Э. М. Ремарк. Три товарища (6)

      - Нет, - сказал я, - я ничего не забыл.
      Затем я подошел к кассе и обменял билеты. Я взял два кресла в ложу, хотя они стоили целое состояние. Я не хотел, чтобы Пат сидела среди этих благополучных людей, для которых всё решено и понятно. Я не хотел, чтобы она принадлежала к их кругу, Я хотел, чтобы она была только со мной.
      x x x

      Давно уже я не был в театре. Я бы и не пошел туда, если бы не Пат. Театры, концерты, книги, - я почти утратил вкус ко всем этим буржуазным привычкам. Они не были в духе времени. Политика была сама по себе в достаточной мере театром, ежевечерняя стрельба заменяла концерты, а огромная книга людской нужды убеждала больше целых библиотек.
      Партер и ярусы были полны. Свет погас, как только мы сели на свои места. Огни рампы слегка освещали зал. Зазвучала широкая мелодия оркестра, и всё словно тронулось с места и понеслось.
      Я отодвинул свое кресло в угол ложи. В этом положении я не видел ни сцены, ни бледных лиц зрителей. Я только слушал музыку и смотрел на Пат.
      Музыка к "Сказкам Гофмана" околдовала зал. Она была как южный ветер, как теплая ночь, как вздувшийся парус под звездами, совсем не похожая на жизнь. Открывались широкие яркие дали. Казалось, что шумит глухой поток нездешней жизни; исчезала тяжесть, терялись границы, были только блеск, и мелодия, и любовь; и просто нельзя было понять, что где-то есть нужда, и страдание, и отчаянье, если звучит такая музыка.
      Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам, и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне, просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. Всё остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней прервать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?.. И любовь...
      x x x

      Зажегся свет. Я закрыл на мгновение глаза. О чем это я думал только что? Пат обернулась. Я видел, как зрители устремились к дверям. Был большой антракт.
      - Ты не хочешь выйти? - спросил я. Пат покачала головой.
      - Слава богу! Ненавижу, когда ходят по фойе и глазеют друг на друга.
      Я вышел, чтобы принести ей апельсиновый сок. Публика осаждала буфет. Музыка удивительным образом пробуждает у многих аппетит. Горячие сосиски расхватывались так, словно вспыхнула эпидемия голодного тифа.
      Когда я пришел со стаканом в ложу, какой-то мужчина стоял за креслом Пат. Повернув голову, она оживленно разговаривала с ним.
      - Роберт, это господин Бройер, - сказала она.
      "Господин осел", - подумал я и с досадой посмотрел на него. Она сказала Роберт, а не Робби. Я поставил стакан на барьер ложи и стал ждать ухода ее собеседника. На нем был великолепно сшитый смокинг. Он болтал о режиссуре и исполнителях и не уходил. Пат обратилась ко мне:
      - Господин Брейер спрашивает, не пойти ли нам после спектакля в "Каскад", там можно будет потанцевать.
      - Если тебе хочется... - ответил я.
      Он вел себя очень вежливо и в общем нравился мне. Но в нем были неприятное изящество и легкость, которыми я не обладал, и мне казалось, что это должно производить впечатление на Пат. Вдруг я услышал, что он обращается к Пат на "ты". Я не поверил своим ушам. Охотнее всего я тут же сбросил бы его в оркестр, - впрочем для этого было уже не менее сотни других причин.
      Раздался звонок. Оркестранты настраивали инструменты. Скрипки наигрывали быстрые пассажи флажолет.
      - Значит, договорились? Встретимся у входа, - сказал Бройер и наконец ушел.
      - Что это за бродяга? - спросил я.
      - Это не бродяга, а милый человек. Старый знакомый.
      - У меня зуб на твоих старых знакомых, - сказал я.
      - Дорогой мой, ты бы лучше слушал музыку, - ответила Пат.
      "„Каскад", - подумал я и мысленно подсчитал, сколько у меня денег. -Гнусная обираловка!"
      Движимый мрачным любопытством, я решил пойти туда. После карканья фрау Залевски только этого Бройера мне и недоставало. Он ждал нас внизу, у входа.
      Я позвал такси.
      - Не надо, - сказал Бройер, - в моей машине достаточно места.
      - Хорошо, - сказал я. Было бы, конечно, глупо отказываться от его предложения, но я всё-таки злился.
      Пат узнала машину Бройера. Это был большой паккард. Он стоял напротив, среди других машин. Пат пошла прямо к нему.
      - Ты его, оказывается, перекрасил, - сказала она и остановилась перед лимузином.
      - Да, в серый цвет, - ответил Бройер. - Так тебе больше нравится?
      - Гораздо больше. - А вам? Нравится вам этот цвет? - спросил меня Бройер.
      - Не знаю, какой был раньше.
      - Черный.
      - Черная машина выглядит очень красиво.
      - Конечно. Но ведь иногда хочется перемен! Ничего, к осени будет новая машина.
      Мы поехали в "Каскад". Это был весьма элегантный дансинг с отличным оркестром.
      - Кажется, всё занято, - обрадованно сказал я, когда мы подошли к входу.
      - Жаль, - сказала Пат.
      - Сейчас всё устроим, - заявил Бройер и пошел переговорить с директором. Судя по всему, его здесь хорошо знали. Для нас внесли столик, стулья, и через несколько минут мы сидели у барьера на отличном месте, откуда была видна вся танцевальная площадка. Оркестр играл танго. Пат склонилась над барьером:
      - Я так давно не танцевала.
      Бройер встал:
      - Потанцуем?
      Пат посмотрела на меня сияющим взглядом.
      - Я закажу пока что-нибудь, - сказал я.
      - Хорошо.
      Танго длилось долго. Танцуя, Пат иногда поглядывала на меня и улыбалась. Я кивал ей в ответ, но чувствовал себя неважно. Она прелестно выглядела и великолепно танцевала. К сожалению, Бройер тоже танцевал хорошо, и оба прекрасно подходили друг к другу, и казалось, что они уже не раз танцевали вдвоем. Я заказал большую рюмку рома. Они вернулись к столику. Бройер пошел поздороваться с какими-то знакомыми, и на минутку я остался с Пат вдвоем.
      - Давно ты знаешь этого мальчика? - спросил я.
      - Давно. А почему ты спрашиваешь?
      - Просто так. Ты с ним часто здесь бывала?
      Она посмотрела на меня:
      - Я уже не помню, Робби.
      - Такие вещи помнят, - сказал я упрямо, хотя понимал, что она хотела сказать.
      Она покачала головой и улыбнулась. Я очень любил ее в эту минуту. Ей хотелось показать мне, что прошлое забыто. Но что-то мучило меня. Я сам находил это ощущение смешным, но не мог избавиться от него. Я поставил рюмку на стол:
      - Можешь мне всё сказать. Ничего тут такого нет.
      Она снова посмотрела на меня.
      - Неужели ты думаешь, что мы поехали бы все сюда, если бы что-то было? -спросила она.
      - Нет, - сказал я пристыженно.
      Опять заиграл оркестр. Подошел Бройер.
      - Блюз, - сказал он мне. - Чудесно. Хотите потанцевать?
      - Нет! - ответил я.
      - Жаль.
      - А ты попробуй, Робби, - сказала Пат.
      - Лучше не надо.
      - Но почему же нет? - спросил Бройер.
      - Мне это не доставляет удовольствия, - ответил я неприветливо, - да и не учился никогда. Времени не было. Но вы, пожалуйста, танцуйте, я не буду скучать.
      Пат колебалась.
      - Послушай, Пат... - сказал я. - Ведь для тебя это такое удовольствие.
      - Правда... но тебе не будет скучно?
      - Ни капельки! - Я показал на свою рюмку. - Это тоже своего рода танец.
      Они ушли. Я подозвал кельнера и допил рюмку. Потом я праздно сидел за столиком и пересчитывал соленый миндаль. Рядом витала тень фрау Залевски.
      Бройер привел нескольких знакомых к нашему столику: двух хорошеньких женщин и моложавого мужчину с совершенно лысой маленькой головой. Потом к нам подсел еще один мужчина. Все они были легки, как пробки, изящны и самоуверенны. Пат знала всех четверых.
      Я чувствовал себя неуклюжим, как чурбан. До сих пор я всегда был с Пат только вдвоем. Теперь я впервые увидел людей, издавна знакомых ей. Я не знал, как себя держать. Они же двигались легко и непринужденно, они пришли из другой жизни, где всё было гладко, где можно было не видеть того, что не хотелось видеть, они пришли из другого мира. Будь я здесь один, или с Ленцем, или с Кестером, я не обратил бы на них внимания и всё это было бы мне безразлично. Но здесь была Пат, она знала их, и всё сразу осложнялось, парализовало меня, заставляло сравнивать. Бройер предложил пойти в другой ресторан.
      - Робби, - сказала Пат у выхода, - не пойти ли нам домой?
      - Нет, - сказал я, - зачем?
      - Ведь тебе скучно.
      - Ничуть. Почему мне должно быть скучно? Напротив! А для тебя это удовольствие.
      Она посмотрела на меня, но ничего не сказала. Я принялся пить. Не так, как раньше, а по-настоящему. Мужчина с лысым черепом обратил на это внимание. Он спросил меня, что я пью.
      - Ром, - сказал я.
      - Грог? - спросил он.
      - Нет, ром, - сказал я.
      Он пригубил ром и поперхнулся.
      - Черт возьми, - сказал он, - к этому надо привыкнуть.
      Обе женщины тоже заинтересовались мной. Пат и Бройер танцевали. Пат часто поглядывала на меня. Я больше не смотрел в ее сторону. Я знал, что это нехорошо, но ничего не мог с собой поделать, - что-то нашло на меня. Еще меня злило, что все смотрят, как я пью. Я не хотел импонировать им своим уменьем пить, словно какой-нибудь хвастливый гимназист. Я встал и подошел к стойке. Пат казалась мне совсем чужой. Пускай убирается к чертям со своими друзьями! Она принадлежит к их кругу. Нет, она не принадлежит к нему. И всё-таки!
      Лысоголовый увязался за мной. Мы выпили с барменом по рюмке водки. Бармены всегда знают, как утешить. Во всех странах с ними можно объясняться без слов. И этот бармен был хорош. Но лысоголовый не умел пить. Ему хотелось излить душу. Некая Фифи владела его сердцем. Вскоре он, однако, исчерпал эту тему и сказал мне, что Бройер уже много лет влюблен в Пат.
      - Вот как! - заметил я.
      Он захихикал. Предложив ему коктейль "Прэри ойстер", я заставил его замолчать. Но его слова запомнились. Я злился, что влип в эту историю. Злился, что она задевает меня. И еще я злился оттого, что не могу грохнуть кулаком по столу; во мне закипала какая-то холодная страсть к разрушению. Но она не была обращена против других, я был недоволен собой.
      Лысоголовый залепетал что-то совсем бессвязное и исчез. Вдруг я ощутил прикосновение упругой груди к моему плечу. Это была одна из женщин, которых привел Бройер. Она уселась рядом со мной. Взгляд раскосых серо-зеленых глаз медленно скользил по мне. После такого взгляда говорить уже, собственно, нечего, - надо действовать.
      - Замечательно уметь так пить, - сказала она немного погода.
      Я молчал. Она протянула руку к моему бокалу. Сухая и жилистая рука с поблескивающими украшениями напоминала ящерицу. Она двигалась очень медленно, словно ползла. Я понимал, в чём дело. "С тобой я справлюсь быстро, - подумал я. - Ты недооцениваешь меня, потому что видишь, как я злюсь. Но ты ошибаешься. С женщинами я справляюсь, а вот с любовью - не могу. Безнадежность - вот что нагоняет на меня тоску".
      Женщина заговорила. У нее был надломленный, как бы стеклянный, голос. Я заметил, что Пат смотрит в нашу сторону. Мне это было безразлично, но мне была безразлична и женщина, сидевшая рядом. Я словно провалился в бездонный Колодец. Это не имело никакого отношения к Бройеру и ко всем этим людям, не имело отношения даже к Пат. То была мрачная тайна жизни, которая будит в нас желания, но не может их удовлетворить. Любовь зарождается в человеке, но никогда не кончается в нем. И даже если есть всё: и человек, и любовь, и счастье, и жизнь, - то по какому-то страшному закону этого всегда мало, и чем большим всё это кажется, тем меньше оно на самом деле. Я украдкой глядел на Пат. Она шла в своем серебряном платье, юная и красивая, пламенная, как сама жизнь, я любил ее, и когда я говорил ей: "Приди", она приходила, ничто не разделяло нас, мы могли быть так близки друг другу, как это вообще возможно между людьми, - и вместе с тем порою всё загадочно затенялось и становилось мучительным, я не мог вырвать ее из круга вещей, из круга бытия, который был вне нас и внутри нас и навязывал нам свои законы, свое дыхание и свою бренность, сомнительный блеск настоящего, непрерывно проваливающегося в небытие, зыбкую иллюзию чувства... Обладание само по себе уже утрата. Никогда ничего нельзя удержать, никогда! Никогда нельзя разомкнуть лязгающую цепь времени, никогда беспокойство не превращалось в покой, поиски - в тишину, никогда не прекращалось падение. Я не мог отделить ее даже от случайных вещей, от того, что было до нашего знакомства, от тысячи мыслей, воспоминаний, от всего, что формировало ее до моего появления, и даже от этих людей...
      Рядом со мной сидела женщина с надломленным голосом и что-то говорила. Ей нужен был партнер на одну ночь, какой-то кусочек чужой жизни. Это подстегнуло бы ее, помогло бы забыться, забыть мучительно ясную правду о том, что никогда ничто не остается, ни "я", ни "ты", и уж меньше всего "мы". Не искала ли она в сущности того же, что и я? Спутника, чтобы забыть одиночество жизни, товарища, чтобы как-то преодолеть бессмысленность бытия?
      - Пойдемте к столу, - сказал я. - То, что вы хотите... и то, чего хочу я... безнадежно.
      Она взглянула на меня и вдруг, запрокинув голову, расхохоталась.
      x x x

      Мы были еще в нескольких ресторанах. Бройер был возбужден, говорлив и полон надежд. Пат притихла. Она ни о чем не спрашивала меня, не делала мне упреков, не пыталась ничего выяснять, она просто присутствовала. Иногда она танцевала, и тогда казалось, что она скользит сквозь рой марионеток и карикатурных фигур, как тихий, красивый, стройный кораблик; иногда она мне улыбалась.
      В сонливом чаду ночных заведений стены и лица делались серо-желтыми, словно по ним прошлась грязная ладонь. Казалось, что музыка доносится из-под стеклянного катафалка. Лысоголовый пил кофе. Женщина с руками, похожими на ящериц, неподвижно смотрела в одну точку. Бройер купил розы у какой-то измученной от усталости цветочницы и отдал их Пат и двум другим женщинам. В полураскрытых бутонах искрились маленькие, прозрачные капли воды.
      - Пойдем потанцуем, - сказала мне Пат.
      - Нет, - сказал я, думая о руках, которые сегодня прикасались к ней, - нет. -- Я чувствовал себя глупым и жалким.
      - И всё-таки мы потанцуем, - сказала она, и глаза ее потемнели. - Нет, -ответил я, - нет, Пат.
      Наконец мы вышли.
      - Я отвезу вас домой, - сказал мне Бройер.
      - Хорошо.
      В машине был плед, которым он укрыл колени Пат. Вдруг она показалась мне очень бледной и усталой. Женщина, сидевшая со мной за стойкой, при прощании сунула мне записку. Я сделал вид, что не заметил этого, и сел в машину. По дороге я смотрел в окно. Пат сидела в углу и не шевелилась. Я не слышал даже ее дыхания. Бройер подъехал сначала к ней. Он знал ее адрес. Она вышла. Бройер поцеловал ей руку.
      - Спокойной ночи, - сказал я и не посмотрел на нее.
      - Где мне вас высадить? - спросил меня Бройер.
      - На следующем углу, - сказал я.
      - Я с удовольствием отвезу вас домой, - ответил он несколько поспешно и слишком вежливо.
      Он не хотел, чтобы я вернулся к ней. Я подумал, не дать ли ему по морде. Но он был мне совершенно безразличен.
      - Ладно, тогда подвезите меня к бару "Фредди", - сказал я.
      - А вас впустят туда в такое позднее время? - спросил он.
      - Очень мило, что это вас так тревожит, - сказал я, - но будьте уверены, меня еще впустят куда угодно.
      Сказав это, я пожалел его. На протяжении всего вечера он, видимо, казался себе неотразимым и лихим кутилой. Не следовало разрушать эту иллюзию.
      Я простился с ним приветливее, чем с Пат.
      x x x

      В баре было еще довольно людно. Ленц и Фердинанд Грау играли в покер с владельцем конфекционного магазина Больвисом и еще с какими-то партнерами.
      - Присаживайся, - сказал Готтфрид, - сегодня покерная погода.
      - Нет, - ответил я.
      - Посмотри-ка, - сказал он и показал на целую кучу денег. - Без шулерства. Масть идет сама.
      - Ладно, - сказал я, - дай попробую.
      Я объявил игру при двух королях и взял четыре валета. - Вот это да! -сказал я. - Видно, сегодня и в самом деле шулерская погода.
      - Такая погода бывает всегда, - заметил Фердинанд и дал мне сигарету.
      Я не думал, что задержусь здесь. Но теперь почувствовал почву под ногами. Хоть мне было явно не по себе, но тут было мое старое пристанище.
      - Дай-ка мне полбутылки рому! - крикнул я Фреду.
      - Смешай его с портвейном, - сказал Ленд.
      - Нет, - возразил я. - Нет у меня времени для экспериментов. Хочу напиться.
      - Тогда закажи сладкие ликеры. Поссорился?
      - Глупости!
      - Не ври, детка. Не морочь голову своему старому папе Ленцу, который чувствует себя в сердечных тайниках как дома. Скажи "да" и напивайся.
      - С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на нее.
      - Слишком тонкие нюансы в три часа ночи. Я, между прочим, ссорился с каждой. Когда нет ссор, значит всё скоро кончится.
      - Ладно, - сказал я. - Кто сдает?
      - Ты, - сказал Фердиианд Грау. - По-моему, у тебя мировая скорбь, Робби. Не поддавайся ничему. Жизнь пестра, но несовершенна. Между прочим, ты великолепно блефуешь в игре, несмотря на всю свою мировую скорбь. Два короля - это уже наглость.
      - Я однажды играл партию, когда против двух королей сюяли семь тысяч франков, - сказал Фред из-за стойки.
      - Швейцарских или французских? - спросил Ленц.
      - Швейцарских.
      - Твое счастье, - заметил Готтфрид. - При французских франках ты не имел бы права прервать игру.
      Мы играли еще час. Я выиграл довольно много. Больвис непрерывно проигрывал. Я пил, но у меня только разболелась голова. Опьянение не приходило. Чувства обострились. В желудке бушевал пожар.
      - Так, а теперь довольно, поешь чего-нибудь, - сказал Ленц. - Фред, дай ему сандвич и несколько сардин. Спрячь свои деньги, Робби.
      - Давай еще по одной.
      - Ладно. По последней. Пьем двойную? - Двойную! - подхватили остальные.
      Я довольно безрассудно прикупил к трефовой десятке и королю три карты: валета, даму и туза. С ними я выиграл у Больвиса, имевшего на руках четыре восьмерки и взвинтившего ставку до самых звезд. Чертыхаясь, он выплатил мне кучу денег.
      - Видишь? - сказал Ленц. - Вот это картежная погода!
      Мы пересели к стойке. Больвис спросил о "Карле". Он не мог забыть, что Кестер обставил на гонках его спортивную машину. Он всё еще хотел купить "Карла".
      - Спроси Отто, - сказал Ленц. - Но мне кажется, что он охотнее продаст правую руку.
      - Не выдумывай, - сказал Больвис.
      - Этого тебе не понять, коммерческий отпрыск двадцатого века, - заявил Ленц.
      Фердиианд Грау рассмеялся. Фред тоже. Потом хохотали все. Если не смеяться над двадцатым веком, то надо застрелиться. Но долго смеяться над ним нельзя. Скорее взвоешь от горя.
      - Готтфрид, ты танцуешь? - спросил я.
      - Конечно. Ведь я был когда-то учителем танцев. Разве ты забыл?
      - Забыл... пусть забывает, - сказал Фердинанд Грау. - Забвение - вот тайна вечвой молодости. Мы стареем только из-за памяти. Мы слишком мало забываем.
      - Нет, - сказал Ленц. - Мы забываем всегда только нехорошее.
      - Ты можешь научить меня этому? - спросил я.
      - Чему - танцам? В один вечер, детка. И в этом все твое горе?
      - Нет у меня никакого горя, - сказал я. - Голова болит.
      - Это болезнь нашего века, Робби, - сказал Фердинанд. - Лучше всего было бы родиться без головы.
      Я зашел еще в кафе "Интернациональ". Алоис уже собирался опускать шторы.
      - Есть там кто-нибудь? - спросил я.
      - Роза.
      - Пойдем выпьем еще та одной.
      - Договорились.
      Роза сидела у стойки и вязала маленькие шерстяные носочки для своей девочки. Она показала мне журнал с образцами и сообщила, что уже закончила вязку кофточки.
      - Как сегодня дела? - спросил я.
      - Плохи. Ни у кого нет денег.
      - Одолжить тебе немного? Вот - выиграл в покер.
      - Шальные деньги приносят счастье, - сказала Роза, плюнула на кредитки и сунула их в карман.
      Алоис принес три рюмки, а потом, когда пришла Фрицпи, еще одну.
      - Шабаш, - сказал он затем. - Устал до смерти.
      Он выключил свет. Мы вышли. Роза простилась с нами у дверей. Фрицпи взяла Алоиса под руку. Свежая и легкая, она пошла рядом с ним. У Алоиса было плоскостопие, и он шаркал ногами по асфальту. Я остановился и посмотрел им вслед. Я увидел, как Фрицци склонилась к неопрятному, прихрамывающему кельнеру и поцеловала его. Он равнодушно отстранил ее. И вдруг - не знаю, откуда это взялось, - когда я повернулся и посмотрел на длинную пустую улицу и дома с темными окнами, на холодное ночное небо, мною овладела такая безумная тоска по Пат, что я с трудом устоял на ногах, будто кто-то осыпал меня ударами. Я ничего больше не понимал - ни себя, ни свое поведение, ни весь этот вечер, -ничего.
      Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я не понимал, зачем я сделал всё это, запутался в. чемто, что разрывало меня на части, делало меня неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону и разбивало вдребезги всё, что я с таким трудом привел в порядок. Я стоял у стены, чувствовал себя довольно беспомощно и не знал, что делать. Домой не хотелось -там мне было бы совсем плохо. Наконец я вспомнил, что у Альфонса еще открыто. Я направился к нему. Там я думал остаться до утра.
      Когда я вошел, Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на меня и продолжал читать газету. Я присел к стопику и погрузился в полудрему. В кафе больше никого не было. Я думал о Пат. Всё время только о Пат. Я думал о своем поведении, припоминал подробности. Всё оборачивалось против меня. Я был виноват во всем. Просто сошел с ума. Я тупо глядел на столик. В висках стучала кровь. Меня охватила полная растерянность... Я чувствовал бешенство и ожесточение против себя самого. Я. я один разбил всё. Вдруг раздался звон стекла. Я изо всей силы ударил по рюмке и разбил ее.
      - Тоже развлечение, - сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из моей руки.
      - Прости меня, - сказал я. - Я не соображал, что делаю.
      Он принес вату и пластырь.
      - Пойди выспись, - сказал он. - Так лучше будет.
      - Ладно, - ответил я. - Уже прошло. Просто был припадок бешенства.
      - Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, - заявил Альфонс.
      - Верно, - сказал я, - но это надо уметь.
      - Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего, с годами это проходит.
      Он завел патефон и поставил "Мизерере" из "Трубадура". Наступило утро.
      x x x

      Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне большой бокал "Фернет-Бранка". Я ощущал мягкие удары каких-то топориков по лбу. Улица утратила ровность. Плечи были как свинцовые. В общем, с меня было достаточно.
      Я медленно поднялся по лестнице, нащупывая в кармане ключ. Вдруг в полумраке я услышал чье-то дыхание. На верхней ступеньке вырисовывалась какая-то фигура, смутная и расплывчатая. Я сделал еще два шага.
      - Пат... - сказал я, ничего не понимая. - Пат... что ты здесь делаешь?
      Она пошевелилась:
      - Кажется, я немного вздремнула...
      - Да, но как ты попала сюда?
      - Ведь у меня ключ от твоего парадного...
      - Я не об этом. Я... - Опьянение исчезло, я смотрел на стертые ступеньки лестницы, облупившуюся стену, на серебряное платье и узкие, сверкающие туфельки... - Я хочу сказать, как это ты вообще здесь очутилась...
      - Я сама всё время спрашиваю себя об этом...
      Она встала и потянулась так, словно ничего не было естественнее, чем просидеть здесь на лестнице всю ночь. Потом она потянула носом:
      - Ленц сказал бы: "Коньяк, ром, вишневая настойка, абсент..." - Даже "Фернет-Бранка", - признался я и только теперь понял всё до конца. - Черт возьми, ты потрясающая девушка, Пат, а я гнусный идиот!
      Я отпер дверь, подхватил ее на руки и пронес через коридор. Она прижалась к моей груди, серебряная, усталая птица; я дышал в сторону, чтобы она не слышала винный перегар, и чувствовал, что она дрожит, хотя она улыбалась.
      Я усадил ее в кресло, включил свет и достал одеяло:
      - Если бы я только мог подумать, Пат... вместо тою чтобы шляться по кабакам, я бы... какой я жалкий болван... я звонил тебе от Альфонса и свистел под твоими окнами... и решил, что ты не хочешь говорить со мной... никто мне не ответил...
      - Почему ты не вернулся, когда проводил меня домой?
      - Вот это я бы и сам хотел понять.
      - Будет лучше, если ты дашь мне еще ключ от квартиры, - сказала она. -Тогда мне не придется ждать на лестнице.
      Она улыбнулась, но ее губы дрожали; и вдруг я понял, чем всё это было для нее - это возвращение, это ожидание и этот мужественный, бодрый тон, которым она разговаривала со мной теперь...
      Я был в полном смятении.
      - Пат, - сказал я быстро, - Пат, ты, конечно, замерзла, тебе надо что-нибудь выпить. Я видел в окне Орлова свет. Сейчас сбегаю к нему, у этих русских всегда есть чай... я сейчас же вернусь обратно... - Я чувствовал, как меня захлестывает горячая волна. - Я в жизни не забуду этого, - добавил я уже в дверях и быстро пошел по коридору.
      Орлов еще не спал. Он сидел перед изображением богоматери в углу комнаты. Икону освещала лампадка. Его глаза были красны. На столе кипел небольшой самовар.
      - Простите, пожалуйста, - сказал я. - Непредвиденный случай - вы не могли бы дать мне немного горячего чаю?
      Русские привыкли к неожиданностям. Он дал мне два стакана чаю, сахар неполную тарелку маленьких пирожков.
      - С большим удовольствием выручу вас, - сказал он. - Можно мне также предложить вам... я сам нерерко бывал в подобном положении... несколько кофейных зерен... пожевать...
      - Благодарю вас, - сказал я, - право, я вам очень благодарен. Охотно возьму их...
      - Если вам еще что-нибудь понадобится... - сказал он, и в эту минуту я почувствовал в нем подлинное благородство, - я не сразу лягу... мне будет очень приятно...
      В коридоре я разгрыз кофейные зёрна. Они устранили винный перегар. Пат сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое зеркальце и водила пушком по вискам.
      - Выпей немного чаю, - сказал я, - он совсем горячий.
      Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.
      - Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.
      - Я знаю что, - ответила она.
      - Да? А я не знаю.
      - Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы быть по-настоящему счастливым.
      - Может быть, - сказал я. - Но нельзя же так - с тех пор как мы знакомы, я становлюсь все более ребячливым.
      - Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался всё более разумным.
      - Тоже довод, - сказал я. - У тебя замечательная манера помогать мне выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои соображения на этот счет.
      Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного путешествия.
      x x x

      Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер, служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. - Пат...
      Она пробормотала что-то, не просыпаясь.
      - Пат... - Я проклинал все меблированные комнаты мира. - Пат, пора вставать. Я помогу тебе одеться.
      Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна. Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней. Я никогда не бывал весел, когда просыпался.
      - Пат... фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.
      - Я сегодня остаюсь у тебя.
      - Здесь?
      - Да.
      Я распрямился:
      - Блестящая идея... но твои вещи... вечернее платье, туфли...
      - Я и останусь до вечера.
      - А как же дома?
      - Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.
      - Ладно. Ты хочешь есть?
      - Нет еще.
      - На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.
      Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.
      - Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? - сказал я.
      Не оборачиваясь, она кивнула головой.
      - Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.
      - Да, - сказала она, - и эта Маркович тоже.
      - Маркович? Кто это?
      - Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде".
      - Ага, - сказал я, внезапно обрадовавшись, - ага, пусть и она.
      Я выложил содержимое своих карманов:
      - Посмотри-ка. Хоть какая-то польза от этой история. Я выиграл кучу денег в покер. Сегодня вечером мы на них покутим еще разок, хорошо? Только как следует, без чужих людей. Они забыты, правда? Она кивнула.
      Солнце всходило над крышей дома профессиональных союзов. Засверкали стёкла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые.
      - Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии?
      - Он архитектор.
      - Архитектор, - повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее услышать, что он вообще ничто.
      - Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат?
      - Да, дорогой.
      - Ничего особенного, правда?
      - Совсем ничего, - убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и рассмеялась. -- Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это - вот что!
      - И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей есть комнаты получше!..
      - Она чудесна, твоя комната, - перебила меня Пат, - совершенно великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной!
      - А я, Пат... у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофёр такси, но...
      - Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть!
      Она бросилась мне на шею:
      - Ах, глупый ты мой, как хорошо жить!
      - Только вместе с тобой, Пат. Правда... только с тобой!
      Утро поднималось, сияющее и чудесное. Внизу, над могильными плитами, вился тонкий туман. Кроны деревьев были уже залиты лучами солнца. Из труб домов, завихряясь, вырывался дым. Газетчики выкрикивали названия первых газет. Мы легли и погрузились в утренний сон, сон наяву, сон на грани видений, мы обнялись, наше дыхание смешалось, и мы парили где-то далеко... Потом в девять часов я позвонил, сперва в качестве тайного советника Буркхарда лично подполковнику Эгберту фон Гаке, а затем Ленцу, которого попросил выехать вместо меня в утренний рейс.
      Он сразу же перебил меня:
      - Вот видишь, дитятко, твой Готтфрид недаром считается знатоком прихотей человеческого сердца, Я рассчитывал на твою просьбу. Желаю счастья, мой золотой мальчик.
      - Заткнись, - радостно сказал я и объявил на кухне, что заболел и буду до обеда лежать в постели. Трижды мне пришлось отбивать заботливые атаки фрау Залевски, предлагавшей мне ромашковый настой, аспирин и компрессы. Затем мне удалось провести Пат контрабандой в ванную комнату. Больше нас никто не беспокоил,
      XIV

      Неделю спустя в нашу мастерскую неожиданно приехал на своем форде булочник.
      - Ну-ка, выйди к нему, Робби, - сказал Ленд, злобно посмотрев в окно. -Этот марципановый Казанова наверняка хочет предъявить рекламацию.
      У булочника был довольно расстроенный вид.
      - Что-нибудь с машиной? - спросил я. Он покачал головой:
      - Напротив. Работает отлично. Она теперь всё равно что новая.
      - Конечно, - подтвердил я и посмотрел на него с несколько большим интересом.
      - Дело в том... - сказал он, - дело в том, что... в общем, я хочу другую машину, побольше... - Он оглянулся. - У вас тогда, кажется, был кадилляк?
      Я сразу понял всё. Смуглая особа, с которой он жил, доняла его.
      - Да, кадилляк, - сказал я мечтательно. - Вот тогда-то вам и надо было хватать его. Роскошная была машина! Мы отдали ее за семь тысяч марок. Наполовину подарили!
      - Ну уж и подарили...
      - Подарили! - решительно повторил я и стал прикидывать, как действовать. -Я мог бы навести справки, - сказал я, - может быть, человек, купивший ее тогда, нуждается теперь в деньгах. Нынче такие вещи бывают на каждом шагу. Одну минутку.
      Я пошел в мастерскую и быстро рассказал о случившемся. Готтфрид подскочил:
      - Ребята, где бы нам экстренно раздобыть старый кадилляк? - Об этом позабочусь я, а ты последи, чтобы булочник не сбежал, - сказал я.
      - Идет! - Готтфрид исчез.
      Я позвонил Блюменталю. Особых надежд на успех я не питал, но попробовать не мешало. Он был в конторе.
      - Хотите продать свой кадилляк? - сразу спросил я. Блюменталь рассмеялся.
      - У меня есть покупатель, - продолжал я. - Заплатит наличными.
      - Заплатит наличными... - повторил Блюменталъ после недолгого раздумья. - В наше время эти слова ззучат, как чистейшая поэзия.
      - И я так думаю, - сказал я и вдруг почувствовал прилив бодрости. - Так как же, поговорим?
      - Поговорить всегда можно, - ответил Блюмепталь.
      - Хорошо. Когда я могу вас повидать?
      - У меня найдется время сегодня днем. Скажем, в два часа, в моей конторе.
      - Хорошо.
      Я повесил трубку.
      - Отто, - обратился я в довольно сильном возбуждении к Кестеру, - я этого никак не ожидал, но мне кажется, что наш кадилляк вернется!
      Кестер отложил бумаги:
      - Правда? Он хочет продать машину?
      Я кивнул и посмотрел в окно. Ленц оживленно беседовал с булочником.
      - Он ведет себя неправильно, - забеспокоился я. - Говорит слишком много. Булочник - это целая гора недоверия; его надо убеждать молчанием. Пойду и сменю Готтфрида.
      Кестер рассмеялся:
      - Ни пуху ни пера, Робби.
      Я подмигнул ему и вышел. Но я не поверил своим ушам, - Готтфрид и не думал петь преждевременные дифирамбы кадилляку, он с энтузиазмом рассказывал булочнику, как южноамериканские индейцы выпекают хлеб из кукурузной муки. Я бросил ему взгляд, полный признательности, и обратился к булочнику:
      - К сожалению, этот человек не хочет продавать...
      - Так я и знал, - мгновенно выпалил Ленц, словно мы сговорились.
      Я пожал плечами: - Жаль... Но я могу его понять...
      Булочник стоял в нерешительности. Я посмотрел на Ленца.
      - А ты не мог бы попытаться еще раз? - тут же спросил он.
      - Да, конечно, - ответил я. - Мне всё-таки удалось договориться с ним о встрече сегодня после обеда. Как мне Найти вас потом? - спросил я булочника.
      - В четыре часа я опять буду в вашем районе. Вот и наведаюсь...
      - Хорошо, тогда я уже буду знать всё. Надеюсь, дело всё-таки выгорит.
      Булочник кивнул. Затем он сел в свой форд и отчалил.
      - Ты что, совсем обалдел? - вскипел Ленп, когда машина завернула за угол: -Я должен был задерживать этого типа чуть ли не насильно, а ты отпускаешь его ни с того ни с сего!
      - Логика и психология, мой добрый Готтфрид! - возразил я и похлопал его по плечу, - Этого ты еще не понимаешь как следует...
      Он стряхнул мою руку.
      - Психология... - заявил он пренебрежительно. - Удачный случай - вот лучшая психология! И такой случай ты упустил! Булочник никогда больше не вернется...
      - В четыре часа он будет здесь.
      Готтфрид с сожалением посмотрел на меня.
      - Пари? - спросил он.
      - Давай, - сказал я, - но ты влипнешь. Я его знаю лучше, чем ты! Он любит залетать на огонек несколько раз: Кроме того, не могу же я ему продать вещь, которую мы сами еще не имеем.
      - Господи боже мой! И это всё, что ты можешь сказать, детка! - воскликнул Готтфрид, качая головой. - Ничего из тебя в этой жизни не выйдет. Ведь у нас только начинаются настоящие дела! Пойдем, я бесплатно прочту тебе лекцию о современной экономической жизни...
      x x x

      Днем я пошел к Блюменталю. По пути я сравнивал себя с молодым козленком, которому надо навестить старого волка. Солнце жгло асфальт, и с каждым шагом мне всё меньше хотелось, чтобы Блюменталь зажарил меня на вертеле. Так или иначе, лучше всего было действовать быстро.
      - Господин Блюменталь, - торопливо проговорил я, едва переступив порог кабинета и не дав ему опомниться, - я пришел к вам с приличным предложением. Вы заплатили за кадилляк пять тысяч пятьсот марок. Предлагаю вам шесть, но при условии, что действительно продам его. Это должно решиться сегодня вечером.
      Блюменталь восседал за письменным столом и ел яблоко. Теперь он перестал жевать и внимательно посмотрел на меня.
      - Ладно, - цросопел он через несколько секунд, снова принимаясь за яблоко.
      Я подождал, пока он бросил огрызок в бумажную корзину.
      Когда он это сделал, я спросил:
      - Так, значит, вы согласны?
      - Минуточку! - Он достал из ящика письменного. стола другое яблоко и с треском надкусил его. - Дать вам тоже?
      - Благодарю, сейчас не надо.
      - Ешьте побольше яблок, господин Локамп! Яблоки продлевают жизнь! Несколько яблок в день - и вам никогда не нужен врач!
      - Даже если я сломаю руку?
      Он ухмыльнулся, выбросил второй огрызок и встал:
      - А вы не ломайте руки!
      - Практический совет, - сказал я и подумал, что же будет дальше. Этот яблочный разговор показался мне слишком подозрительным.
      Блюменталь достал ящик с сигаретами и предложил мне закурить. Это были уже знакомые мне "Коронас".
      - Они тоже продлевают жизнь? - спросил я.
      - Нет, они укорачивают ее. Потом это уравновешивается яблоками. - Он выпустил клуб дыма и посмотрел па меня снизу, откинув голову, словно задумчивая птица. - Надо всё уравновешивать, - вот в чем весь секрет жизни...
      - Это надо уметь.
      Он подмигнул мне;
      - Именно уметь, в этом весь секрет. Мы слишком много знаем и слишком мало умеем... потому что знаем слишком много.
      Он рассмеялся.
      - Простите меня. После обеда я всегда слегка настроен на философский лад.
      - Самое время для философии, - сказал я. - Значит, с кадилляком мы тоже добьемся равновесия, не так ли?
      Он поднял руку:
      - Секунду...
      Я покорно склонил голову. Блюменталь заметил мой жест и рассмеялся.
      - Нет, вы меня не поняли. Я вам только хотел сделать комплимент. Вы ошеломили меня, явившись с открытыми картами в руках! Вы точно рассчитали, как это подействует на старого Блюменталя. А знаете, чего я ждал?
      - Что я предложу вам для начала четыре тысячи пятьсот.
      - Верно! Но тут бы вам несдобровать. Ведь вы хотите продать за семь, не так ли?
      Из предосторожности я пожал плечами:
      - Почему именно за семь?
      - Потому что в свое время это было вашей первой ценой.
      - У вас блестящая память, - сказал я.
      - На цифры. Только на цифры. К сожалению. Итак, чтобы покончить: берите машину за шесть тысяч. Мы ударили по рукам.
      - Слава богу, - сказал я, переводя дух. - Первая сделка после долгого перерыва. Кадилляк, видимо, приносит нам счастье.
      - Мне тоже, - сказал Блюменталь. - Ведь и я заработал на нем пятьсот марок.
      - Правильно. Но почему, собственно, вы его так скоро продаете? Он не нравится вам?
      - Просто суеверие, - объяснил Блюменталь. - Я совершаю любую сделку, при которой что-то зарабатываю,
      - Чудесное суеверие... - ответил я.
      Он покачал своим блестящим лысым черепом:
      - Вот вы не верите, но это так. Чтобы не было неудачи в других делах. Упустить в наши дни выгодную сделку - значит бросить вызов судьбе. А этого никто себе больше позволить не может.
      x x x

      В половине пятого Ленц, весьма выразительно посмотрев на меня, поставил на стол передо мной пустую бутылку из-под джина:
      - Я желаю, чтобы ты мне ее наполнил, детка! Ты помнишь о нашем пари?
      - Помню, - сказал я, --но ты пришел слишком рано. Готтфрид безмолвно поднес часы к моему носу.
      - Половина пятого, - сказал я, - думаю, что это астрономически точное время. Опоздать может всякий. Впрочем, я меняю условия пари - ставлю два против одного.
      - Принято, - торжественно заявил Готтфрид. - Значит, я получу бесплатно четыре бутылки джина. Ты проявляешь героизм на потерянной позиции. Весьма почетно, деточка, но глупо.
      - Подождем...
      Я притворялся уверенным, но меня одолевали сомнения. Я считал, что булочник скорее всего уж не придет. Надо было задержать его в первый раз. Он был слишком ненадежным человеком.
      В пять часов на соседней фабрике перин завыла сирена. Готтфрид молча поставил передо мной еще три пустые бутылки. Затем он прислонился к окну и уставился на меня.
      - Меня одолевает жажда, - многозначительно произнес он.
      В этот момент с улицы донесся характерный шум фордовского мотора, и тут же машина булочника въехала в ворота.
      - Если тебя одолевает жажда, дорогой Готтфрид, - ответил я с большим достоинством, - сбегай поскорее в магазин и купи две бутылки рома, которые я выиграл. Я позволю тебе отпить глоток бесплатно. Видишь булочника во дворе? Психология, мой мальчик! А теперь убери отсюда пустые бутылки! Потом можешь взять такси и поехать на промысел. А для более тонких дел ты еще молод. Привет, мой сын!
      Я вышел к булочнику и сказал ему, что машину, вероятно, можно будет купить. Правда, наш бывший клиент требует семь тысяч пятьсот марок, но если он увидит наличные деньги, то уж как-нибудь уступит за семь. Булочник слушал меня так рассеянно, что я немного растерялся.
      - В шесть часов я позвоню этому человеку еще раз, - сказал я наконец.
      - В шесть? - очнулся булочник. - В шесть мне нужно... - Вдруг он повернулся ко мне: - Поедете со мной?
      - Куда? - удивился я.
      - К вашему другу, художнику. Портрет готов.
      - Ах так, к Фердинанду Грау...
      Он кивнул.
      - Поедемте со мной. О машине мы сможем поговорить и потом.
      По-видимому, он почему-то не хотел идти к Фердинанду без меня... Со своей стороны, я также был весьма заинтересован в том, чтобы не оставлять его одного. Поэтому я сказал:
      - Хорошо, но это довольно далеко. Давайте поедем сразу.
      x x x

      Фердинанд выглядел очень плохо. Его лицо имело серовато-зеленый оттенок и было помятым и обрюзгшим. Он встретил нас у входа в мастерскую. Булочник едва взглянул на него. Он был явно возбужден.
      - Где портрет? - сразу спросил он.
      Фердинанд показал рукой в сторону окна. Там стоял мольберт с портретом. Булочник быстро вошел в мастерскую и застыл перед ним. Немного погодя он снял шляпу. Он так торопился, что сначала и не подумал об этом.
      Фердинанд остался со мной в дверях.
      - Как поживаешь, Фердинанд? - спросил я.
      Он сделал неопределенный жест рукой.
      - Что-нибудь случилось?
      - Что могло случиться?
      - Ты плохо выглядишь.
      - И только.
      - Да, - сказал я, - больше ничего...
      Он положил мне на плечо свою большую ладонь и улыбнулся, напоминая чем-то старого сенбернара.
      Подождав еще немного, мы подошли к булочнику, Портрет его жены удивил меня: голова получилась отлично. По свадебной фотографии и другому снимку, на котором покойница выглядела весьма удрученной, Фердинанд написал портрет еще довольно молодой женщины. Она смотрела на нас серьезными, несколько беспомощными глазами.
      - Да, - сказал булочник, не оборачиваясь, - это она. - Он сказал это скорее для себя, и я подумал, что он даже не слышал своих слов.
      - Вам достаточно светло? - спросил Фердинанд.
      Булочник не ответил.
      Фердинанд подошел к мольберту и слегка повернул его. Потом он отошел назад и кивком головы пригласил меня в маленькую комнату рядом с мастерской.
      - Вот уж чего никак не ожидал, - сказал он удивленно. - Скидка подействовала на него. Он рыдает...
      - Всякого может задеть за живое, - ответил я. - Но с ним это случилось слишком поздно...
      - Слишком поздно, - сказал Фердинанд, - всегда всё слишком поздно. Так уж повелось в жизни, Робби.
      Он медленно расхаживал по комнате:
      - Пусть булочник побудет немного один, а мы с тобой можем пока сыграть в шахматы.
      - У тебя золотой характер, - сказал я. Он остановился:
      - При чем тут характер? Ведь ему все равно ничем не помочь. А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться...
      - Ты опять прав, - сказал я. - Ну, давай - сыграем быстро партию.
      Мы расставили фигуры и начали. Фердинанд довольно легко выиграл. Не трогая королевы, действуя ладьей в слоном, он скоро объявил мне мат.
      - Здорово! - сказал я. - Вид у тебя такой, будто ты не спал три дня, а играешь, как морской разбойник.
      - Я всегда играю хорошо, когда меланхоличен, - ответил Фердинанд.
      - А почему ты меланхоличен?
      - Просто так. Потому что темнеет. Порядочный человек всегда становится меланхоличным, когда наступает вечер. Других особых причин не требуется. Просто так... вообще...
      - Но только если он один, - сказал я.
      - Конечно. Час теней. Час одиночества. Час, когда коньяк кажется особенно вкусным. Он достал бутылку и рюмки.
      - Не пойти ли нам к булочнику? - спросил я.
      - Сейчас. - Он налил коньяк. - За твое здоровье, Робби, за то, что мы все когда-нибудь подохнем!
      - Твое здоровье, Фердинанд! За то, что мы пока еще землю топчем!
      - Сколько раз наша жизнь висела на волоске, а мы всё-таки уцелели. Надо выпить и за это!
      - Ладно.
      Мы пошли обратно в мастерскую. Стало темнеть. Вобрав голову в плечи, булочник всё еще стоял перед портретом. Он выглядел горестным и потерянным, в этом большом голом помещении, и мне показалось, будто он стал меньше.
      - Упаковать вам портрет? - спросил Фердинанд. Булочник вздрогнул:
      - Нет...
      - Тогда я пришлю вам его завтра.
      - Он не мог бы еще побыть здесь? - неуверенно спросил булочник.
      - Зачем же? - удивился Фердинанд и подошел ближе. - Он вам не нравится?
      - Нравится... но я хотел бы оставить его еще здесь...
      - Этого я не понимаю.
      Булочник умоляюще посмотрел на меня. Я понял - он боялся повесить портрет дома, где жила эта черноволосая дрянь.
      Быть может, то был страх перед покойницей.
      - Послушай, Фердинанд, - сказал я, - если портрет будет оплачен, то его можно спокойно оставить здесь.
      - Да, разумеется...
      Булочник с облегчением извлек из кармана чековую книжку. Оба подошли к столу.
      - Я вам должен еще четыреста марок? - спросил булочник.
      - Четыреста двадцать, - сказал Фердинанд, --с учетом скидки. Хотите расписку?
      - Да, - сказал булочник, - для порядка. Фердинанд молча написал расписку и тут же получил чек. Я стоял у окна и разглядывал комнату. В сумеречном полусвете мерцали лица на невостребованных и неоплаченных портретах в золоченых рамах. Какое-то сборище потусторонних призраков, и казалось, что все эти неподвижные глаза устремлены на портрет у окна, который сейчас присоединится к ним. Вечер тускло озарял ею последним отблеском жизни. Всё было необычным - две человеческие фигуры, согнувшиеся над столом, тени и множество безмолвных портретов.
      Булочник вернулся к окну. Его глаза в красных прожилках казались стеклянными шарами, рот был полуоткрыт, и нижняя губа обвисла, обнажая желтые зубы. Было смешно и грустно смотреть на него. Этажом выше кто-то сел за пианино и принялся играть упражнения. Звуки повторялись непрерывно, высокие, назойливые. Фердинанд остался у стола. Он закурил сигару. Пламя спички осветило его лицо. Мастерская, тонувшая в синем полумраке, показалась вдруг огромной от красноватого огонька.
      - Можно еще изменить кое-что в портрете? - спросил булочник.
      - Что именно?
      Фердинанд подошел поближе. Булочник указал на драгоценности:
      - Можно это снова убрать?
      Он говорил о крупной золотой броши, которую просил подрисовать, сдавая заказ.
      - Конечно, - сказал Фердинанд, --она мешает восприятию лица. Портрет только выиграет, если ее убрать.
      - И я так думаю. - Булочник замялся на минуту. - Сколько это будет стоить?
      Мы с Фердинандом переглянулись.
      - Это ничего не стоит, - добродушно сказал Фердинанд. - Напротив, мне следовало бы вернуть вам часть денег: ведь на портрете будет меньше нарисовано.
      Булочник удивленно поднял голову. На мгновение мне показалось, что он готов согласиться с этим. Но затем он решительно заявил:
      - Нет, оставьте... ведь вы должны были ее нарисовать.
      - И это опять-таки правда...
      Мы пошли. На лестнице я смотрел на сгорбленную спину булочника, и мне стало его жалко; я был слегка растроган тем, что в нем заговорила совесть, когда Фердинанд разыграл его с брошью на портрете. Я понимал его настроение, и мне не очень хотелось наседать на него с кадилляком. Но потом я решил: его искренняя скорбь по умершей супруге объясняется только тем, что дома у него живет черноволосая дрянь. Эта мысль придала мне бодрости.
      x x x

      - Мы можем переговорить о нашем деле у меня, - сказал булочник, когда мы вышли на улицу.
      Я кивнул. Меня это вполне устраивало. Булочнику, правда, казалось, что в своих четырех стенах он намного сильнее, я же рассчитывал на поддержку его любовницы.
      Она поджидала нас у двери.
      - Примите сердечные поздравления, - сказал я, не дав булочнику раскрыть рта.
      - С чем? - спросила она быстро, окинув меня озорвым взглядом.
      - С вашим кадилляком, - невозмутимо ответил я.
      - Сокровище ты мое! - Она подпрыгнула и повисла на шее у булочника.
      - Но ведь мы еще... - Он пытался высвободиться из ее объятий и объяснить ей положение дел. Но она не отпускала его. Дрыгая ногами, она кружилась с ним, не давая ему говорить. Передо мной мелькала то ее хитрая, подмигивающая рожица, то его голова мучного червя. Он тщетно пытался протестовать.
      Наконец ему удалось высвободиться.
      - Ведь мы еще не договорились, - сказал он, отдуваясь.
      - Договорились, - сказал я с большой сердечностью. - Договорились! Беру на себя выторговать у него последние пятьсот марок. Вы заплатите за кадилляк семь тысяч марок и ни пфеннига больше! Согласны?
      - Конечно! - поспешно сказала брюнетка. - Ведь это действительно дешево, пупсик...
      - Помолчи! - Булочник поднял руку.
      - Ну, что еще случилось? - набросилась она на него. - Сначала ты говорил, что возьмешь машину, а теперь вдруг не хочешь!
      - Он хочет, - вмешался я, - мы обо всем переговорили...
      - Вот видишь, пупсик? Зачем отрицать?.. - Она обняла его. Он опять попытался высвободиться, но она решительно прижалась пышной грудью к его плечу. Он сделал недовольное лицо, но его сопротивление явно слабело. -Форд... - начал он.
      - Будет, разумеется, принят в счет оплаты...
      - Четыре тысячи марок...
      - Стоил он когда-то, не так ли? - спросил я дружелюбно.
      - Он должен быть принят в оплату с оценкой в четыре тысячи марок, - твердо заявил булочник. Овладев собой, он теперь нашел позицию для контратаки. - Ведь машина почти новая...
      - Новая... - сказал я. - После такого колоссального ремонта?
      - Сегодня утром вы это сами признали.
      - Сегодня утром я имел в виду нечто иное. Новое новому рознь, и слово "новая" звучит по-разному, в зависимости от того, покупаете ли вы или продаете. При цене в четыре тысячи марок ваш форд должен был бы иметь бамперы из чистого золота.
      - Четыре тысячи марок - или ничего не выйдет, - упрямо сказал он. Теперь это был прежний непоколебимый булочник; казалось, он хотел взять реванш за порыв сентиментальности, охвативший его у Фердинанда.
      - Тогда до свидания! - ответил я и обратился к его подруге: - Весьма сожалею, сударыня, но совершать убыточные сделки я не могу. Мы ничего не зарабатываем на кадилляке и не можем поэтому принять в счет оплаты старый форд с такой высокой ценой. Прощайте...
      Она удержала меня. Ее глаза сверкали, и теперь она так яростно обрушилась на булочника, что у него потемнело в глазах.
      - Сам ведь говорил сотни раз, что форд больше ничего не стоит, - прошипела она в заключение со слезами на глазах.
      - Две тысячи марок, - сказал я. - Две тысячи марок, хотя и это для нас самоубийство. Булочник молчал.
      - Да скажи что-нибудь наконец! Что же ты молчишь, словно воды в рот набрал? -- кипятилась брюнетка.
      - Господа, - сказал я, - пойду и пригоню вам кадилляк. А вы между тем обсудите этот вопрос между собой.
      Я почувствовал, что мне лучше всего исчезнуть. Брюнетке предстояло продолжить мое дело.
      x x x

      Через час я вернулся на кадилляке. Я сразу заметил, что спор разрешился простейшим образом. У булочника был весьма растерзанный вид, к его костюму пристал пух от перины. Брюнетка, напротив, сияла, ее грудь колыхалась, а на лице играла сытая предательская улыбка. Она переоделась в тонкое шелковое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Улучив момент, она выразительно подмигнула мне и кивнула головой. Я понял, что всё улажено. Мы совершили пробную поездку. Удобно развалясь на широком заднем сиденье, брюнетка непрерывно болтала. Я бы с удовольствием вышвырнул ее в окно, но она мне еще была нужна. Булочник с меланхоличным видом сидел рядом со мной. Он заранее скорбел о своих деньгах, - а эта скорбь самая подлинная из всех.
      Мы приехали обратно и снова поднялись в квартиру. Булочник вышел из комнаты, чтобы принести деньги. Теперь он казался старым, и я заметил, что у него крашеные волосы. Брюнетка кокетливо оправила платье:
      - Это мы здорово обделали, правда?
      - Да, - нехотя ответил я.
      - Сто марок в мою пользу...
      - Ах, вот как... - сказал я.
      - Старый скряга, - доверительно прошептала она и подошла ближе. - Денег у него уйма! Но попробуйте заставить его раскошелиться! Даже завещания написать не хочет! Потом всё получат, конечно, дети, а я останусь па бобах! Думаете, много мне радости с этим старым брюзгой?..
      Она подошла ближе. Ее грудь колыхалась.
      - Так, значит, завтра я зайду насчет ста марок. Когда вас можно застать? Или, может быть, вы бы сами заглянули сюда? - Она захихикала. - Завтра после обеда я буду здесь одна...
      - Я вам пришлю их сюда, - сказал я.
      Она продолжала хихикать.
      - Лучше занесите сами. Или вы боитесь?
      Видимо, я казался ей робким, и она сделала поощряющий жест.
      - Не боюсь, - сказал я. - Просто времени нет. Как раз завтра надо идти к врачу. Застарелый сифилис, знаете ли! Это страшно отравляет жизнь!..
      Она так поспешно отступила назад, что чуть не упала в плюшевое кресло, в эту минуту вошел булочник. Он недоверчиво покосился на свою подругу. Затем отсчитал деньги и положил их на стол. Считал он медленно и неуверенно. Его тень маячила на розовых обоях и как бы считала вместе с ним. Вручая ему расписку, я подумал:
      "Сегодня это уже вторая, первую ему вручил Фердинанд Грау". И хотя в этом совпадении ничего особенного не было, оно почему-то показалось мне странным.
      Оказавшись на улице, я вздохнул свободно. Воздух был по-летнему мягок. У тротуара поблескивал кадилляк.
      - Ну, старик, спасибо, - сказал я и похлопал его по капоту. - Вернись поскорее - для новых подвигов!
      XV

      Над лугами стояло яркое сверкающее утро. Пат и я сидели на лесной прогалине и завтракали. Я взял двухнедельный отпуск и отправился с Пат к морю. Мы были в пути.
      Перед нами на шоссе стоял маленький старый ситроэн. Мы получили эту машину в счет оплаты за старый форд булочника, и Кестер дал мне ее на время отпуска. Нагруженный чемоданами, наш ситроэн походил на терпеливого навьюченного ослика.
      - Надеюсь, он не развалится по дороге, - сказал я.
      - Не развалится, - ответила Пат.
      - Откуда ты знаешь?
      - Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.
      - Может быть, - сказал я. - Но, между прочим, я знаю его заднюю ось. У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка.
      - Он брат "Карла" и должен вынести всё.
      - Очень рахитичный братец.
      - Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный автомобиль из всех, какие я знаю.
      Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий, теплый ветерок. Пахло смолой и травами.
      - Скажи, Робби, - спросила Пат немного погодя, - что это за цветы, там, у ручья?
      - Анемоны, - ответил я, не посмотрев.
      - Ну, что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут только весной.
      - Правильно, - сказал я. - Это кардамины.
      Она покачала головой.
      - Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.
      - Тогда это цикута.
      - Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.
      - Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда верили.