- Что я должен делать?
      - Сегодня ты свободен, - ответил тот. - Если хочешь, можешь идти.
      - А наша... наша статья... пойдет сегодня вечером?
      - Да, корректуру я выправлю сам, не беспокойся. Приготовь к завтрашнему дню продолжение и приходи в три часа, как сегодня.
      Дюруа попрощался со всеми этими людьми за руку, хотя и не знал даже, как их зовут, а затем, ликующий и счастливый, спустился вниз по роскошной лестнице.
      IV
      Жорж Дюруа плохо спал: ему не терпелось увидеть свою статью напечатанной. С рассветом он был уже на ногах и вышел из дому задолго до того, как газетчики начинают бегать от киоска к киоску.
      Он направился к вокзалу Сен-Лазар, так как знал наверняка, что "Французская жизнь" появляется там раньше, чем в его квартале. Но было еще очень рано, и, дойдя до вокзала, он стал расхаживать по тротуару.
      Он видел, как пришла, продавщица и открыла свою застекленную будку, затем появился человек с кипой сложенных вдвое газетных листов на голове. Дюруа бросился к нему, но это были "Фигаро", "Жиль Блаз", "Голуа", "Новости дня" и еще две-три газеты. "Французской жизни" у него не оказалось.
      Дюруа забеспокоился. Что, если "Воспоминания африканского стрелка" отложены на завтра? А вдруг в последнюю минуту статью не пропустил старик Вальтер?
      Возвращаясь обратно, Дюруа увидел, что газету уже продают, а он и не заметил, как ее принесли. Он подскочил к киоску, бросил три су и, развернув газету, просмотрел заголовки на первой странице. Ничего похожего! У него сильно забилось сердце. Он перевернул страницу и, глубоко взволнованный, прочел под одним из столбцов жирным шрифтом напечатанную подпись: "Жорж Дюруа". Поместили! Какое счастье!
      Он шел, ни о чем не думая, в шляпе набекрень, с газетой в руке, и его подмывало остановить первого встречного только для того, чтобы сказать ему! "Купите эту газету, купите эту газету! Здесь есть моя статья". Он готов был кричать во все горло, как кричат по вечерам на бульварах: "Читайте "Французскую жизнь", читайте статью Жоржа Дюруа "Воспоминания африканского стрелка". Ему вдруг захотелось самому прочитать свою статью, прочитать в общественном месте, в кафе, у всех на виду. И он стал искать такой ресторан, где были бы уже посетители. Ему пришлось долго бродить по городу. Наконец он нашел что-то вроде винного погребка, где было довольно много народу, сел за столик и потребовал рому, - он мог бы потребовать и абсенту, так как утратил всякое представление о времени.
      - Гарсон, дайте мне "Французскую жизнь"! "ее крикнул он.
      Подбежал гарсон в белом переднике:
      - У нас нет такой газеты, сударь, мы получаем "Призыв", "Век", "Светоч" и "Парижский листок".
      Дюруа был возмущен.
      - Ну и заведеньице же у вас! - сказал он со злостью. - В таком случае подите купите мне "Французскую жизнь".
      Гарсон сбегал за газетой. Чтобы привлечь внимание соседей и внушить им желание узнать, что в ней есть интересного, Дюруа, читая свою статью, время от времени восклицал:
      - Отлично! Отлично!
      Уходя, он оставил газету на столике. Хозяин, заметив это, окликнул его:
      - Сударь, сударь, вы забыли газету!
      - Пусть она останется у вас, я ее уже прочитал, - ответил Дюруа. - Между прочим, там есть одна очень любопытная статья.
      Он не сказал, какая именно, но, уходя, заметил, что один из посетителей взял с его столика "Французскую жизнь".
      "Чем бы мне теперь заняться?" - подумал Дюруа и решил пойти в свою канцелярию получить жалованье за месяц и заявить об уходе. Он затрепетал от восторга, представив себе, как вытянутся лица у начальника и сослуживцев. Особенно радовала его мысль ошарашить начальника.
      Он шел медленно; касса открывалась в десять, раньше половины десятого не имело смысла являться.
      Канцелярия занимала большую темную комнату, - зимой здесь целый день горел газ. Окна ее выходили на узкий двор и упирались в окна других канцелярий. В одной этой комнате помещалось восемь служащих, а в углу, за ширмой, сидел помощник начальника.
      Дюруа сперва получил свои сто восемнадцать франков двадцать пять сантимов, вложенные в желтый конверт, хранившийся в ящике у кассира, а затем с победоносным видом вошел в просторную канцелярию, в которой провел столько дней.
      Помощник начальника, господин Потель, крикнул ему из-за ширмы:
      - А, это вы, господин Дюруа? Начальник уже несколько раз о вас справлялся. Вы знаете, что он не разрешает болеть два дня подряд без удостоверения от врача.
      Дюруа для пущего эффекта остановился посреди комнаты.
      - Мне, собственно, на это наплевать! - заявил он во всеуслышание.
      Чиновники обмерли; из-за ширмы выглянула испуганная физиономия господина Потеля. В этой своей коробке он спасался от сквозняков; он страдал ревматизмом. А чтобы следить за подчиненными, он проделал в бумаге две дырочки.
      Было слышно, как пролетит муха.
      - Что вы сказали? - нерешительно спросил наконец помощник начальника.
      - Я сказал, что мне, собственно, наплевать. Я пришел только для того, чтобы заявить об уходе. Я поступил сотрудником в редакцию "Французской жизни" на пятьсот франков в месяц, не считая построчных. В сегодняшнем номере уже напечатана моя статья.
      Он хотел продлить удовольствие, но не удержался и выпалил все сразу.
      Эффект, впрочем, был полный. Все окаменели.
      - Я сейчас скажу об этом господину Пертюи, - добавил Дюруа, - а потом зайду попрощаться с вами.
      Не успел он войти к начальнику, как тот обрушился на него с криком:
      - А, изволили явиться? Вам известно, что я терпеть не могу...
      - Нечего горло-то драть, - прервал своего начальника подчиненный.
      Господин Пертюи, толстый, красный, как петуший гребень, поперхнулся от изумления.
      - Мне осточертела ваша лавочка, продолжал Дюруа - Сегодня я впервые выступил на поприще журналистики, мне дали прекрасное место. Честь имею кланяться.
      С этими словами он удалился. Он отомстил.
      Он вернулся в канцелярию, как обещал, и пожал руку бывшим своим сослуживцам, но они, боясь скомпрометировать себя, не сказали с ним и двух слов, - через отворенную дверь им слышен был его разговор с начальником.
      С жалованьем в кармане Дюруа вышел на улицу. Плотно и вкусно позавтракав в уже знакомом ему хорошем и недорогом ресторане, купив еще один номер "Французской жизни" и оставив его на столике, он обошел несколько магазинов и накупил всякой всячины; безделушки эти были ему совсем не нужны, но он испытывал особое удовольствие, приказывая доставить их к себе на квартиру и называя свое имя: "Жорж Дюруа". При этом он добавлял: "Сотрудник "Французской жизни".
      Однако, указав улицу и номер дома, он не забывал предупредить:
      - Покупки оставьте у швейцара.
      Время у него еще оставалось, и, зайдя в моментальную литографию, где в присутствии клиента изготовлялись визитные карточки, он заказал себе сотню, велев обозначить под фамилией свое новое звание.
      Затем отправился в редакцию.
      Форестье встретил его высокомерно, как встречают подчиненных.
      - А, ты уже пришел? Отлично. У меня как раз есть для тебя несколько поручений. Подожди минут десять. Мне надо кончить свои дела.
      И он стал дописывать письмо.
      На другом конце большого стола сидел маленький человечек, бледный, рыхлый, одутловатый, с совершенно лысым, белым, лоснящимся черепом, и что-то писал, по причине крайней близорукости уткнув нос в бумагу.
      - Скажи, Сен-Потен, - спросил его Форестье, - в котором часу ты пойдешь брать интервью?
      - В четыре.
      - Возьми с собой Дюруа, вот этого молодого человека, что стоит перед тобой, и открой ему тайну своего ремесла.
      - Будет сделано.
      - Принес продолжение статьи об Алжире? - обратился к своему приятелю Форестье. - Начало имело большой успех.
      - Нет, - сконфуженно пробормотал Дюруа, - я думал засесть за нее после завтрака... но у меня было столько дел, что я никак не мог...
      Форестье недовольно пожал плечами.
      - Неаккуратностью ты можешь испортить себе карьеру. Старик Вальтер рассчитывал на твой материал. Я ему скажу, что он будет готов завтра. Если ты воображаешь, что можно ничего не делать и получать деньги, то ты ошибаешься.
      Помолчав, он прибавил:
      - Надо ковать железо, пока горячо, черт возьми!
      Сен-Потен встал.
      - Я готов, - сказал он.
      Форестье, прежде чем дать распоряжения, откинулся на спинку кресла и принял почти торжественную позу.
      - Так вот, - начал он, устремив взгляд на Дюруа - Два дня тому назад к нам в Париж прибыли китайский генерал Ли Чэн фу и раджа Тапосахиб Рамадерао Пали, - генерал остановился в "Континентале", раджа - в отеле "Бристоль". Вам следует взять у них интервью, он повернулся лицом к Сен-Потену:
      - Не забудь главных пунктов, на которые я тебе указывал. Спроси у генерала и у раджи, что они думают о происках Англии на Дальнем Востоке, о ее методах колонизации, об установленном ею образе правления, и питают ли они надежду на вмешательство Европы и, в частности, Франции.
      - Наших читателей крайне интересует отношение Индии и Китая к тем вопросам, которые так волнуют в настоящее время общественное мнение, - после некоторого молчания проговорил он, не обращаясь ни к кому в отдельности. - И, снова уставившись на Дюруа, добавил: - Понаблюдай за тем, как будет действовать СенПотен, - это великолепный репортер, он тебе в пять минут выпотрошит кого угодно.
      Затем он опять с важным видом взялся за перо, - он явно хотел поставить своего бывшего однополчанина и нынешнего сослуживца в известные рамки, указать ему надлежащее место.
      Как только они вышли за порог, Сен-Потен со смехом сказал Дюруа:
      - Вот кривляка! Ломается даже перед нами. Можно подумать, что он принимает нас за своих читателей.
      Они пошли по бульвару.
      - Выпьем чего-нибудь? - предложил репортер.
      - С удовольствием. Такая жара!
      Они зашли в кафе и спросили прохладительного. И тут Сен-Потен разговорился. Толкуя о редакционных делах и обо всем на свете, он выказывал поразительную осведомленность:
      - Патрон? Типичный еврей! А еврея, знаете, не переделаешь. Уж и народ!
      Сен-Потен привел несколько ярких примеров скупости Вальтера, столь характерной для сынов Израиля, грошовой экономии, мелкого торгашества, унизительного выклянчивания скидок, описал все его ростовщические ухватки.
      - И при всем том славный малый, который ни во что не верит и всех водит за нос. Его газета, официозная, католическая, либеральная, республиканская, орлеанистская, этот слоеный пирог, эта мелочная лавчонка нужна ему только как вспомогательное средство для биржевых операций и всякого рода иных предприятий. По этой части он не промах: зарабатывает миллионы на акционерных обществах, у которых ни гроша за душой...
      Сен-Потен болтал без умолку, величая Дюруа "дорогим другом".
      - Между прочим, у этого сквалыги подчас срываются с языка чисто бальзаковские словечки. На днях был такой случай: я, старая песочница Норбер и новоявленный Дон Кихот - Риваль сидим, понимаете ли, у него в кабинете, и вдруг входит наш управляющий Монтлен с известным всему Парижу сафьяновым портфелем под мышкой. Вальтер воззрился на него и спрашивает: "Что нового? ", Монтлен простодушно отвечает: "Я только что уплатил долг за бумагу" - шестнадцать тысяч франков". Патрон подскочил на месте от ужаса. "Что вы сказали?" - "Я уплатил господину Прива". - "Вы с ума сошли!" - "Почему?" - "Почему... почему... почему..." Вальтер снял очки, протер стекла, улыбнулся той плутоватой улыбкой, которая раздвигает его толстые щеки, когда он собирается сказать что-нибудь ядовитое или остроумное, и насмешливым, не допускающим возражений тоном сказал: "Почему? Потому что на этом деле мы могли получить скидку в четыре, а то и в пять тысяч франков". Монтлен удивился: "Да как же, господин Вальтер, ведь счета были в порядке, я их проверял, а вы принимали..." Тут патрон, на этот раз уже серьезно, заметил: "Нельзя быть таким простаком. Запомните, господин Монтлен, что сперва надо накапливать долги, а потом заключать полюбовные сделки". - Вскинув голову, Сен-Потен с видом знатока добавил: - Ну что? Разве это не Бальзак?
      Дюруа хотя и не читал Бальзака, тем не менее уверенно подтвердил:
      - Да, черт возьми!
      Госпожу Вальтер репортер назвал жирной индюшкой, Норбера де Варена - старым неудачником, Риваля - бледной копией Фервака. Затем снова заговорил о Форестье.
      - Этому просто повезло с женитьбой - только и всего.
      - А что, в сущности, представляет собой его жена?
      - О, это бестия, тонкая штучка! - потирая руки, ответил Сен-Поте, - Любовница мышиного жеребчика Водрека, графа де Водрека, - это он дал ей приданое и выдал замуж...
      Дюруа вдруг ощутил озноб, какую-то нервную дрожь, ему хотелось выругать этого болтуна, закатить ему пощечину. Но он лишь остановил его вопросом:
      - Сен-Потен-это ваша настоящая фамилия?
      - Нет, меня зовут Тома, - с наивным видом ответил тот. - Сен-Потеном [1] меня окрестили в редакции.
      - Сейчас, наверно, уже много времени, - заплатив за напитки, сказал Дюруа, - а ведь нам еще предстоит посетить двух важных особ.
      Сен-Потен расхохотался.
      - Сразу видно, что вы человек неискушенный! Значит, вы полагаете, что я в самом деле пойду спрашивать у индуса и китайца, что они думают об Англии? Да я лучше их знаю, что они должны думать, чтобы угодить читателям "Французской жизни". Я проинтервьюировал на своем веку пятьсот таких китайцев, персов, индусов, чилийцев, японцев. По-моему, все они говорят одно и то же. Следовательно, я должен взять свою статью о последнем из наших гостей и переписать ее слово в слово. Придется только изменить заголовок, имя, титул, возраст, состав свиты. Вот тут надо держать ухо востро, не то "Фигаро" и "Голуа" живо уличат во вранье. Но у швейцаров "Бристоля" и "Континенталя" я в пять минут получу об этом самые точные сведения. Мы пройдем туда пешком и дорогой выкурим по сигаре. А с редакции стребуем пять франков разъездных. Вот, дорогой мой, как поступают люди практичные.
      1. Сен-Потен-буквально: "святой сплетник" (франц.).
      - При таких условиях быть репортером как будто бы выгодно? - спросил Дюруа.
      - Да, но выгоднее всего хроника, это - замаскированная реклама, - с загадочным видом ответил СенПотен.
      Они встали и пошли бульваром по направлению к церкви Мадлен.
      - Знаете что, - вдруг сказал Сен-Потен, - если у вас есть какие-нибудь дела, то я вас не держу.
      Пожав ему руку, Дюруа удалился.
      Статья, которую он должен был написать вечером, не давала ему покою, и он тут же, дорогой, принялся обдумывать ее. Он попытался припомнить несколько анекдотов, привести в порядок свои наблюдения, мысли, сделать некоторые выводы - и так незаметно дошел до конца Елисейских полей, где ему лишь изредка попадались навстречу гуляющие, ибо в жаркие дни Париж становится безлюдным.
      Пообедав в винном погребке на площади Этуаль, возле Триумфальной арки, он медленным шагом двинулся по кольцу внешних бульваров и, придя домой, сел за работу.
      Но едва он увидел перед собой большой лист белой бумаги, как все, что он успел накопить, улетучилось, самый мозг его словно испарился. Он ловил обрывки воспоминаний, силился их удержать, но стоило ему ухватиться за них, и они ускользали или же мелькали перед ним с головокружительной быстротой, и он не знал, как их подать, что с ними делать, с чего начать.
      Просидев битый час и заполнив пять страниц вариантами первой фразы, он сказал себе: "Я еще не наловчился. Придется взять еще один урок". И при одной мысли о совместной работе с г-жой Форестье, о продолжительной задушевной, интимной, столь приятной беседе с нею наедине его охватила дрожь нетерпения. Боясь, что если он вновь примется за статью, то дело неожиданно может пойти на лад, Дюруа поспешил лечь.
      Утром он долго лежал в постели, предвкушая сладость предстоящего свидания с г-жой Форестье и намеренно отдаляя его.
      Был уже одиннадцатый час, когда он, подойдя к знакомой двери, нажал кнопку звонка.
      - Господин Форестье занят, - объявил слуга.
      Дюруа упустил из виду, что супруг может оказаться дома. Тем не менее он продолжал настаивать:
      - Скажите, что я к нему по срочному делу.
      Через пять минут он вошел в тот самый кабинет, где провел накануне такое чудесное утро.
      Журналист, в халате, в туфлях, в маленькой английской шапочке, что-то писал, сидя в кресле, в котором вчера сидел Дюруа, а г-жа Форестье, в том же белом пеньюаре, стояла, облокотившись на камин, и, с папиросой в зубах, диктовала.
      Дюруа остановился на пороге.
      - Прошу прощения, я помешал вам?
      Форестье злобно уставился на него.
      - Что еще? - проворчал он. - Говори скорей, нам некогда.
      - Нет, ничего, извини, - сконфуженно мямлил Дюруа.
      Форестье рассвирепел.
      - Да ну же, черт побери! Что ты тянешь? Ведь ты, надо полагать, вломился ко мне не для того, чтобы иметь удовольствие сказать нам: "С добрым утром"?
      - Да нет... - преодолевая смущение, заговорил Дюруа. - Видишь ли, дело в том, что у меня опять ничего не вышло со статьей... а ты... вы оба были так добры прошлый раз... что я надеялся... я осмелился прийти...
      - Ты просто издеваешься над людьми! - перебил его Форестье. - Ты, очевидно, вообразил, что я буду за тебя работать, а ты будешь каждый месяц получать денежки. Ловко придумано, что и говорить!
      Госпожа Форестье продолжала молча курить и все улыбалась загадочной улыбкой, похожей на маску любезности, за которой таится ирония.
      - Простите... я думал... я полагал... - вспыхнув, пролепетал Дюруа и вдруг отчетливо произнес: - Приношу вам тысячу извинений, сударыня, и еще раз горячо благодарю за прелестный фельетон, который вы за меня написали вчера. - Он поклонился, сказал Шарлю: - В три часа я буду в редакции.
      И вышел.
      Быстрым шагом идя домой, он ворчал себе под нос: "Ладно, сами сейчас напишем, вот увидите..."
      Вдохновляемый злобой, Дюруа вошел к себе в комнату и тут же сел за работу.
      Он развивал сюжет, намеченный г-жой Фсфестье, нагромождая детали, заимствованные из бульварных романов, невероятные происшествия, вычурные описания, мешая дубовый язык школьника с унтер-офицерским жаргоном. За час он успел написать статью и, довольный собою, понес этот ералаш в редакцию.
      Сен-Потен, первый, кого он там встретил, с видом заговорщика крепко пожал ему руку.
      - Читали мою беседу с индусом и китайцем? - спросил он. - Не правда ли, забавно? Париж от нее в восторге. А ведь я их и в глаза не видел.
      Дюруа еще ничего не читал; он тотчас же взял газету и стал просматривать длинную статью под заглавием "Индия и Китай", а Сен-Потен в это время показывал ему и подчеркивал наиболее интересные места.
      С деловым, озабоченным видом, отдуваясь, вошел Форестье.
      - Вы уже здесь? Весьма кстати. Вы мне оба нужны.
      И он дал им указания насчет того, какие именно сведения политического характера они должны раздобыть к вечеру.
      Дюруа протянул ему свою рукопись.
      - Вот продолжение статьи об Алжире.
      - Очень хорошо, давай, давай, я покажу патрону.
      На этом разговор кончился.
      Сен-Потен увел своего нового коллегу и, когда они были уже в коридоре, спросил:
      - Вы заходили в кассу?
      - Нет. Зачем?
      - Зачем? Получить деньги. Жалованье, знаете ли, всегда нужно забирать за месяц вперед. Мало ли что может случиться.
      - Что ж... Я ничего не имею против.
      - Я вас познакомлю с кассиром. Он не станет чинить препятствия. Платят здесь хорошо.
      Дюруа получил свои двести франков и, сверх того, двадцать восемь франков за вчерашнюю статью; вместе с остатком жалованья, которое ему выдали в канцелярии, это составляло триста сорок франков.
      Никогда еще не держал он в руках такой суммы, и ему казалось, что этого богатства должно хватить бог знает на сколько.
      Сен-Потен, в расчете на то, что другие уже успели раздобыть нужные ему сведения и что при его словоохотливости и уменье выспрашивать ему ничего не будет стоить выпытать их, предложил Дюруа походить с ним по редакциям конкурирующих между собою газет.
      Вечером Дюруа освободился и решил махнуть в Фоли-Бержер. Задумав пройти наудачу, он отрекомендовался контролю:
      - Я Жорж Дюруа, сотрудник "Французской жизни". На днях я был здесь с господином Форестье, и он обещал достать мне пропуск. Боюсь только, не забыл ли он.
      Просмотрели список. Его фамилии там не оказалось. Тем не менее контролер был так любезен, что пропустил его.
      - Ничего, проходите, сударь, - сказал он, - только обратитесь лично к директору - он вам, конечно, не откажет.
      Войдя, Жорж Дюруа почти тотчас же увидел Рашель, - ту женщину, с которой он отсюда ушел в прошлый раз.
      Она подошла к нему.
      - Здравствуй, котик. Как поживаешь?
      - Очень хорошо, а ты?
      - Тоже недурно. Знаешь, за это время я два раза видела тебя во сне.
      Дюруа был польщен.
      - Ах, ах! К чему бы это? - спросил он, улыбаясь.
      - А к тому, что ты мне нравишься, дурашка, и что мы можем это повторить, когда тебе будет угодно.
      - Если хочешь - сегодня.
      - Очень даже хочу.
      - Ладно, но только вот что...
      Дюруа замялся, - его несколько смущало то, что он собирался сказать ей.
      - Дело в том, что я нынче без денег: был в клубе и проигрался в пух.
      Учуяв ложь инстинктом опытной проститутки, привыкшей к торгашеским уловкам мужчин, она посмотрела ему прямо в глаза.
      - Лгунишка! - сказала она. Нехорошо так со мной поступать.
      Дюруа сконфуженно улыбнулся:
      - У меня осталось всего-навсего десять франков, хочешь - возьми их.
      С бескорыстием куртизанки, исполняющей свою прихоть, она прошептала:
      - Все равно, миленький, я хочу только тебя.
      Не отводя восхищенного взора от его усов, Рашель с нежностью влюбленной оперлась на его руку.
      - Выпьем сперва гренадину, - предложила она. - А затем пройдемся разок. Мне бы хотелось пойти с тобой в театр, просто так, - чтобы все видели, какой у меня кавалер. Мы скоро пойдем ко мне, хорошо?
      Он вышел от нее поздно. Было совсем светло, и он тотчас же вспомнил, что надо купить "Французскую жизнь". Дрожащими руками развернул он газету - его статьи там не было. Он долго стоял на тротуаре и, все еще надеясь найти ее, жадно пробегал глазами печатные столбцы.
      Какая-то тяжесть внезапно легла ему на сердце. Он устал от бессонной ночи, и теперь эта неприятность, примешавшаяся к утомлению, угнетала его, как несчастье.
      Придя домой, он, не раздеваясь, лег в постель и заснул.
      Несколько часов спустя он явился в редакцию и прошел в кабинет издателя.
      - Меня крайне удивляет, господин Вальтер, что в сегодняшнем номере нет моей второй статьи об Алжире.
      Издатель поднял голову и сухо сказал:
      - Я просил вашего друга Форестье просмотреть ее. Он нашел, что она неудовлетворительна. Придется вам переделать.
      Дюруа был взбешен, он молча вышел из кабинета и бросился к Форестье.
      - Почему ты не поместил сегодня моей статьи?
      Журналист, откинувшись на спинку кресла и положив ноги на стол, прямо на свою рукопись, курил папиросу. С кислым выражением лица он раздельно и невозмутимо произнес глухим, словно доносившимся из подземелья голосом:
      - Патрон признал ее неудачной и поручил мне вернуть ее тебе для переделки. Вот она, возьми.
      И он показал пальцем на листы, лежавшие под пресспапье.
      Дюруа не нашелся, что на это ответить, - до того он был удручен. Он сунул свое изделие в карман, а Форестье между тем продолжал:
      - Отсюда ты пойдешь прямо в префектуру...
      Он назвал еще несколько присутственных мест, куда надлежало зайти, и указал, какого рода сведения ему нужны сегодня Дюруа, так и не найдя, чем уколоть Форестье, удалился.
      На другой день он опять принес статью. Ему ее снова вернули. Переделав ее в третий раз и снова получив обратно, он понял, что поторопился и что только рука Форестье способна вести его по этой дороге.
      Он уже не заговаривал о "Воспоминаниях африканского стрелка", он дал себе слово быть покладистым и осторожным, поскольку это необходимо, и, в чаянии будущих благ, добросовестно исполнять свои репортерские обязанности.
      Он проник за кулисы театра и политики, в кулуары палаты депутатов и в передние государственных деятелей, он изучил важные физиономии чиновников особых поручений и хмурьте, заспанные лица швейцаров.
      Он завязал отношения с министрами, привратниками, генералами, сыщиками, князьями, сутенерами, куртизанками, посланниками, епископами, сводниками, знатными проходимцами, людьми из общества, извозчиками, официантами, шулерами, он сделался их лицеприятным и в глубине души равнодушным другом, и, беспрестанно, в любой день и час, сталкиваясь то с тем, то с другим, толкуя с ними исключительно о том, что интересовало его как репортера, он мерил их всех одной меркой, на всех смотрел одинаково, всем давал одну и ту же цену. Сам себя он сравнивал с человеком, перепробовавшим одно за другим всевозможные вина и уже не отличающим шатомарго от аржантейля.
      В короткий срок из него вышел замечательный репортер, который мог ручаться за точность своей информации, изворотливый, сообразительный, расторопный, настоящий клад для газеты, как отзывался о нем разбиравшийся в сотрудниках, старик Вальтер.
      Тем не менее он получал всего лишь десять сантимов за строчку и двести франков жалованья, а так как в кафе, в ресторанах все очень дорого, то он вечно сидел без денег и приходил в отчаяние от своей бедности.
      "В чем тут секрет?" - думал он, видя, что у некоторых его коллег карманы набиты золотом, и тщетно старался понять, какие неизвестные ему средства применяют они, чтобы обеспечить себе безбедное существование. Зависть снедала его, и ему все мерещились какие-то необыкновенные подозрительные приемы, оказанные кому-то услуги, особого рода контрабанда, общепринятая и дозволенная. Нет, он должен во что бы то ни стало разгадать эту тайну, вступить в этот молчаливый заговор, раздвинуть локтями товарищей, не приглашающих его на дележ добычи.
      И часто по вечерам, следя из окна за проходящими поездами, он обдумывал план действий.
      V
      Прошло два месяца. Приближался сентябрь, а начало головокружительной карьеры, о которой мечтал Дюруа, казалось ему еще очень далеким. Он все еще прозябал в безвестности, и самолюбие его от этого страдало, но он не видел путей, которые привели бы его на вершину житейского благополучия. Он чувствовал себя заточенным, наглухо замурованным в своей жалкой профессии репортера. Его ценили, но смотрели на него свысока. Даже Форестье, которому он постоянно оказывал услуги, не приглашал его больше обедать и обращался с ним, как с подчиненным, хотя продолжал говорить ему по-приятельски "ты".
      Правда, Дюруа не упускал случая тиснуть статейку. Отточив на хронике свое перо и приобретя такт, недостававший ему прежде, когда он писал вторую статью об Алжире, он уже не боялся за судьбу своих злободневных заметок. Но отсюда до очерков, где можно дать полную волю своей фантазии, или до политических статей, написанных знатоком, расстояние было громадное: одно дело править лошадьми на прогулке в Булонском лесу, будучи простым кучером, и совсем другое дело - править ими, будучи хозяином. Особенно унижало его в собственных глазах то обстоятельство, что двери высшего общества были для него закрыты, что никто не держал себя с ним на равной ноге, что у него не было друзей среди женщин, хотя некоторые известные актрисы в корыстных целях время от времени принимали его запросто.
      Зная по опыту, что все они, и светские львицы, и третьестепенные актрисы, испытывают к нему особое влечение, что он обладает способностью мгновенно завоевывать их симпатию, Дюруа с нетерпением стреноженного скакуна рвался навстречу той, от которой могло зависеть его будущее.
      Ему часто приходила в голову мысль посетить г-жу Форестье, но оскорбительный прием, который ему оказали прошлый раз, удерживал его от этого шага, а кроме того, он ждал, чтобы его пригласил муж. И вот наконец, вспомнив о г-же де Марель, вспомнив о том, что она звала его к себе, он как-то днем, когда ему нечего было делать, отправился к ней.
      "До трех часов я всегда дома", - сказала она ему тогда.
      Дюруа позвонил к ней в половине третьего.
      Она жила на улице Верней, на пятом этаже.
      На звонок вышла молоденькая растрепанная горничная и, поправляя чепчик, сказала:
      - Госпожа де Марель дома, только я не знаю, встала ли она.
      С этими словами горничная распахнула незапертую дверь в гостиную.
      Дюруа вошел. Комната была довольно большая, скудно обставленная, неряшливо прибранная. Вдоль стен тянулись старые выцветшие кресла, - должно быть, их расставляла по своему усмотрению служанка, так как здесь совсем не чувствовалось искусной и заботливой женской руки, любящей домашний уют. На неодинаковой длины шнурах криво висели четыре жалкие картины, изображавшие лодку, плывшую по реке, корабль в море, мельницу среди поля и дровосека в лесу. Было видно, что они давно уже висят так и что по ним равнодушно скользит взор беспечной хозяйки.
      Дюруа сел в ожидании. Ждать ему пришлось долго. Но вот дверь отворилась, и вбежала г-жа де Марель в розовом шелковом кимоно с вышитыми золотом пейзажами, голубыми цветами и белыми птицами.
      - Представьте, я была еще в постели, - сказала она. - Как это мило с вашей стороны, что вы пришли меня навестить! Я была уверена, что вы обо мне забыли.
      С сияющим лицом она протянула ему обе руки, и Дюруа, сразу почувствовав себя легко в этой скромной обстановке, взял их в свои и поцеловал одну, как это сделал однажды при нем Норбер де Варен.
      Госпожа де Марель усадила его.
      - Как вы изменились! - оглядев его с ног до головы, воскликнула она. - Вы явно похорошели. Париж идет вам на пользу. Ну, рассказывайте новости.
      И они принялись болтать, точно старые знакомые, наслаждаясь этой внезапно возникшей простотой отношений, чувствуя, как идут от одного к другому токи интимности, приязни, доверия, благодаря которым два близких по духу и по рождению существа в пять минут становятся друзьями.
      Неожиданно г-жа де Марель прервала разговор.
      - Как странно, что я так просто чувствую себя с вами, - с удивлением заметила она. - Мне кажется, я знаю вас лет десять. Я убеждена, что мы будем друзьями. Хотите?
      - Разумеется, - ответил он.
      Но его улыбка намекала на нечто большее.
      Он находил, что она обольстительна в этом ярком и легком пеньюаре, менее изящна, чем та, другая, в белом, менее женственна, не так нежна, но зато более соблазнительна, более пикантна.
      Госпожа Форестье с застывшей на ее лице благосклонной улыбкой, как бы говорившей: "Вы мне нравитесь", и в то же время: "Берегитесь! ", притягивавшей и вместе с тем отстранявшей его, - улыбкой, истинный смысл которой невозможно было понять, - вызывала желание броситься к ее ногам, целовать тонкое кружево ее корсажа, упиваясь благоуханным теплом, исходившим от ее груди. Г-жа де Марель вызывала более грубое, более определенное желание, от которого у него дрожали руки, когда под легким шелком обрисовывалось ее тело.
      Она болтала без умолку, по обыкновению приправляя свою речь непринужденными остротами, - так мастеровой, применив особый прием, к удивлению присутствующих, добивается успеха в работе, которая представлялась непосильной другим Он слушал ее и думал: "Хорошо бы все это запомнить. Из ее болтовни о событиях дня можно было бы составить потом великолепную парижскую хронику".
      Кто-то тихо, чуть слышно постучал в дверь.
      - Войди, крошка! - крикнула г-жа де Марель.
      Девочка, войдя, направилась прямо к Дюруа и протянула ему руку.
      - Это настоящая победа, - прошептала изумленная мать. - Я не узнаю Лорину.
      Дюруа, поцеловав девочку и усадив рядом с собой, ласково и в то же время серьезно начал расспрашивать ее, что она поделывала это время. Она отвечала ему с важностью взрослой, нежным, как флейта, голоском.
      На часах пробило три. Дюруа встал.
      - Приходите почаще, - сказала г-жа де Марель, - будем с вами болтать, как сегодня, я всегда вам рада. А почему вас больше не видно у Форестье?
      - Да так, - ответил он. - Я был очень занят. Надеюсь, как-нибудь на днях мы там встретимся.
      И он вышел от нее, полный неясных, надежд.
      Форестье он ни словом не обмолвился о своем визите.
      Но он долго хранил воспоминание о нем, больше чем воспоминание, - ощущение нереального, хотя и постоянного присутствия этой женщины. Ему казалось, что он унес с собой частицу ее существа - внешний ее облик стоял у него перед глазами, внутренний же, во всей пленительности, запечатлелся у него в душе. Он жил под обаянием этого образа, как это бывает порой, когда проведешь с любимым человеком несколько светлых мгновений. Это некая странная одержимость - смутная, сокровенная, волнующая, восхитительная в своей таинственности.
      Вскоре он сделал ей второй визит.
      Как только горничная провела его в гостиную, явилась Лорина. На этот раз она уже не протянула ему руки, а подставила для поцелуя лобик.
      - Мама просит вас подождать, - сказала Лорина. - Она выйдет через четверть часа, она еще не одета. Я посижу с вами.
      Церемонное обхождение Лорины забавляло Дюруа, и он сказал ей:
      - Отлично, мадемуазель, я с большим удовольствием проведу с вами эти четверть часа. Но только вы, пожалуйста, не думайте, что я человек серьезный, - я играю по целым дням. А потому предлагаю вам поиграть в кошку и мышку.
      Девочка была поражена; она улыбнулась так, как улыбаются взрослые женщины, когда они несколько шокированы и удивлены, и тихо сказала:
      - В комнатах не играют.
      - Это ко мне не относится, - возразил он. - Я играю везде. Ну, ловите меня!
      И он стал бегать вокруг стола, поддразнивая и подзадоривая Лорину, а она шла за ним, не переставая улыбаться снисходительно учтивой улыбкой, время от времени протягивала руку и дотрагивалась до него, но все еще не решалась за ним бежать.
      Он останавливался, присаживался на корточки, но стоило ей нерешительными шажками подойти к нему, - и он, подпрыгнув, как чертик, выскочивший из коробочки, перелетал в противоположный конец гостиной. Это ее смешило, в конце концов она не могла удержаться от смеха и, оживившись, засеменила вдогонку, боязливо и радостно вскрикивая, когда ей казалось, что он у нее в руках. Преграждая ей дорогу, он подставлял стул, она несколько раз обегала его кругом, потом он бросал его и хватал другой Теперь Лорина, разрумянившаяся, увлеченная новой игрой, без устали носилась по комнате и, следя за всеми его шалостями, хитростями и уловками, по-детски бурно выражала свой восторг.
      Вдруг, в ту самую минуту, когда она уже была уверена, что он от нее не уйдет, Дюруа схватил ее на руки и, подняв до потолка, крикнул:
      - Попалась!
      Пытаясь вырваться, она болтала ногами и заливалась счастливым смехом.
      Вошла г-жа де Марель и в полном изумлении остановилась.
      - Боже мой, Лорина!.. Лорина играет... Да вы чародей, сударь...
      Он опустил девочку на пол, поцеловал руку матери, и они сели, усадив Лорину посередине Им хотелось поговорить, но Лорина, обычно такая молчаливая, была очень возбуждена и болтала не переставая, - в конце концов пришлось выпроводить ее в детскую.
      Она покорилась безропотно, но со слезами на глазах.
      Когда они остались вдвоем, г-жа де Марель, понизив голос, сказала:
      - Знаете что, у меня есть один грандиозный план, и я подумала о вас. Дело вот в чем, я каждую неделю обедаю у Форестье и время от времени, в свою очередь, приглашаю их в ресторан Я не люблю принимать у себя гостей, я для этого не приспособлена, да и потом я ничего не смыслю ни в стряпне, ни в домашнем хозяйстве, - ровным счетом ничего Я веду богемный образ жизни. Так вот, время от времени я приглашаю их в ресторан, но втроем - это не так весело, а мои знакомые им не компания. Все это я говорю для того, чтобы объяснить свое не совсем обычное предложение Вы, конечно, догадываетесь, что я прошу вас пообедать с нами, - мы соберемся в кафе "Риш" в субботу в половине восьмого Вы знаете, где это?
      Он с радостью согласился.
      - Нас будет четверо, как раз две пары, - продолжала она. Эти пирушки - большое развлечение для нас, женщин: ведь нам все это еще в диковинку.
      На ней было темно-коричневое платье, оно кокетливо и вызывающе обтягивало ее талию, бедра, плечи и грудь, и это несоответствие между утонченной, изысканной элегантностью ее костюма и тем неприглядным зрелищем, какое являла собой гостиная, почему-то приводило Дюруа в изумление, вызывало в нем даже некоторое, непонятное ему самому, чувство неловкости.
      Все, что было на ней надето, все, что облегало ее тело вплотную или только прикасалось к нему, носило на себе отпечаток изящества и тонкого вкуса, а до всего остального ей, по-видимому, не было никакого дела.
      Он расстался с ней, сохранив, как и в прошлый раз, ощущение ее незримого присутствия, порой доходившее до галлюцинаций. С возрастающим нетерпением ожидал он назначенного дня.
      Он опять взял напрокат фрак, - приобрести парадный костюм ему не позволяли финансы, - и первый явился в ресторан за несколько минут до условленного часа.
      Его провели на третий этаж, в маленький, обитый красной материей кабинет с единственным окном, выходившим на бульвар. На квадратном столике, накрытом на четыре прибора, белая скатерть блестела, как лакированная. Бокалы, серебро, грелки-все это весело сверкало, озаренное пламенем двенадцати свечей, горевших в двух высоких канделябрах.
      Перед окном росло дерево, и его листва в полосе яркого света, падавшего из отдельных кабинетов, казалась сплошным светло-зеленым пятном.
      Дюруа сел на низкий диван, обитый, как и стены, красной материей, ослабевшие пружины тотчас ушли внутрь, и ему почудилось, что он падает в яму.
      Неясный шум наполнял весь этот огромный дом, - тот слитный гул больших ресторанов, который образуют быстрые, заглушенные коврами шаги лакеев, снующих по коридору, звон серебра и посуды, скрип отворяемых на мгновенье дверей и доносящиеся вслед за тем голоса посетителей, закупоренных в тесных отдельных кабинетах.
      Вошел Форестье и пожал ему руку с дружеской фамильярностью, какой он никогда не проявлял по отношению к нему в редакции "Французской жизни".
      - Дамы придут вместе, - сообщил он. - Люблю я эти обеды в ресторане!
      Он осмотрел стол, погасил тускло мерцавший газовый рожок, закрыл одну створку окна, чтобы оттуда не дуло, и, выбрав место, защищенное от сквозняка, сказал:
      - Мне надо очень беречься. Весь месяц я чувствовал себя сносно, а теперь опять стало хуже. Простудился я, вернее всего, во вторник, когда выходил из театра.
      Дверь отворилась, и в сопровождении метрдотеля вошли обе молодые женщины в шляпках с опущенной вуалью, тихие, скромные, с тем очаровательным в своей таинственности видом, какой всегда принимают дамы в подобных местах, где каждое соседство и - каждая встреча внушают опасения.
      Дюруа подошел к г-же Форестье, - она начала пенять ему за то, что он у них не бывает.
      - Да, да, я знаю, вы предпочитаете госпожу де Марель, - с улыбкой взглянув на свою подругу, сказала она, - для нее у вас находится время.
      Как только все уселись, метрдотель подал Форестье карту вин.
      - Мужчины как хотят, - возбужденно заговорила г-жа де Марель, - а нам принесите замороженного шампанского, самого лучшего сладкого шампанского, - понимаете? - и больше ничего.
      Когда метрдотель ушел, она заявила с нервным смешком:
      - Сегодня я напьюсь. Мы устроим кутеж, настоящий кутеж.
      Форестье, по-видимому, не слыхал, что она сказала.
      - Ничего, если я закрою окно? - спросил он. - У меня уже несколько дней болит грудь.
      - Сделайте одолжение.
      Он подошел к окну, захлопнул вторую створку и с прояснившимся, повеселевшим лицом сел за стол.
      Жена его хранила молчание, - казалось, она была занята своими мыслями Опустив глаза, она с загадочной и какой-то дразнящей улыбкой рассматривала бокалы.
      Подали остендские устрицы, крошечные жирные устрицы, похожие на маленькие уши, - они таяли во рту. точно соленые конфетки.
      Затем подали суп, потом форель, розовую, как тело девушки, и началась беседа.
      Речь шла об одной скандальной истории, наделавшей много шуму: о происшествии с некоей светской дамой, которую друг ее мужа застал в отдельном кабинете, где она ужинала с каким-то иностранным принцем.
      Форестье от души смеялся над этим приключением, но дамы назвали поступок нескромного болтуна гнусным и подлым. Дюруа принял их сторону и решительно заявил, что мужчина, кем бы он ни являлся в подобной истории - главным действующим лицом, наперсником или случайным свидетелем, - должен быть нем, как могила:
      - Как чудесно было бы жить на свете, если б мы могли вполне доверять друг другу, - воскликнул он - Часто, очень часто, почти всегда, женщину останавливает только боязнь огласки. В самом деле, разве это не так? - продолжал он с улыбкой - Какая женщина не поддалась бы мимолетному увлечению, не покорилась бурной, внезапно налетевшей страсти, отказалась от своих любовных причуд, если б только ее не пугала возможность поплатиться за краткий и легкий миг счастья горькими слезами и неизгладимым позором!
      Он говорил убедительно, горячо, словно защищая кого-то, словно защищая самого себя, словно желая, чтобы его поняли так: "Со мной это не страшно Попробуйте - увидите сами"
      Обе женщины поощряли его взглядом, мысленно соглашаясь с ним, и своим одобрительным молчанием словно подтверждали, что их строгая нравственность, нравственность парижанок, не устояла бы, если б они были уверены в сохранении тайны.
      Форестье полулежал на диване, подобрав под себя одну ногу и засунув за жилет салфетку, чтобы не запачкать фрака.
      - Ого! Дай им волю - можно себе представить, что бы они натворили! - неожиданно заявил он, прерывая свою речь циничным смехом. - Черт побери, бедные мужья!
      Заговорили о любви. Дюруа не верил в существование вечной любви, однако допускал, что она может перейти в длительную привязанность, в тесную, основанную на взаимном доверии дружбу. Физическая близость лишь скрепляет союз сердец. Но о сценах ревности, мучительных драмах, мольбах и упреках, почти неизбежно сопровождающих разрыв, он говорил с возмущением.
      Когда он кончил, г-жа де Марель сказала со вздохом:
      - Да, любовь - это единственная радость в жизни, но мы сами часто портим ее, предъявляя слишком большие требования.
      - Да... да... хорошо быть любимой, - играя ножом, подтвердила г-жа Форестье.
      Но при взгляде на нее казалось, что мечты ее идут еще дальше, казалось, что она думает о таких вещах, о которых никогда не осмелилась бы заговорить.
      В ожидании следующего блюда все время от времени потягивали шампанское, закусывая верхней корочкой маленьких круглых хлебцев. И как это светлое вино, глоток за глотком вливаясь в гортань, воспламеняло кровь и мутило рассудок, так, пьяня и томя, всеми их помыслами постепенно овладевала любовь.

К титульной странице
Вперед
Назад