14. ОТ ИЛЬИ ПЕТРИКЕИЧА
      Клеши, мичманка с крабом, бушлат в якорях - картинка. Представляется: матрос Альбатросов, списан без рук с сухогруза на бал сухопутной участи; а сам-то с которого года? Рекомендуюсь и я. В нашу гавань, говорит, заходили корабли, большие, говорю, корабли из океана, в таверне, говорит, веселились моряки и пили, говорю, за здоровье атамана. Все это так, черноморец сказал, но коснись-ка ты мне за любовь, перетряхни чуток музыку. А Хризантемы хочешь? И предложил вниманию слушателя песнь заветную, жалостную. Отцвели во саду хризантемы давно, а тоска все цветет в моем сердце родном. Свесил румпель на квинту мой Альбатрос, запершил, кашель сухой морехода бьет. А как раз полустанок, и рохля хохлатская жмыхами обносит - периферия, окраина. Дверь рванул и ору: товарка, тэ зуби трэба? а то поиздержался в пути. Ой, трэба, трэба, без них зажурылась. Уступлю за трояк обе челюсти, подывысь, яки билы - кость. Уступил и сделался шепелявым сызнова. Ерунда, перебьемся, для благодарного закадыки и глаз на анализ. Скорый дальше-- а мы в его ресторацию: кушай с голоду, лечись с молоду. Оккупировали на абордаж два посадочных и приказали всего. восхитительного - до головизны вплоть. Огорчил ты печенки мне хризантемами этими, щукой быть, ведь когда был салагой, то я базировался на учебном плашкоуте, на утлой барже, и не успел я очухаться, как на заплешине парка со всякими каруселями замаячила одна отчаянная мамзель - пацанка смурная, но безотказная. Поначалу один я с ней цацкался, потом корешей свободных от вахт прихватывал, и как раз она все песенкой этой мучилась. И как с якорей снимались, я от аврала оторвался на час - и к девочке. На прощанье сует листок: все куплеты списала, и адрес на обороте - переулок, строенье и комната. Дескать, не забывай, шли фоточки. Но в походе писать особенно не о чем, запрещено, а после нас всех в училище на поруки приняли, а уж там тем более не до писем, времени - полный обрез: то губа, то приборка, то переборки зубришь, а то с кадетами из-за шмар номера - кроме шуток. Нет, морская душа, моя адреса не оставила, уехала просто неизвестно куда, и попробуй взыщи. Пробедовали мы с ней, прожительствовали в хавере ее весьма основательно, но не нажили ничего, кроме Якова - умненького, а все-таки дурачка, да и то - намекала, что не я его счастливый отец, со стрелочником пролетела, якобы, потому что при стрелке она состояла, сутками дежурила на первых порах. Где и как, дознавался, в котором часу? Да на куче дресвы подсыпкой, выясняется, у подсобки, где ужинали. Ужинали-не ужинали, поди проверь, но я горюнился сильно. Резала Оря меня без ножа, но было, подчеркиваю, втерпеж, а невтерпеж наступило, когда перешла в диспетчеры, где бестактничала вообще беспримерно. Гребень как гребень, а твой, черепаховый, на путях утеряла. Спрашивал, сплошь обманутый, не решаясь на схлест - ну, а этот-то с каких барышей? Отбояривалась, вся наглая, - его на путях же нашла. Юдоль твоя путевая, мыслилось, сама же ты - непутевая, не моя, не со мною твоя главнеющая приязнь, не в этой вот конуре, не на этой лежачей возможности, а на все тех же путях, даже Яшку тебе на шпалах изобрели. Я задумался.
      А заря, скажу откровенно, занимается в зеркале похлеще любой заволческой, хотя Вам, наверное, мало понятно, что мы, которые население, Заволчьем зовем. Почему и гребу, водомер, на ту сторону. Резко-резко гребу, скоро-споро, и мачты гнутся и скрипят, но Итиль широтою превысила спорость мою, и тощанка дневная утреннему комариному толкуну на ходу подметки срезает. Достигаю к обеду, и ялик рыбкой с размаху выбрасывается на песок. Перекурил достижение дукатиной Вашей второй и тащусь на скрипучих вдоль, наблюдая, как лилеи растут. Подтверждаю: не трудятся, не прядут, но одеты с иголочки. Но пробегая мои настоящие очерки. Вы вправе воскликнуть протест. Недоуменье улавливаю, не дышлом кроен, хоть гондрыбат, но давайте условимся раз навсегда: костыли - костылями, грибы - орехами. Не могу же я из-за первых, по мере их неприсутствия, тридцать лет, как тезка из Мурома, сиднем сидеть, оставив поездки по третьи и по вторые, да три по рогам. Слава Богу, навестил меня Крылобыл и, соболезнуя, надоумил. Илия, мудрит, Петрикеич, настаиваешь, время единовременно, что ли, повсеместно фукцирует? Я сказал: я не настаиваю. Мне таить, Сидор Батькович, нечего; если настаиваю - то настаиваю, а нет - то сразу: не настаиваю и баста, зачем темнить. И я прямо ему сказал: можешь обижаться, серчать, твое право, но вот тебе мое слово: ну не настаиваю. Смотри, Крылобыл, этот умняга, учит, давай с тобой не время возьмем, а воду обычную. А давай. И останови впечатление, тормошит, в заводи она практически не идет, ее ряска душит, трава, а на стрежне - стремглав; так и время фукцирует, объяснял, в Городнище шустрит, махом крыла стрижа, приблизительно, в Быдогоще - ни шатко ни валко, в лесах - совсем тишь да гладь. Потому и пойми уверенье, что кража, которой ты - жертва, случилась пока что лишь в нашем любимом городе и больше нигде, и на той стороне о ней и не слыхивали. Стоит, значит, тебе туда переехать - все ходом и образуется. Принял я это к сведению и заездил на будущем челноке в позапрошлое. Главная сложность - добраться до причальных колов. Несмотря на графы, параграфы волонтеров ущербным способствовать недостаток у нас остреющий был и будет, на то мы и избраны. Посему в похождениях известного толка мне, дяде, соучаствуют знакомые Вам троюродные плетни. Перегреб и тащусь вдоль кромки Лазаря наобум, хромотой хромоту поправ. Вы же - здесь, в настоящем периоде, изучаете сей волапюк. Поднялись на терраску проветриться и обратили воображение на меня: наш пострел-то, заститесь, всюду поспел - в Заволчье точильщика зрю. Нет, это я Вас там вижу, ибо не я там, а Вы. Словом, оба мы правы. Ведь поскольку на разных мы сторонах, то и различная у нас география: Вы за Волчьей и я же. Ну и вот, дитя вниманьем забросила, возвращается выпитая, а я - скандалист. И однажды Орина мне напрямик, что давай-ка игрушки мы пополам. Илие делить было нечего, его всех игрушек из рода скарба типа тарелки-портянки - раз-два и умылся. Поместил амуницию во влагалище неветшающее, в мешок, поклонился изменнице, сынулю неродного, вероятно, поцеловал, съехал по перилам на нулевой этаж и открыл под лестницей как бы скорняжный цех, как бы холодным заделался скорняком. На поверку же промышлял крашением и сбытом надувных аптечных шаров разных, изобретал и уйди-уйди. Не вызывает сомненья, что тут и спал, и слегка погодя, во избежание недомолвок с держащими власть, промыслил патент. Каким Макаром - статья одиннадцатая, но заказов набрал - кот наплакал, приходилось вертеться по местным составам и перелицовывать кой-что из старья; поднаторел и на инструментах. А то - зальешься, бывало, зарею на свалку - и ищи-свищи тебя, непоседу. Широко и вольготно, рискну заметить, раскинулись отхожие эти поля; далеко-далеко отойдешь порой в поисках радостей - затеряешься. За трудами все тянется незаметно, вот уж полдень, и если не заморозки, то жаворонки. Заберешься на гору хлама передохнуть - дух займется: сторонушка хоть куда. Осмотритесь. На западе ветошница при долине граблями мусор гребет, на севере сучара трехлапая рыщет насчет пожрать, на востоке сержант в запасе в ручье ковыряется - мотоциклетку бредит собрать по частям, а на юге шантрапа радеет по части чинариков. Мир, покойно, никто никому ничего, потому как человек человеку тут человек, не более; и дымки отечества повсеместно, как в то восстание - мусор тлеет по-тихому, панорама -- куда ни плюнь. И такая к ней близость внутри щемит, что домой возвращаться - да ну его. Привлекают нашего обитателя просторы своей земли и рожна чужого он не взыскующий. В те же кварталы составил приличную, если выразиться, крышкотеку, собрание, то есть, разноцветных закруток от саморазличных микстур: одеколоны, духи, да Вы знаете. В этом смысле неоценимую помощь советами и приветами подавала та западная ветошница, тетка в теле, благовоспитанная и с опытом, а годков тянула с хвостиком на шестьдесят - деликатес да и только. Приключение позадавнее, и что было, того не утаю: увлечение с ней выгорело мимолетное, как случилось, впрочем, и с ее внучатой опечной, или вроде того, в чем, понятно, винюсь, если требуется, задним числом. Плоти дамской соблазн велик есть, эта штука такая -- вожделеем и взятки гладки. Так и тут: начиналось почти что дуриком. Фордыбачила, сторонилась, хмурилась, а поглубже копнешь - все без разницы. Поговаривали по баракам, будто бы не в себе она, родом так, но я лично ничего исключительного бы не вменил. Единственно, голова у нее довольно-таки небольшая была несуразно, да ветошница уверяла - до свадьбы дойдет, оправится; что ж, дойдет так дойдет, опекунше видней. Один раз присылает свою девулю со шкуркой какой-то, чтоб отмездрил, - и разволновался я на склоне судьбы. Только дурного не усмотрите, Фомич, я сначала лишь любопыство унял, как у нее обстоит-то, в ее, то есть, лета, знаете ли, ну и задвинул задвижку-то невзначай, от себя, читайте, тайком. Потом прикидываю - чем лукавый не шутит, рискну, не все ж по расчету, с бабушками, неплохо бы и со внучатыми иногда, без корысти. И случилось непоправимое, применился к невзрослой волнительно и сгоряча. Уговорились встречаться; когда под лестницей утешим себя, когда под карбасом. Через ряд месяцев стороной, от знакомого гитариста, кому обязан по гроб нотной грамотой, узнаю, что матросят укромно мою малолетнюю какие-то речники. Я - сквозь пальцы, не мыло же, не обмылится, а дело их молодое, правое - поматросят да бросят. Орина меня заботила, ее контакты сводили с рельс, и по ней, под карбасом, испытывая одиночество, горевал, по тряпицам елозя, которые сжечь бы, чтобы не пахли. А жировала на ветоши и взяла за привычку гулять по местам обнажения щекотливая дрянь вроде мух. Поначалу не беспокоили, напротив, приятствие извлекал, но ближе к Успению закусали, и поощрение кончилось. Жил да был во дыре уключины мизгирь-крестовик. Все он днище, как небо высокое, паутиной оплел. Насекомых отлавливал я и в тенеты к нему кидал. Как же душу он тварям этим, бессовестный, вынимал аккуратно, ужасы. Паша, грядый, Паук ты мой, Петр племяннику из деревни писал, я не видел скушней события, чем январь без дрождей, доставляй - кровь из носу. Сердцем верю, он продолжал, сердцем знаю - не подведешь, но умишко слаб, соблазняется: не привезешь ведь; ахти нам в таком разе, пьяницам. Именно тогда-то и шлет мне Павел известие с фенистом. Илюша, сударь, пророк ты наш, вот ведь втемяшилось нам с Петром браги себе запасти, а поскольку ты и без этого добра нам желаешь, и с буквой помог, то не поверишь ли, кроме того, в долг деньжат, ибо дрожди в Заволчье всему предивному уподоблю, а зиму без оных сравню с весной без сапог, или с той же зимой, но без катанок; сном кобылы рябой, подвизается,, запорхает над нами, апостолами, так уж пожалуйста. Раздобыл я бумаги, песку, обмакнул я перо в чернильницу и залюбовался на двор, где снеговая бобылка, мной лепленная, схватила форменную капель. На календаре - конец бокогрея, но скалиться погоди, еще марток оставит без порток. Фениста, возражал я Павлу, напрасно не засылай, денег вам с дядей от Ильи не придет, я не деньги пока точу - исцеления, да и то уважающим, а тем паче на пропивон: не довольно ли зашибать-то; но перед тем, как я, может статься, вам денег пришлю, вы мне прежде доставьте с нарочным принадлежности. Которые? А те, которые вы и подобные вам преподобные спроводили в декабре, выбрав неразбериху сумрака и кутерьму буранчика. А до доезжачего сведения довел ультимат, что раздор наш решить хлопотал бы келейно, без вынесения на высокие кровли, согласясь, что не волк и не выжловка, но как бы ни то, ни се, наподобие раннего вечера, и рассчитывал бы, уступчивый, на возврат одного вместо двух. И ответ. Протри, оскорбляет, светильники тела и наблюдай, как бы не выбросило ненароком во внешнюю темноту. И тогда я решил предпринять настоящее к Вам послание, а Паука с его просьбой забыть, презреньем наказав. Сказано - сделаем, но не забыть - не к ночи будет помянуто - как душу он мухам хоботом своим вынимал под ладьей.
      И задумался. Оря, ты Оря, раззуживали и тебя в изложинах на тот же манер. В будни получки, в аванца ль пятницы в знаменитых ольхах за линией гужевались с тобой бестрепетно не знакомые мне подмастерья, удалые твои товарищи, учащие путевых ремеслух. Слабоваты вы, Орина Игнатьевна, как выяснилось, на передок, не ровно к сладкому дышите, и не гребень утратили на путях, но честь. За гранененький неполезной, кашинской, как вы только ни ласкались об них, злоблудучая фря. Что же, я бы тихо желал понять, никогда Илию так не баловала. Произрастала купина одна неявная, но густая и близкая, и в протяжные сумерки подмечал из нее самостыдное; содомляне вы были, матушка. Шел затем к малохольной, ища отыграться, но с ней - ровно с куклой: глядела, как оловянная, не потакая и в малой прихоти. В будень путейской получки, в аванца ль пятницу, дербалызнул от чьих-то щедрот, подобрал чего-то железное у депо и пожду в знаменитых ольхах за линией. И показываются те стрекулисты, недомерки в шестнадцать мальчишеских, и ведут мою профурсетку на лобную поляну любви. Я решил переждать - пусть начнется; тогда, отвагою более полный, и ударю из-за кургана коварным нехристем. Споро, пятеро, залили они буркалы себе и ей и поехали кто во что горазд. Эх, мерекаю, пора-не пора, иду со двора. А после соображаю: поспешишь -насмешишь, ненароком спугнешь раньше должного, погожу. И перечитываю от нечего делать подобранный также билет за номером, чтоб не соврать, восемь тысяч четыреста двадцать два ровно, годящий для путешествия в прошлом году до такой незабвенной земли, как Луговая Суббота. Принял свое участье в Илье настоящий картон, очень принял. Представляете, Луговая Суббота, Фомич. То есть, мало того, что суббота, но еще ведь и лугами обрамлена и, пожалуй, что даже и заливными. И ливенка в них заливается. И гуляет себе выходной, отутюженный, а то и с тросточками, народ, улыбаясь лучисто чему-то правильному. Все смиренно, никаких мордобитий, перебраниваются лишь извозчики с водовозами, но ведь и то зеваючи. А замыслили компанией в теньке посидеть - отойдите, судари, в кущи, к особым ларькам, - и отдыхайте во здравие. Вообразил себе эту нездешнюю алафу и беру обязательство: что б ни случилось, какие ни передряги, ни прочее - Луговой Субботе в текущем существовании визит нанести. И завязал узелок. На галстуке. И когда мы с матрос-Альбатросовым свистнули себя всех наверх, резко оставив буфетец-вагон при пиковом интересе, и выдвинулись на полубак, то пароходец наш швартовался как раз у должного дебаркадера. Мы сошли, осмотрелись и прокантовались в этой дыре пару недель - глушь да дичь. На безденежьи и с уныния заторчали там, как тушканчики и, имея беседы с местными, говорили им, говоря: а еще Луговой Субботой зоветесь. Насшибали полтинник на курево и по веленью сердец почапали в Городнище дурить и, придя туда, ознакамливаемся: как жизнь молодая? Ничего, отвечают, нуждаемся понемногому. А закусить чем смекаете? Поторохами которыми-нибудь чрево набить - вот, смекаем почти всегда. И придя туда, стали там быть и, избыточествуя недугами, бывать. В день дорожной получки, в аванца ль день чекалдыкнул в пристанционном шалмане с путевиками-пропойцами - и ревную в купине с железом наперевес. Как выскочу, как выпрыгну с секирой - ага, уличаю, ага! А они - ату меня, ату. Ну, крепись, кричат, задрыга сякой! Четверо догоняют и сбили влет. И топтали, интересуясь: что, законно попутали мы тебя, бляха-муха? Попутали, плачу, околыши, застукали, молоточки в петличках, как есть законно. Рвусь - ан цепкие. Измордовали, что Сидорова, измызгали и - гляжу - повлекли, несчастливого, по серому шлаку да вниз мурлом. И втащили на насыпь, мизгирики, к рельсу проволоками колючими принайтовливают, неуемные. Льзя ли, гаврики, я страдал, что я - лисенок вам, что ли, какой. Цепкие, грабками хваткими к шпалам воньким совсем пригнетают, дышать не дают каверзно. Прикрутили, как валенок к снегуру Норвегии - вдоль и намертво, пассатижами, и слиняли, бояки. Жутковато и мне - жду скорого. И - как принято - стал ушедшее освежать: как пожил на этот раз, пристойно ли. Так прикинул и эдак, а ничего, главным образом, характеристика. Господин слыл солидный, почтенный, дромом, что говорится, не грабил. И когда уже сыпались сверху огарки небесных дел, то возникла помочь эта странная, все-таки. Оря. Лисом бедненьким величала Илью несносного, проволоки откручивать принялась - и колотун ее бил. Я же всеми лопатками чуял, что подступает мой скорый, а проволок - масса и толстые. Метров маловато оставалось ему, фонарями уничижал, шумел. Я сказал: Оря, дусенька, до встреч, отойди. А она: ну, а вместе-то. Не со мной, отрицаю, с околышами ты вместях. А она: об этом не злись, с ними так я, со шпингалетами, - побаловаться, побывать, с тобой же мне радость выпала, было мне с тобой, как земле с травой, говорит, и нестрогость мою запамятуй - минуло, зажило, зубы острые, хвост долгий. Перепутала ты, мать, что-то путаешь, неужели всерьез я на лиса смахивал. У сороки боли, твердит, у вороны боли, говорит, у Ильи заживи, заговоривает. Я рванулся, рванулся, подернул, но частью не преуспел. Налетел, искромсал, горячий, руки-ноги по белу свету поразметал. Прибыло полку доходяг, принимай, командир, пополнение. И лечебница. Не обнаружив впоследствие на себе сего да этого, я вскипел и потребовал утешения. Подплывает врачина в шапочке. На вопрос, где подруга, - он скупое: с ней худшее. Костоправу -ступай полечись-ка сам, разрешаю вам не поверить, ишь - выдумали, я бузил. И потекло мое исцеление. Имелись газеты, шлепанцы, полагалось бритье.
      И воспомнилось, как лезвиями точеными хвалясь, хорохорился Гурий в среде артельщиков, что не выпадало ему печали с доезжачим гонки гонять, обшаркаю, утверждал, как стоячего. В результате заспорили, поставили на кон вина. Получив извещенье-уведомление, доезжачий приветствует. Столковались бежать нормально, по-темному, и, обладая слепой дальнорукостью, как сейчас я их вижу - тот в латаном, тот в перелатаном. На разгоне рвали когти ноздря в ноздрю, а стремиться им было от самой что ни на есть портомойни до Слободской протоки, до Кабацкого острова номер два - и назад. И понеслась коньками резать лед. Снег вивучий следы их подвига порошил, и рыбы атлетов не столько видели, сколько слышали, зато в скромном будущем одного участника сподобятся, может быть, поклевать; молись, рыбка большая и маленькая. Начал Гурий за пару верст до поворота понаддавать, а доезжачий - поотставать, но принял Гурий немного правее, чем следовало, и угодил в полынью, в промоину в районе фарватера. Не застывает ни при каких кондициях, и немало сонных тетерь-ямщиков и лунатиков-скороходов там кануло. Не досчитались и Гурия, угодил - и течением его сразу под лед сволокло, так что псарь со своей стороны - лишь разнюнился. Тризну по волкобою порешили справлять без фактического его присутствия; ждать, пока он там выплывет неизвестно где и когда, ребетня ли его бреднем вытянет, никто как-то особенно не стремился, народ в большинстве своих случаев ушел в недосуг. Вот и съехались к погребалыцику. Вы Заитилыцину знаете, спорам и прениям здесь предел, хотя б и сравнительный, положить невозможно: заспорили про любовь - кто, мол, она, мадама эта, всецело прекрасная. Всяк свое утверждал; одни - подобно Василию Карабану - что Вечная Жизня зашла погостить, одни - напротив: раздор, недород, события. Я же, будучи пас, не встре-ваю, держу нейтраль. Но Вам -Вам признаюсь, правда, не для передачи другим, а то и так тут Илью за горохового шута держат. Для чего, с какой немыслимой стати упросила очкариков меднаук, чтоб мозги мне запудрили - не разберу. Ныне же кается, ищет по всей реке: не среди ли вас тот, которого. Врут, что нет, потому что сами по уши втюрившись: не знаем, о ком печешься, но побывать с тобой каждый не прочь. И Гурий туда же, даром что чудь. Ненаглядная, умолял, плес наш не узок - широк, и где ютится сей юноша, я не имею понятия, сознаю лишь, что если бы заглянула на немного ко мне, то трен моей сути, узкий, как точеное лезвие, стал бы широким, как этот плес. Перебыла, поговаривают, с ним накануне решительного его заезда с главным псарем всего ничего, но и оно очутилось просителю боком. Беспокоюсь: погибель она моя суженая, и меня она, Оря, ищет, Фомич, тоскуючи. И не знаю, какие взять меры - пропасть ли без вести, или с повинной к ней приковылять самому. Но ни то, ни другое пока немыслимо. Крылобыл - вот кому доверяю, кого хвалю - Крылобыл егерей корил: вы, свет очей собственных, верните калеке калеково. Воссуетились, но искомого след простыл. Может пропито, может кинуто за ракитов куст, может просто уплыло вниз. Но Илье-то что за беда, Илье - вынь да положь, где взял. Заторчал, заторчал он сильно без них. Кому Слобода, Вышелбауши, кому Городнище, а он - сиди, будто на блевотине пес. Полюбуйтесь, к слову сказать, сколько их возле нашего заведения в оцепленьи дежурствует. Полагаете - подаяния ожидают? Отнюдь, им надеяться не на что, не заслужили пока. Нет, не подаяния - выдвиженцев ждут. И едва вы начнете изнутри выдвигаться, так эти псы собачьи катяхи свои леденелые глодать принимаются да языки показывают. Прост расчет их: вероятно, на эти мерзопакости глядя, то ли просто от свежего воздуха, вы и стравите им макароны по-флотски за гривенник. А вы пожадничаете - завсегдатай поблагородней расколется. А ждуны подбегут - и пока суть да муть - все слопают, на морозе парного почавкать не худо ведь. И хмелеют немедля, и свадьбы-женитьбы у них происходят безотлагательно, прямо на людях, и родятся в итоге такие ублюдки, что лучше и не показывайте. Родятся, окрепнут и, как деды и матери - по торной тропе, боковой знаменитой иноходью - марш-марш к тошниловке. Ау, не обрывается здесь у нас поколений-то этих цепь, гремит, побрякивает, и не скроется с глаз наших чайная, стоящая на самом юру. Все мы детвора человеческая, дорогой, и пропустить по стопарю нам не чуждо. Вникните в мое положение по-истинному теперь, как же тело Илье раззудеть, не помятуя уж о более прикровенном-то. Препроводит подруга на лавочку у ворот - и сижу, маломошть, под соснами, соседок в соблазн ввожу. Чу! шапка снегу упала мне на чело; вольно ж тебе, дятел, гляди, достукаешься, удод. Сбили, сбили с панталыку Илью, очутился он с боку припеку, потешается публика над его субботами. Вот она, Заитильщина как таковая, Фомич, и небытия вкусить нам не терпится. Но не извольте побаиваться - перемелимся и назад. Все уже случалось на Итиле, все человеки перебывали на нем. Скажем, явится кто-нибудь, а его окликают: гей, людин-чужанин, будешь с нами? Но пришлый их окорачивает: обознались, я свойский, ваш, памяти просто у вас нет обо мне, наливай. Утверждаю и я - околачивался, селился, бывал Джынжэрэла на Волчьей реке, пил винище, вострил неточеные, бобылок лобзал и отходил, когда надо, на промысел в отхожий предел. Зато и мудрый я, как, приблизительно, Крылобыл. Тот примечает, настаивая: все - пьянь кругом, пьян приходит и пьян уходит, а река течет и течет, и все как есть ей по бакену. Я согласен, но уточняю: пьян приходит и сидит безвылазно в кубарэ, а она течет, но берега остаются. А на берегах мы кукуем - и жизнь наша вечная. Но я заболтался с Вами, пора и на боковую. В случае чего забредайте почайничать без всяких обиняков - почайпьем, почаевничаем. Причем, чем осмелюсь донять, так следующим: нету ли фантиков лишних? Любитель, к собирательству владею призванием. Приносите как есть, заодно с конфектами. Соль же, спички и прочие специальности постоянно при нас. А за почерк дурной, вне сомнения, извиняйте, в известных то ролях составлял, да и подлечился малость хозяйкиной милостью. И подпись благоволите. А если неграмотный - крест. Слушьте, откуда только фамилья подобная, где это я ее подцепил? Что ли я цыганский барон, то ли просто ветром надуло. Как бы там ни было, вышеупомянутое надо мне как-нибудь на бумаге запечатлеть. И песочком присыпать. Всего исключительного.
      15. ЖУРНАЛ ЗАПОЙНОГО
      ЗАПИСКА XXVIII
      Воробьиная ночь
     
      Воробьиная ночь. Не сомну
      Ни подушки, ни в целом постели.
      Полюбуйтесь, опять налетели
      В помещение нетопыри.
     
      Улетайте. Уж будет терзать.
      Что вам проку в охотнике бедном.
      Ведь и так на челе его бледном
      Очевидна мучений печать.
     
      Улетели. Какая печаль.
      И тревога. И все, что угодно.
     
      Рукомойник. Лопата. Челнок.
      Перелаз. Одуванчик. Седло.
      Занавеска. Иголка в стогу.
      Сам с усам у кота во глазу.
      Мотылек и лягушка. Жасмин.
     
      Совершенно сухое гребло.
     
      Неизвестен событий исход.
      Так и будет сверкать бестолково,
      Или грянет пророково слово?
      Или только покаплет слегка?
     
      Окарина. Телега. Стакан.
      Чучела. Чистотел. Таракан.
      Перемет. Носогрейка. И жбан.
      Ради воздуха линь или сиг
      Сиганет из постылого плеса,
      Сиганет и зависнет на миг.
      Знаком крика.
      Иль знаком вопроса?
     
      Мотылек и улитка. И гвоздь.
      И берданка на этом гвозде.
      Борона. И застреха. Грязло.
      Колобок. Стеклотара. Кобел.
      Банка с коломазью. Осташи.
      И стрижи под застрехой.
      Сидят.
     
      Совершенно другое гребло.
     
      Кто же взвоет в отчаяньи? Портной,
      Потерявший наперсток стальной?
      Или Царь, отдавая в мешке
      За хромую кобылу полцарства?
      Иль гусар, палашом по башке
      Сам себя хватанув из гусарства?
     
      Острова. Или тень стрекозы.
      Или смерти речная коса.
      Прозябание дальней лозы.
      Шкура вепря. И сала кусок.
     
      И кресало. И ржавый конек.
     
      Гребень. Ступа. И помело.
      И записка: ушла по грибы.
      Октября позапрошлого года.
     
      И подкова от лошади:
      Слепок с ее же губы.
     
      Или выспренно лопнет струной
      Во саду гитарист записной?
     
      Или Мамы-Марии улыбка.
     
      Повторение. Жаба. Жасмин.
      Рукомойник. И лужа под ним.
     
      Чу: на том берегу, одинок,
      Захихикал рыбарь-одноног.
     
      Озарения. Запах озона.
      ЗАПИСКА XXIX
      Рассказы заводского охотника
     
      Inter canem et lupum,
      Меж волком и псом,
      Оттопыренным ухом
      Месяц плыл, невесом.
      Мы гуляли в отаве,
      Под каким-то кустом,
      В отдаленьи составы
      Бормотали мостом.
      И жужжал в отдаленьи
      Лесопильный завод,
      Дерева на поленья
      Он распиливал вот.
      Наша общая кружка
      Пахла воблой слегка,
      Пахла ворванью, стружкой
      И струилась река.
      И заводский охотник
      Нам рассказывал, что
      Он - заводский охотник,
      Он рассказывал, что.
      И по мере того, как
      Убиралось вино,
      Зорче делалось око,
      Очевиднее дно.
      Но недоброй ухмылкой
      Озарились уста,
      Когда стала бутылка
      Уж и третья пуста.
      Но зеленой кобылкой,
      Сушеной такой,
      Проживала бобылка
      Не зря за рекой.
      Та бобылка-кобылка
      Для гуляк, вроде нас,
      Берегла то бутылку,
      То жбан про запас.
      Был, как ухо над лугом,
      Наш челнок невесом,
      И, труня друг над другом,_Заплескали веслом.
     
      ЗАПИСКА XXX_
      За Жар-птицей
     
      Мимо побегов, побегов осоки,
      Скорый не столько идет, сколько мчится.
      В нем и в ботинках, в ботинках высоких
      Мчится охотник один за жар-птицей.
      Строг проводник относительно чаю:
      Чаю? не чайте, весь вышел давно.
      Строг и буфетчик: не отвечая,
      Вышел куда-то и тоже давно.
      Н-да-с, размышляет высоких-высоких
      Этих владелец ботинок-ботинок,
      Глядя на: Пейте фруктовые соки! --
      Высший указ, помещенный в простенок.
      Сумерки, насморки, вот и граница.
      И по вагонам, сверяя листы,
      Горных, речных и болотных полиций
      Бродят с проверкой ботинок посты.
      Ваши ботинки. Ботинки? извольте,
      Только учтите, что левая жмет.
      Вы арестованы! Впрочем, позвольте,
      Недразуменье, Федот да не тот.
      Станция. Сцепщики. Циклю иль скобель
      В сторону стрелки протащит столяр,
      Смазчик пошутит со смазчиком, шнобель
      Свой сизокрылый кривя, как фигляр.
      Нечисть перронная, некто сопатый,
      Партпапирос свой откупорив, кос,
      Артикулируя, как логопаты,
      Даст чаровнице пяток папирос.
      Снова бежит. А тебе все не спится.
      Ночь и лоснится, и пахнет, как толь.
      Трепетно, жарко, стреноженной птицей
      Брыжжет по жилам твоим алкоголь.
      ЗАПИСКА XXXI
      Эпитафии Быдогощенского погоста
     
      Заброшена церквушка,
      Былье пустилось в рост,
      По сумеркам кукушка
      Слетает на погост.
      Кого она считает,
      Кого она зовет?
      Пропащих урекает
      Иль просто так поет?
      Придут об эту пору,
      Короче говоря,
      Сюда, на эту гору,
      Гуляки-егеря.
      Немедленно - по двести,
      И сразу - по второй.
      Привык ты с ними вместе
      Поужинать, друг мой.
      И любишь ты, хоть тресни,
      Послушать их тогда,
      Историй интересней
      Не слышал никогда.
      Откинувшись, весь тощий,
      На безымянный холм,
      Скажи: о, Быдогоще,
      Странноприимный дом.
      И мы, скажи, погоста
      Забвения хлебнем,
      Ну, а покуда - гости,
      Хозяев помянем.
     
      +++
      Тут похоронен Петр
      По прозвищу Багор,
      Его все звали Федор,
      А он себя - Егор.
      Он был хороший егерь,
      Но спорщик был и вор,
      На краденой на слеге
      Повесился на спор.
      Кто спорил с ним - живите,
      Да с вами благодать,
      Его к себе не ждите,
      А он вас будет ждать.
     
      +++
      Там - перевозчик Павел.
      Жестокая судьба:
      Он чаял, что избавит
      Могила от горба.
      Пошел и утопился.
      Никто найти не мог.
      Сам после объявился --
      Раздутый, без сапог.
      Семнадцатого мая
      Препроводили в гроб.
      Могила ты сырая,
      Твой холм - не краше горб.
     
      +++
      Иван был стекольщик,
      Хрусталь не любил,
      Поэтому больше
      Из горлышка пил.
      Любил он толченым
      Стеклом зажевать,
      Но вдруг подавился --
      И вот не узнать.
      Любовь - это счастье,
      А счастье - стекло,
      Стеклянному счастью
      Разбиться легко.
     
      +++
      Жил одиноко - один да один,
      Шит был, хотя, и не лыком:
      Дудки вырезывать из бредин
      Мастером слыл великим.
      Дуть ли в сиповку иль в ус не дуть,
      Байки ли гнуть, подковы ль,
      Все это, право, не важно суть,
      Был бы гуляка толковый.
      Бредит улыбчиво ветра мотив
      В горьких губах осокоря,
      Гурий-Охотник, берданку пропив,
      Взял да и помер от горя.
     
      +++
      Здесь лежит рыбак хороший,
      Рыбу он скупал,
      А потом себе дороже
      Продавал.
     
      Позавидовали Коле
      Горе-рыбаки,
      Встретили с дрекольем
      У реки.
     
      Спи, Николка, Волга плещет,
      Блещет огонек,
      Пусть тебе приснится лещик
      И линек.
      ЗАПИСКА XXXII
      Эклога
     
      И вот, не отужинав толком,
      Поношенный пыльник надел,
      Сорвал со гвоздя одностволку
      И быстро ее осмотрел.
      И вышел из дому. Собака
      За мной увязалась одна.
      Бездомной считалась, однако,
      Казалась довольно жирна.
      Но это меня не касалось:
      Казалась, считалась - все вздор,
      Мне главное - чтоб не кусалась.
      Я вышел. Вот это простор.
      Из дому я вышел. Дорога
      Под скрежет вилась дергача,
      Вилась и пылила. Эклога
      Слагалась сама. Бормоча,
      Достигнул поленовской риги,
      К саврасовской роще свернул
      И там, как в тургеневской книге,
      Аксаковских уток вспугнул.
      Навскидку я выстрелил. Эхо
      Лишь стало добычей моей,
      И дым цвета лешего меха
      Витал утешеньем очей.
      Какой-то листок оторвался
      От ветки родимой меж тем.
      Зачем? - я понять все пытался.
      Все было напрасно. Затем,
      Домой возвращаясь деревней,
      Приветствовал группу крестьян,
      Плясавших под сенью деревьев
      Под старый и хриплый баян.
      Но месяц был молод и ясен,
      Как волка веселого клык.
      Привет вам, родные свояси,
      Поклон тебе, русский язык.
      ЗАПИСКА XXXIII
      Возвращение
     
      Охотник выстрелил - ружье дало осечку.
      Прохаркала ворона невпопад,
      И граммофон наяривал за речкой,
      И пахло репами, как жизнь тому назад.
     
      Чего спешим, бездумно тратя силы,
      Торопимся вдоль пашен и крушин.
      Вернемся ведь - а в доме все, как было,
      И в зеркале - все тот же гражданин.
      ЗАПИСКА XXXIV
      Стрелецкая
     
      Я пил накануне один до собаки и волка,
      А после до мрака с матерым я пил вожаком.
      И плакал о чем-то, шагая тернистой и колкой
      Тропою в деревню, где слыл пропалым мужиком.
      Мне снилось - я умер. И сверху полуночный кто-то,
      Чьего я не мог рассмотреть, хоть старался, лица,
      Направил: Запойный, вставай и ступай на работу:
      Подымешься в небо, послужишь созвездьем Стрельца.
      Во Вшивом бору, там где вепри особенно дики,
      У тех ли полян, где жируют оленьи стада,
      В купинах седых, осиянных луной, куманики
      Нашел я начало дороги отсюда - туда.
      Она была млечной. Не рос подорожник зеленый,
      Не слышался в клевере сладкий умеренный гуд,
      Не сыпались, как им положено, желуди с клена,
      И времени мельники не алкали вино у запруд.
      Мне было назначено следовать за Скорпионом.
      Пернатые мальчики выдали лук и колчан,
      Ягдташ золотой и коробку цветных лампионов,
      Стрелецкой отборной вручили полведерный жбан.
      Стреляю и пью. Но заволжской гнилухи бутылку
      Я выдул бы с радостью, тем огурцом закусив.
      Охотничьи бредни, что жив я и весел, курилка,
      Питье и охота - веселие лишь на Руси.
      Оставьте завидовать, зенками звезды бодая,
      Походке моей, что гагачьему пуху подстать.
      Тут нет ни одной, что б затмила бобылок Валдая,
      И так на салазках никто вас не станет катать.
      Не жив я, но умер. Чисты мои, как Брахмапутра,
      Лохмотья и помыслы - убыло с ними забот.
      Скажите, а что, неужели, как прежде, поутру
      На тыквах блестит, как на лбах у загонщиков, пот?
      ЗАПИСКА XXXV
      Паклен
     
      Туже заткни сиволдай
      Пробкой из местной газеты.
      Выйди, взгляни на Валдай,
      Вспомни о ком-нибудь: где ты?
      Неклен. А в сущности - клен.
      Клен. А прищуришься - неклен.
      Тщательно щупает склон,
      Осоловелый и медлен.
      Вспомни о ком-нибудь и,
      Сдвинув на брови мурмолку,
      К дереву по пути
      Сказку придумай. О волке?
      Неклен. А все-таки - клен.
      Клен. А на деле-то - неклен.
      Сутью своей полонен
      И в шевелении медлен.
      Жил-был за Волгою Волк,
      А перед Волгой - Собака.
      Он к ней добраться не мог,
      Пил потому он и крякал.
      Неклен. А в общем-то клен.
      Клен. Да к тому же и медлен.
      Осенью лист раскален --
      Есть и латунный, и медный.
      Пил обыденкою штоф,
      Мертвую пил он и крякал,
      Что ни за что ни про что
      Разуважал он Собаку.
      Неклен. Присмотришься - клен.
      Клен. Приглядишься - ан неклен.
      Ты это - или же он,
      Рвань по фамилии Паклин?
      Жалит разутую пядь
      Стерни ржаная иголка,
      Сядь же под некленом, дядь,
      Сядь, чтобы не было колко.
      Неклен. Призвание - клен.
      Клен. А занятие - неклен.
      Несколько всклянь упоен,
      Впрочем, ступайте все на блин.
      Ну-с, отвори сиволдай,
      Зубы вонзая в газету.
      Что там за валдабалдай
      Пишет все эти памфлеты.
      Неклен. Наклюкался - клен.
      Клен. Оклемаешься - неклен.
      Сумерками ослеплен,
      Медленной тлею облеплен.
      ЗАПИСКА XXXVI
      Препроводительная
     
      Селясь в известной стороне,
      У некоторой бобылки,
      Слагал Записки; тут оне,
      В приплывшей к вам бутылке.
      Я составлял их на ходу,
      Без всяческой натуги --
      То в облетающем саду,
      То в лодке, то на луге.
      Иль на плотах, когда светло
      Бывало до полночи,
      Или в санях, когда мело,
      Слепя мне очи волчьи.
      Слагал, охотился взапой
      И запивал в охотку,
      Пил с егерями зверобой
      И с рыбарями - водку.
      Дочтя все это, вы потом,
      Вбежав стремглав на почту,
      Ловя, как рыба, воздух ртом,
      Отправьте их. Усрочьте
      Отправку: люди очень ждут.
      Так ждут, беды не чая,
      Мои коллеги в годы смут
      Бесплатных чаен.
      16. ЛОВЧАЯ ПОВЕСТЬ
      Так, пытаясь собраться с мыслями, философствовал охотничий сторож Яков Ильич Паламахтеров, человек заурядного роста, обычного возраста и без труда забывающегося лица. Яков Ильич жил за Волгой, в небольшой, но неуютной казенной избе у края рамени, на заболоченном берегу, составляя компанию старому егерю Крылобылову. Паламахтеров жил, шил ичиги, чубуры, смотрел на воду, пил, ходил на охоты, закусывал картошкой в мундире и, желая разобраться в себе, пытался собраться с мыслями. На кухонном столе, среди предметов ловитвенной и домашней утвари, зачастую он замечал керосиновую лампу. Бывало, во фляге выходило горючее, и фитиль немилосердно коптил. При этом становилось понятно, что в медном чайнике, луженном некогда одним спившимся с круга и дурно кончившим точильщиком, в чайнике с самодельной проволочной ручкой, в котором хранили теперь керосин, не наберется и нескольких капель последнего. Со мною был чайник, - глядя, как отрываются от тлеющей ткани и летят вверх по прозрачному приспособлению искры, мямлил Паламахтеров, - чайник, единственная моя отрада в путешествиях по Кавказу. Рассуждая порою об этой горной стране, Яков Ильич усмехался тому, что мальчиком, начитавшись разного вздору, бурно мечтал о ней; позже Кавказ, подобно всем остальным местам, где ему не случилось бывать, стал вполне ему безразличен. Когда осознавал, что думает вслух, Паламахтеров тогда удивлялся. И говорил, адресуясь, невидимому, только к себе, ибо он находился в доме один, поскольку, дней пять прогуляв на той стороне, Крылобыл возвращался на кордон без дрожжей и, сильно кручинясь по этому поводу, бил часами в клепало, висевшее на березе за псарней; обитатели ее возбуждались тогда чрезвычайно. А угрюмая злая нищенка, которую Яков Ильич с Федотом Федоровичем по весне подбирали на рыбном базаре и приспосабливали для своих холостяцких нужд, - та, с утра уйдя по грибы, нередко не шла и не шла, а к ледоставу и совсем пропадала. И Паламахтеров уверял себя: думать не так следует, а вот как. При этом он даже пытался жестикулировать, но получалось картинно и глупо, будто в театре, и далее он поучал себя, стоя недвижимо и вялые от смущения руки уронив. Нужно энергичнее думать, подчеркивал он, какую-то определенность в уме выковать, постоянно - тут он решал остановиться, имея в виду непременно найти замену тому неловкому слову, что готовилось уже завершить фразу, но остановиться не успевал, и слово срывалось, выскакивало - всякий день, говорил Яков Ильич, выковывать. Странное, отзывающееся чревовещанием, оно повисало в полутемном пространстве рядом разновеликих литер, болезненно светившихся коптящим фотогеновым излучением, и, будучи начертанным, оказывалось еще непрошеннее произнесенного. В волнении Яков Ильич рассматривал его и совсем неожиданно -- ведь снег-то еще не выпадал - обнаруживал себя лежащим в розвальнях ногами вперед, а голова свисала и даже волочилась, и каждый раз, как сани миновали бугор или запорошенный пень, пропустив его меж полозьев, голова -как Яков ни силился загодя, упреждая удар, приподнять ее, - смаху стукалась затылком о препятствие и подскакивала с каким-то ореховым хрустом или щелчком, и тут же, клацнув зубами, как мертвая, вновь запрокидывалась. Положение усугублялось тем, что на ней не было шапки; последняя, как Паламахтерову следовало умозаключать, вероятно, слетела, иначе, с жалостью к себе - с жалостью, хотя ни боли, ни явственных неудобств от всего с ним происходившего, ни унижения он не испытывал, будто все это происходило не с ним, будто он глядел на это со стороны - иначе, рассуждал доезжачий, иначе удары не были бы такими жестокими. Но, слетев, шапка - он замечал со временем - не терялась, а, привязанная за штрипку к вешалке полушубка, волочилась во след за санями, голове подобно, которая, все-таки, более подскакивала, чем волочилась. На ровных местах, когда не трясло, сознание оживлялось. Улыбаясь мелким разноцветным шарам, азартно снующим в высоте по сукнам запредельного биллиарда, - это мороз, это она от него такая, - о голове размышлял, - задубенела на холоде, вот и упругая, вот и скачет, и щелкает, как кнутом. И пусть он подозревал в настоящем объяснении некую фальшь и лукавство, тем более, что и мороза-то особого не ощущалось, оно совершенно устраивало его, и никакого иного ему не требовалось. Едут опрометью. Но коленопреклоненный возница, пристроившись у самого передка, все погоняет, выбрасывая в морок чащи клекот и хрип понуканий. Исполнившись опасений насчет ушанки, Яков Ильич часто оглядывается, поскольку он вообще может оглянуться, - как бы не потерялась. Да нет - по-прежнему и прыгает, и волочится, поспевает за едущими мобильным обозом, и Яков Ильич, вознамерившись поблагодарить за оказанную услугу, за то, что столь дальновидно побеспокоились о его головном уборе - привязали вот, но не зная, кого благодарить, обращается к правящему, неисповедимым образом догадавшись, что это именно он, возница, ее привязал, и от него зависит ныне его, Паламахтерова, участь, и следует улестить спутника, сказать ему что-то доброе, как-то расположить к себе, Яков Ильич обращается к незнакомцу, говоря почему-то не своим языком и не известно чьим языком: спасибо вам, благодарствуйте, шапчонку-то мою прикрепили, а то еду и прямо ума не приложу, где шапка, а она вот она, оказывается, где - к вешалочке прикреплена, премного обязан, я здоровия вам пожелаю вполне, а что мы с Крылобыльчиком к артельщику так отнеслись - так не гневайтесь, мало ли чего не бывает в быту. Конечное дело, погорячились, набедокурили, с кем не случается, но ведь и он же хорош со своей позиции; лампу краденую штормовую мы простили ему как списанную, но где это видано - гончаков изводить; думал, если он инвалид, то и дозволено ему все? Нет, границы у нас некоторые и для калечных намечены, пусть и шире, да еще и кляузы начал строчить, ябеда мелкая, будто мы его костыли утянули, словно иных егерей не имеется. И голос, и слова, и манера - все отдает неестественностью и елеем в речи его, все чуждо ему в его монологе. Но понимая это, неловкости никакой не чувствует, ему, напротив, приятно заискивать перед возницей, и хочется, чтобы поездка длилась и длилась, и чтобы его, Якова Ильича, с этой его головой, все везли и везли куда-то, личность жалкую, беспомощную и благодарную, а он бы все твердил негромко и вкрадчиво: шапчонку мою, к ушаночке, к вешалочке, - и сладко бы сожалел о себе, и, может статься, если бы удалось поплакать, то и всплакнул бы немного. Ибо, пытается философствовать он, что есть страдание, что оно такое есть, в самом-то деле, по самой своей сути, когда разобраться по-настоящему? как обозначить, определить его, в конце-то концов? Но не в силах будучи выделить суть страдания и по-настоящему разобраться в нем, равно определить и обозначить его, ловчий смиряется с обстоятельствами, и ему уже не хочется хлопотать ни о чем решительно, но желается, чтобы все кончилось, завершилось, прошло и никогда уже более не повторялось. Перейти, перейти, фантазирует он, обернуться знобящим дождем Брюмера и повиснуть над бутафорским хламом предместья, над некой донельзя заштатной верстой, отчего бы не тридцать четвертой, считая оттуда, откуда нужно или откуда угодно; но не считая, поскольку не нужно и не угодно. Ничего не считая, заладить над пакостью сточных канав и отстойников, над супесью огородов и суволочью нив, над гурьбою фанерных бараков, пакгаузов и хибар; зарядить, унижая достоинство черных, больших, презирающих перелеты крылатых и гоня под навесы и будки будочников и псов окрестных; зазнобить, наискось пронизывая изверженья фабричных дуд, жестяных и кирпичных, и заставляя стелиться дымы огнедышащих маневровых по путям их; и идти по крышам складских помещений в подражанье путейскому кровельщику соответствующей дистанции, бубня и долдоня одно и то ж, и - как нетрезвый стекольщик той же дистанции, неся околесицу, осколками полную всклянь, застеклять зияющие провалы перспектив - и длиться, усугубляя кутерьму перепутий, проволок и портя вид старомодных - некогда бальных, а ныне присутственных - фраков и шляп огородных чучел, вороньих пугал и остальных персонажей.
      17. ПОСЛЕДНЕЕ
      Гражданин Пожилых. По истечении дней, синим часом, прохлаждаемся кое с кем на портомойных мостках - сумерничаем. И, как правило, проступают через туманы, из-за реки, пресловутые присной памяти. То Алладин Рахматулин залыбится невзначай, то Угодников Коля ненавязчиво подмигнет, то этот долгий, который со слегой краденой и с нее же длиной, возникает - старуху заплаканную с туеском ведет: разрешите рекомендовать, моя вдова, чуть не век без мужика мыкалась, спасибо - Зимарь-Человек, наконец, ей встретился. И выдвигается из-за реки Крылобыл, выступает, как по суху: что сидите? Да так. Царствия Небесного дожидаемся, - а тебя какая нелегкая принесла? Ободритесь, располагаю благим известием. Что ж, выкладывай, если не лень. Начинает. Гурия как хоронили - помните? Гурия, не Гурия, говорю, а лично я порожнее погребение это присутствием пропустил как неверное, но упаковку пустую, по мнению скорбевших печальников, зарыли с почестями. Точно так, объездчик рассказывает, а еще перед самым выносом ради солидности вящей предприняли мы что-нибудь подобное посунуть во внутрь, а буде объявится сам, то заменим. На беду ни подобного, ни бесподобного не выяснилось ничего и ни у кого бы то ни было - все, чертяки, свояк свояку проспорили, каждый каждого по миру пустил. Но случись во светелке на лежаке один недоподлинный гость из приблудных, которому с перебору вступило в речь и сделалось нехорошо и расслабленно. Личностью, дабы не беспокоила, обратили его к стене, на восток, принакрыли рогожею, и ответить, кто есть таков - со стороны бывало бы затруднительно; да никто особенно и не вдавался, у нас ведь попросту: отрубился, сопишь в обе дырки - ну и соизволь почивать, кто бы ни был, лишь бы не озорничай. Инвентарь же - его, не его - как докажешь? - торчал непотребно в красном углу, под Скорбящей. Значит, снасти-то эти и сунули, и снесли - как в назидание, так и в виду их не слишком, но на безрыбьи - подобности. Теперь на досугах невольных мозгую: не из-за тех ли опор егеря Илюху-то ухайдокали, а он - гончаков, и не он ли, следственно, на лежанке тогда почивал. Так мозгую и перетак, а все сходится: не иначе - точильщиковы клюшки в тот раз погребли, пойти, вероятно, сказать. Вон как славно все обустраивается, Крылобылу я говорю, стало быть, завтра же надо бы их и отрыть. Стало быть, завтра же и отроем. Только как это я после тризны без них в Городнище попал, чем чекала, спрашивается, перемог и восвояси взошел? Это забота твоя, Петрикеич, нас в свои безобразия соблазнительные не впутывай. И линяет в дымах, погибает в маревах, но на завтра тревожит сызнова. Исполать тебе, душа-человек, Федот Федоров, да зачтется где следует добро твое, да оставлены будут твои все долги, а мое утопленье особенно. Ободритесь, глаголет, располагаю благим известием. Точно, старый, зарей и отправимся, правда, заступы наточить бы, неточеными до Судилища проковыряемся: задернело, поди. Вот такие у нас новинки, Фомич. Извиняйте, оказывается, за зряшное беспокойство, бывайте, являйтесь себе кем являетесь, и - счастливого Вам воскресения, так сказать. И последнее. Что об Илье болтают - тому не верьте, одергивайте злых языков. Ишь - разохотились, всех собак на меня склонны вешать, я ж единственно пару выжловок в отмщенье из берданы успел порешить, но и те бестолковые. Одна все, слышно, глухой прикидывалась, вторая - немой, на гоне голоса не подавала намеренно. Ну-ка, псина несчастная, поди сюда, полижи мне струпья мои незлопамятно, поврачуй, когда хочется. И чего это ты крупом столь перепала тут, в бытии не такая была дохлятина. Верю, скажи, зарей, скажи, и отправимся - выручим свои принадлежности. Ну, давай покалякаем, зачем напрасно в молчанку играть да кукситься. Или сокровенны тебе слова мои?
      18. ЗАПИСКА, ПОСЛАННАЯ ОТДЕЛЬНОЙ БУТЫЛКОЙ
      ЗАПИСКА XXXVII
      Post scriptum
     
      Увы нам, наш климат для нас нездоров,
      Тут тянутся тучи цепочкой.
      Нашедший Записки, на розе ветров
      Пожги и развей мои строчки.
      Как сгинула некогда Амзтаракань,
      Татарской оравы столица;
      Как вымрет когда-нибудь таракан,
      Что пасся у хана в косицах;
      Как в сильную оттепель тают следы
      Полозьев и лосей наброды;
      Как - столь же бесследно - пропали труды
      Народов и сами народы;
      Как после бутылки минует тоска,
      Нам душу шершаво потискав,
      Так - столь же бесславно - исчезнут пускай
      С чекушкою вместе Записки.
      Кому это нужно все - вот в чем вопрос,
      Зачем я, охотник-лохмотник,
      На лоне бытья заскорузлый нарост,
      Срамник, выпивоха и сводник,
      Записки в верховьях реки сочинил
      И сплавил в низовья куда-то...
      Напрасная трата свечей и чернил
      И силы теченья растрата.
      Какая досада: лета напролет
      Гуляешь, колядуешь лишку;
      Посмотришься в кружку - а ты уж удод.
      Хреново, худые делишки.
      Предзимье застало за штопкой мешка,
      Починкой мережи и бочки,
      Но знаю - набухнут исподтишка
      И лопнут настырные почки!
      Попробуй пожги только, дурья башка,
      Мои гениальные строчки.
     

К титульной странице
Вперед
Назад