ПРОЛОГ
     
      В конце войны судьба забросила меня в Нью-Йорк. Пятьдесят седьмая улица и ее окрестности стали для меня, изгнанника, с трудом объяснявшегося на языке этой страны, почти что второй родиной.
      Позади расстилался долгий, полный опасностей путь - via dolorosa(1) всех тех, кто бежал от гитлеровцев. Крестный путь этот шел из Голландии через Бельгию и Северную Францию в Париж, а потом разветвлялся: одна дорога вела через Лион на побережье Средиземного моря, другая - через Бордо и Пиренеи в Испанию и Португалию, в лиссабонский порт.
      Я прошел этот путь подобно многим другим, спасавшимся от гестапо. И в тех странах, через которые он пролегал, мы не чувствовали себя в безопасности, ибо только очень немногие из нас имели подлинное удостоверение личности, подлинную визу. Стоило попасть в руки жандармов, и нас сажали за решетку, приговаривали к тюремному заключению, к высылке. Впрочем, в некоторых странах еще сохранилось подобие человечности - нас по крайней мере не выдворяли в Германию на верную гибель в концлагерях.
      Только немногим беженцам удалось раздобыть настоящие паспорта, поэтому бегство наше было нескончаемым. К тому же без документов мы нигде не могли работать легально. Большинство из нас были голодные, жалкие и одинокие. Вот почему мы и назвали путь наших странствий via dolorosa.
     
      -----------------------------------------
      (1) Скорбный путь (исп.).
     
      Вокзалами нам служили почтамты в маленьких городишках и побеленные ограды на шоссе. В почтовых отделениях нас могло ждать письмо, посланное до востребования родными и близкими, а заборы заменяли доски объявлений. Мелом и углем на них были выведены фамилии тех, кто потерялся, и тех, кто разыскивал друг друга, адреса, предостережения, указания. Призывы, брошенные в пустоту, да к тому же в годы тотального безразличия, вслед за которыми настала эпоха полной бесчеловечности - война, когда и гестапо, и полиция, а нередко и жандармы делали общее дело: охотились за нами, изгоями.
     
     
      I
     
      Несколько месяцев назад я прибыл на грузовом пароходе из Лиссабона в Америку, по-английски говорил с грехом пополам; казалось, меня, полунемого и полуглухого, высадили на другую планету. Да это и была другая планета. Ведь в Европе шла война.
      К тому же документы у меня были не в порядке, хотя буквально чудом я стал обладателем настоящей американской визы, дававшей мне право на въезд. Но паспорт мой был на чужую фамилию. Иммиграционные власти отнеслись ко мне с недоверием и засадили на Эллис-Айленд. И лишь шесть недель спустя мне выдали временное удостоверение на три месяца. За этот срок я должен был обеспечить себе разрешение на въезд в какую-нибудь другую страну.
      Знакомая картина. В Европе я жил долгие годы точно так же, и передышки длились иногда не месяцы, а дни. Эмигрировав из Германии в тридцать третьем, я официально стал политическим мертвецом. А теперь мне целых три месяца не надо было бежать. Непостижимое счастье!
      Уж давно я перестал удивляться тому, что ношу чужое имя и живу по паспорту умершего. Напротив, это казалось в порядке вещей. Паспорт я получил в наследство во Франкфурте. Фамилия человека, подарившего мне его в день своей смерти, была Росс. Таким образом, и я теперь звался Роберт Росс. Свою настоящую фамилию я почти забыл. Люди многое забывают, когда речь идет о жизни и смерти.
      На Эллис-Айленде я встретил турка, который лет десять назад уже приезжал в Америку. Не знаю, по какой причине ему сейчас не разрешили въезд в Штаты. Спрашивать не имело смысла. На моей памяти не раз случалось, что людей высылали только из-за того, что они не подходили ни под одну рубрику инструкции.
      Турок дал мне адрес одного русского в Нью-Йорке, с которым он был знаком в давние времена. К сожалению, он не знал, жив ли этот человек. Но когда меня выпустили, я сразу отправился к нему. Поступок мой был вполне объясним. Я жил так уже годы. Людям, вынужденным постоянно быть в бегах, не оставалось ничего другого, как рассчитывать на случай. Чем невероятней был случай, тем естественнее он казался. И в наши дни обыденность иногда походит на сказку. Не очень-то веселую сказку, но как ни удивительно, конец у нее часто оказывается куда более счастливым, чем можно было ожидать.
      Русский работал в маленькой обшарпанной гостинице недалеко от Бродвея. Он назвался Меликовым, говорил по-немецки и сразу же принял во мне участие. Он-то знал, что мне всего нужнее: пристанище и работа. Пристанище нашлось без труда: у русского оказалась лишняя койка, и он поставил ее к себе в комнату. Но работать с туристской визой было запрещено. Тут требовались другие бумаги - разрешение на въезд с номером иммиграционной квоты. Значит, работать я мог только нелегально. Так же было и в Европе, и я не очень сокрушался. Кроме того, у меня еще оставалось немного денег.
      - А на что вы будете жить? Об этом вы подумали? - спросил Медиков.
      - Во Франции я под конец работал торговым агентом, продавал сомнительные картины и подделки под старину.
      - Вы что-нибудь в этом смыслите?
      - Не слишком, но кое-что усвоил.
      - Где?
      - Я два года провел в Брюссельском музее.
      - Работали там? - с удивлением спросил Медиков.
      - Нет. Скрывался, - ответил я.
      - От немцев?
      - От немцев, которые оккупировали Бельгию.
      - Два года? - снова удивился Медиков. - И вас так и не нашли?
      - Нет. Нашли того человека, который меня прятал. Медиков взглянул на меня.
      - Вы успели удрать?
      - Да.
      - А что случилось с тем человеком?
      - То, что обычно случалось. Его отправили в концлагерь.
      - Он был немец?
      - Бельгиец. Директор музея.
      Медиков кивнул.
      - Каким образом вам удалось так долго скрываться? - спросил он, помолчав немного. - Разве в музее не было посетителей?
      - Конечно, были. Днем я сидел взаперти в подвале, где находился запасник. Вечером являлся директор, приносил еду и на ночь выпускал меня из моего убежища. Из здания музея я не выходил, но мог выбираться из подвала. Свет, разумеется, нельзя было зажигать.
      - А служащие музея что-нибудь знали?
      - Нет. В запаснике не было окон. А когда кто-нибудь спускался в подвал, я сидел не шевелясь. Больше всего боялся чихнуть не вовремя.
      - Вас из-за этого и обнаружили?
      - Да нет. Кто-то обратил внимание, что директор либо чересчур часто засиживается в музее, либо возвращается туда по вечерам.
      - Понятно, - сказал Медиков. - А читать вы могли?
      - Только в летние ночи или при лунном свете.
      - Но ночью вам разрешалось гулять по музею и рассматривать картины?
      - Да, пока они были видны.
      Медиков улыбнулся и неожиданно спросил:
      - Хотите есть?
      - Да, - сказал я. - И даже очень.
      - Так я и думал. Стоит человеку очутиться на свободе - и у него появляется волчий аппетит. Поедим в аптеке.
      - В аптеке?
      - Да, в drugstore. Это одна из особенностей Штатов. В аптеке покупают аспирин и закусывают.
      - Чем вы занимались целый день в музее, чтобы не сойти с ума? - спросил Медиков.
      Я окинул взглядом аптеку: у длинной стойки люди торопливо жевали, глядя на рекламные плакаты и бутыли с лекарствами.
      - А что мы тут будем есть? - спросил я в свою очередь.
      - Котлеты. Это блюдо да еще венские сосиски - основная пища американцев. Бифштексы не по карману простому люду.
      - Чем я занимался в музее? Ждал вечера. И, конечно, по возможности избегал думать об опасности, которая мне угрожала. Иначе я бы очень скоро свихнулся. Впрочем, у меня был опыт - уже несколько лет, как я скрывался. Один год даже в самой Германии. Вот я и не позволял себе думать, что допустил хоть какую-нибудь оплошность. Раскаяние разъедает душу сильнее, чем соляная кислота. Это занятие для спокойных эпох. Ну, а потом я без конца занимался французским, сам себе давал уроки французского. Позже я стал ночами бродить по залам музея, рассматривать картины, запоминать их. Скоро я уже знал все полотна. И сидя днем в кромешной тьме, мысленно восстанавливал их в памяти. Я представлял их себе, следуя определенной системе, по порядку, иной раз на одну какую-нибудь картину тратил много дней. Порою на меня нападало отчаяние, но потом я начинал все сызнова. Если бы я просто любовался картинами, то, наверное, пропал бы. Но я придумал себе своего рода упражнение для памяти и благодаря этому все время совершенствовался. Теперь я уже не бился головой об стенку, я как бы поднимался вверх, ступенька за ступенькой. Понимаете?
      - Да, вы не давали себе покоя, - сказал Меликов. - И у вас была цель. Это спасает.
      - Одно лето я не расставался с Сезанном и с несколькими картинами Дега. Разумеется, это были воображаемые картины, и только в воображении я мог их оценить. Но все же я оценивал их. То был своего рода вызов судьбе. Я заучивал наизусть цвета и композицию, хотя никогда не видел ни одного цвета днем. Это был лунный Сезанн и ночной Дега. И я запоминал и сопоставлял эти картины в их сумеречном воплощении. Позже я нашел в библиотеке книги по искусству. И, присев под подоконником, усердно изучал их. Призрачный мир, но все же это был мир.
      - Разве музей не охранялся?
      - Только в дневные часы. Вечером его просто запирали. На мое счастье.
      - И на несчастье человека, который носил вам еду.
      - На несчастье человека, который прятал меня, - сказал я спокойно, взглянув на Меликова. Я понимал, что за его словами ничего не кроется, он не хотел меня обидеть. Просто констатировал факт.
      - Не надейтесь стать нелегальным мойщиком тарелок, - сказал Меликов. - Это романтические бредни! Да и с тех пор, как существуют профсоюзы, такая возможность отпала. Сколько времени вы можете продержаться и не умереть с голоду?
      - Совсем недолго... Сколько стоит этот завтрак?
      - Полтора доллара. С начала войны здесь все дорожает.
      - Войны? - сказал я. - Какая здесь война?
      - Война идет! - возразил Меликов. - И опять-таки на ваше счастье. Требуются люди. Безработицы пока нет. Вам легче будет устроиться.
      - Через два месяца мне снова придется удирать. Меликов рассмеялся, зажмурив маленькие глазки.
      - Америка - огромная страна. И война идет. На ваше счастье. Где вы родились?
      - Согласно паспорту - в Гамбурге, на самом деле - в Ганновере.
      - Ни в том, ни в другом случае это вам не грозит высылкой. Но вы можете угодить в лагерь для интернированных.
      - В одном таком лагере я уже побывал. Во Франции, - сказал я, пожав плечами.
      - Бежали?
      - Скорее, просто ушел. После поражения, когда началась всеобщая неразбериха.
      Меликов кивнул.
      - Я тоже жил во Франции, когда началась всеобщая неразбериха в восемнадцатом году... Но только после победы - как оказалось, впрочем, весьма призрачной. Не выпить ли нам сейчас водки?
      - Я привык с опаской относиться к алкоголю, - ответил я. - Несколько раз я из-за него переоценивал свои силы. И дважды это привело к весьма плачевным результатам... к тюремной камере, кишевшей насекомыми.
      - В Испании?
      - В Северной Америке.
      - И все же давайте рискнем в третий раз. Тюремные камеры здесь чистые. Водка у меня в гостинице, тут вам не подадут ни капли... А вы романтик? - спросил он немного погодя.
      - Для меня это - непозволительная роскошь. Полиция хватает романтиков чаще, чем всех прочих.
      - Насчет полиции можете несколько месяцев не беспокоиться.
      - Да, верно. Трудно сразу привыкнуть к этому.
      Мы пошли к Меликову в гостиницу, но скоро мне стало там невмоготу. Я не хотел пить, не хотел сидеть среди потертого плюша, а комната у Меликова была совсем маленькая. Меня тянуло еще раз выйти на улицу, слишком долго я просидел взаперти. Даже Эллис-Айленд был тюрьмой - пусть сравнительно благоустроенной, но все же тюрьмой. Замечание Меликова о том, что в ближайшие два месяца можно не бояться полиции, не выходило у меня из головы. Два месяца - поразительно долгий срок!
      - Сколько я еще могу гулять? - спросил я.
      - Сколько хотите.
      - Когда вы ложитесь спать?
      Медиков небрежно махнул рукой.
      - Не раньше утра. У меня сейчас самая работа. Желаете найти себе женщину? В Нью-Йорке это не так просто, как в Париже. И довольно рискованно.
      - Нет. Я просто хочу побродить по городу.
      - Женщину легче найти здесь, в гостинице.
      - Мне она не нужна.
      - Женщина нужна всегда.
      - Только не сегодня.
      - Стало быть, вы все же романтик, - сказал Меликов. - Запомните номер улицы и название гостиницы. Гостиница "Ройбен". В Нью-Йорке легко найти дорогу: почти все улицы пронумерованы, только немногие имеют название.
      Совсем как я. И я стал номером, который носит случайное имя, мелькнуло у меня в голове. Какая успокоительная безымянность; имена приносили мне слишком много неприятностей.
      Я бесцельно шел по этому безымянному городу. Грязные испарения его поднимались к небу. Ночью это был мрачный огненный столп, днем - белесый, как облако. Похоже, что именно так Господь Бог указывал в пустыне дорогу первому племени изгнанников, первым эмигрантам. Я шел сквозь бурю слов, шума, смеха, криков, которые глухо бились о мои барабанные перепонки, я слышал гул, не улавливая его смысл. После погруженной во мрак Европы люди казались мне Прометеями - вот потный детина в сполохах электрического света протягивает из дверей магазина руку, увешанную полотенцами и носками, умоляя прохожих купить его товар; вот повар жарит пиццу на огромной сковородке, а вокруг него так и летают искры, будто он не человек, а некое древнее божество. Я не понимал чужую речь, потому от меня ускользал и почти символический смысл пантомимы. Мне казалось, будто все происходит на сцене и передо мной не повара, не зазывалы, не продавцы, а марионетки, которые разыгрывают неведомую пьесу; я один в ней не участвую и угадываю лишь общий ее смысл. Я был в толпе и в то же время чувствовал себя чужим, неприкаянным, отрезанным от людей; нас разделяла не стеклянная стена, не расстояние, не враждебность и не отчужденность, а что-то незримое. Это "что-то" касалось меня одного и коренилось во мне самом. Смутно я понимал: мгновение это неповторимо, оно никогда не вернется - уже завтра острота чувств притупится. И не потому, что окружающее станет мне ближе, - как раз наоборот. Возможно, уже завтра я начну борьбу за существование - буду ползать на брюхе, идти на компромиссы, фальшивить, нагромождая горы той полу лжи, из которой и состоят наши будни. Но сегодня ночью город еще являл мне свое неразгаданное лицо.
      И вдруг я понял: добравшись до чужих берегов, я отнюдь не избежал опасности, - напротив: именно сейчас она угрожала мне с особой силой. Угрожала не извне, а изнутри. Очень долго я думал только о том, чтобы сохранить себе жизнь. В этом и заключалось мое спасение. То был примитивный инстинкт самосохранения, инстинкт, который возникает на тонущем корабле, когда начинается паника и у человека одна цель - остаться в живых.
      Но уже скоро, с завтрашнего дня, а может, даже с этой диковинной ночи, действительность раскроется передо мной по-новому, и у меня опять появится будущее, а стало быть, и прошлое. Прошлое, которое убивает, если не сумеешь его забыть или зачеркнуть. Я понял внезапно, что та корка льда, которая успела образоваться, еще долгое время будет слишком тонкой, ходить по ней опасно. Лед провалится. И этого надо избегнуть. Смогу ли я начать жизнь во второй раз? Начать сначала - познать то, что простирается передо мной, так же, как я познаю этот чужой язык? Смогу ли я начать снова? И не будет ли это предательством, двойным предательством по отношению к мертвым, к людям, которые были мне дороги?
      Я быстро повернулся и пошел назад, смущенный и глубоко взволнованный. Теперь я уже не глазел по сторонам. А когда увидел перед собой гостиницу, у меня вдруг радостно забилось сердце. Другие гостиницы лезли вширь и вверх, стараясь быть позаметней, а эта была тихой и незаметной.
      Я вошел в вестибюль, уродливо отделанный "под мрамор", и увидел Меликова, дремавшего в качалке позади стойки. Он открыл глаза, и мне на секунду показалось, что у него нет век, как у старого попугая. Потом его глаза поголубели и посветлели.
      - Вы играете в шахматы? - спросил он вставая.
      - Как все эмигранты.
      - Хорошо. Пойду принесу водку.
      Он пошел наверх. Я огляделся. Почему-то мне почудилось, что я дома. Человеку, который давно не имел дома, часто приходят в голову подобные мысли.
     
     
      II
     
      В английском я делал большие успехи, и недели через две мой словарный запас был уже как у пятнадцатилетнего подростка. По утрам я несколько часов проводил среди красного плюша гостиницы "Ройбен" - зубрил грамматику, а во второй половине дня изыскивал возможности для устной практики. Действовал я без малейшего стыда и стеснения. Заметив, что за десять дней, проведенных с Меликовым, у меня появился русский акцент, я тут же перекинулся на постояльцев и служащих гостиницы. И поочередно усваивал самые разнообразные акценты: немецкий, еврейский, французский. Под конец, сведя дружбу с уборщицами и горничными и уверовав, что они-то и есть стопроцентные американки, я начал говорить с явным бруклинским акцентом.
      - Надо тебе завести роман с молоденькой американкой, - сказал Медиков: за это время мы перешли с ним на "ты".
      - Из Бруклина? - спросил я.
      - Лучше из Бостона. Там всего правильнее говорят.
      - Тогда уж надо найти учительницу из Бостона. Это было бы самое рациональное.
      - К несчастью, наша гостиница - караван-сарай. Различные акценты носятся в воздухе, как тифозные бациллы, а ты, увы, легко перенимаешь все отклонения от нормы и совершенно глух к нормальной речи. Надеюсь, тебе поможет любовь.
      - Владимир, - сказал я, - мир и так уже слишком быстро меняется для меня. С каждым днем мое английское "я" становится на год старше, и, к великому сожалению, мир этого "я" теряет свои чары. Чем лучше я понимаю язык, тем скорее исчезает таинственность. Пройдет еще несколько недель, и оба мои "я" уравновесятся. Американское "я" станет столь же скучно трезвым, как и европейское. Дай срок! И оставь в покое мое произношение. Я не хочу, чтобы мое второе детство пролетело так быстро.
      - Не бойся, не пролетит. Пока что твой умственный кругозор равен кругозору зеленщика-меланхолика по имени Аннибале Бальбо, который торгует здесь на углу. Ты уже и так пересыпаешь свою речь итальянскими словечками, они плавают в твоем английском, как волокна мяса в рисовом супе по-итальянски.
      - А вообще-то существуют настоящие, коренные американцы?
      - Конечно. Но через нью-йоркский порт на город обрушивается лавина эмигрантов - ирландцы, итальянцы, немцы, евреи, армяне и еще десятки разных национальностей. Как там говорят у вас: "Здесь ты человек, здесь ты можешь существовать"(1). Здесь ты эмигрант, здесь ты можешь существовать. Эта страна основана эмигрантами. Отбрось свои европейские комплексы неполноценности. Здесь ты снова человек, а не истерзанный комок плоти, прилепленный к собственному паспорту.
      Я поднял глаза от шахматной доски.
      - Ты прав, Владимир, - сказал я медленно. - Посмотрим, сколько это продлится.
      - Не веришь, что это будет длиться долго?
      - Как я могу верить?
     
      -----------------------------------------
      (1) Строка из Гете.
     
      - Во что же ты веришь?
      - В то, что с каждым днем мне становится хуже, - ответил я.
      Незнакомый человек, прихрамывая, шел по вестибюлю. Мы сидели в полутьме, и я лишь смутно видел вошедшего. Однако его странная хромота в ритме трех четвертей такта напомнила мне кого-то.
      - Лахман, - сказал я вполголоса.
      Незнакомец остановился и взглянул в мою сторону.
      - Лахман! - повторил я.
      - Моя фамилия Мертон, - ответил он.
      Я щелкнул выключателем. Из весьма жалкой люстры, представлявшей собою наихудший образец модерна начала двадцатого века, заструился безрадостно-тусклый свет - желтый и синеватый.
      - Боже мой! Роберт! - воскликнул вошедший с удивлением. - Ты жив? А я думал, ты уже давно погиб.
      - То же самое я думал о тебе. Но узнал тебя по походке.
      - По моей хромоте в три четверти такта?
      - По твоему вальсирующему шагу, Курт. Ты знаком с Меликовым?
      - Конечно, знаком.
      - Живешь здесь?
      - Нет. Но иногда захаживаю.
      - Теперь твоя фамилия Мертон?
      - Да. А твоя?
      - Росс. Имя осталось то же.
      - Вот как люди встречаются, - сказал Лахман, слегка усмехнувшись.
      Мы немного помолчали. Всегдашняя тягостная пауза при встрече эмигрантов. Никогда ведь не знаешь, о ком и о чем можно спрашивать. Не знаешь, кого уже нет в живых.
      - Ты слышал что-нибудь о Кане? - спросил я наконец.
      И это был обычный прием. Сначала осторожно узнать о людях, которые не так уж близки твоему собеседнику.
      - Он в Нью-Йорке, - ответил Лахман.
      - Он тоже? Как ему удалось перебраться сюда?
      - А как все перебирались сюда. Благодаря тысяче случайностей. Никого ведь из нас не было в составленном американцами списке знаменитостей.
      Медиков выключил верхний свет и вытащил бутылку из-под стойки.
      - Американская водка, - сказал он. - Нечто вроде калифорнийского бордо или бургундского из Сан-Франциско. Или рейнского из Чили. Салют! Одно из преимуществ эмиграции в том, что приходится часто прощаться и посему можно часто выпивать в честь новой встречи. Создается иллюзия долголетия.
      Ни Лахман, ни я не ответили ему. Медиков был человеком иного поколения: то, что нам еще причиняло боль, для него уже стало воспоминанием.
      - Салют, Владимир! - Я первый прервал молчание. - И почему мы не родились йогами?
      - Я бы удовольствовался меньшим - не родиться евреем в Германии, - сказал Лахман-Мертон.
      - Воспринимайте себя как первых граждан мира, - невозмутимо заметил Медиков. - И ведите себя соответственно как первооткрыватели. Настанет время, и вам будут ставить памятники.
      - Когда? - спросил Лахман.
      - Где? - спросил я.
      - На Луне, - сказал Медиков и пошел к конторке, чтобы выдать ключ постояльцу.
      - Остряк, - сказал Лахман, поглядев ему вслед. - Ты работаешь на него?
      - То есть?
      - Девочки. При случае морфий и тому подобное. Кажется, он и букмекер к тому же.
      - Ты из-за этого сюда пришел?
      - Нет. Я по уши влюбился в одну женщину. Ей, представь себе, пятьдесят, она родом из Пуэрто-Рико, католичка и без ноги. Ей ампутировали ногу. У нее шуры-муры с одним мексиканцем. Явным сутенером. За пять долларов он согласился бы сам постелить нам постель. Но этого она не хочет. Ни в коем случае. Верит, что Господь Бог взирает на нас, сидя на облаке. И по ночам тоже. Я сказал ей: Господь Бог близорук. Уже давно. Не помогает. Но деньги она берет. И обещает. А потом смеется. И опять обещает. Что ты на это скажешь? Неужели я для этого приехал в Штаты? Черт знает что!
      У Лахмана из-за хромоты появился комплекс неполноценности, но, судя по его рассказам, раньше он пользовался феноменальным успехом у дам. Об этом прослышал один эсэсовец и затащил Лахмана в пивнушку штурмовиков в районе Берлин-Вильмерсдорф - хотел его оскопить. Но эсэсовцу помешала полиция - это было еще в тридцать четвертом. Лахман отделался несколькими шрамами и четырьмя переломами ноги, которые плохо срослись. С тех пор он стал хромать и пристрастился к женщинам с легкими физическими изъянами. Остальное ему безразлично, лишь бы дама обладала солидным и крепким задом. Даже во Франции в невыносимо тяжелых условиях Лахман продолжал свою карьеру бабника. Он уверял, что в Руане крутил любовь с трехгрудой женщиной, у которой к тому же груди были на спине.
      - А задница у нее твердая, как камень, - протянул он мечтательно, - горячий мрамор.
      - Ты ничуть не изменился, Курт, - сказал я.
      - Человек вообще не меняется. Несмотря на то, что дает себе тысячу клятв. Когда тебя кладут на обе лопатки, ты полон раскаяния, но стоит вздохнуть свободнее, и все клятвы забыты, - Лахман на секунду задумался. - Что это: героизм или идиотизм?
      На его сером, изрезанном морщинами лбу выступили крупные капли пота.
      - Героизм, - сказал я, - в нашем положении надо украшать себя самыми хвалебными эпитетами. Не стоит заглядывать чересчур глубоко в душу, иначе скоро наткнешься на отстойник, куда стекаются нечистоты.
      - Да и ты тоже ничуть не изменился. - Лахман-Мертон вытер пот со лба мятым носовым платком. - По-прежнему склонен к философствованию. Правда?
      - Не могу отвыкнуть. Это меня успокаивает.
      Лахман неожиданно усмехнулся:
      - Дает тебе чувство превосходства! Вот в чем дело. Дешевка!
      - Превосходство не может быть дешевкой.
      Лахман умолк.
      - Зачем возражать? - сказал он. И немного погодя со вздохом вытащил из кармана пиджака какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. - Четки, собственноручно освященные папой. Настоящее серебро и слоновая кость. Как ты думаешь, на нее это подействует?
      - Каким папой?
      - Пием. Каким же еще?
      - Бенедикт Пятнадцатый был бы лучше.
      - Что? - Лахман взглянул на меня, явно сбитый с толку. - Ведь Бенедикт умер. Что ты мелешь?
      - У него чувство превосходства было развито сильнее. Как у всех мертвецов, впрочем. И это уже не дешевка.
      - Ах, вот как. Ты ведь тоже остряк! Совсем забыл. Последний раз, когда я тебя видел...
      - Замолчи! - сказал я.
      - Что?
      - Замолчи, Курт. Не надо.
      - Ладно. - Лахман поколебался секунду. Потом желание излить душу победило. Он развернул светло-голубую папиросную бумагу. - Маленький кусочек оливкового дерева из Гефсиманского сада. Подлинность заверена официально. Неужели и это не подействует? - Лахман не отрываясь смотрел на меня умоляющим взглядом.
      - Конечно, подействует. А бутылки иорданской воды у тебя не найдется?
      - Нет.
      - Тогда налей.
      - Что?
      - Налей воды в бутылку. В вестибюле есть кран. Подмешай немного пыли, чтобы выглядело естественно. Никто ведь ничего не заподозрит, у тебя уже есть нотариально заверенные четки и оливковая ветвь. Не хватает только иорданской водицы.
      - Не наливать же ее в водочную бутылку!
      - Отчего нет! Соскребем наклейку! У бутылки достаточно восточный вид. Твоя пуэрториканка наверняка не пьет водку. В лучшем случае ром.
      - Она пьет виски. Странно, правда?
      - Нет.
      Лахман задумался.
      - Бутылку надо запечатать - так будет правдоподобнее. У тебя есть сургуч?
      - Еще чего захотел? Визу и паспорт? Откуда у меня сургуч?
      - У человека бывают самые неожиданные вещи. Я, например, много лет таскал с собой кроличью лапку, и когда...
      - Может, у Меликова найдется?
      - Верно! Он постоянно запечатывает посылки. Как я сам не додумался!
      Лахман, хромая, отчалил.
      Я откинулся на спинку кресла. Было почти темно. Тени и призраки умчались на вечернюю улицу сквозь светлый дверной проем. В зеркале напротив тускло-серое пятно тщетно пыталось приобрести серебристый блеск. Плюшевые кресла стали лиловыми, и на мгновение мне показалось, что на них запеклась кровь. Очень много крови. Где я видел столько крови?.. Кровь на трупах в маленькой серой комнате, за окнами которой полыхал невиданный закат. И от этого все предметы потеряли свою яркость и стали как бы грязными - серо-черными и темно-бурыми, почти лиловыми. Все приобрело эти цвета, даже человек у окна. Внезапно он повернул голову, и на него упали лучи заходящего солнца: одна половина лица стала огненной, другая - оказалась в тени. И тут раздался голос, неожиданно высокий, писклявый. "Продолжаем! Следующий", - произнес он с легким саксонским акцентом.
      Я повернулся и опять щелкнул выключателем. Прошло много лет, прежде чем я научился спать без света. И стоило мне заснуть, как я тут же в испуге вскакивал, меня будили омерзительные сны. Даже теперь я с большой неохотой выключал по ночам свет и не любил спать один.
      Я поднялся и вышел из холла. Лахман стоял с Меликовым у маленькой конторки возле входа.
      - Все в порядке, - торжествующе сказал Лахман. - Взгляни! У Владимира нашлась старая русская монетка, мы припечатаем ею пробку. Древнеславянская вязь. Кто усомнится, что воду в эту бутылку не налили греческие монахи из монастыря на реке Иордан?
      Сургуч капал на пробку. При свече, которая стояла рядом, он казался светло-красным.
      Что со мной творится, думал я. Ведь все уже позади! Я спасен! Там на улице бурлит жизнь! Спасен! Разве я спасен? Разве я действительно убежал от них? И от теней тоже?
      - Пойду прогуляюсь немного, - сказал я. - В голове у меня каша из английских слов! Надо проветриться. Servus!(1)
      Когда я вернулся, Меликов уже приступил к своим обязанностям. В этой гостинице он совмещал множество различных должностей - работал дневным портье, иногда ночным и одновременно выполнял всякие мелкие поручения. В эту неделю он был ночным портье.
      - Где Лахман? - спросил я.
      - Наверху, у своего предмета.
      - Ты веришь, что сегодня ему улыбнется счастье?
      - Нет. Она поведет его и мексиканца ужинать. Платить будет Лахман. Всегда он был такой?
      - Да. Только более везучий. Утверждает, что стал интересоваться калеками и увечными лишь после того, как начал хромать. Раньше у него был нормальный вкус. Быть может, он так деликатен, что стыдится красивых женщин. Кто знает...
      В дверь проскользнула чья-то тень. То была тонкая, высокая женщина с маленькой головкой. На ее бледном лице выделялись серые глаза, волосы у нее были русые и казались крашеными. Меликов встал.
     
      -----------------------------------------
      (1) Привет! (лат.)
     
      - Наташа Петрова(1), - сказал он. - Давно вы вернулись?
      - Две недели назад.
      Я тоже встал. Женщина была почти одного роста со мной. В темном облегающем костюме она выглядела очень худой. Говорила она как-то чересчур торопливо, и голос у нее был, пожалуй, слишком громкий и словно прокуренный.
      - Рюмку водки? - спросил Медиков. - Или виски?
      - Водки. Один глоток. Мне пора идти фотографироваться.
      - В такой поздний час?
      - Да, на весь вечер. Фотограф свободен только по вечерам. Платья и шляпы. Маленькие шляпки. Совсем крохотные.
      Только сейчас я заметил, что Наташа Петрова была в шляпке без полей, до крайности воздушной и надетой слегка набок.
      Медиков ушел за водкой.
      - Вы не американец? - спросила девушка.
      - Нет, немец.
      - Ненавижу немцев.
      - Я тоже, - согласился я.
      Она взглянула на меня с изумлением.
      - Я не говорю о присутствующих.
      - И я тоже.
      - Я - француженка. Вы должны меня понять. Война...
      - Понимаю, - сказал я равнодушно. Уже не в первый раз меня делали ответственным за преступления фашистского режима в Германии. И постепенно это перестало трогать. Я сидел в лагере для интернированных во Франции, но не возненавидел французов. Объяснять это, впрочем, было бесполезно. Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, - завидно примитивен.
      Медиков принес бутылку и три очень маленькие рюмки, которые налил доверху.
      - Я не хочу, - сказал я.
      - Обиделись? - спросила девушка.
      - Нет. Просто мне сейчас не хочется пить.
     
      -----------------------------------------
      (1) В оригинале: "Наташа Петровна".
     
      Медиков ухмыльнулся.
      - Ваше здоровье(1), - сказал он и поднял рюмку.
      - Напиток богов! - Девушка залпом осушила свою рюмку.
      Я почувствовал себя дураком: зря отказался от водки, но теперь уже было поздно.
      Медиков поднял бутылку.
      - Еще по одной, Наталья Петровна?
      - Mersi (2), Владимир Иванович, хватит! Пора уходить. Au revoir (3). - Она крепко пожала мне руку. - Au revoir, monsieur.
      - Au revoir, madame.
      Медиков пошел ее проводить. Вернувшись, он спросил:
      - Она тебя разозлила?
      - Нет.
      - Не обращай внимания. Она всех злит. Сама того не желая.
      - Разве она не русская?
      - Родилась во Франции. Почему ты спрашиваешь?
      - Я довольно долго жил среди русских эмигрантов. И заметил, что их женщины из чисто спортивного интереса задирают мужчин куда чаще, чем рекомендуется.
      Меликов осклабился.
      - Не вижу здесь ничего худого. Иногда полезно вывести мужчину из равновесия. Все лучше, чем по утрам с гордым видом начищать пуговицы на его мундире и надраивать ему сапоги, которыми он будет потом топтать ручонки еврейских детей.
      - Сдаюсь! Сегодня немецкие эмигранты здесь не в чести. Налей-ка мне лучше водки, от которой я только что отказался.
      - Хорошо.
      Меликов прислушался.
      - Вот и они!
      По лестнице спускались двое. Я услышал необыкновенно звучный женский голос. Это были пуэрториканка и Лахман. Она шла немного впереди, не обращая внимания на то, следует ли он за ней. И не хромала. По ее походке не было заметно, что у нее протез.
     
      -----------------------------------------
      (1) В оригинале: "Здрасьте".
      (2) Спасибо (франц).
      (3) До свидания (франц.).
     
      - Сейчас поедут за мексиканцем, - прошептал Меликов.
      - Бедняга Лахман, - сказал я.
      - Бедняга? - удивился Меликов. - Нет, он просто хочет того, чего у него нет.
      - Единственное, что нельзя потерять. Правда? - Я засмеялся.
      - Бедняга тот, кто больше ничего не хочет.
      - Разве? - сказал я. - А я полагал, что тогда становишься мудрецом.
      - У меня другое мнение. Что с тобой сегодня случилось? Нужна женщина?
      - Обычно эмигранты норовят быть вместе. А тебе, по-моему, ни до кого нет дела.
      - Не хочу вспоминать.
      - Поэтому?
      - И не хочу увязнуть в эмигрантских делах, окунуться в атмосферу незримой тюрьмы. Слишком хорошо все это изучил.
      - Желаешь, значит, стать американцем?
      - Никем я не желаю стать. Просто хочу кем-то быть, наконец. Если мне это позволят.
      - Громкие слова!
      - Надо самому набираться мужества. Никто этого за тебя не сделает.
      Мы сыграли еще партию в шахматы. Мне объявили мат. Потом постояльцы начали понемногу возвращаться в гостиницу, и Меликову приходилось то выдавать ключ, то разносить по номерам бутылки и сигареты.
      Я продолжал сидеть. И правда, что со мной случилось? Я решил сказать Меликову, что хочу снять отдельный номер. Почему - я и сам не знал. Мы друг другу не мешали, и Меликову было безразлично, живем мы вместе или нет. Но для меня вдруг стало очень важно попробовать спать в одиночестве. На Эллис-Айленде мы все спали вповалку в большом зале; во французском лагере для интернированных было то же самое. Конечно, я знал, что стоит мне очутиться одному в комнате, и я начну вспоминать времена, которые предпочел бы забыть. Ничего не поделаешь! Не мог же я вечно избегать воспоминаний.
     
     
      III
     
      С братьями Лоу я познакомился в ту самую минуту, когда косые лучи солнца окрасили антикварные лавки на правой стороне улицы в сказочный золотисто-желтый цвет, а витрины на противоположной стороне затянуло предвечерней паутиной. В это время дня стекла начинали жить самостоятельной жизнью - отраженной жизнью, вбирая в себя чужой свет; примерно такую же обманчивую жизнь обретают намалеванные часы над магазинами оптики, когда время, которое показывают рисованные стрелки, совпадает с действительным. Я открыл дверь лавки; из помещения, похожего на аквариум, вышел один из братьев Лоу - рыжий. Он поморгал немного, чихнул, посмотрел на мягкий закат, еще раз чихнул и заметил меня. А я той порой наблюдал за тем, как антикварная лавка постепенно превращалась в пещеру Аладина.
      - Прекрасный вечер, правда? - сказал он, глядя в пространство.
      Я кивнул.
      - Какая у вас прекрасная бронза.
      - Подделка, - сказал Лоу.
      - Разве она не ваша?
      - Почему вы так думаете?
      - Потому что вы сказали - это подделка.
      - Я сказал, что бронза - подделка, потому что она подделка.
      - Великие слова, - сказал я, - особенно в устах торговца.
      Лоу снова чихнул и опять поморгал.
      - Я и купил ее как подделку. Мы здесь любим истину.
      Сочетание слов "подделка" и "истина" было просто восхитительно в это мгновение, когда засверкали зеркала.
      - А вы уверены, что несмотря на это бронза может быть настоящей? - спросил я.
      Лоу вышел из дверей и осмотрел бронзу, лежавшую на качалке.
      - Можете купить ее за тридцать долларов - и еще в придачу подставку из тикового дерева. Резную.
      Весь мой капитал был равен восьмидесяти долларам.
      - Я хотел бы взять ее на несколько дней, - сказал я.
      - Хоть на всю жизнь. Только заплатите сперва.
      - А на пробу? Дня на два?
      Лоу повернулся.
      - Я ведь вас не знаю. В последний раз я дал две статуэтки мейсенского фарфора одной даме, внушавшей полное доверие. На время.
      - Ну и что? Дама исчезла навсегда?
      - Тут же пришла опять. С разбитыми статуэтками. Какой-то человек в переполненном автобусе выбил статуэтки у нее из рук ящиком с инструментом.
      - Не повезло!
      - Дама так плакала, словно потеряла ребенка. Двух детей сразу. Близнецов. Фигурки были парные. Что делать? Денег у нее не было. Платить оказалось нечем. Она хотела подержать статуэтки у себя несколько дней, полюбоваться. И позлить приятельниц, которых собиралась позвать на бридж. Все очень по-человечески. Правда? Но что было делать нам? Плакали наши денежки. Сами видите, что...
      - Бронзу разбить не так легко. Особенно если это подделка.
      Лоу посмотрел на меня внимательно.
      - Вы в этом сомневаетесь?
      Я не ответил.
      - Давайте тридцать долларов, - сказал он, - подержите у себя эту штуку неделю, потом можете вернуть обратно. А если вы ее оставите и продадите, прибыль пополам. Ну, как?
      - Грабеж среди белого дня. Но я все равно согласен.
      Я был не очень уверен в своей правоте, поэтому принял предложение. Бронзовую фигуру я поставил у себя в номере. Лоу-старший сказал мне еще, что бронзу списали из Нью-Йоркского музея как подделку. В этот вечер я остался дома. Стемнело, но я не зажигал света. Лег на постель и стал смотреть на фигуру, которая стояла перед окном. За то время, что я пробыл в Брюссельском музее, я усвоил одну истину: вещи начинают говорить, только когда на них долго смотришь. А те вещи, которые говорят сразу, далеко не самые лучшие. Блуждая ночью по залам музея, я иногда забирал с собой какую-нибудь безделушку в темный запасник, чтобы там ее ощупать. Часто это были бронзовые скульптуры, и так как Брюссельский музей славился своей коллекцией древней китайской бронзы, я с разрешения моего спасителя иногда уносил в запасник какую-нибудь из фигур. Я мог себе это позволить, поскольку сам директор зачастую брал домой для работы тот или иной экспонат. И если в музее недосчитывались какой-нибудь скульптуры, он говорил, что она у него.
      Так у меня выработалось особого рода умение оценивать на ощупь патину. К тому же я провел много ночей у музейных витрин и узнал кое-что о фактуре старых окисей, хотя никогда не видел их при дневном свете. Но как у слепого вырабатывается безошибочное осязание, так и у меня за это время появилось нечто похожее. Конечно, я не во всех случаях доверял себе, но иногда я был совершенно уверен в своей правоте.
      Эта бронза показалась мне в лавке на ощупь настоящей; правда, ее очертания и рельефы были чересчур определенны, что, возможно, как раз и не понравилось музейным экспертам, но все же она не производила впечатления позднейшей подделки. Линии были четкие. А когда я закрыл глаза и начал обстоятельно, очень медленно водить пальцами по фигуре, ощущение, что бронза настоящая, еще усилилось.
      В Брюсселе я не раз встречался с подобными скульптурами. И о них тоже сперва говорили, что это копия эпохи Тан или Мин. Дело в том, что китайцы уже во времена Хань, то есть примерно с начала нашего лето-счисления, копировали и закапывали в землю свои скульптуры эпохи Шан и Чжоу. Поэтому по патине трудно было определить подлинность работы, если в орнаменте или в отливке не обнаруживали каких-либо характерных мелких изъянов.
      Я опять поставил бронзу на подоконник. Со двора доносились металлические голоса судомоек, постукиванье мусорных урн и мягкий гортанный бас негра, который эти урны выносил. Вдруг дверь распахнулась. В освещенном четырехугольнике я различил силуэт горничной, увидел, как она отпрянула назад, крикнув:
      - Мертвец!
      - Какая чушь, - сказал я. - Не мешайте спать. Закройте дверь. Я уже приготовил себе постель.
      - И вовсе вы не спите! Что это такое? - Она разглядывала бронзу.
      - Зеленый ночной горшок, - отрезал я. - Разве не видите?
      - И чего только люди не придумают! Но зарубите себе на носу: утром я его не стану выносить! Ни за что. Выносите сами. В доме хватает уборных.
      - Хорошо.
      Я снова лег и заснул, хотя не собирался спать. Когда я проснулся, была глубокая ночь. И я сразу не мог сообразить, где нахожусь. Потом увидел бронзу, и мне на минуту показалось, что я снова в музее. Я сел и начал глубоко дышать. Нет, я уже не там, неслышно говорил я себе, я убежал, я свободен, свободен, свободен. Слово "свободен" я повторял ритмично: про себя, а потом стал повторять вслух - тихо и настойчиво; я произносил его до тех пор, пока не успокоился. Так я часто утешал себя в годы преследований, когда просыпался в холодном поту. Потом я поглядел на бронзу:
      цветные отсветы па ней вбирали в себя ночную тьму. И вдруг я почувствовал, что бронза живая. И не из-за своей формы, а из-за патины. Патина не была мертвой. Никто не наносил ее нарочно, никто не вызывал искусственно, травя шероховатую поверхность кислотами, патина нарастала сама по себе, очень медленно, долгие века; поднималась из воды, омывавшей бронзу, и из земных недр, минералы которых срастались с ней; первоосновой патины были, очевидно, фосфорные соединения, на что указывала незамутненная голубая полоска у основания скульптуры, а фосфорные соединения возникли сотни лет назад из-за соседства с мертвым телом. Патина слегка поблескивала, как поблескивала в музее неполированная бронза эпохи Чжоу. Пористая поверхность не поглощала свет, подобно поверхности бронзовых фигур, на которые патину нанесли искусственно. Свет придавал ей некоторую шелковистость, делал ее похожей на грубый шелк-сырец.
      Я поднялся и сел к окну. Там я сидел очень долго, почти не дыша, в полной тишине, весь отдавшись созерцанию, которое мало-помалу заглушало во мне все мысли и страхи.
      Я продержал у себя скульптуру еще два дня, а потом отправился на Третью авеню. На сей раз в лавке был и второй брат Лоу, очень похожий на первого, только более элегантный и более сентиментальный, насколько это вообще возможно для торговца стариной.
      - Вы принесли скульптуру обратно? - спросил первый и тут же вытащил бумажник, чтобы вернуть мне тридцать долларов.
      - Скульптура настоящая, - сказал я.
      Он поглядел на меня добродушно и с интересом.
      - Из музея ее выбросили.
      - Уверен, что она настоящая. Я пришел возвратить ее вам. Продавайте.
      - А как же ваши деньги?
      - Вы отдадите их мне вместе с половиной прибыли. Как было условлено.
      Лоу-младший сунул руку в правый карман пиджака, вытащил десятидолларовую бумажку, чмокнул ее и переложил в левый карман.
      - Позвольте вас пригласить... Чего бы вы хотели? - спросил он.
      - Вы мне поверили? - Для меня это была приятная неожиданность. Я привык к тому, что мне уже давно никто не верил: ни полицейские, ни женщины, ни инспектора по делам иммигрантов.
      - Не в этом суть, - весело пояснил Лоу-младший. - Просто мы с братом поспорили: если вы вернете скульптуру потому, что она подделка, он выигрывает пять долларов, а если вы ее вернете, невзирая на то, что она настоящая, - я выигрываю десять.
      - Видимо, у вас в семье вам принадлежит роль оптимиста.
      - Я присяжный оптимист, а мой брат - присяжный пессимист. Так мы и тянем лямку в эти трудные времена. Оба эти качества в одном лице нынче несовместимы. Как вы относитесь к черному кофе?
      - Вы - венец?
      - Венец - по происхождению, американец по подданству. А вы?
      - Я - венец по убеждению и человек без подданства.
      - Отлично. Зайдем напротив к Эмме и выпьем чашечку черного кофе. В отношении кофе у американцев - спартанское воспитание. Они пьют его только на похоронах или заваривают с утра на весь день. Американец может часами держать кофейник на плите, чтобы он не остыл, и ему даже в голову не придет заварить свежий кофе. Эмма себе такое не позволит. Она - чешка.
      Мы перешли через шумную улицу. Поливальная машина изрыгала во все стороны струи воды. Лиловый пикап, развозящий детские пеленки, чуть не переехал нас. В последнюю секунду Лоу сделал грациозный прыжок и тем спас себе жизнь. Тут я увидел, что он ходит в лакированных ботинках.
      - Вы с братом не однолетки? - спросил я.
      - Близнецы. Но для удобства покупателей один из нас зовется "старший брат", другой - "младший". Брат на три часа старше меня. И он родился под знаком Близнецов. А я под знаком Рака.
      Неделю спустя из служебной поездки вернулся владелец фирмы "Лу и К°", эксперт по китайскому искусству. Он никак не мог взять в толк, почему музей счел скульптуру подделкой.
      "Это не шедевр, - разъяснил он. - Но, без сомнения, бронза эпохи Чжоу, позднего Чжоу, вернее, переходного периода от Чжоу к Хань".
      "А какова ее цена?" - спросил Лоу-старший.
      "На аукционе она потянет долларов четыреста - пятьсот. Может, больше. Но ненамного. Китайская бронза идет нынче по дешевке".
      "Почему?"
      "Да потому, что нынче все идет по дешевке. Война. И не так уж много людей коллекционирует китайскую бронзу. Могу купить ее у вас за триста долларов".
      Лоу покачал головой.
      "По-моему, я должен сперва предложить ее музею".
      - С какой стати? - удивился я. - И потом - половина денег ведь моя. А вы хотите отдать скульптуру за те же жалкие пятнадцать долларов, какие, наверное, заплатили за нее.
      - У вас есть расписка?
      Я с удивлением уставился на него. Он поднял руку.
      - Секунду! Не кричите. Пусть это будет для вас хорошим уроком. Впредь требуйте на все расписки. В свое время я на этом здорово погорел.
      Я продолжал смотреть на него в упор.
      - Пойду в музей и скажу, что уже почти продал эту скульптуру. Так ведь и есть на самом деле. Но я все равно предложу ее музею, потому что Нью-Йорк - это большая деревня. Во всяком случае, для антикваров. Через несколько недель все всё узнают. А музей нам еще понадобится. Вот в чем дело. Вашу долю я у них потребую.
      - Сколько это будет?
      - Сто долларов.
      - А сколько получите вы?
      - Половину того, что заплатят сверх. Согласны?
      - Для вас вся эта история - милая шутка, - сказал я. - А я рискнул ради нее почти половиной состояния.
      Лоу-старший засмеялся. Во рту у него было много золота.
      - Кроме того, вы до всего дознались. Теперь и я догадался, как произошла ошибка. Они взяли в музей нового молодого эксперта. И молодой человек решил показать, что его предшественник ни черта не смыслил и приобретал мусор. Могу сделать вам одно предложение: у нас в подвале масса старых вещей, в которых мы не очень-то разбираемся. Человек не может знать все на свете. Не хотите ли ознакомиться с нашими сокровищами? Десять долларов в день. Ну, а если повезет - поощрительные премии.
      - Компенсация за китайскую бронзу?
      - Только отчасти. Но, конечно, работа временная. Мы с братом вполне справляемся со своими делами. По рукам?
      - По рукам, - сказал я и взглянул через стекло витрины на улицу, где мчался поток машин.
      Иногда даже страх приносит пользу, подумал я спокойно. Главное - расслабиться. Когда держишь себя в кулаке, обязательно случится несчастье. Жизнь - как мяч, думал я. Она всегда сохраняет равновесие.
      - Пятьдесят миллионов мертвецов, - сказал Лоу-старший. - Сто. Человечество пошло вперед только в одном отношении: оно научилось массовым убийствам. - В ярости он откусил кончик сигары. - Понимаете?
      - Нигде человеческая жизнь не дешева так, как в Германии, - сказал я. - Эсэсовцы высчитали, что один еврей, даже работоспособный и молодой, стоит всего тысячу шестьсот двадцать марок. За шесть марок в день его выдают напрокат немецким промышленникам, использующим рабский труд. Питание в лагере обходится в шестьдесят пфеннигов в день. Еще десять пфеннигов кладут на амортизацию носильных вещей. Средняя продолжительность жизни - девять месяцев. Итого, считая прибыль, тысяча четыреста марок. Добавим к этому рациональное использование трупа: золотые коронки, одежду, ценности, деньги, привезенные с собой, и, наконец, волосы. За вычетом стоимости сожжения в сумме двух марок, чистая прибыль составляет около тысячи шестисот двадцати марок. Из этого следует вычесть еще женщин и детей, не имеющих реальной ценности. Их умерщвление в газовых камерах и сожжение обходится на круг в шесть марок. Сюда же надо приплюсовать стариков, больных и так далее. Таким образом в среднем, если округлить сумму, доход все равно составляет не менее тысячи двухсот марок.
      Лоу побледнел как полотно.
      - Это правда?
      - Так было подсчитано. Официальными немецкими ведомствами. Но до известной степени эта цифра может колебаться. Сложность вовсе не в умерщвлении людей. Как ни странно, самое сложное - уничтожение трупов. Для того чтобы труп сгорел, требуется определенное время. Закапывать в землю тоже не так-то просто, если речь идет о десятках тысяч мертвецов и если могильщики славятся своей добросовестностью. Не хватает крематориев. Да и по ночам они не могут работать с полной нагрузкой. Из-за вражеских самолетов. Бедным нацистам тяжко приходится. Они ведь хотели только мира, ничего больше.
      - Что?
      - Вот именно. Если бы весь свет согласился плясать под дудку Гитлера, войны не было бы.
      - Остряк! - проворчал Лоу. - Остряк паршивый. Здесь не до острот! - Он понурил свою рыжую голову. - Как это может быть? Вы что-нибудь понимаете?
      - Приказ сам по себе почти всегда бескровен. С этого все начинается. Тот, кто сидит за письменным столом, не должен хвататься за топор. - Я с сожалением взглянул на собеседника. - А людей, выполняющих приказы, всегда можно найти, особенно в нацистской Германии.
      - Даже кровавые приказы?
      - Кровавые тем более. Ведь приказ освобождает от ответственности. Можно, стало быть, дать волю инстинктам.
      Лоу провел рукой по волосам.
      - И вы через все это прошли?
      - Увы, - сказал я. - Хотелось бы мне, чтобы это было не так.
      - А вот сейчас мирный день, и мы с вами стоим в антикварной лавке на Третьей авеню, - сказал он. - Как же это, по-вашему, называется?
      - Только не война.
      - Я не об этом говорю. На земле творится Бог знает что, а люди спокойно живут и делают вид, будто все в порядке.
      - Люди не живут спокойно. Идет война. Для меня она, правда, странная, нереальная. Реальная война - это та, что происходит у тебя на родине. Все остальное нереально.
      - Но людей убивают.
      - У человеческого воображения плохо со счетом. Собственно, оно считает только до одного. То есть до того, кто находится рядом с тобой.
      Колокольчик на двери лавки задребезжал. Женщина в красном хотела купить персидский кубок. Ее интересовало, можно ли использовать кубок в качестве пепельницы. Я незаметно спустился в подвал, который тянулся и под проезжей частью улицы. Разговоры эти я просто ненавидел. Мне они казались и наивными, и бессмысленными. Такие разговоры вели люди, которые не видели войны и думали, что, немного поволновавшись, они уже кое-что сделали. Это были разговоры людей, не знавших опасности...
      В подвале было прохладно, как в комфортабельном бомбоубежище. В бомбоубежище коллекционера. Сверху приглушенно, словно гул самолетов, доносился шорох легковых машин и грохот грузовиков. А на стенах висели картины... Казалось, прошлое беззвучно упрекало нас.
      В гостиницу я вернулся поздно вечером. Лоу-старший в порыве великодушия дал мне пятьдесят долларов задатка. Вскоре он, впрочем, пожалел об этом, и я это заметил. Но из-за серьезности беседы, которую мы до того вели, не решился взять деньги обратно. Неожиданная выгода для меня.
      Меликова в гостинице не оказалось. Зато появился Лахман. Он, как всегда, был в волнении и весь потный.
      - Все в порядке? - спросил я его.
      - С чем?
      - Со святой водой из Лурда?
      - С лурдской водой? Ты хочешь сказать - с иорданской? Что значит: все в порядке? Это не так просто.
      Но мои шансы растут. Хотя эта женщина буквально сводит меня с ума. Вот уже вечность, как я нахожусь
      между Сциллой и Харибдой. Утомительная штука.
      - Сцилла и Харибда?
      - Тебе же известно это выражение. Из греческой мифологии. Ловушка для моряков между двумя утесами. Мне надо лавировать, лавировать. Иначе я пропал. - Он взглянул на меня глазами загнанного зверя. - Если эта женщина не станет скоро моей, я превращусь в импотента. Ты ведь знаешь, какой у меня тяжелый комплекс. Меня опять преследуют кошмары. Я просыпаюсь весь в поту, просыпаюсь от собственного крика. Ты ведь слышал: эти бандиты хотели меня кастрировать. Ножницами, не ножом. И гоготали как безумные. Если я не пересплю с этой женщиной в ближайшие дни, мне будет сниться, что они своего добились. Ужасные
      сны! Все как наяву! Даже вскочив с постели, я слышу их гогот.
      - Спи с проституткой.
      - Не могу. При всем желании. И с нормальной женщиной тоже не могу. Тут они своего добились.
      Лахман прислушался.
      - Вот она идет. Мы поужинаем в "Блу риббон".
      Она любит говяжье жаркое. Пойдем с нами! Может, ты на нее повлияешь. Ты ведь у нас знаменитый говорун.
      С лестницы донесся звучный голос.
      - Нет времени, - сказал я. - А ты не подумал, что и у женщины может быть комплекс неполноценности из-за ампутированной ноги? Как у тебя из-за шрамов.
      - Ты считаешь? - Лахман уже встал. - Ты так считаешь?
      Конечно, я сболтнул первое, что пришло на ум. Хотел его утешить. Но увидев, как он разволновался, проклял свой длинный язык. Ведь от Меликова я знал, что дама жила с мексиканцем. Но объясняться было поздно. Да и Лахман меня не слушал. Он захромал к двери.
      Я поднялся к себе в номер, но не стал зажигать свет. Несколько окон напротив были освещены. В одном я увидел мужчину, который надевал женское белье. Этого типа я встречал в гостинице уже не раз. Полиция о нем знала, он был зарегистрирован как неизлечимый. Секунду я смотрел на мужчину в окне. Потом у меня стало муторно на душе. Что ни говори, неприятное зрелище! Я решил спуститься вниз и дожидаться там Меликова.
     
     
      IV
     
      Лахман дал мне адрес Гарри Кана. О легендарных подвигах Кана я слышал еще во Франции. В качестве испанского консула он появился в Провансе, когда немецкая оккупация этого края формально окончилась и власть перешла к созданному Гитлером правительству Виши, которое с каждым днем все снисходительнее взирало на бесчинства немцев.
      И вот в один прекрасный день Кан возник в Провансе под именем Рауля Тенье с испанским дипломатическим паспортом в кармане. Никто не знал, откуда у него этот паспорт. По одной версии, документы у него были французские, с испанским штампом, удостоверяющим, что Кан - вице-консул в Бордо. Другие, наоборот, утверждали, будто видели паспорт Кана и будто этот паспорт испанский. Сам Кан загадочно молчал, зато он действовал. У него была машина с дипломатическим флажком на радиаторе, элегантные костюмы и вдобавок хладнокровие, доходившее до наглости. Он держал себя настолько блестяще, что даже сами эмигранты уверовали, будто все у него в порядке. Хотя в действительности все было, видимо, не в порядке.
      Кан свободно ездил по стране. Самое пикантное заключалось в том, что он путешествовал как представитель другого фашистского диктатора, а тот не имел об этом ни малейшего понятия. Скоро Кан стал сказочным героем, творившим добрые дела. Дипломатический флажок на машине отчасти защищал Кана. А когда его задерживали эсэсовские патрули или немецкие солдаты, он тут же кидался в атаку, и немцы быстро шли на попятную, боясь получить взбучку от начальства. Кан хорошо усвоил, что нацистам импонирует грубость, и за словом в карман не лез.
      При любой фашистской диктатуре страх и неуверенность царят даже в рядах самих фашистов, особенно если они люди подневольные, так как понятие права становится чисто субъективным и, следовательно, может быть обращено против любого бесправного индивидуума, коль скоро его поступки перестают соответствовать меняющимся установкам. Кан играл на трусости фашистов, ибо знал, что трусость в соединении с жестокостью как раз и являются логическим следствием любой тирании.
      Он был связан с движением Сопротивления. По всей видимости, именно подпольщики снабдили его деньгами и машиной, а главное, бензином. Бензина Кану всегда хватало, хотя в то время он был чрезвычайно дефицитен. Кан развозил листовки и первые подпольные газеты - двухполосные листки небольшого формата. Мне был известен такой случай: однажды немецкий патруль остановил Кана, чтобы обыскать его машину, которая как на грех была набита нелегальной литературой. Но Кан поднял такой скандал, что немцы спешно ретировались: можно было подумать, что они схватили за хвост гадюку. Однако на этом Кан не успокоился: он погнался за солдатами и пожаловался на них в ближайшей комендатуре, предварительно избавившись, правда, от опасной литературы. Кан добился того, что немецкий офицер извинился перед ним за бестолковость своих подчиненных. Утихомирившись, Кан покинул комендатуру, попрощался, как положено фалангисту, и в ответ услышал бодрое "Хайль Гитлер!" А немного погодя он обнаружил, что в машине у него все еще лежат две пачки листовок.
      Иногда у Кана появлялись незаполненные испанские паспорта. Благодаря им он спас жизнь многим эмигрантам: они смогли перейти границу и скрыться в Пиренеях. Это были люди, которых разыскивало гестапо. Кану удавалось долгое время прятать своих подопечных во французских монастырях, а потом, при первой возможности, эвакуировать. Я сам знаю два случая, когда Кан сумел предотвратить насильственное возвращение эмигрантов в Германию. В первом случае он внушил немецкому фельдфебелю, что Испания особо заинтересована в данном лице: этот человек-де свободно владеет языками, и поэтому его хотят использовать в качестве испанского резидента в Англии. Во втором случае Кан действовал с помощью коньяка и рома, а потом стал угрожать охране, что донесет на нее, обвинив во взяточничестве.
      Когда Кан исчез с горизонта, в среде эмигрантов распространились самые мрачные слухи, все каркали наперебой. Ведь каждый эмигрант понимал, что эта война в одиночку может кончиться для Кана только гибелью. День ото дня он становился все бесстрашней и бесстрашней. Казалось, он бросал вызов судьбе. А потом вдруг наступила тишина. Я считал, что нацисты уже давно забили Кана насмерть в концлагере или подвесили его на крюке - подобно тому, как мясники подвешивают освежеванные туши, - пока не услышал от Лахмана, что Кану тоже удалось бежать.
      Я нашел его в магазине, где по радио транслировали речь президента Рузвельта. Сквозь раскрытые двери на улицу доносился оглушительный шум. Перед витриной столпились люди и слушали речь.
      Я попытался заговорить с Каном. Это было невозможно - пришлось бы перекричать радио. Мы могли объясняться только знаками. Он с сожалением пожал плечами, указал пальцем на репродуктор и на народ за стеклами витрины и улыбнулся. Я понял: для Кана было важно, чтобы люди слушали Рузвельта, да и сам он не желал пропускать из-за меня эту речь. Я сел у витрины, вытащил сигарету и начал слушать.
      Кан был хрупкий темноволосый человек с большими черными горящими глазами. Он был молод, не старше тридцати. Глядя на него, никто не сказал бы, что это смельчак, долгие годы игравший с огнем. Скорее, он походил на поэта: настолько задумчивым и в то же время открытым было это лицо. Рембо и Вийон, впрочем, тоже были поэтами. А то, что совершал Кан, могло прийти в голову только поэту.

К титульной странице
Вперед