Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве
или в уединенной роще, навострит уши, то узнает кое-что
о вещах, находящихся между небом и землею.
И когда находят на поэтов приливы нежности, они
всегда думают, что сама природа влюблена в них --
И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашепты-
вать им таинственные, влюбленные, льстивые речи, --
этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными!
Ах, есть так много вещей между небом и землей,
мечтать о которых позволяли себе только поэты!
И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения
и хитросплетения поэтов!
Поистине, нас влечет всегда вверх -- в царство об-
лаков: на них сажаем мы своих пестрых баловней и назы-
ваем их тогда богами и сверхчеловеками --
Ибо достаточно легки они для этих седалищ! -- все
эти боги и сверхчеловеки.
Ах, как устал я от всего недостижимого, что непре-
менно хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!
Пока Заратустра так говорил, сердился на него уче-
ник его, но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его
обращен был внутрь, как будто глядел он в глубокую
даль. Наконец он вздохнул и перевел дух.
Я -- от сегодня и от прежде, -- сказал он затем,
-- но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра
и от когда-нибудь.
Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностны
для меня они все и мелководны.
Они недостаточно вдумались в глубину; потому и не
опускалось чувство их до самого дна.
Немного похоти и немного скуки -- таковы еще луч-
шие мысли их.
Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки
их арф; что знали они до сих пор о зное душевном, рож-
дающем звуки!
Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят
свою воду, чтобы глубокой казалась она.
И они любят выдавать себя за примирителей; но пос-
редниками и смесителями остаются они для меня и поло-
винчатыми и неопрятными.
Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая нало-
вить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову ка-
кого-нибудь старого бога.
Так алчущему давало море камень. И сами они могли
бы вполне произойти из моря.
Несомненно, попадаются перлы у них; тем более по-
хожи сами они на твердые раковины. И часто вместо души
находил я у них соленую тину.
У моря научились они тщеславию его: не есть ли мо-
ре павлин из павлинов?
Даже перед самым безобразным из всех буйволов рас-
пускает оно свой хвост, и никогда не устает оно играть
своим веером из кружев, шелка и серебра.
Тупо смотрит буйвол, в своей душе близкий к песку,
еще более близкий к тине, но приближающийся больше все-
го к болоту.
Что ему красота, и море, и убранство павлина! Это
сравнение привожу я поэтам.
Поистине, самый дух их -- павлин из павлинов и мо-
ре тщеславия!
Зрителей требует дух поэта -- хотя бы были то буй-
волы!
Но я устал от этого духа; и я предвижу время, ког-
да он устанет от самого себя.
Я видел уже поэтов изменившимися и направившими
взоры на самих себя.
Я видел приближение кающихся духом: они выросли из
них. --
Так говорил Заратустра.
О великих событиях
Есть остров на море -- недалеко от блаженных ост-
ровов Заратустры, -- на нем постоянно дымится огнедыша-
щая гора; народ и особенно старые бабы из народа гово-
рят об этом острове, что он привален, подобно камню,
перед вратами преисподней; а в самом-де вулкане прохо-
дит вниз узкая тропинка, ведущая к этим вратам преис-
подней.
В ту пору, как Заратустра пребывал на блаженных
островах, случилось, что корабль бросил якорь у остро-
ва, где стоит дымящаяся гора; и люди его сошли на бе-
рег, чтобы пострелять кроликов. Но около полудня, когда
капитан и люди его снова собрались вместе, увидели они
вдруг человека, идущего к ним по воздуху, и какой-то
голос сказал явственно: "пора! давно пора!" Когда же
видение было совсем близко к ним -- оно быстро пролете-
ло мимо них, подобно тени, в направлении, где была ог-
ненная гора, -- тогда узнали они, к величайшему смуще-
нию, что это -- Заратустра; ибо все они уже видели его,
за исключением самого капитана, и любили его, как любит
народ: мешая поровну любовь и страх.
"Смотрите, -- сказал старый кормчий, -- это Зара-
тустра отправляется в ад!"
В то же самое время, как эти корабельщики пристали
к огненному острову, разнесся слух, что Заратустра ис-
чез; и когда спрашивали друзей его, они рассказывали,
что он ночью сел на корабль, не сказав, куда хочет он
ехать.
Так возникло смятение, а через три дня к этому
смятению присоединился еще рассказ корабельщиков -- и
теперь весь народ говорил, что черт унес Заратустру.
Хотя ученики его смеялись над этой болтовней, и один из
них сказал даже: "Я думаю, что скорее Заратустра унес
черта". Но в глубине души все были озабочены и желали
скорее увидеть его; как же велика была их радость, ког-
да на пятый день Заратустра появился среди них.
И вот рассказ о беседе Заратустры с огненным псом.
Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка
поражена болезнями. Одна из этих болезней называется,
например: "человек".
А другая из этих болезней называется "огненный
пес": о нем люди много лгали и позволяли лгать.
Чтобы изведать эту тайну, перешел я море -- и я
увидел истину нагою, поистине! нагою -- необутою до са-
мого горла.
Теперь я знаю, что это за огненный пес; а также
все бесы извержения и возмущения, которых боятся не од-
ни только старые бабы.
"Выходи, огненный пес, из своей бездны! -- кричал
я. -- И сознайся, как глубока эта глубина! Откуда это
ты фыркаешь кверху?
Ты пьешь обильно у моря: это видно по соли твоего
красноречия! Поистине, для пса из бездны берешь ты
слишком много пищи с поверхности!
Самое большее, я считаю тебя чревовещателем земли;
и всякий раз, когда я слышал речи бесов возмущения и
извержения, находил я их похожими на тебя: с твоей же
солью, ложью и плоскостью.
Вы умеете рычать и засыпать пеплом. Вы большие
хвастуны и вдосталь изучили искусство нагревать тину,
чтобы она закипала.
Где вы, там непременно должна быть поблизости тина
и много губчатого, пористого и защемленного; все это
рвется на свободу.
"Свобода" вопите вы все особенно охотно; но я ра-
зучился верить в "великие события", коль скоро вокруг
них много шума и дыма.
И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие со-
бытия -- это не наши самые шумные, а наши самые тихие
часы.
Не вокруг изобретателей нового шума -- вокруг
изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно
вращается он.
И сознайся только! Мало оказывалось всегда совер-
шившегося, когда твой шум и дым рассеивались. Что тол-
ку, если город превращается в мумию и колонна лежит в
грязи!
И вот что скажу я еще разрушителям колонн. Несом-
ненно, это величайшее безумие -- бросать соль в море и
колонны в грязь.
В грязи вашего презрения лежала колонна; но таков
закон ее, что для нее из презрения вырастает новая
жизнь и живая красота.
Теперь в божественном ореоле восстает она, еще бо-
лее обольстительная в своем страдании; и поистине! она
еще поблагодарит вас, что вы низвергли ее, вы, разруши-
тели!
Такой совет даю я царям, и церквам, и всему одрях-
левшему от лет и от добродетели -- дайте только низ-
вергнуть себя! Чтобы опять вернулись вы к жизни и к вам
-- добродетель!"
Так говорил я перед огненным псом; но он ворчливо
прервал меня и спросил: "Церковь? Что это такое?"
"Церковь? -- отвечал я. -- Это род государства, и
притом самый лживый. Но молчи, лицемерный пес! Ты зна-
ешь род свой лучше других!
Как и ты сам, государство есть пес лицемерия; как
и ты, любит оно говорить среди дыма и грохота, -- чтобы
заставить верить, что, подобно тебе, оно вещает из чре-
ва вещей.
Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем
на земле, государство; и в этом также верят ему".
И как только сказал я это, огненный пес, как беше-
ный, стал извиваться от зависти. "Как, -- кричал он, --
самым важным зверем на земле? И в этом также верят
ему?" И столько дыму и ужасных криков выходило из его
глотки, что я думал, что он задохнется от гнева и за-
висти.
Наконец он умолк, и уменьшилось его пыхтение; но
как только он умолк, сказал я со смехом:
"Ты сердиться, огненный пес, -- значит, я прав от-
носительно тебя!
И чтобы оставался я правым, послушай о другом ог-
ненном псе: он говорит действительно из сердца земли.
Дыхание его из золота и золотого дождя: так хочет
сердце его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!
Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; про-
тивны ему твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные
потроха твои!
Но золото и смех -- берет он из сердца земли, ибо,
чтобы знал ты наконец, -- сердце земли из золота".
Когда услышал это огненный пес, он не выдержал,
чтобы дослушать меня. Пристыженный, поджал он хвост,
трусливо проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пе-
щеру. --
Так рассказывал Заратустра. Но ученики его едва
слушали его: так велико было их желание рассказать ему
о людях с корабля, о кроликах и о летающем человеке.
"Что мне думать об этом! -- сказал Заратустра. --
Разве я призрак?
Но вероятно, это была моя тень. Вы, должно быть,
кое-что уже слышали о страннике и тени его?
Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче,
-- иначе она еще испортит мою славу".
И снова Заратустра качал головой и дивился. "Что
мне думать об этом!" -- повторял он.
"Почему же кричал призрак: "пора! Давно пора!"
Почему же -- давно пора?"
Так говорил Заратустра.
Прорицатель
"-- и я видел, наступило великое уныние среди лю-
дей. Лучшие устали от своих дел.
Объявилось учение, и рядом с ним семенила вера в
него: "Все пусто, все равно, все уже было!"
И эхо вторило со всех холмов: "Все пусто, все рав-
но, все уже было!"
Правда, собрали мы жатву; но почему же сгнили и
почернели наши плоды? Что упало со злого месяца в пос-
леднюю ночь?
Напрасен был всякий труд, в отраву обратилось наше
вино, дурной глаз спалил наши поля и наши сердца.
Все мы иссохли; и если бы огонь упал на нас, мы бы
рассыпались, как пепел, -- но даже огонь утомили мы.
Все источники иссякли, и даже море отступило на-
зад. Земля хочет треснуть, но бездна не хочет погло-
тить!
"Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть":
так раздается наша жалоба -- над плоскими болотами.
Поистине, мы уже слишком устали, чтобы умереть; и
мы еще бодрствуем и продолжаем жить -- в склепах!"
Так говорящим слышал Заратустра одного прорицате-
ля; и его предсказания проникли в сердце его и изменили
его. Печальный и усталый бродил он; и он стал похож на
тех, о ком говорил прорицатель.
Поистине, -- сказал он своим ученикам, -- еще нем-
ного, и наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасу я от
них мой свет!
Чтобы не потух он среди этой печали! Для дальних
миров он должен быть светом и для самых далеких ночей!
Так опечаленный в сердце ходил Заратустра; и три
дня не принимал он ни пищи, ни питья, не имел покоя и
потерял речь. Наконец случилось, что впал он в глубокий
сон. Ученики же его сидели вокруг него, бодрствуя дол-
гими ночами, и с беспокойством ждали, не проснется ли
он, не заговорит ли опять и не выздоровеет ли от своей
печали.
Вот речь, которую сказал Заратустра, когда прос-
нулся; голос его доходил до учеников как бы издалека:
"Послушайте сон, который я видел, вы, друзья, и
помогите мне отгадать его смысл!
Все еще загадка для меня этот сон; его смысл скрыт
в нем и пленен и не витает еще свободно над ним.
Я отрешился от всякой жизни, так снилось мне. Я
сделался ночным и могильным сторожем в замке Смерти, на
одинокой горе.
Там охранял я гробы ее; мрачные своды были полны
трофеями побед ее. Из стеклянных гробов смотрела на ме-
ня побежденная жизнь.
Запах запыленной вечности вдыхал я; в удушье и пы-
ли поникла моя душа. И кто же мог бы проветрить там
свою душу!
Свет полуночи был всегда вокруг меня, одиночество
на корточках сидело рядом с ним; и еще хрипящая мертвая
тишина, худшая из моих подруг.
Ключи носил я с собой, самые заржавленные из всех
ключей; и я умел отворять ими самые скрипучие из всех
ворот.
Подобно зловещему карканью, пробегали звуки по
длинным ходам, когда поднимались затворы ворот: зловеще
кричала эта птица, неохотно давала она будить себя.
Но было еще ужаснее и еще сильнее сжималось мое
сердце, когда все замолкало, и кругом водворялась тиши-
на, и я один сидел в этом коварном молчании.
Так медленно тянулось время, если время еще су-
ществовало: почем знаю я это! Но наконец случилось то,
что меня разбудило.
Трижды ударили в ворота, как громом, трижды зазву-
чали и заревели своды в ответ; тогда пошел я к воротам,
Альпа! -- кричал я, -- кто несет свой прах на го-
ру? Альпа! альпа! Кто несет свой прах на гору?
И я нажимал ключ и напирал на ворота, стараясь от-
ворить их. Но они не отворялись ни на палец.
Тогда бушующий ветер распахнул створы их: свистя,
крича, разрезая воздух, бросил он мне черный гроб.
И среди шума, свиста и пронзительного воя раско-
лолся гроб, и из него раздался смех на тысячу ладов.
И тысяча гримас детей, ангелов, сов, глупцов и ба-
бочек величиной с ребенка смеялись и издевались надо
мной и неслись на меня.
Страшно испугался я и упал наземь. И я закричал от
ужаса, как никогда не кричал.
Но собственный крик разбудил меня -- и я пришел в
себя".
-------------------------------------------------------
---------------------
Так рассказывал Заратустра свой сон и потом умолк:
ибо он не знал еще значения своего сна. Но ученик, ко-
торого он любил больше всех, быстро поднялся, схватил
руку Заратустры и сказал:
"Сама твоя жизнь объясняет нам сон этот, о Зара-
тустра!
Не ты ли сам этот ветер, с пронзительным свистом
распахивающий ворота в замке Смерти?
Не ты ли сам этот гроб, наполненный многоцветной
злобою и ангельскими гримасами жизни?
Поистине, подобно детскому смеху на тысячу ладов,
входит Заратустра во все склепы, смеясь над ночными и
могильными сторожами и над всеми, кто гремит ржавыми
ключами.
Пугать и опрокидывать будешь ты их своим смехом;
обморок и пробуждение докажут твою власть над ними.
И даже когда наступят долгие сумерки и усталость
смертельная, ты не закатишься на нашем небе, ты, защит-
ник жизни!
Новые звезды и новое великолепие ночи показал ты
нам; поистине, самый смех раскинул ты над нами многоц-
ветным шатром.
Отныне детский смех всегда будет бить ключом из
гробов; отныне всегда будет дуть могучий ветер, тор-
жествующий над смертельной усталостью: в этом ты сам
нам порука и предсказатель.
Поистине, самих врагов своих видел ты во сне --
это был твой самый тяжелый сон!
Но как ты проснулся от них и пришел в себя, так и
они должны проснуться от себя самих -- и прийти к те-
бе!"
Так говорил ученик; и все остальные теснились к
Заратустре, хватали руки его и хотели его убедить оста-
вить ложе и печаль и вернуться к ним. Заратустра же си-
дел, приподнявшись на своем ложе и с отсутствующим взо-
ром. Подобно тому, кто возвращается после долгого от-
сутствия, смотрел он на своих учеников, вглядывался в
их лица и еще не узнавал их. Но когда они подняли его и
поставили на ноги, изменился сразу взор его; он понял
все, что случилось, и, гладя себе бороду, сказал твер-
дым голосом:
"Ну что ж, это придет в свое время; но позаботь-
тесь, ученики мои, чтобы был у нас хороший обед, и пос-
корей! Так думаю я искупить дурные сны!
Прорицатель же должен есть и пить рядом со мною: и
поистине, я покажу ему еще море, в котором может он
утонуть!"
Так говорил Заратустра. И он долго смотрел в лицо
ученику, объяснившему сон, и качал при этом головою.
Об избавлении
Однажды, когда Заратустра проходил по большому
мосту, окружили его калеки и нищие, и один горбатый так
говорил ему:
"Посмотри, Заратустра! Даже народ учится у тебя и
приобретает веру в твое учение; но чтобы совсем уверо-
вал он в тебя, для этого нужно еще одно -- ты должен
убедить еще нас, калек! Здесь у тебя прекрасный выбор и
поистине случай с многими шансами на неупущение. Ты мо-
жешь исцелять слепых и заставлять бегать хромых, и ты
мог бы поубавить кое-что и у того, у кого слишком много
за спиной; -- это, думаю я, было бы прекрасным средс-
твом заставить калек уверовать в Заратустру!"
Но Заратустра так возразил говорившему: "Когда
снимают у горбатого горб его, у него отнимают и дух его
-- так учит народ. И когда возвращают слепому глаза
его, он видит на земле слишком много дурного -- так что
он проклинает исцелившего его. Тот же, кто дает возмож-
ность бегать хромому, наносит ему величайший вред: ибо
едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы пороки не
опережали его, -- так учит народ о калеках. И почему бы
Заратустре не учиться у народа, если народ учится у За-
ратустры?
Но с тех пор как живу я среди людей, для меня это
еще наименьшее зло, что вижу я: "одному недостает гла-
за, другому -- уха, третьему -- ноги; но есть и такие,
что утратили язык, или нос, или голову".
Я вижу и видел худшее и много столь отвратительно-
го, что не обо всем хотелось бы говорить, а об ином хо-
телось бы даже умолчать: например, о людях, которым не-
достает всего, кроме избытка их, -- о людях, которые не
что иное, как один большой глаз, или один большой рот,
или одно большое брюхо, или вообще одно что-нибудь
большое, -- калеками наизнанку называю я их.
И когда я шел из своего уединения и впервые прохо-
дил по этому мосту, я не верил своим глазам, непрестан-
но смотрел и наконец сказал: "Это -- ухо! Ухо величиною
с человека!" Я посмотрел еще пристальнее: и действи-
тельно, за ухом двигалось еще нечто, до жалости малень-
кое, убогое и слабое. И поистине, чудовищное ухо сидело
на маленьком, тонком стебле -- и этим стеблем был чело-
век! Вооружась лупой, можно было даже разглядеть ма-
ленькое завистливое личико, а также отечную душонку,
которая качалась на стебле этом. Народ же говорил мне,
что большое ухо не только человек, но даже великий че-
ловек, гений. Но никогда не верил я народу, когда гово-
рил он о великих людях, -- и я остался при убеждении,
что это -- калека наизнанку, у которого всего слишком
мало и только одного чего-нибудь слишком много".
Сказав так горбатому и тем, для кого он был рупо-
ром и ходатаем, Заратустра обратился с глубоким негодо-
ванием к своим ученикам и сказал:
Поистине, друзья мои, я хожу среди людей, как сре-
ди обломков и отдельных частей человека!
Самое ужасное для взора моего -- это видеть чело-
века раскромсанным и разбросанным, как будто на поле
кровопролитного боя и бойни.
И если переносится мой взор от настоящего к прош-
лому, всюду находит он то же самое: обломки, отдельные
части человека и ужасные случайности -- и ни одного че-
ловека!
Настоящее и прошлое на земле -- ах! друзья мои,
это и есть самое невыносимое для меня; и я не мог бы
жить, если бы не был я провидцем того, что должно прий-
ти.
Провидец, хотящий, созидающий, само будущее и мост
к будущему -- и ах, как бы калеки на этом мосту: все
это и есть Заратустра.
И вы также часто спрашивали себя: "Кто для нас За-
ратустра? Как должны мы называть его?" И, как у меня,
ваши ответы были вопросами.
Есть ли он обещающий? Или исполняющий? Завоевываю-
щий? Или наследующий? Осень? Или плуг? Врач? Или выздо-
равливающий?
Поэт ли он? Говорит ли он истину? Освободитель?
Или укротитель? Добрый? Или злой?
Я хожу среди людей, как среди обломков будущего,
-- того будущего, что вижу я.
И в том мое творчество и стремление, чтобы собрать
и соединить воедино все, что является обломком, загад-
кой и ужасной случайностью.
И как мог бы я быть человеком, если бы человек не
был также поэтом, отгадчиком и избавителем от случая!
Спасти тех, кто миновали, и преобразовать всякое
"было" в "так хотел я" -- лишь это я назвал бы избавле-
нием!
Воля -- так называется освободитель и вестник ра-
дости; так учил я вас, друзья мои! А теперь научитесь
еще: сама воля еще пленница.
"Хотеть" освобождает -- но как называется то, что
и освободителя заковывает еще в цепи?
"Было" -- так называется скрежет зубовный и сокро-
венное горе воли. Бессильная против того, что уже сде-
лано, она -- злобная зрительница всего прошлого.
Обратно не может воля хотеть; что не может она по-
бедить время и остановить движение времени, -- в этом
сокровенное горе воли.
"Хотеть" освобождает; чего только ни придумывает
сама воля, чтобы освободиться от своего горя и посме-
яться над своим тюремщиком?
Ах, безумцем становится каждый пленник! Безумством
освобождает себя и плененная воля.
Что время не бежит назад, -- в этом гнев ее; "бы-
ло" -- так называется камень, которого не может катить
она.
И вот катит она камни от гнева и досады и мстит
тому, кто не чувствует, подобно ей, гнева и досады.
Так стала воля, освободительница, причинять стра-
дание: и на всем, что может страдать, вымещает она, что
не может вернуться вспять.
Это, и только это, есть само мщение: отвращение
воли ко времени и к его "было".
Поистине, великая глупость живет в нашей воле, и
проклятием стало всему человеческому, что эта глупость
научилась духу.
Дух мщения: друзья мои, он был до сих пор лучшей
мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно
было быть наказание.
"Наказание" -- именно так называет само себя мще-
ние: с помощью лживого слова оно притворяется чистой
совестью.
И так как в самом хотящем есть страдание, что не
может он обратно хотеть, -- то и сама воля, и вся жизнь
должны бы быть -- наказанием!
И вот туча за тучей собралися над духом -- пока
наконец безумие не стало проповедовать: "Все преходит,
и потому все достойно того, чтобы прейти!"
И самой справедливостью является тот закон време-
ни, чтобы оно пожирало своих детей, -- так проповедова-
ло безумие.
Нравственно все распределено по праву и наказанию.
Ах, где же избавление от потока вещей и от наказания
"существованием"? Так проповедовало безумие.
Может ли существовать избавление, если существует
вечное право? Ах, недвижим камень "было": вечными долж-
ны быть также все наказания. Так проповедовало безумие.
Никакое деяние не может быть уничтожено: как могло
бы оно быть несделанным через наказание! В том именно
вечное в наказании "существованием", что существование
вечно должно быть опять деянием и виной!
Пока наконец воля не избавится от себя самой и не
станет отрицанием воли, -- но ведь вы знаете, братья
мои, эту басню безумия!
Прочь вел я вас от этих басен, когда учил вас:
"Воля есть созидательница".
Всякое "было" есть обломок, загадка, ужасная слу-
чайность, пока созидающая воля не добавит: "Но так хо-
тела я!"
-- Пока созидающая воля не добавит: "Но так хочу
я! Так захочу я!"
Но говорила ли она уже так? И когда это случается?
Распряжена ли уже воля от своего собственного безумия?
Стала ли уже воля избавительницей себя самой и
вестницей радости? Забыла ли она дух мщения и всякий
скрежет зубовный?
И кто научил ее примирению со временем и высшему,
чем всякое примирение?
Высшего, чем всякое примирение, должна хотеть во-
ля, которая есть воля к власти, -- но как это может
случиться с ней? Кто научит ее хотеть обратно?
-- Но на этом месте речи Заратустра вдруг остано-
вился и стал походить на страшно испугавшегося. Испу-
ганными глазами смотрел он на своих учеников; взор его,
как стрела, пронизывал их мысли и тайные помыслы. Но
минуту спустя он уже опять смеялся и сказал добродушно:
"Трудно жить с людьми, ибо трудно хранить молча-
ние. Особенно для болтливого".
Так говорил Заратустра. Но горбатый прислушивался
к разговору и закрыл при этом свое лицо; когда же он
услыхал, что Заратустра смеется, он с любопытством
взглянул на него и проговорил медленно:
"Почему Заратустра говорит с нами иначе, чем со
своими учениками?"
Заратустра отвечал: "Что ж тут удивительного! С
горбатыми надо говорить по-горбатому!"
"Хорошо, -- сказал горбатый, -- а ученикам надо
разбалтывать тайны.
Но почему говорит Заратустра иначе к своим учени-
кам, чем к самому себе?"
О человеческой мудрости
Не высота: склон есть нечто ужасное!
Склон, где взор стремительно падает вниз, а рука
тянется вверх. Тогда трепещет сердце от двойного жела-
ния своего.
Ах, друзья, угадываете ли вы и двойную волю моего
сердца?
В том склон для меня и опасность, что взор мой
устремляется в высоту, а рука моя хотела бы держаться и
опираться -- на глубину!
За человека цепляется воля моя, цепями связываю я
себя с человеком, ибо влечет меня ввысь, к сверхчелове-
ку: ибо к нему стремится другая воля моя.
И потому живу я слепым среди людей; как будто не
знаю я их, чтобы моя рука не утратила совсем своей веры
в нечто твердое.
Я не знаю вас, люди: эта тьма и это утешение часто
окружают меня.
Я сижу у проезжих ворот, доступный для каждого
плута, и спрашиваю: кто хочет меня обмануть?
Моя первая человеческая мудрость в том, что я поз-
воляю себя обманывать, чтобы не быть настороже от об-
манщиков.
Ах, если бы я был настороже от человека, -- как бы
мог человек быть тогда якорем для воздушного шара мое-
го! Слишком легко оторвался бы я, увлекаемый вверх и
вдаль!
Таково уж провидение над моею судьбой, что без
предвидения должен я быть.
И кто среди людей не хочет умереть от жажды, дол-
жен научиться пить из всех стаканов; и кто среди людей
хочет остаться чистым, должен уметь мыться и грязной
водой.
И часто так говорил я себе в утешение: "Ну, поды-
майся, старое сердце! Несчастье не удалось тебе: нас-
лаждайся этим -- как своим счастьем!"
Моя вторая человеческая мудрость в том, что больше
щажу я тщеславных, чем гордых.
Не есть ли оскорбленное тщеславие мать всех траге-
дий? Но где оскорблена гордость, там вырастает еще неч-
то лучшее, чем гордость.
Чтобы приятно было смотреть на жизнь, надо, чтобы
ее игра хорошо была сыграна, -- но для этого нужны хо-
рошие актеры.
Хорошими актерами находил я всех тщеславных: они
играют и хотят, чтобы все смотрели на них с удовольст-
вием, -- весь дух их в этом желании.
Они исполняют себя, они выдумывают себя; вблизи их
люблю я смотреть на жизнь -- это исцеляет от тоски.
Потому и щажу я тщеславных, что они врачи моей
тоски и привязывают меня к человеку, как к зрелищу.
И потом: кто измерит в тщеславном всю глубину его
скромности! Я люблю его, и мне его жаль из-за его
скромности.
У вас хочет он научиться своей вере в себя; он пи-
тается вашими взглядами, он ест хвалу из ваших рук.
Даже вашей лжи верит он, если вы лжете во хвалу
ему, -- ибо в глубине вздыхает его сердце: "Что я та-
кое!"
И если истинная добродетель та, что не знает о се-
бе самой, -- то и тщеславный не знает о своей скромнос-
ти!
Моя третья человеческая мудрость в том, что ваша
боязливость не делает для меня противным вид злых лю-
дей.
Я счастлив при виде чудес, порождаемых знойным
солнцем: при виде тигра, пальм и гремучих змей.
Так и среди людей есть прекрасный приплод знойного
солнца, и у злых есть много чудесного.
И как мудрейшие среди вас не казались мне такими
уж мудрыми, так нашел я и злобу людей в молве о ней.
И часто спрашивал я, качая головой: к чему еще
гремите вы, гремучие змеи?
Поистине, даже для зла есть еще будущее! И самый
знойный юг не открыт еще для человека.
Сколь многое называют теперь худшей злобою, что
имеет всего двенадцать футов в ширину и три месяца в
длину! Но некогда придут в мир гораздо большие драконы.
Чтобы сверхчеловек не был лишен своего дракона,
сверх-дракона, достойного его, -- надо, чтобы знойное
солнце долго еще пылало над влажным девственным лесом!
Из ваших диких кошек должны вырасти сперва тигры,
из ваших ядовитых жаб -- крокодилы: ибо у доброго охот-
ника должна быть и добрая охота!
И поистине, вы, добрые и праведные! В вас есть
много смешного и особенно ваш страх перед тем, что до
сих пор называли "дьяволом"!
Так чужда ваша душа всего великого, что вам сверх-
человек был бы страшен в своей доброте!
И вы, мудрые и знающие, вы бежали бы от солнечного
зноя той мудрости, в которой сверхчеловек купает с ра-
достью свою наготу.
Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том
сомнение мое в вас и тайный смех мой: я угадываю, вы бы
назвали моего сверхчеловека -- дьяволом!
Ах, устал я от этих высших и лучших: с "высоты" их
потянуло меня выше, дальше от них, к сверхчеловеку!
Ужас напал на меня, когда увидел я нагими этих
лучших людей; тогда выросли у меня крылья, чтобы унес-
тись в далекое будущее.
В далекое будущее, в более южные страны, о каких
не мечтал еще ни один художник: туда, где боги стыдятся
всяких одежд!
Но переодетыми хочу видеть я вас, о братья и ближ-
ние мои, и наряженными, тщеславными и гордыми, в ка-
честве "добрых и праведных".
И переодетым хочу я сам сидеть среди вас -- чтобы
не узнавать вас и себя: в этом моя последняя человечес-
кая мудрость. --
Так говорил Заратустра.
Самый тихий час
Что случилось со мною, друзья мои? Вы видите меня
расстроенным, изгнанным, повинующимся против воли, го-
товым уйти -- ах, уйти подальше от вас!
Да, еще один раз должен Заратустра вернуться в
свое уединение: но неохотно возвращается на этот раз
медведь в свою берлогу!
Что случилось со мною? Кто обязывает меня к этому?
-- Ах, этого хочет мой гневный повелитель, он говорил
ко мне; называл ли я вам когда-нибудь имя его?
Вчера вечером говорил ко мне мой самый тихий час
-- вот имя ужасного повелителя моего.
И случилось это так -- ибо я должен сказать вам
все, чтобы ваше сердце не ожесточилось против внезапно
удаляющегося!
Знаете ли вы испуг засыпающего? --
До пальцев своих ног пугается он, ибо почва уходит
из-под ног его и начинается сон.
Это говорю я вам для сравнения. Вчера, в самый ти-
хий час, почва ушла из-под моих ног: сон начался.
Стрелка подвинулась, часы моей жизни перевели дух,
-- никогда еще не было такой тишины вокруг меня: так
что сердце мое испугалось.
Тогда заговорила беззвучно тишина ко мне: "Ты зна-
ешь это, Заратустра?" --
И я вскрикнул от страха при этом шепоте, и кровь
отхлынула от моего лица, -- но я молчал.
Тогда во второй раз сказала она мне беззвучно: "Ты
знаешь это, Заратустра, но ты не говоришь об этом!" --
И я отвечал наконец, подобно упрямцу: "Да, я знаю
это, но не хочу говорить об этом!"
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Ты не хо-
чешь, Заратустра? Правда ли это? Не прячься в своем
упорстве!"
И я плакал и дрожал, как ребенок, и наконец ска-
зал: "Ах, я хотел бы, но разве могу я! Избавь меня! Это
свыше моих сил!"
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе
за дело, что случится с тобой, Заратустра? Скажи свое
слово и разбейся!"
-------------------------------------------------------
---------------------
И я отвечал: "Ах, разве это мое слово? Кто я та-
кой? Я жду более достойного; я не достоин даже разбить-
ся о него".
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе
за дело, что случится с тобой? Ты еще недостаточно кро-
ток для меня. У кротости самая толстая шкура". --
И я отвечал: "Чего только не вынесла шкура моей
кротости! У подножия своей высоты я живу; как высоки
мои вершины? Никто еще не сказал мне этого. Но хорошо
знаю я свои долины".
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "О Зара-
тустра, кто должен двигать горами, тот передвигает так-
же долины и низменности". --
И я отвечал: "Еще мое слово не двигало горами, и
что я говорил, не достигало людей. И хотя я шел к лю-
дям, но еще не дошел до них".
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что знаешь
ты об этом! Роса падает на траву, когда ночь всего без-
молвнее". --
И я отвечал: "Они смеялись надо мной, когда нашел
я свой собственный путь и пошел по нему; и поистине,
дрожали тогда мои ноги.
И так говорили они мне: ты потерял путь, а теперь
ты отучиваешься даже ходить!"
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Что тебе
до насмешек их! Ты тот, кто разучился повиноваться: те-
перь должен ты повелевать!
Разве ты не знаешь, кто наиболее нужен всем? Кто
приказывает великое.
Совершить великое трудно; но еще труднее приказать
великое.
Самое непростительное в тебе: у тебя есть власть,
и ты не хочешь властвовать".
И я отвечал: "Мне недостает голоса льва, чтобы
приказывать".
Тогда, словно шепотом, сказала она мне: "Самые ти-
хие слова -- те, что приносят бурю. Мысли, ступающие
голубиными шагами, управляют миром.
О Заратустра, ты должен идти, как тень того, что
должно наступить: так будешь ты приказывать и, приказы-
вая, идти впереди".
И я отвечал: "Мне мешает стыд".
Тогда опять сказала она мне беззвучно: "Ты должен
еще стать ребенком, чтобы стыд не мешал тебе.
Гордыня юноши тяготеет еще на тебе, поздно помоло-
дел ты, -- но кто хочет превратиться в дитя, должен
преодолеть еще свою юность".
И я решался долго и дрожал. Наконец сказал я то
же, что и в первый раз: "Я не хочу".
Тогда раздался смех вокруг меня. Ах, смех этот
разрывал мне внутренности и надрывал мое сердце!
И в последний раз сказала она мне: "О Заратустра,
плоды твои созрели, но ты не созрел для плодов своих!
И оттого надо тебе опять уединиться; ибо ты должен
еще дозреть". --
И опять раздался смех, удалявшийся от меня, --
тогда наступила вокруг меня тишина, двойная тишина. Я
же лежал на земле, и пот катился с моих членов.
-- Теперь слышали вы все, и почему я должен вер-
нуться в свое уединение. Ничего не утаил я от вас,
друзья мои.
И все это слышали вы от меня, всегда самого молча-
ливого из всех людей, -- и я хочу остаться таким!
Ах, друзья мои! Я мог бы еще многое сказать вам, я
мог бы еще многое дать вам! Почему же не даю я? Разве я
скуп?
Но когда Заратустра произнес эти слова, им овладе-
ла великая скорбь и близость разлуки со своими друзь-
ями, так что он громко заплакал; и никто не мог утешить
его! Ночью же ушел он один и оставил своих друзей.
-------------------------------------------------------
---------------------