же чистое и новое, ничуть не изменившееся за год войны. Гоголевский бульвар - дети и няни. Сивцев-Вражек, кривой, узенький, милый, все тот же, несмотря на два новых дома, свысока поглядывающих на облупившихся, постаревших соседей. Знакомая грязная лестница. Медная дощечка на двери: "Профессор Валентин Николаевич Жуков". Ого, профессор! Это новость! Я звоню, стучу! Дверь открывается. Бородатый военный в очках стоит на пороге.
      Разумеется, я сразу узнала его. Кто же другой мог уставиться на меня с таким неопределенно вежливым выражением? Кто же другой мог так смешно положить голову набок и поморгать, когда я спросила:
      - Здесь живет профессор Валентин Николаевич Жуков?
      Кто же другой мог так оглушительно заорать и наброситься на меня и неловко поцеловать куда-то в ухо? И при этом наступить мне на ногу так, что я сама заорала.
      - Катя, милая, как я рад! Это чудо, что ты меня застала!
      Он подхватил мой чемодан, и мы пошли - куда же, если не в "кухню вообще", ту саму о, которая была одновременно кабинетом, столовой и детской. Но, боже мой, во что превратилась эта старинная уютная кухня! Какие-то плетенки с кашей стояли на столе, пол был не подметен, обрывки синей бумаги висели на окнах...
      Валя взял меня за руки.
      - Все знаю, все. - У него дрогнуло лицо, и он крепко зажмурился под очками. - Дорогой друг, дорогой Саня... Но ведь есть надежда. Иван Павлыч читал мне твое письмо, мы советовались с одним полковником, и он тоже сказал, что очень многие возвращаются, очень.
      Я сказала: "Да, многие", и он снова обнял меня.
      - Я тебя никуда не пущу, - энергично сказал он. - Квартира совершенно пустая, и тебе будет очень удобно. Я уже немного прибрал, когда Иван Павлыч сказал, что ты приедешь. Здесь надо помыть, да? - нерешительно спросил он.
      Я засмеялась. Он сел на кровать и тоже стал смеяться.
      - Честное слово, некогда. Я ведь здесь почти не живу - все время на фронте. А зимой тут было очень прилично. Зимой я взял зверей к себе, потому что в институте был дьявольский холод.
      Разумеется, он взял не всех зверей, а только ценные экземпляры, и это была превосходная мысль, хотя бы потому, что какая-то редкая заморская крыса, которая до сих пор решительно отказывалась иметь детей, у Вали родила - так подействовала на нее семейная обстановка. Мебель Валя сжег, и это тоже было только к лучшему, потому что Кира, без сомнения, очень огорчилась бы, увидев, во что превратили ее "ценные экземпляры".
      - Но из необходимой мебели я стопил только кухонный стол, - озабоченно сказал Валя, - так что главное все-таки осталось. Вот стулья, тумбочка, которую Кира очень любила, портьеры и тик далее.
      Весной звери вернулись в институт, а Валя получил звание капитана и стал работать в Военно-санитарном управлении. Я спросила, кому он нужен на фронте со своими грызунами, и он сказал очень серьезно:
      - А вот это уже военная тайна.
      В общем, все было превосходно. Плохо только, что зимой он "пережег проклятый лимит" и свет выключили - просто пришли и перерезали провод. Но, в конце концов, день сейчас длинный, а по ночам Валя работает при спиртовой лампочке - великолепная штука!
      - А воду согреть на этой лампочке можно?
      Валя растерянно посмотрел на меня.
      - Боже мой, что я за болван! - закричал он. - Ты с дороги, а я даже не предложил тебе чаю.
      - Нет, мне нужно много воды, - сказала я, - очень много. У тебя ведро найдется?
      Он только ахнул и жалобно завыл, когда, разувшись и подоткнув юбку, я с мокрой тряпкой в руке принялась наводить порядок.
      Сандаля пальцами нос, он с изумлением смотрел, как я выгребаю из-под кровати картофельную шелуху, как сдираю с окон грязную бумагу, как растет на полу гора заплесневелого хлеба.
      Вот так-то, босиком, в подоткнутой юбке, я стояла на столе и наматывала на швабру мокрую тряпку, чтобы смести со стен паутину, когда кто-то постучал и Валя побежал в переднюю, прихватив ведро с грязной водой.
      Я слышала, как он шепотом сказал кому-то: "Ничего, хорошо держится! Молодец, превосходно!" И больше уже ничего не было слышно.
      Длинная фигура мелькнула мимо открытых дверей. Кто-то снял шляпу, поставил палку, вынул гребешок и расчесал перед зеркалом седые усы. Кто-то вошел, остановился и уставился на меня с удивлением.
      - Иван Павлыч, дорогой!
      Он знал, что я должна приехать, - мы переписывались, и не было ничего неожиданного в том, что он нашел меня у Вали; но как будто только во сне могла я увидеть эту встречу, так мы бросились в объятия друг друга. Я не сдержалась, заплакала, и он тоже всхлипнул и полез в карман за платком.
      - Что же не ко мне? - сердито спросил он и стал долго вытирать глаза, усы.
      - Иван Павлыч, сегодня собиралась заехать!
      Я одевалась за открытой дверцей шкафа, и мы говорили, говорили без конца, о том, как я летела, как была больна, о ленинградской блокаде, о нашем наступлении под Москвой... Теперь стало видно, как постарел Иван Павлыч, как покрылся морщинами его высокий лоб и на щеках появилась неровная, старческая краснота. Но он был еще статен, изящен.
      В последний раз мы виделись в сороковом году. Но, боже мой, как давно это было! Вдруг, соскучившись по старику, мы нагрянули к нему с тортом и французским вином на Садово-Триумфальную, в его одинокую, холостую квартиру. Как он был доволен, как смаковал вино, как они с Саней хохотали, вспоминая Гришу Фабера и трагедию "Настал час", в которой Гриша играл главную роль приемыша-еврея! До поздней ночи сидели мы у камина. То был другой мир, другое время!
      - Постарел, да? - спросил он, заметив, что я все смотрю на него.
      - Мы все постарели, Иван Павлыч, милый. А я?
      Он помолчал. Потом сказал грустно:
      - А ты, Катя, стала похожа на мать...
      Был уже вечер. Валя зажег свою лампочку, но мы сразу же погасили ее - приятно было сидеть без затемнения у открытого окна, при мягком, падавшем из переулка вечернем свете. Там, в переулке, была легкая, прозрачная темнота, а у Вали - комнатная, совсем другая. Незаметно смеркалось, и уже не Ивана Павловича я видела, а только его седые усы, и не Валю, а только его очки, поблескивающие при каком-то повороте. Это было мгновение тишины, когда с удивительной силой я почувствовала себя среди настоящих, верных, на всю жизнь друзей. "Может быть, самое тяжелое уже позади, - сказала я себе, - раз так случилось, что эти люди, которые так любят меня, - раз они будут теперь вместе со мной, чтобы все в жизни стало легче и лучше? Раз такая тишина и так смутно видны в темноте эти добрые седые усы?"
     
     
     
     
      ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ,
      (рассказанная Саней Григорьевым)
      БОРОТЬСЯ И ИСКАТЬ
     
     
      Глава первая
      УТРО
     
     
      Катя сидела на балконе у Нины Капитоновны; сквозь сон я слышал их негромкие, чтобы не разбудить меня, голоса. Вчерашний вечер живо представился мне.
      Ради приезда Нины Капитоновны впервые был вынесен в садик обеденный стол, мы долго ждали ее, и, наконец, она явилась, торжественная, строгая, в новом платье с буфами образца 1908 года и в ботинках с пуговицами и длиннейшими носами.
      Как чудно рассказала она об экономке Николая Антоныча, которая поставила на плиту свои грязные туфли! Как представляла в лицах поездку в собственной машине на новую квартиру - Николай Антоныч получил новую квартиру на улице Горького, в четыре комнаты, с газом и паровым отоплением! Она сказала голосом Николая Антоныча: "Выбирайте любую, Нина Капитоновна", и ответила своим голосом, с гордым выражением: "Мне, спасибо, Николай Антоныч, о зеленой декорации думать пора, а чужого от чужого не надо".
      И я представил себе, как в Москве, в превосходной новой квартире, пользуясь светом, воздухом, газом и паровым отоплением, сидит старый человек и пишет все наоборот - то есть все белое называет черным, а все черное - белым.
      Пора было вставать, четверть седьмого, но это было так приятно - лежать на спине с закрытыми глазами и слушать, как Катя ходит по старенькой дачке и сухие половицы осторожно скрипят у нее под ногами. Вот она постояла у моей двери - наверно, послушала, сплю ли я, и подумала, что жалко будить. Вот пошла на кухню и сказала "научной няне", что, может быть, сегодня не стоит идти на базар, потому что все равно с десятичасовым я уеду.
      Жена! Мы так часто разлучались, и я так привык представлять ее в воображении, что представил и сейчас, хотя она была рядом: в полосатом шелковом халатике и причесанную, или, вернее, непричесанную, именно так, как мне понравилось в то утро, когда я впервые увидел ее с этой небрежной, наскоро заколотой косой. Мы так часто разлучались, что каждый раз у нас все как бы начинялось сначала.

К титульной странице
Вперед
Назад