12
Внутренние комнаты Свентицких были загромождены лишними
вещами, вынесенными из гостиной и зала для большего простора.
Тут была волшебная кухня хозяев, их святочный склад. Здесь
пахло краской и клеем, лежали свертки цветной бумаги и были
грудами наставлены коробки с котильонными звездами и запасными
елочными свечами.
Старики Свентицкие расписывали номерки к подаркам, карточки
с обозначением места за ужином и билетики к какой-то
предполагавшейся лотерее. Им помогал Жорж, но часто сбивался в
нумерации, и они раздраженно ворчали на него. Свентицкие
страшно обрадовались Юре и Тоне. Они их помнили маленькими, не
церемонились с ними и без дальних слов усадили за эту работу.
- Фелицата Семеновна не понимает, что об этом надо было
думать раньше, а не в самый разгар, когда гости. Ах ты
Параскева-путаница, что ты, Жорж, опять натворил с номерами!
Уговор был бонбоньерки с драже на стол, а пустые - на диван,
а у вас опять шалды-балды и все шиворот-навыворот.
- Я очень рада, что Анете лучше. Мы с Пьером так за нее
беспокоились.
- Да, но, милочка, ей как раз хуже, хуже, понимаешь, а у
тебя всегда все dewant-derriere[*].
Юра и Тоня полвечера проторчали с Жоржем и стариками за их
елочными кулисами.
[* Шиворот-навыворот.]
13
Все то время, что они сидели со Свентицкими, Лара была в
зале. Хотя она была одета не по-бальному и никого тут не
знала, она то давала безвольно, как во сне, кружить себя Коке
Корнакову, то, как в воду опущенная, без дела слонялась кругом
по залу.
Лара уже один или два раза в нерешительности
останавливалась и мялась на пороге гостиной, в надежде на то,
что сидевший лицом к залу Комаровский заметит ее. Но он глядел
в свои карты, которые держал в левой руке щитком перед собой,
и либо действительно не видел ее, либо притворялся, что не
замечает. У Лары дух захватило от обиды. В это время из зала в
гостиную вошла незнакомая Ларе девушка. Комаровский посмотрел
на вошедшую тем взглядом, который Лара так хорошо знала.
Польщенная девушка улыбнулась Комаровскому, вспыхнула и
просияла. При виде этого Лара чуть не вскрикнула. Краска стыда
густо залила ей лицо, у нее покраснели лоб и шея. "Новая
жертва", - подумала она. Лара увидела как в зеркале всю себя
и всю свою историю. Но она еще не отказалась от мысли
поговорить с Комаровским и, решив отложить попытку до более
удобной минуты, заставила себя успокоиться и вернулась в зал.
С Комаровским за одним столом играло еще три человека. Один
из его партнеров, который сидел рядом с ним, был отец щеголя
лицеиста, пригласившего Лару на вальс. Об этом Лара заключила
из двух-трех слов, которыми она перекинулась с кавалером,
кружась с ним по залу. А высокая брюнетка в черном с шалыми
горящими глазами и неприятно по-змеиному напруженной шеей,
которая поминутно переходила то из гостинной в зал на поле
сыновней деятельности, то назад в гостиную к игравшему мужу,
была мать Коки Корнакова. Наконец, случайно выяснилось, что
девушка, подавшая повод к сложным Лариным чувствованиям,
сестра Коки, и Ларины сближения не имели под собой никакой
почвы.
- Корнаков, - представился Кока Ларе в самом начале. Но
тогда она не разобрала. - Корнаков, - повторил он на
последнем скользящем кругу, подведя ее к креслу, и откланялся.
На этот раз Лара расслышала. - Корнаков, Корнаков, -призадумалась она. - Что-то знакомое. Что-то неприятное.
Потом она вспомнила. Корнаков - товарищ прокурора московской
судебной палаты. Он обвинял группу железнодорожников, вместе с
которыми судился Тиверзин. Лаврентий Михайлович по Лариной
просьбе ездил его умасливать, чтобы он не так неистовствовал
на этом процессе, но не уломал. - Так вот оно что! Так, так,
так. Любопытно. Корнаков. Корнаков.
14
Был первый или второй час ночи. У Юры стоял шум в ушах.
После перерыва, в течение которого в столовой пили чай с
птифурами, танцы возобновились. Когда свечи на елке догорали,
их уже больше никто не сменял.
Юра стоял в рассеянности посреди зала и смотрел на Тоню,
танцевавшую с кем-то незнакомым. Проплывая мимо Юры, Тоня
движением ноги откидывала небольшой трен слишком длинного
атласного платья и, плеснув им, как рыбка, скрывалась в толпе
танцующих.
Она была очень разгорячена. В перерыве, когда они сидели в
столовой, Тоня отказалась от чая и утоляла жажду мандаринами,
которые она без счета очищала от пахучей легко отделявшейся
кожуры. Она поминутно вынимала из-за кушака или из рукавчика
батистовый платок, крошечный как цветы фруктового дерева, и
утирала им струйки пота по краям губ и между липкими
пальчиками. Смеясь и не прерывая оживленного разговора, она
машинально совала платок назад за кушак или за оборку лифа.
Теперь, танцуя с неизвестным кавалером и при повороте
задевая за сторонившегося и хмурившегося Юру, Тоня мимоходом
шаловливо пожимала ему руку и выразительно улыбалась. При
одном из таких пожатий платок, который она держала в руке,
остался на Юриной ладони. Он прижал его к губам и закрыл
глаза. Платок издавал смешанный запах мандариновой кожуры и
разгоряченной Тониной ладони, одинаково чарующий. Это было
что-то новое в Юриной жизни, никогда не испытанное и остро
пронизывающее сверху донизу. Детски-наивный запах был
задушевно-разумен, как какое-то слово, сказанное шопотом в
темноте. Юра стоял, зарыв глаза и губы в ладонь с платком и
дыша им. Вдруг в доме раздался выстрел.
Все повернули головы к занавеси, отделявшей гостиную от
зала. Минуту длилось молчание. Потом начался переполох. Все
засуетились и закричали. Часть бросилась за Кокой Корнаковым
на место грянувшего выстрела. Оттуда уже шли навстречу,
угрожали, плакали и, споря, перебивали друг друга.
- Что она наделала, что она наделала, - в отчаянии
повторял Комаровский.
- Боря, ты жив? Боря, ты жив, - истерически выкрикивала
госпожа Корнакова. - Говорили, что здесь в гостях доктор
Дроков. Да, но где же он, где он? Ах, оставьте, пожалуйста!
Для вас царапина, а для меня оправдание всей моей жизни. О мой
бедный мученик, обличитель всех этих преступников! Вот она,
вот она дрянь, я тебе глаза выцарапаю, мерзавка! Ну теперь ей
не уйти! Что вы сказали, господин Комаровский? В вас? Она
стреляла в вас? Нет, я не могу. У меня большое горе, господин
Комаровский, опомнитесь, мне сейчас не до шуток. Кока,
Кокочка, ну что ты скажешь! На отца твоего... Да... Но десница
Божья... Кока! Кока!
Толпа из гостиной вкатилась в зал. В середине, громко
отшучиваясь и уверяя всех в своей совершенной невредимости,
шел Корнаков, зажимая чистою салфеткою кровоточащую царапину
на легко ссаженной левой руке. В другой группе несколько в
стороне и позади вели за руки Лару.
Юра обомлел, увидав ее. - Та самая! И опять при каких
необычайных обстоятельствах! И снова этот седоватый. Но теперь
Юра знает его. Это видный адвокат Комаровский, он имел
отношение к делу об отцовском наследстве. Можно не
раскланиваться, Юра и он делают вид, что незнакомы. А она...
Так это она стреляла? В прокурора? Наверное, политическая.
Бедная. Теперь ей не поздоровится. Как она горделиво хороша! А
эти! Тащат ее, черти, выворачивая руки, как пойманную воровку.
Но он тут же понял, что ошибается. У Лары подкашивались
ноги. Ее держали за руки, чтобы она не упала, и с трудом
дотащили до ближайщего кресла, в которое она и рухнула.
Юра подбежал к ней, чтобы привести ее в чувство, но для
большего удобства решил сначала проявить интерес к мнимой
жертве покушения. Он подошел к Корнакову и сказал:
- Здесь просили врачебной помощи. Я могу подать ее.
Покажите мне вашу руку... Ну, счастлив ваш Бог. Это такие
пустяки, что я не стал бы перевязывать. Впрочем, немного йоду
не помешает. Вот Фелицата Семеновна, мы попросим у нее.
На Свентицкой и Тоне, быстро приблизившихся к Юре, не было
лица. Они сказали, чтобы он все бросил и шел скорее одеваться,
за ними приехали, дома что-то неладное. Юра испугался,
предположив самое худшее, и, позабыв обо всем на свете,
побежал одеваться.
15
Они уже не застали Анну Ивановну в живых, когда с подъезда
в Сивцевом сломя голову вбежали в дом. Смерть наступила за
десять минут до их приезда. Ее причиной был долгий припадок
удушья вследствие острого, вовремя не распознанного отека
легких.
Первые часы Тоня кричала благим матом, билась в судорогах и
никого не узнавала. На другой день она притихла, терпеливо
выслушивая, что ей говорили отец и Юра, но могла отвечать
только кивками, потому что, едва она открывала рот, горе
овладевало ею с прежнею силой и крики сами собой начинали
вырываться из нее как из одержимой.
Она часами распластывалась на коленях возле покойницы, в
промежутках между панихидами обнимая большими красивыми руками
угол гроба вместе с краем помоста, на котором он стоял, и
венками, которые его покрывали. Она никого кругом не замечала.
Но едва ее взгляды встречались с глазами близких, она поспешно
вставала с полу, быстрыми шагами выскальзывала из зала,
сдерживая рыданье, стремительно взбегала по лесенке к себе
наверх и, повалившись на кровать, зарывала в подушки взрывы
бушевавшего в ней отчаяния.
От горя, долгого стояния на ногах и недосыпания, от густого
пения, и ослепляющего света свечей днем и ночью, и от
простуды, схваченной на этих днях, у Юры в душе была сладкая
неразбериха, блаженно-бредовая, скорбно-восторженная.
Десять лет тому назад, когда хоронили маму, Юра был совсем
еще маленький. Он до сих пор помнил, как он безутешно плакал,
пораженный горем и ужасом. Тогда главное было не в нем. Тогда
он едва ли даже соображал, что есть какой-то он, Юра,
имеющийся в отдельности и представляющий интерес или цену.
Тогда главное было в том, что стояло кругом, в наружном.
Внешний мир обступал Юру со всех сторон, осязательный,
непроходимый и бесспорный, как лес, и оттого-то был Юра так
потрясен маминой смертью, что он с ней заблудился в этом лесу
и вдруг остался в нем один, без нее. Этот лес составляли все
вещи на свете - облака, городские вывески, и шары на пожарных
каланчах, и скакавшие верхом перед каретой с божьей Матерью
служки с наушниками вместо шапок на обнаженных в присутствии
святыни головах. Этот лес составляли витрины магазинов в
пассажах и недосягаемо высокое ночное небо со звездами,
боженькой и святыми.
Это недоступно высокое небо наклонялось низко-низко к ним в
детскую макушкой в нянюшкин подол, когда няня рассказывала
что-нибудь божественное, и становилось близким и ручным, как
верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и
обирают орехи. Оно как бы окуналось у них в детской в таз с
позолотой и, искупавшись в огне и золоте, превращалось в
заутреню или обедню в маленькой переулочной церквушке, куда
няня его водила. Там звезды небесные становились лампадками,
боженька - батюшкой и все размещались на должности более или
менее по способностям. Но главное был действительный мир
взрослых и город, который подобно лесу, темнел кругом. Тогда
всей своей полузвериной верой Юра верил в Бога этого леса, как
в лесничего.
Совсем другое дело было теперь. Все эти двенадцать лет
школы, средней и высшей, Юра занимался древностью и законом
Божьим, преданиями и поэтами, науками о прошлом и о природе,
как семейною хроникой родного дома, как своею родословною.
Сейчас он ничего не боялся, ни жизни ни смерти, все на свете,
все вещи были словами его словаря. Он чувствовал себя стоящим
на равной ноге со вселенною и совсем по-другому выстаивал
панихиды по Анне Ивановне, чем в былое время по своей маме.
Тогда он забывался от боли, робел и молился. А теперь он
слушал заупокойную службу как сообщение, непосредственно к
нему обращенное и прямо его касающееся. Он вслушивался в эти
слова и требовал от них смысла, понятно выраженного, как это
требуется от всякого дела, и ничего общего с набожностью не
было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам
земли и неба, которым он поклонялся как своим великим
предшественникам.
16
"Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй
нас". Что это? Где он? Вынос. Выносят. Надо проснуться. Он в
шестом часу утра повалился одетый на этот диван. Наверное у
него жар. Сейчас его ищут по всему дому, и никто не
догадается, что он в библиотеке спит-не проснется в дальнем
углу, за высокими книжными полками, доходящими до потолка.
"Юра, Юра!" - зовет его где-то рядом дворник Маркел.
Начался вынос, Маркелу надо тащить вниз на улицу венки, а он
не может доискаться Юры, да вдобавок еще застрял в спальне,
где венки сложены горою, потому что дверь из нее придерживает
открывшаяся дверца гардероба и не дает Маркелу выйти.
- Маркел! Маркел! Юра! - зовут их снизу.
Маркел одним ударом расправляется с образовавшимся
препятствием и сбегает с несколькими венками вниз по лестнице.
"Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный" - тихим
веянием проволакивается по переулку и остается в нем, как
будто провели мягким страусовым пером по воздуху, и все
качается: венки и встречные, головы лошадей с султанами,
отлетающее кадило на цепочке в руке священника, белая земля
под ногами.
- Юра! Боже, наконец-то. Проснись, пожалуйста, - трясет
его за плечо доискавшаяся его Шура Шлезингер. - Что с тобой?
Выносят. Ты с нами?
- Ну конечно.
17
Отпевание кончилось. Нищие, зябко переступая с ноги на
ногу, теснее сдвинулись в две шеренги. Колыхнулись и чуть-чуть
переместились похоронные дроги одноколка с венками, карета
Крюгеров.
Ближе к церкви подтянулись извозчики. Из храма вышла
заплаканная Шура Шлезингер и, подняв отсыревшую от слез вуаль,
скользнула испытующим взором вдоль линии извозчиков. Отыскав в
их ряду носильщиков из бюро, она кивком подозвала их к себе и
скрылась с ними в церкви. Из церкви валило все больше народу.
- Вот и Анина-Иваннина очередь. Приказала кланяться,
вынула, бедняжка, далекий билет.
- Да, отпрыгалась, бедная. Поехала, стрекоза, отдыхать.
- У вас извозчик или вы на одиннадцатом номере?
- Застоялись ноги. Чуточку пройдемся и поедем.
- Заметили, как Фуфков расстроен? На новопреставленную
смотрел, слезы градом, сморкается, так бы и съел. А рядом муж.
- Он всю жизнь на нее запускал глазенапа.
С такими разговорами тащились на другой конец города на
кладбище. В этот день отдало после сильных морозов. День был
полон недвижной тяжести, день отпустившего мороза и отошедшей
жизни, день, самой природой как бы созданный для погребения.
Погрязневший снег словно просвечивал сквозь наброшенный креп,
из-за оград смотрели темные, как серебро с чернью, мокрые елки
и походили на траур.
Это было то самое, памятное кладбище, место упокоения Марии
Николаевны. Юра последние годы совсем не попадал на
материнскую могилу. "Мамочка", - посмотрев издали в ту
сторону, прошептал он почти губами тех лет.
Расходились торжественно и даже картинно по расчищенным
дорожкам, уклончивые извивы которых плохо согласовались со
скорбной размеренностью их шага. Александр Александрович вел
под руку Тоню. За ними следовали Крюгеры. Тоне очень шел
траур.
На купольных цепях крестов и на розовых монастырских стенах
лохматился иней, бородатый, как плесень. В дальнем углу
монастырского двора от стены к стене были протянуты веревки с
развешенным для сушки стираным бельем - рубашки с тяжелыми,
набрякшими рукавами, скатерти персикового цвета, кривые, плохо
выжатые простыни. Юра вгляделся в ту сторону и понял, что это
то место на монастырской земле, где тогда бушевала вьюга,
измененное новыми постройками.
Юра шел один, быстрой ходьбой опережая остальных, изредка
останавливаясь и их поджидая. В ответ на опустошение,
произведенное смертью в этом медленно шагавшем сзади обществе,
ему с непреодолимостью, с какою вода, крутя воронки,
устремляется в глубину, хотелось мечтать и думать, трудиться
над формами, производить красоту. Сейчас, как никогда, ему
было ясно, что искусство всегда, не переставая, занято двумя
вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит
этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое
называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает.
Юра с вожделением предвкушал, как он на день-на два
исчезнет с семейного и университетского горизонта и в свои
заупокойные строки по Анне Ивановне вставит все, что ему к той
минуте подвер нется, все случайное, что ему подсунет жизнь:
две-три лучших отличительных черты покойной; образ Тони в
трауре; несколько уличных наблюдений по пути назад с кладбища;
стираное белье на том месте, где давно когда-то ночью завывала
вьюга и он плакал маленьким.
* Часть четвертая. НАЗРЕВШИЕ НЕИЗБЕЖНОСТИ *
1
Лара лежала в полубреду в спальне на кровати Фелицаты
Семеновны. Вокруг нее шептались Свентицкие, доктор Дроков,
прислуга.
Пустой дом Свентицких был погружен во тьму, и только в
середине длинной анфилады комнат, в маленькой гостиной, горела
на стене тусклая лампа, бросая свет вперед и назад вдоль этого
сквозного, в одну линию вытянутого ряда.
По этому пролету не как в гостях, а словно у себя дома
злыми и решительными шагами расхаживал Виктор Ипполитович. Он
то заглядывал в спальню, осведомляясь, что там делается, то
направлялся в противоположный конец дома и мимо елки с
серебряными бусами доходил до столовой, где стол ломился под
нетронутым угощением и зеленые винные бокалы позвякивали,
когда за окном по улице проезжала карета или по скатерти между
тарелок прошмыгивал мышонок.
Комаровский рвал и метал. Разноречивые чувства теснились в
его груди. Какой скандал и безобразие! Он был в бешенстве. Его
положение было в опасности. Случай подрывал его репутацию.
Надо было любой ценой, пока не поздно, предупредить, пресечь
сплетни, а если весть уже распространилась, замять, затушить
слухи при самом возникновении. Кроме того, он снова испытал,
до чего неотразима эта отчаянная, сумасшедшая девушка. Сразу
было видно, что она не как все. В ней всегда было что-то
необыкновенное. Однако как чувствительно и непоправимо,
по-видимому, исковеркал он ее жизнь! Как она мечется, как все
время восстает и бунтует в стремлении переделать судьбу
по-своему и начать существовать сызнова.
Надо будет со всех точек зрения помочь ей, может быть,
снять ей комнату, но ни в коем случае не трогать ее, напротив,
совершенно устраниться, отойти в сторону, чтобы не бросать
тени, а то вот ведь она какая, еще что-нибудь выкинет, чего
доброго!
А сколько еще хлопот впереди! Ведь за это по головке не
погладят. Закон не дремлет. Еще ночь и не прошло двух часов с
той минуты, как разыгралась эта история, а уже два раза
являлись из полиции, и Комаровский выходил на кухню для
объяснения с околоточным и все улаживал.
А чем дальше, тем все будет сложнее. Потребуются
доказательства, что Лара целилась в него, а не в Корнакова. Но
и этим дело не ограничится. Часть ответственности будет с Лары
снята, но она будет подлежать судебному преследованию за
оставшуюся часть.
Разумеется, он всеми силами этому воспрепятствует, а если
дело будет возбуждено, достанет заключение психиатрической
экспертизы о невменяемости Лары в момент совершения покушения
и добьется прекращения дела.
За этими мыслями Комаровский стал успокаиваться. Ночь
прошла. Полосы света стали шнырять из комнаты в комнату,
заглядывая под столы и диваны, как воры или ломбардные
оценщики.
Наведавшись в спальню и удостоверившись, что Ларе не стало
лучше, Комаровский от Свентицких поехал к своей знакомой,
юристке и жене политического эмигранта Руфине Онисимовне
Войт-Войтковской. Квартира в восемь комнат была теперь выше ее
потребностей и ей не по средствам. Она сдавала внаймы две
комнаты. Одну из них, недавно освободившуюся, Комаровский снял
для Лары. Через несколько часов Лару перевезли туда в
лихорадочном жару и полуобморочном состоянии. У нее была
нервная горячка.
2
Руфина Онисимовна была передовой женщиной, врагом
предрассудков, доброжелательницей всего, как она думала и
выражалась, "положительного и жизнеспособного".
У нее на комоде лежал экземпляр Эрфуртской программы с
надписью составителя. На одной из фотографий, прибитых к
стене, ее муж, "мой добрый Войт", был снят на народном гуляний
в Швейцарии вместе с Плехановым. Оба были в люстриновых
пиджаках и панамах.
Руфина Онисимовна с первого взгляда невзлюбила свою больную
квартирантку. Она считала Лару злостной симулянткой. Припадки
Лариного бреда казались Руфине Онисимовне сплошным
притворством. Руфина Онисимовна готова была побожиться, что
Лара разыгрывает помешанную Маргариту в темнице.
Руфина Онисимовна выражала Ларе свое презрение повышенным
оживлением. Она хлопала дверьми и громко напевала, вихрем
носясь по своей части квартиры, и по целым дням проветривала у
себя комнаты.
Ее квартира была в верхнем этаже большого дома на Арбате.
Окна этого этажа, начиная с зимнего солнцеворота, наполнялись
через край голубым светлым небом, широким, как река в
половодье. Ползимы квартира была полна признаками будущей
весны, ее предвестиями.
В форточки дул теплый ветер с юга, на вокзалах белугой
ревели паровозы, и болеющая Лара, лежа в постели, предавалась
на досуге далеким воспоминаниям.
Очень часто ей вспоминался первый вечер их приезда в Москву
с Урала, лет семь-восемь тому назад, в незабвенном детстве.
Они ехали в пролетке полутемными переулками через всю
Москву в номера с вокзала. Приближающиеся и удаляющиеся фонари
отбрасывали тень их горбящегося извозчика на стены зданий.
Тень росла, росла, достигала неестественных размеров,
накрывала мостовую и крыши, обрывалась. И все начиналось
сначала.
В темноте над головой трезвонили московские сорок сороков,
по земле со звоном разъезжали конки, но кричащие витрины и
огни тоже оглушали Лару, как будто и они издавали какой-то
свой звук, как колокола и колеса.
На столе в номере ее ошеломил неимоверной величины арбуз,
хлеб-соль Комаровского им на новоселье. Арбуз казался Ларе
символом властности Комаровского и его богатства. Когда Виктор
Ипполитович ударом ножа раскроил надвое звонко хряснувшее,
темно-зеленое, круглое диво с ледяной, сахаристой сердцевиной,
у Лары захватило дух от страха, но она не посмела отказаться.
Она через силу глотала розовые душистые куски, которые от
волнения становились у нее поперек горла.
И ведь эта робость перед дорогим кушаньем и ночною столицей
потом так повторилась в ее робости перед Комаровским -главная разгадка всего происшедшего. Но теперь он был
неузнаваем. Ничего не требовал, не напоминал о себе и даже не
показывался. И постоянно, держась на расстоянии,
благороднейшим образом предлагал свою помощь.
Совсем другое дело было посещение Кологривова. Лара очень
обрадовалась Лаврентию Михайловичу. Не потому чтобы он был так
высок и статен, а благодаря выпиравшей из него живости и
таланту гость занял собою, своим искрящимся взглядом и своей
умною усмешкою полкомнаты. В ней стало теснее.
Он сидел, потирая руки, перед Лариной кроватью. Когда его
вызывали в Петербург в Совет министров, он разговаривал с
сановными старцами так, словно это были шалуны приготовишки. А
тут перед ним лежала недавняя часть его домашнего очага,
что-то вроде его родной дочери, с которою, как со всеми
домашними, он перекидывался взглядами и замечаниями только на
ходу и мельком (это составляло отличительную прелесть их
сжатого, выразительного общения, обе стороны это знали). Он не
мог относиться к Ларе тяжело и безразлично, как ко взрослой.
Он не знал, как с ней говорить, чтобы не обидеть ее, и сказал,
усмехнувшись ей, как ребенку:
- Что же вы это, матушка, затеяли? Кому нужны эти
мелодрамы? - Он смолк и стал рассматривать пятна сырости на
потолке и обоях. Потом, укоризненно покачал головой,
продолжал: - В Дюссельдорфе выставка открывается
международная - живописи, скульптуры, садоводства. Собираюсь.
Сыровато у вас. И долго это вы намерены болтаться между небом
и землею? Здесь ведь не Бог весть какое раздолье. Эта
Войтесса, между нами говоря, порядочная дрянь. Я ее знаю.
Переезжайте. Довольно вам валяться. Поболели и ладно. Пора
подыматься. Перемените комнату, займитесь предметами, кончайте
курсы. Есть у меня один художник знакомый. Он уезжает на два
года в Туркестан. У него мастерская разгорожена переборками,
и, собственно говоря, это целая небольшая квартира. Кажется,
он готов передать ее вместе с обстановкой в хорошие руки.
Хотите, устрою? И затем вот что. Позвольте уж я по-деловому. Я
давно хотел, это моя священная обязанность... С тех пор как
Липа... Вот тут небольшая сумма, наградные за ее окончание...
Нет, позвольте, позвольте... Нет, прошу вас, не упирайтесь...
Нет, извините, пожалуйста.
И, уходя, он заставил ее, несмотря на ее возражения, слезы
и даже что-то вроде драки, принять от него банковский чек на
десять тысяч.
Выздоровев, Лара переехала на новое пепелище, расхваленное
Кологривовым. Место было совсем поблизости у Смоленского
рынка. Квартира находилась наверху небольшого каменного дома в
два этажа, старинной стройки. Низ занимали торговые склады. В
доме жили ломовые извозчики. Двор был вымощен булыжником и
всегда покрыт рассыпанным овсом и рассоренным сеном. По двору,
воркуя, похаживали голуби. Они шумной стайкой подпархивали над
землей, не выше Лариного окна, когда по каменному сточному
жолобу двора табунком пробегали крысы.
3
Много горя было с Пашею. Пока Лара серьезно хворала, его не
допускали к ней. Что должен был он почувствовать? Лара хотела
убить человека, по Пашиным понятиям, безразличного ей, а потом
очутилась под покровительством этого человека, жертвы своего
неудавшегося убийства. И это все после памятного их разговора
рождественскою ночью, при горящей свече! Если бы не этот
человек, Лару бы арестовали и судили. Он отвел от нее
грозившую ей кару. Благодаря ему она осталась на курсах, цела
и невредима. Паша терзался и недоумевал.
Когда ей стало лучше, Лара вызвала Пашу к себе. Она
сказала:
- Я плохая. Ты не знаешь меня, я когда-нибудь расскажу
тебе. Мне трудно говорить, ты видишь, я захлебываюсь от слез,
но брось, забудь меня, я тебя не стою.
Пошли душераздирающие сцены, одна невыносимее другой.
Войтковская, - потому что это происходило еще во время
Лариного пребывания на Арбате, - Войтковская при виде
заплаканного Паши кидалась из коридора на свою половину,
валилась на диван и хохотала до колик, приговаривая: "Ой не
могу, ой не могу! Вот это можно сказать действительно...
Ха-ха-ха! Богатырь! Ха-ха-ха! Еруслан Лазаревич!"
Чтобы избавить Пашу от пятнающей привязанности, вырвать ее
с корнем и положить конец мучениям, Лара объявила Паше, что на
отрез отказывается от него, потому что не любит его, но так
рыдала, произнося это отречение, что ей нельзя было поверить.
Паша подозревал ее во всех смертных грехах, не верил ни одному
ее слову, готов был проклясть и возненавидеть, и любил ее
дьявольски, и ревновал ее к ее собственным мыслям, к кружке,
из которой она пила, и к подушке, на которой она лежала. Чтобы
не сойти с ума, надо было действовать решительнее и скорее.
Они решили пожениться, не откладывая, еще до окончания
экзаменов. Было предположение венчаться на Красную горку.
Свадьбу по Лариной просьбе опять отложили.
Их венчали в Духов день, на второй день Троицы, когда с
несомненностью выяснилась успешность их окончания. Всем
распоряжалась Людмила Капитоновна Чепурко, мать Туси Чепурко,
Лариной однокурсницы, вместе с ней окончившей. Людмила
Капитоновна была красивая женщина с высокой грудью и низким
голосом, хорошая певица и страшная выдумщица. В придачу к
действительным примерам и поверьям, известным ей, она на ходу
экспромтом сочиняла множество собственных.
Была ужасная жара в городе, когда Лару "повезли под
злат-венец", как цыганским Панинским басом мурлыкала себе под
нос Людмила Капитоновна, убирая Лару перед выездом. Были
пронзительно желты золотые купола церквей и свежий песочек на
дорожках гуляний. Запылившаяся зелень березок, нарубленных
накануне к Троицыну дню, понуро висла по оградам храмов,
свернувшись в трубочку и словно обгорелая. Было трудно дышать,
и в глазах рябило от солнечного блеска. И словно тысячи свадеб
справляли кругом, потому что все девушки были завиты и в
светлом, как невесты, и все молодые люди, по случаю праздника,
напомажены и в черных парах в обтяжку. И все волновались, и
всем было жарко.
Лагодина, мать другой Лариной товарки, бросила Ларе горсть
серебряной мелочи под ноги, когда Лара вступила на коврик к
будущему богатству, а Людмила Капитоновна с тою же целью
посоветовала Ларе, когда она станет под венец, креститься не
голой, высунутой рукой, а полуприкрытой краешком газа или
кружева. Потом она сказала, чтобы Лара держала свечу высоко,
тогда она будет в доме верховодить. Но, жертвуя своей
будущностью в пользу Пашиной, Лара опускала свечу как можно
ниже, и всЈ понапрасну, потому что сколько она ни старалась,
все выходило, что ее свеча выше Пашиной.
Из церкви вернулись прямо на пирушку в мастерскую
художника, тогда же обновленную Антиповыми. Гости кричали
"горько, не пьется", - а с другого конца согласным ревом
ответствовали: "надо подсластить", - и молодые, конфузливо
ухмыляясь, целовались. Людмила Капитоновна пропела им
величание "Виноград" с двойным припевом "Дай вам Бог любовь да
совет" и песню "Расплетайся трубчата коса, рассыпайтесь русы
волоса".
Когда все разошлись и они остались одни, Паше стало не по
себе от внезапно наступившей тишины. На дворе против Лариного
окна горел фонарь, на столбе, и, как ни занавешивалась Лара,
узкая, как распиленная доска, полоса света проникала сквозь
промежуток разошедшихся занавесок. Эта светлая полоса не
давала Паше покою, словно кто-то за ними подсматривал. Паша с
ужасом обнаруживал, что этим фонарем он занят больше, чем
собою, Ларою и своей любовью к ней.
За эту ночь, продолжительную как вечность, недавний студент
Антипов, "Степанида" и "Красная Девица", как звали его
товарищи, побывал на верху блаженства и на дне отчаяния. Его
подозрительные догадки чередовались с Лариными признаниями. Он
спрашивал, и за каждым Лариным ответом у него падало сердце,
словно он летел в пропасть. Его израненное воображение не
поспевало за новыми открытиями.
Они проговорили до утра. В жизни Антипова не было перемены
разительнее и внезапнее этой ночи. Утром он встал другим
человеком, почти удивляясь, что его зовут по-прежнему.
4
Через десять дней друзья устроили им проводы в той же
комнате. Паша и Лара оба кончили, оба одинаково блестяще, оба
получили предложения в один и тот же город на Урале, куда и
должны были выехать на другой день утром.
Опять пили, пели и шумели, но на этот раз только одна
молодежь, без старших.
За перегородкой, отделявшей жилые закоулки от большой
мастерской, где собрались гости, стояла большая багажная и
одна средняя корзины Лары, чемодан и ящик с посудою. В углу
лежало несколько мешков. Вещей было много. Часть их уходила на
другой день утром малою скоростью. ВсЈ почти было уложено, но
не до конца. Ящик и корзины стояли открытые, не доложенные
доверху. Лара время от времени вспоминала про что-нибудь,
переносила забытую вещь за перегородку и, положив в корзину,
разравнивала неровности.
Паша уже был дома с гостями, когда Лара, ездившая в
канцелярию курсов за метрикой и бумагами, вернулась в
сопровождении дворника с рогожею и большой связкою крепкой
толстой веревки для увязывания завтрашней клади. Лара
отпустила Дворника и, обойдя гостей, с частью поздоровалась за
руку, а с другими перецеловалась, а потом ушла за перегородку
переодеваться. Когда она вышла переодетая, все захлопали,
загалдели, стали рассаживаться, и начался шум, как несколько
дней тому назад на свадьбе. Наиболее предприимчивые взялись
разливать водку соседям, множество рук, вооружившись вилками,
потянулось в центр стола за хлебом и к блюдам с кушаньями и
закусками. Ораторствовали, крякали, промочивши горло, и
наперебой острили. Некоторые стали быстро пьянеть.
- Я смертельно устала, - сказала Лара, сидевшая рядом с
мужем. - ты все успел, что хотел сделать?
- Да.
- И все-таки я замечательно себя чувствую. Я счастлива. А
ты?
- Я тоже. Мне хорошо. Но это долгий разговор. На вечеринку
с молодою компанией в виде исключения был допущен Комаровский.
В конце вечера он хотел сказать, что осиротеет после отъезда
своих молодых друзей, что Москва станет для него пустынею,
Сахарой, но так расчувствовался, что всхлипнул и должен был
повторить прерванную от волнения фразу снова. Он просил
Антиповых позволения переписываться с ними и наведаться к ним
в Юрятин, место их нового жительства, если он не выдержит
разлуки.
- Это совершенно лишнее, - громко и невнимательно
отозвалась Лара. - И вообще все это ни к чему -переписываться, Сахара и тому подобное. А приезжать туда и не
думайте. Бог даст без нас уцелеете, не такая мы редкость, не
правда ли, Паша? Авось найдется вашим молодым друзьям замена.
И совершенно забыв, с кем и о чем она говорит, Лара что-то
вспомнила и, торопливо встав, ушла за перегородку на кухню.
Там она развинтила мясорубку и стала распихивать разобранные
части по углам посудного ящика, подтыкая их клочьями сена. При
этом она чуть не занозила себе руку отщепившейся от края
острою лучиной.
За этим занятием она упустила из виду, что у нее гости,
перестав их слышать, как вдруг они напомнили о себе особенно
громким взрывом галдежа из-за перегородки, и тогда Лара
подумала, с какой старательностью пьяные всегда любят
изображать пьяных, и с тем более бездарной, и любительской
подчеркнутостью, чем они пьянее.
В это время совсем другой, особенный звук привлек ее
внимание со двора сквозь открытое окно. Лара отвела занавеску
и высунулась наружу.
По двору хромающими прыжками передвигалась стреноженная
лошадь. Она была неизвестно чья и забрела во двор, наверное,
по ошибке. Было уже совершенно светло, но еще далеко до
восхода солнца. Спящий и как бы совершенно вымерший город
тонул в серо-лиловой прохладе раннего часа. Лара закрыла
глаза. Бог знает в какую деревенскую глушь и прелесть
переносило это отличительное и ни с чем не сравнимое конское
кованое переступание.
С лестницы позвонили. Лара навострила уши. Из-за стола
пошли отворять. Это была Надя! Лара кинулась навстречу
вошедшей. Надя была прямо с поезда, свежая, обворожительная и
вся как бы благоухала дуплянскими ландышами. Подруги стояли,
будучи не в силах сказать ни слова, и только ревели,
обнимались и чуть не задушили друг друга.
Надя привезла Ларе от всего дома поздравления и напутствия
и в подарок от родителей драгоценность. Она вынула из саквояжа
завернутую в бумагу шкатулку, развернула ее и, отщелкнув
крышку, передала Ларе редкой красоты ожерелье.
Начались охи и ахи. Кто-то из пьяных, уже несколько
протрезвившийся, сказал:
- Розовый гиацинт. Да, да, розовый, вы что думаете. Камень
не ниже алмаза.
Но Надя спорила, что это желтые сапфиры.
Усадив ее рядом с собой и угощая, Лара положила ожерелье
около своего прибора и смотрела на него, не отрываясь.
Собранное в горсточку на фиолетовой подушке футляра, оно
переливалось, горело и то казалось стечением по каплям
набежавшей влаги, то кистью мелкого винограда.
Кое-кто за столом тем временем успел прийти в чувство.
Очнувшиеся снова пропустили по рюмочке за компанию с Надей.
Надю быстро напоили.
Скоро дом представлял сонное царство. Большинство, предвидя
завтрашние вокзальные проводы, осталось ночевать. Половина
давно уже храпела по углам вповалку. Лара сама не помнила, как
очутилась одетая на диване рядом с уже спавшею Ирой Лагодиной.
Лара проснулась от громкого разговора над самым ухом. Это
были голоса чужих, пришедших с улицы во двор за пропавшею
лошадью. Лара открыла глаза и удивилась: "Какой этот Паша, в
самом деле, неугомонный, стоит верстой среди комнаты и все без
конца что-то шарит". В это время предполагаемый Паша
повернулся к ней лицом, и она увидала, что это совсем не Паша,
а какое-то рябое страшилище с лицом, рассеченным шрамом от
виска к подбородку. Тогда она поняла, что к ней забрался вор,
грабитель, и хотела крикнуть, но оказалась не в состоянии
издать ни звука. Вдруг она вспомнила про ожерелье и, украдкой
поднявшись на локте, посмотрела искоса на обеденный стол.
Ожерелье лежало на месте среди крошек хлеба и огрызков
карамели, и недогадливый злоумышленник не замечал его в куче
объедков, а только ворошил уложенное белье и приводил в
беспорядок Ларину упаковку. Хмельной и полусонной Ларе, плохо
сознававшей положение, стало особенно жалко своей работы. В
негодовании она снова хотела крикнуть и снова не могла открыть
рот и пошевелить языком. Тогда она с силой толкнула спавшую
рядом Иру Лагодину коленом под ложечку, и когда та вскрикнула
не своим голосом от боли, вместе с ней закричала и Лара. Вор
уронил узел с накраденным и опрометью кинулся из комнаты.
Кое-кто из повскакавших мужчин, насилу уяснив себе, в чем
дело, бросились вдогонку, но грабителя и след простыл.
Происшедший переполох и его дружное обсуждение послужили
сигналом к общему вставанию. Остаток хмеля у Лары как рукой
сняло. Неумолимая к их упрашиваниям дать им подремать и
поваляться еще немного, Лара подняла всех спящих, наскоро
напоила их кофе и разогнала по домам впредь до новой встречи
на вокзале к моменту отхода их поезда.
Когда все ушли, закипела работа. Лара со свойственною ей
быстротой носилась от портпледа к портпледу, распихивала
подушки, стягивала ремни и только умоляла Пашу и дворничиху не
помогать, чтобы не мешать ей.
Все произошло как следует, вовремя. Антиповы не опоздали.
Поезд тронулся плавно, словно подражая движению шляп, которыми
им махали на прощание. Когда перестали махать и троекратно
рявкнули что-то издали (вероятно, "ура"), поезд пошел быстрее.
5
Третий день стояла мерзкая погода. Это была вторая осень
войны. Вслед за успехами первого года начались неудачи.
Восьмая армия Брусилова, сосредоточенная в Карпатах, готова
была спуститься с перевалов и вторгнуться в Венгрию, но вместо
этого отходила, оттягиваемая назад общим отступлением. Мы
очищали Галицию, занятую в первые месяцы военных действий.
Доктор Живаго, которого звали прежде Юрою; а теперь один за
другим звали всЈ чаще ho имени-отчеству, стоял в коридоре
акушерского корпуса гинекологической клиники, против двери
палаты, в которую поместили только что привезенную им жену
Антонину Александровну. Он с ней простился и дожидался
акушерки, чтобы уговориться с ней о том, как она будет
извещать его, в случае надобности, и как он будет у нее
осведомляться о состоянии Тониного здоровья.
Ему было некогда, он торопился к себе в больницу, а до
этого должен был еще заехать к двум больным с визитом на дом,
а он попусту терял драгоценное время, глазея в окно на косую
штриховку дождя, струи которого ломал и отклонял в сторону
порывистый осенний ветер, как валит и путает буря колосья в
поле.
Еще было не очень темно. Глазам Юрия Андреевича открывались
клинические задворки, стеклянные террасы особняков на Девичьем
поле, ветка электрического трамвая, проложенная к черному ходу
одного из больничных корпусов.
Дождь лил самым неутешным образом, не усиливаясь и не
ослабевая, несмотря на неистовства ветра, казалось,
обострявшиеся от невозмутимости низвергавшейся на землю воды.
Порывы ветра терзали побеги дикого винограда, которыми была
увита одна из террас. Ветер как бы хотел вырвать растение
целиком, поднимал на воздух, встряхивал на весу и брезгливо
кидал вниз, как дырявое рубище.
Мимо террасы к клинике подошел моторный вагон с двумя
прицепами. Из них стали выносить раненых.
В московских госпиталях, забитых до невозможности, особенно
после Луцкой операции, раненых стали класть на лестничных
площадках и в коридорах. Общее переполнение городских больниц
начало сказываться на состоянии женских отделений.
Юрий Андреевич повернулся спиной к окну и зевал от
усталости. Ему не о чем было думать. Неожиданно он вспомнил. В
хирургическом отделении Крестовоздвиженской больницы, где он
служил, умерла на днях больная. Юрий Андреевич утверждал, что
у нее эхинококк печени. Все с ним спорили. Сегодня ее вскроют.
Вскрытие установит истину. Но прозектор их больницы -запойный пьяница. Бог его знает, как он за это примется.
Быстро стемнело. Стало невозможно разглядеть что-нибудь за
окном. Словно мановением волшебного жезла во всех окнах
зажглось электричество.
От Тони через маленький тамбурчик, отделявший палату от
коридора, вышел главный врач отделения мастодонт-гинеколог, на
все вопросы всегда отвечавший возведением глаз к потолку и
пожиманием плеч. Эти движения на его мимическом языке
означали, что, как ни велики успехи знания, есть, мой друг
Горацио, загадки, перед которыми наука пасует.
Он прошел мимо Юрия Андреевича, с улыбкой поклонившись ему,
и произвел несколько плавательных движений пухлыми руками с
толстыми ладонями в смысле того, что приходится ждать и
смиряться, и направился по коридору покурить в приемную.
Тогда к Юрию Андреевичу вышла ассистентка неразговорчивого
гинеколога, по словоохотливости полная ему противоположность.
- На вашем месте я поехала бы домой. Я вам завтра позвоню
в Крестовоздвиженскую общину. Едва ли это начнется раньше. Я
уверена, что роды будут естественные, без искусственного
вмешательства. Но, с другой стороны, кое-какая узость таза,
второе затылочное положение, в котором лежит плод, отсутствие
у нее болей и незначительность сокращений вызывают некоторые
опасения. Впрочем, рано предсказывать. Все зависит от того,
какие она будет вырабатывать потуги, когда начнутся роды. А
это покажет будущее.
На другой день в ответ на его телефонный звонок подошедший
к аппарату больничный сторож велел ему не вешать трубки, пошел
справляться, протомил его минут десять и принес в грубой и
несостоятельной форме следующие сведения: "Велено сказать,
скажи, говорят, привез жену слишком рано, надо забирать
обратно". Взбешенный Юрий Андреевич потребовал к телефону
кого-нибудь более осведомленного. - "Симптомы обманчивы, -сказала ему сестра, - пусть доктор не тревожится, придется
потерпеть сутки-другие".
На третий день он узнал, что роды начались ночью, на
рассвете прошли воды и с утра не прекращаются сильные схватки.
Он сломя голову помчался в клинику и, когда шел по
коридору, слышал через полуоткрытую по нечаянности дверь
душераздирающие крики Тони, как кричат задавленные с
отрезанными конечностями, извлеченные из-под колес вагона.
Ему нельзя было к ней. Закусив до крови согнутый в суставе
палец, он отошел к окну, за которым лил тот же косой дождь,
как вчера и позавчера.
Из палаты вышла больничная сиделка. Оттуда доносился писк
новорожденного.
- Спасена, спасена, - радостно повторял про себя Юрий
Андреевич.
- Сынок. Мальчик. С благополучным разрешением от бремени,
-- нараспев говорила сиделка. - Сейчас нельзя. Придет время
-- покажем. Тогда придется раскошелиться на родильницу.
Намучилась. С первым. С первым завсегда мука.
- Спасена, спасена, - радовался Юрий Андреевич, не
понимая того, что говорила сиделка, и того, что она своими
словами зачисляла его в участники совершившегося, между тем
как при чем он тут? Отец, сын - он не видел гордости в этом
даром доставшемся отцовстве, он не чувствовал ничего в этом с
неба свалившемся сыновстве. Все это лежало вне его сознания.
Главное была Тоня, Тоня, подвергшаяся смертельной опасности и
счастливо ее избегнувшая.
У него был больной невдалеке от клиники. Он зашел к нему и
через полчаса вернулся. Обе двери, из коридора в тамбур и
дальше, из тамбура в палату, были опять приоткрыты. Сам не
сознавая, что он делает, Юрий Андреевич прошмыгнул в тамбур.
Растопырив руки, перед ним как из-под земли вырос
мастодонт-гинеколог в белом халате.
- Куда? - задыхающимся шопотом, чтобы не слышала родиль
категории. На этот раз отстоять вас не удастся. Страшная
нехватка военно-медицинского персонала. Придется вам понюхать
пороху.
6
Антиповы сверх ожидания очень хорошо устроились в Юрятине.
Гишаров поминали тут добром. Это облегчило Ларе трудности,
сопряженные с водворением на новом месте.
Лара вся была в трудах и заботах. На ней были дом и их
трехлетняя девчурка Катенька. Как ни старалась рыжая Марфутка,
прислуживавшая у Антиповых, ее помощь была недостаточна.
Лариса Федоровна входила во все дела Павла Павловича. Она сама
преподавала в женской гимназии. Лара работала не покладая рук
и была счастлива. Это была именно та жизнь, о которой она
мечтала.
Ей нравилось в Юрятине. Это был ее родной город. Он стоял
на большой реке Рыньве, судоходной на своем среднем и нижнем
течении, и находился на линии одной из уральских железных
дорог.
Приближение зимы в Юрятине ознаменовывалось тем, что
владельцы лодок поднимали их с реки на телегах в город. Тут их
развозили по своим дворам, где лодки зимовали до весны под
открытым небом. Перевернутые лодки, белеющие на земле в
глубине дворов, означали в Юрятине то же самое, что в других
местах осенний перелет журавлей или первый снег.
Такая лодка, под которою Катенька играла как под выпуклою
крышею садового павильона, лежала белым крашеным дном вверх на
дворе дома, арендованного Антиповыми.
Ларисе Федоровне по душе были нравы захолустья,
по-северному окающая местная интеллигенция в валенках и теплых
кацавейках из серой фланели, их наивная доверчивость. Лару
тянуло к земле и простому народу.
По странности как раз сын московского железнодорожного
рабочего Павел Павлович оказался неисправимым столичным
жителем. Он гораздо строже жены относился к юрятинцам. Его
раздражали их дикость и невежество.
Теперь задним числом выяснилось, что у него была
необычайная способность приобретать и сохранять знания,
почерпнутые из беглого чтения. Он уже и раньше, отчасти с
помощью Лары, прочел очень много. За годы уездного уединения
начитанность его так возросла, что уже и Лара казалась ему
недостаточно знающей. Он был головою выше педагогической среды
своих сослуживцев и жаловался, что он среди них задыхается. В
это военное время ходовой их патриотизм, казенный и немного
квасной, не соответствовал более сложным формам того же
чувства, которое питал Антипов.
Павел Павлович кончил классиком. Он преподавал в гимназии
латынь и древнюю историю. Но в нем, бывшем реалисте, вдруг
проснулась заглохшая было страсть к математике, физике и
точным наукам. Путем самообразования он овладел всеми этими
предметами в университетском объеме. Он мечтал при первой
возможности сдать по ним испытания при округе,
переопределиться по какой-нибудь математической специальности
и перевестись с семьею в Петербург. Усиленные ночные занятия
расшатали здоровье Павла Павловича. У него появилась
бессонница.
С женой у него были хорошие, но слишком непростые
отношения. Она подавляла его своей добротой и заботами, а он
не позволял себе критиковать ее. Он остерегался, как бы в
невиннейшем его замечании не послышался ей какой-нибудь мнимо
затаенный упрек, в том, например, что она белой, а он -черной кости, или в том, что до него она принадлежала другому.
Боязнь, чтобы она не заподозрила его в какой-нибудь
несправедливо-обидной бессмыслице, вносила в их жизнь
искусственность. Они старались переблагородничать друг друга и
этим всЈ осложняли.
У Антиповых были гости, несколько педагогов - товарищей
Павла Павловича, начальница Лариной гимназии, один участник
третейского суда, на котором Павел Павлович тут однажды
выступал примирителем, и другие. Все они, с точки зрения Павла
Павловича, были набитые дураки и дуры. Он поражался Ларе,
любезной со всеми, и не верил, чтобы кто-нибудь тут мог
искренне нравиться ей.
Когда гости ушли, Лара долго проветривала, подметала
комнаты, мыла с Марфуткою на кухне посуду. Потом,
удостоверившись, что Катенька хорошо укрыта и Павел спит,
быстро разделась, потушила лампу и легла рядом с мужем с
естественностью ребенка, взятого в постель к матери.
Но Антипов притворялся, что спит, - он не спал. У него был
припадок обычной за последнее время бессонницы. Он знал, что
проваляется еще так без сна часа три-четыре. Чтобы нагулять
себе сон и избавиться от оставленного гостями табачного чада,
он тихонько встал и в шапке и шубе поверх нижнего белья вышел
на улицу.
Была ясная осенняя ночь с морозом. Под ногами у Антипова
звонко крошились хрупкие ледяные пластинки. Звездное небо, как
пламя горящего спирта, озаряло голубым движущимся отсветом
черную землю с комками замерзшей грязи.
Дом, в котором жили Антиповы, находился в части города,
противоположной пристани. Дом был последним на улице. За ним
начиналось поле. Его пересекала железная дорога. Близ линии
стояла сторожка. Через рельсы был проложен переезд.
Антипов сел на перевернутую лодку и посмотрел на звезды.
Мысли, к которым он привык за последние годы, охватили его с
тревожною силой. Ему представилось, что их рано или поздно
надо додумать до конца, и лучше это сделать сегодня.
Так дальше не может продолжаться, - думал он. - Но ведь
все это можно было предвидеть раньше, он поздно хватился.
Зачем позволяла она ему ребенком так заглядываться на себя и
делала из него, что хотела? Отчего не нашлось у него ума
вовремя отказаться от нее, когда она сама на этом настаивала
зимою перед их свадьбой? Разве он не понимает, что она любит
не его, а свою благородную задачу по отношению к нему, свой
олицетворенный подвиг? Что общего между этой вдохновенной и
похвальною миссией и настоящей семейной жизнью? Хуже всего то,
что он по сей день любит ее с прежнею силой. Она
умопомрачительно хороша. А может быть и у него это не любовь,
а благодарная растерянность перед ее красотою и великодушием?
Фу ты, разберись-ка в этом! Тут сам чорт ногу сломит.
Так что же в таком случае делать? Освободить Лару и
Катеньку от этой подделки? Это даже важнее, чем освободиться
самому. Да, но как? Развестись? Утопиться? - Фу, какая
гадость, - возмутился он. - Ведь я никогда не пойду на это.
Тогда зачем называть эти эффектные мерзости хотя бы в мыслях?
Он посмотрел на звезды, словно спрашивая у них совета. Они
мерцали, частые и редкие, крупные и мелкие, синие и
радужно-переливчатые. Неожиданно их мерцание затмилось, и двор
с домом, лодкою и сидящим на ней Антиповым озарился резким,
мечущимся светом, словно кто-то бежал с поля к воротам,
размахивая зажженным факелом. Это, выбрасывая в небо клубы
желтого, огнем пронизанного дыма, шел мимо переезда на запад
воинский поезд, как они без счету проходили тут днем и ночью
начиная с прошлого года.
Павел Павлович улыбнулся, встал с лодки и пошел спать.
Желаемый выход нашелся.
7
Лариса Федоровна обомлела и сначала не поверила своим ушам,
когда узнала о Пашином решении. - Бессмыслица. Очередная
причуда, - подумала она. - Не обращать внимания, и сам обо
всем забудет.
Но выяснилось, что приготовлениям мужа уже две недели
давности, бумаги в воинском присутствии, в гимназии имеется
заместитель, и из Омска пришло извещение о его приеме в
тамошнее военное училище. Подошли сроки его отъезда.
Лара завыла, как простая баба, и, хватая Антипова за руки,
стала валяться у него в ногах.
- Паша, Пашенька, - кричала она, - на кого ты меня и
Катеньку оставляешь? Не делай этого, не делай! Ничего не
поздно. Я все исправлю. Да ты ведь толком и доктору-то не
показывался. С твоим-то сердцем. Стыдно? А приносить семью в
жертву какому-то сумасшествию не стыдно? Добровольцем! Всю
жизнь смеялся над Родькой пошляком и вдруг завидно стало!
Самому захотелось саблей позвенеть, поофицерствовать. Паша,
что с тобой, я не узнаю тебя! Подменили тебя, что ли, или ты
белены объелся? Скажи мне на милость, скажи честно, ради
Христа, без заученных фраз, это ли нужно России?
Вдруг она поняла, что дело не в этом. Неспособная осмыслить
частности, она уловила главное. Она угадала, что Патуля
заблуждается насчет ее отношения к нему. Он не оценил
материнского чувства, которое она всю жизнь подмешивает в свою
нежность к нему, и не догадывается, что такая любовь больше
обыкновенной женской.
Она закусила губы, вся внутренне съежилась, как побитая, и,
ничего не говоря и молча глотая слезы, стала собирать мужа в
дорогу.
Когда он уехал, ей показалось, что стало тихо во всем
городе и даже в меньшем количестве стали летать по небу
вороны. "Барыня, барыня", - безуспешно окликала ее Марфутка.
"Мама, мамочка", - без конца лепетала Катенька, дергая ее за
рукав. Это было серьезнейшее поражение в ее жизни. Лучшие,
светлейшие ее надежды рухнули.
По письмам из Сибири Лара знала все о муже. Скоро у него
наступило просветление. Он очень тосковал по жене и дочери.
Через несколько месяцев Павла Павловича выпустили досрочно
прапорщиком и так же неожиданно отправили с назначением в
действующую армию. Он проехал в крайней экстренности далеко
стороной мимо Юрятина и в Москве не имел времени с кем-либо
повидаться.
Стали приходить его письма с фронта, более оживленные и не
такие печальные, как из Омского училища. Антипову хотелось
отличиться, чтобы в награду за какую-нибудь военную заслугу
или в результате легкого ранения отпроситься в отпуск на
свидание с семьей. Возможность выдвинуться представилась.
Вслед за недавно совершенным прорывом, который стал
впоследствии известен под именем Брусиловского, армия перешла
в наступление. Письма от Антипова прекратились. Вначале это не
беспокоило Лару. Пашино молчание она объясняла развивающимися
военными действиями и невозможностью писать на маршах.
Осенью движение армии приостановилось. Войска окапывались.
Но об Антипове по-прежнему не было ни слуху ни духу. Лариса
Федоровна стала тревожиться и наводить справки, сначала у себя
в Юрятине, а потом по почте в Москве и на фронте, по прежнему
полевому адресу Пашиной части. Нигде ничего не знали, ниоткуда
не приходило ответа.
Как многие дамы-благотворительницы в уезде, Лариса
Федоровна с самого начала войны оказывала посильную помощь в
госпитале, развернутом при Юрятинской земской больнице.
Теперь она занялась серьезно начатками медицины и сдала при
больнице экзамен на звание сестры милосердия.
В этом качестве она отпросилась на полгода со службы из
гимназии, оставила квартиру в Юрятине на попечение Марфутки и
с Катенькой на руках поехала в Москву. Тут она пристроила дочь
у Липочки, муж которой, германский подданный Фризенданк,
вместе с другими гражданскими пленными был интернирован в Уфе.
Убедившись в бесполезности своих розысков на расстоянии,
Лариса Федоровна решила перенести их на место недавних
происшествий. С этою целью она поступила сестрой на санитарный
поезд, отправлявшийся через город Лиски в Мезо-Лаборч, на
границу Венгрии. Так называлось место, откуда Паша написал ей
свое последнее письмо.