7
Как только было решено оставить Дрисский лагерь, Барклай 14 июля вышел из
Дриссы и 18 июля прибыл в Полоцк. Отсюда он решил идти на Витебск, чтобы
предупредить занятие этого города Наполеоном. В Витебск Барклай со своей
(1-й) армией пришел 23 июля, занял город и расположился лагерем. У него
была мысль подождать тут Багратиона я, как он говорил, дать сражение
движущейся на Витебск великой армии. Чтобы задержать французов в их
движении на Витебск. Барклай выслал навстречу французскому авангарду 4-й
пехотный корпус под начальством графа Остермана-Толстого. Остерман пошел по
дороге из Витебска к Бешенковичам, но, едва пройдя 12 верст от Витебска, он
наткнулся на головную часть французской кавалерии. Русские гусары
опрокинули французов и, увлекшись преследованием, налетели на конную
бригаду французов, которая перебила многих из них и отбросила остальных.
Этот бой произошел у местечка Ост-ровно, в 26 верстах от Витебска, 25 июля.
На помощь отброшенным русским гусарам подоспели главные силы
Остермана-Толстого. Подойдя к Островну, Оcтерман-Толстой увидел перед собой
густую массу кавалерии: это был сам Мюрат, шедший впереди великой армии со
своей конницей. Завязался упорный бой, который длился с переменным успехом
весь день 25 июля. Остерману дали знать, что дивизия генерала Дельзонна,
посланная вице-королем Евгением, грозит обойти его правый фланг, и почти в
то же самое время, когда он это узнал, два французские полка из двух бригад
Русселя и Жанино стремительным наступлением отбросили три русских
батальона. Оcтерман-Толстой отступил, отстреливаясь. Сопротивление отряда
Остермана было бы сломлено, если бы Барклай, узнав о том, что произошло под
Островном, не поспешил выслать подкрепление под начальством Коновницына. К
концу ночи и на рассвете с 25 на 26 июля к разбитым полкам Остермана
подошла пехотная дивизия Коновницына, и 26 июля бой возобновился с
удвоенной силой, на этот раз уже в 8 верстах за Островном, около деревни
Какзвачино.
Конечно, Коновницын, так же как Остерман, должен был только задержать
французов, чтобы дать время Багратиону подойти к Витебску, где Барклай
решился было дать генеральное сражение. Эту самую тяжкую роль - задерживать
подавляющие силы врага, изображать живой заслон, наперед предназначенный к
уничтожению, без малейших шансов на победу, - Петр Петрович Коновницын и
его солдаты исполнили в кровавый день 26 июля 1812 г. так же успешно, как
накануне Остерман и как, спустя несколько дней, уже на путях к Смоленску,
Неверовский и Раевский. Коновницын, как и многие другие дельные военные
люди, подвергся немилости при Павле I, был изгнан из армии и восемь лет
провел без дела в медвежьем углу, в глухой деревне. Только в 1806 г. ему
удалось снова поступить на службу и затем отличиться в 1808 - 1809 гг. при
завоевании Финляндии. Служившие с ним говорили, что был он необычайным
добряком и при отступлении русской армии до Москвы сплошь и рядом позволял
своим солдатам брать с собой желающих уехать со своим добром жителей, так
что его полки походили издали на какие-то движущиеся таборы. С солдатами он
обходился по-товарищески, подобно тому как генерал Кульнев. Такое
обхождение было решительно не в духе тогдашних армейских порядков, и только
необычайная храбрость, толковость и распорядительность спасали его от новой
отставки.
Прибыв на смену Остерману-Толстому, Коновницын рано утром 26 июля подвергся
нападению с двух сторон: Евгения Богарне и Мюрата. С восьми часов утра до
трех часов дня Коновницын выдерживал неравный бой под сильным
артиллерийским огнем и при упорных артиллерийских атаках мощного врага.
Около трех часов дня Мюрат и Евгений Богарне вытеснили Коновницына из его
позиций, и он начал отступление. В этот момент на место действия прибыл
сам. Наполеон. Он сейчас же отменил решение Мюрата и Евгения Богарне дать
отдых французским войскам, очень потрепанным и утомленным семичасовым боем,
и приказал сейчас же начать преследование уходящего Коновницына. Медленно,
с непрерывным боем, отряд Коновницына, теснимый огромными силами Наполеона,
продолжал свое отступление до самой ночи. Так он дошел до деревни Комарове,
куда подоспело новое подкрепление от Барклая и к поздней ночи 26 июля
остатки отряда Остермана; остатки отряда Коновницына и это последнее
подкрепление под начальством командира 3-го корпуса Тучкова подошли наконец
к армии Барклая и стали в окрестностях Витебска, на правом берегу реки
Лучосы.
Отряды Остермана и Коновницына, устлав своими трупами дорогу от Островна до
Лучосы, свое дело сделали: они дали целых два дня лишних Барклаю и
Багратиону для окончательных решений.
Целый день 26 июля Барклай в сопровождении своего начальника штаба Ермолова
и офицеров свиты объезжал свои позиции. Целый день он ждал известий и от
Коновницына, надолго ли еще хватит сил задерживать наседающих французов, и
от Багратиона, есть ли надежда на то, что он прорвется через Могилев к
Витебску. Ночь принесла ответ на оба вопроса: поздним вечером 26 июля
пришли с Остерманом и Коновницыным те солдаты и офицеры, которые спаслись
при истреблении их отрядов при Островне и при Какзвачине во время
отступления к Витебску, а в предрассветные часы наступившего 27 июля в
лагерь Барклая примчался курьер от Багратиона князь Меншиков: Багратион
извещал, что ему не удалось пробиться через Могилев и что он узнал о том,
что маршал Даву предпринимает движение к Смоленску.
Еще за несколько часов до приезда Меншикова с известием от Багратиона
Барклаю доложили, что к Витебску внезапно явился сам Наполеон со старой
гвардией. Из русского лагеря можно было уже увидеть вечером огни, горевшие
в расположении французской гвардии на опушке леса перед Витебском. Барклаю
пришлось немедленно принять решение.
Весь день перед этим начальник штаба Ермолов не переставал убеждать
Барклая, что давать Наполеону бой на витебских позициях значит идти почти
на верный проигрыш сражения и, следовательно, на уничтожение русской армии.
И это Ермолов доказывал, думая, что приход Багратиона еще вполне возможен.
Теперь, с утра 27 июля, следовало решаться на бой в этих же невыгодных
условиях без Багратиона. Барклай решил уйти из Витебска к Смоленску,
оставив лишь в 5 верстах от Витебска 3 тысячи пехоты, 4 тысячи кавалерии,
40 орудий под общим начальством графа Палена. Это опять-таки был лишь
заслон, который должен был хотя бы не надолго задержать Наполеона, если бы
он пожелал немедленно пуститься по дороге из Витебска в Смоленск.
Бесшумно, при потушенных огнях, русская армия снялась ночью 27 июля с
лагеря и ушла.
Как воспринимались эти события, предшествовавшие приходу Барклая в Витебск,
во французской армии? Как дополняют французские показания эту картину
борьбы до прихода Барклая и Наполеона в Витебск? Французские показания
гораздо ярче рисуют геройское сопротивление русского арьергарда, чем
русские документы. Вот что они говорят.
Наполеон, выйдя из Вильны, шел прямой дорогой через Глубокое и Бешенковичи
на Витебск вслед за отступающим Барклаем.
Двинув армию из Глубокого через Бешенковичи на Витебск, Наполеон уже в пути
стал обнаруживать твердую уверенность в близости великого часа генеральной
битвы: он знал, что Барклай с главными русскими силами в Витебске и что
Багратион, вероятно, с ним соединится. 25 июля в Бешенковичах Наполеон
узнал о попытке Багратиона прорваться 23 июля к Могилеву и о том, что Даву
отбросил русских.
Уверенность, что в Витебске будет дан бой, что Барклай не отступит, не
только не поколебалась, но укрепилась в императоре. "Мы накануне больших
событий; предпочтительно, чтобы они не были заранее возвещены и чтобы о них
узнали одновременно с результатами" [43], - писал Наполеон 25 июля из
Бешенковичей своему министру иностранных дел герцогу Бассано в Вильну.
Наполеон до того жаждал генеральной битвы под Витебском, что еще в походе,
по пути к Витебску, приказывал Мюрату и вице-королю Евгению не
препятствовать отдельным отрядам русской армии соединиться с главными
русскими силами: "Если неприятель хочет сражаться, то для нас это большое
счастье... Поэтому нет неудобства в том, чтобы предоставить ему соединить
свои силы, потому что иначе это могло бы для него послужить предлогом,
чтобы не драться"[44], - так распорядился император в четыре часа утра 26
июля, выступая из Бешенковичей в Витебск.
"Послезавтра мы даем сражение, если неприятель удержится в Витебске", - писал Наполеон того же 26 июля герцогу Бассано в Вильну.
25 июля французы двинулись на Витебск. Ночь с 25 на 26-е Наполеон провел в
палатке между Бешенковичами и Витебском. Страшная жара продолжалась,
солдаты шли "в пылающей пыли", ветераны великой армии вспоминали Египет и
сирийские пустыни. Лето стояло неслыханно жаркое. "Мы задыхаемся", - писал
Наполеон императрице.
Барклай отступал к Витебску. Генерал Дохтуров с арьергардом отбивался от
наседавшего на него Мюрата. Русские шли в Островно. Здесь, как доложили
Наполеону, не доходя нескольких километров до местечка, 25 июля 8-й
гусарский полк французской кавалерии увидел идущих впереди по тому же
направлению каких-то солдат. Так как шли по дороге в Бешенковичи, куда
разом явились со всевозможных сторон не знавшие друг друга до сих пор части
разноплеменной великой армии, то мюратовские гусары спокойно подвигались
шагах в полутораста за неизвестными солдатами, думая, что это свои, как
вдруг неизвестные открыли стрельбу и загремели пушечные выстрелы. Это и был
русский арьергард, которому приказано было по мере возможности задерживать
неприятеля. Битва продолжалась до самого Островна, куда с боем и подошли
русские и французы. В лесу, окружающем Островно, граф Остерман, который
начальствовал над арьергардом, держался, по признанию французов, с
необыкновенным упорством. Только когда к Мюрату подоспели шедшие за ним из
Бешенковичей к Островну войска вице-короля Евгения, русские стали
отступать. Мюрат и Евгений пошли за ними. Но на следующий день, 26 июля, к
вечеру русские снова остановились: к Остерману подошли дивизии Коновницына
и вскоре затем - Палена. Битва в лесу возобновилась. Русские трижды
бросались в атаку и трижды опрокидывали отдельные части французской армии.
В одной из этих атак был истреблен хорватский батальон войск Евгения,
жестоко пострадали и кавалеристы Мюрата. Паника охватила французов: без
приказа артиллеристы стали поворачивать орудия, часть пехоты бросилась
бежать, за ней некоторые кавалерийские части. Наконец, Мюрату удалось
восстановить положение, и бои в лесах продолжались. Потери французов были
относительно очень велики. Вселяло тревогу и то, что ведь это были
явственно лишь арьергардные, задерживающие бои, а между тем часть
французской армии и 25 и 26 июля была несколько раз близка к самому
настоящему поражению. 26-го вечером на место действия в эти леса,
простиравшиеся от Островна до Витебска, явился сам Наполеон, за ним - главные силы его армии. Русские уже подошли к Витебску и стали входить в
город. Французские передовые эшелоны поздно вечером прибыли к опушке леса,
близко подступающего к равнине, где стоит Витебск. Наполеону поставили
палатку у выхода из леса на равнину. Ночью император глядел на множество
огней вокруг города и в самом городе.
Всю ночь там, вдали, у русских, все было освещено, все было в непрерывном
движении. И трудно было уловить значение того, что там происходит. Что
сделает Барклай? Будет ли он биться под Витебском? Произойдет ли завтра, 27
июля, или послезавтра, 28-го, новый Аустерлиц, который по своему значению
затмит Аустерлиц австрийский, великую победу Наполеона над этими самыми
русскими в 1805 г.?
Настало утро 27 июля. Движение вокруг города и в городе не прекращалось.
Русские не атаковали Наполеона, а Наполеон решил, со своей стороны, напасть
не 27, а 28 июля. Ему казалось даже выгодным, что Барклай на день,
очевидно, решил отсрочить битву. В течение всего дня вышедшие из
Бешенковичей французские войска непрерывным потоком вливались в армию,
окружавшую Наполеона. Не прекращались отдельные мелкие стычки, то
начиналась, то замирала, то снова начиналась перестрелка. Мюрат произвел с
небольшим отрядом атаку на русскую кавалерию и был отброшен. С той и с
другой стороны осталось несколько десятков трупов. Были еще кое-какие
мелкие стычки. Но уже в 11 часов утра Наполеон приказал прекратить все это
бесполезное молодечество. Он занялся более серьезным делом: изучением
позиции завтрашнего генерального боя и осмотром подходивших в течение всего
дня новых и новых французских частей. Когда армия располагалась на ночь,
император, прощаясь с Мюратом, сказал, что завтра в пять часов утра он
начнет генеральное сражение. В расположении русской армии горели огни, как
накануне. Наполеон пошел в свою палатку, Мюрат уехал к аванпостам своей
кавалерии, выдвинутым ближе всего к городу и к русскому расположению.
На рассвете к Наполеону прибыл ординарец с эстафетой от Мюрата: ночью
Барклай ушел...
Надежды Наполеона на быструю развязку снова рушились. На этот раз он уже
совсем, казалось, держал победу в руках, и снова она ускользнула, и самые
верные, самые на этот раз бесспорные расчеты рассеялись, как дым.
8
Наполеон твердо знал, что с чисто военной, тактической точки зрения
необходимо, не задерживаясь в Витебске, броситься за Барклаем и за уходящим
к Смоленску Багратионом и не дать соединиться им в Смоленске и что осталось
всего 5 - 6 дней, когда этого возможно достигнуть. "Но жара так сильна и
армия так велика, что император рассудил, что должно дать ей несколько дней
для отдыха" [45].
Неоднократно с решительной настойчивостью, по крайней мере раз пять за
время пребывания в Витебске, Наполеон требует, чтобы точно узнали, сколько
именно дивизий у Багратиона. "Для меня по-прежнему загадка, четыре или
шесть дивизий у Багратиона"[46], - раздраженно жалуется он 2 августа 1812
г. Но недаром в арьергарде у Багратиона действовала казачья кавалерия
Платова: французская кавалерийская разведка так и не прорвала эту завесу.
Этот долгий, необыкновенно знойный летний день 28 июля 1812 г. принес
великой армии немало разочарований, а ее вождю и его свите много невеселых
забот и недоумении.
Сначала Наполеон не хотел верить Мюрату. Он не допускал, чтобы русская
армия могла так бесшумно сняться ночью с лагеря и бесследно скрыться.
Император велел подходить к покинутому русскому лагерю со всеми
предосторожностями, боясь засады и внезапного нападения. Мертвое молчание
царило в русском лагере. Французы приблизились, - лагерь был совершенно
пуст. Ни людей, ни вещей - ничего не оказалось. Вошли в город: ни одного
человека на улицах. Даже в домах остались далеко не все жители. Оставшиеся
не только ровно ничего не знали о пути, по которому ушла русская армия, но
понятия не имели вообще о факте ее внезапного исчезновения.
В течение нескольких часов кавалерийские отряды, разосланные Наполеоном,
рыскали по всем дорогам около Витебска и, измученные неслыханной жарой и
томимые жаждой, вернулись во вторую половину дня одни за другими, ничего
точного не узнав. Пески, в которых тонули ноги лошадей, жгучая пыль, тучей
носившаяся вокруг и ослеплявшая их, полное отсутствие воды - все это делало
разведки мучительным и бесплодным занятием. Правда, один из отрядов увидел
вдали какую-то русскую часть и даже пробовал сразиться с ней. Но был ли это
арьергард барклаевской армии или просто отряд, посланный Барклаем только
для отвода глаз от истинного пути отступления, узнать было невозможно.
Нужно было решить, что делать дальше.
Наполеон по получении рапорта об этих безрезультатных разведках приказал
вечером того же дня, 28 июля, явиться Мюрату, вице-королю Италии Евгению
Богарне и начальнику императорского штаба князю Невшательскому, маршалу
Бертье. Не то, чтобы это был военный совет, - Наполеон не любил военных
совещаний и решения свои принимал единолично, но в эту кампанию он иногда,
в особо затруднительных случаях, спрашивал предварительно мнения некоторых
из своего окружения. Так было и на этот раз. Началось с маленькой
неприятности для Мюрата, короля неаполитанского. Дело в том, что
кавалерийский отряд, натолкнувшийся на предполагаемый русский арьергард,
затеял атаку, был сейчас же сильно помят и отброшен русскими и вернулся без
нескольких людей и лошадей. И Мюрат, который, сделавшись королем
неаполитанским, продолжал бояться Наполеона точь-в-точь так, как в те
далекие времена, когда служил у него еще простым полковником, скрыл от
императора эту небольшую деталь утренних поисков, и Наполеон узнал об этом
помимо него. Происшествие было ничтожное, но тоже не способствовало
улучшению настроения императора.
Главной задачей оставалось все то же: что все это значит? Где и когда
Барклай примет бой? Что он пошел к Смоленску, это было ясно. Что он пошел
туда через Рудню, об этом Наполеон тоже догадывался, несмотря на отсутствие
точных данных. Но не в этом было дело. Если Барклай ушел к Смоленску, чтобы
там соединиться с ускользнувшим от Даву Багратионом, то, может быть, он
именно в Смоленске, наконец, остановится. Логика говорила за то, что это
будет именно так: в Витебске Барклаю пришлось бы сражаться без Багратиона,
в Смоленске ему можно будет сражаться, имея рядом с собой Багратиона и его
армию. Но Наполеон не сразу пришел к этому умозаключению. Напротив, и у
императора сначала созрело совсем другое решение: русская армия будет
бесконечно отступать, линии сообщения французов и без того непомерно
растянуты, нужно тут, в Витебске, прервать эту странную, ни на что не
похожую кампанию, ведущуюся так, как никакая война до сих пор не велась с
тех далеких времен, когда скифы заманивали своими бесконечными
отступлениями в свои пустынные, безводные, жгучие степи вторгшуюся
неприятельскую армию. Скифы владели две тысячи лет тому назад лишь частью
той необъятной территории, которая принадлежит их наследникам, русским. Не
унаследовали ли русские не только их территорию, но и их стратегию и
тактику? Мы увидим, что Наполеон впоследствии снова вспомнил о скифах,
глядя из окна Кремля на бушующий огненный океан. Если русская армия
отступает по слабости - это одно, но если с определенными стратегическими
намерениями - это совсем другое. Никогда не делай того, что враг желает,
чтобы ты сделал. Это было одним из постоянных правил поведения Наполеона.
Император закончил совещание торжественным заявлением, что он намерен
окончить в Витебске кампанию 1812 г., организовать завоеванные Литву с
Белоруссией, укрепиться на своих позициях, пополнить армию и ждать мирных
переговоров с Александром, устроившись прочно, спокойно, надолго в
завоеванной огромной стране.
Для Витебска, как и для всей Белоруссии, наступило бедственное время.
"В самом деле, - спрашивает свидетель, переживший эти дни, - что должно
было почувствовать при вшествии Наполеона в Витебск?.. Горящие вокруг
селения и предместья города, улицы, устланные ранеными и мертвыми, поля,
умащенные человеческой кровью и усеянные множеством трупов, грабеж,
насильствования и убийства обезоруженных жителей - представило картину,
превосходящую всякое описание. В самой глуши лесов не можно было найти
безопасного пристанища: изверги почитали за особое удовольствие отыскивать
сокрывшихся, с коими поступали самым бесчеловечным образом. Несмотря на все
таковые поступки, никто не смел жаловаться, это было запрещено. Один
витебский помещик, ограбленный донага, причем жена и дочь его от страха
помешались в уме, осмелился, однако же, представить французскому
правительству в Витебске вместе с жалобою своею два трупа крестьян его,
убитых французами, но вместо должного удовлетворения получил только
следующий ответ: если ты сделаешь еще подобное представление, то будешь сам
расстрелян".
Понятовский со своим корпусом стоял в Могилеве, Даву - в Орше, Мюрат - в
Витебске, Ней - между Оршей и Витебском, старая и молодая гвардия и Евгений
с итальянской армией - в Витебске, в Бобруйске - Домбровский.
Правый, южный, фланг этих сил прикрывался войсками Шварценберга,
австрийского "союзника". Левый фланг, упиравшийся в подступы к Риге и
шедший к северу по линии Рига - Динабург (Двинск), находился под командой
маршала Макдональда, в корпус которого полностью были включены прусские
войска. При таком расположении громадных сил великой армии можно было
чувствовать себя очень уверенно.
Но решение, на котором остановился Наполеон 28 июля вечером, не
продержалось больше двух суток. "Наполеона мог погубить только Наполеон", - этот часто повторявшийся после Ватерлоо в 1815 г. афоризм редко когда был
так ярко иллюстрирован, как в Витебске в последние дни июля 1812 г.
Император жил в Витебске день, другой, третий, четвертый. Свита, гвардия
видели, что он чем-то раздражен и недоволен. И вот, не созывая нового
совета, он стал сам заговаривать о своем решении со свитой. Генералы
сначала думали, что он хочет, чтобы его переубедили. Но они ошибались.
Новое решение было уже принято: оно было диаметрально противоположно тому,
которое он торжественно объявил своим маршалам 28 июля.
Упорная мысль кончить войну в этом, а не в будущем году имела непреодолимую
власть над его душой. Кончить же ее в этом году можно было только одним
способом: разгромить русскую армию.
Значит, нужно догнать Барклая и, если еще возможно, разбить его до встречи
с Багратионом. Если Барклай встретился уже с Багратионом - разбить их
обоих.
Крупная неприятность постигла Наполеона, пока он сидел в Витебске. 2
августа пришла эстафета с правого, южного, фланга: войска Тормасова разбили
генерала Рейнье. Погибли три французских батальона, но самым важным
последствием было то, что Наполеон уже на другой день после получения этого
известия написал австрийскому командующему вспомогательным корпусом князю
Шварценбергу, что он, император, отказывается от своей первоначальной мысли
включить австрийский корпус в состав непосредственного центра великой
армии, так как уже не надеется, что генералу Рейнье удастся без помощи
Шварценберга удерживать напор Тормасова[47].
Таким образом, через месяц и четыре дня, уже на Бородинском поле, Наполеон
лишился в результате своего собственного распоряжения тех 30 (по крайней
мере) тысяч солдат, которые мог привести к нему еще в Витебске князь
Шварценберг.
В Витебске, говорят нам очевидцы, Наполеон писал и диктовал по сто писем в
день, руководя всеми делами своей необъятной империи, занимаясь и
дипломатией, и страшной, бесконечной, лютой войной с испанцами, и
непосредственными сложнейшими заботами по затеянному им гигантскому
предприятию в России.
Голова его оставалась свежа, и почти беспредельная работоспособность и
живой интерес ко всему, что происходит во всех областях жизни его огромной
империи, не покидали его ни на один день.
Среди бесчисленных и настоятельных забот, во-первых, о пропитании армии,
во-вторых, об организации преследования Багратиона, идущего к Смоленску,
в-третьих, о политическом устройстве Литвы, в-четвертых, о воине в далекой
Испании, где дела шли все хуже и хуже, в-пятых, о передвижениях гарнизонов
в Бремене, в Голландии, центральный вопрос неотступно стоял перед
императором и, несмотря на все многообразие и интенсивность его умственной
жизни, заслонял и покрывал собою все: устраиваться на зиму или идти дальше?
В первых числах августа Наполеон объявил маршалам, что он пойдет на
Смоленск.
Мнения маршалов о новом внезапном решении императора были весьма различны.
Всецело на стороне продолжения активного преследования русской армии был
Мюрат, который с первой минуты, едва только убедившись на рассвете 28 июля
в уходе русских, стоял за немедленную погоню. Наполеон сказал ему в тот
день: "Мюрат, первая русская кампания окончена... В 1813 г. мы будем в
Москве, в 1814 г. - в Петербурге. Русская война - это трехлетняя война".
Мюрат этому не поверил. Не в духе наполеоновской стратегии были многолетние
войны. Да и Наполеон хорошо сознавал: как воевать годами так далеко от
покоренной, но ненавидящей Европы с сомнительными "союзниками" на флангах и
давать время России вооружиться и приготовиться к дальнейшей обороне?
Кошмар испанской войны, вот уже полных четыре года неистово свирепствующей
на Пиренейском полуострове и истребляющей там одну его армию за другой,
тоже неотступно преследовал Наполеона. Каждый курьер привозил ему в Витебск
известия о том, что в Испании его дела идут хуже и хуже, что испанский
народ борется, убивает и умирает, но даже и не помышляет о капитуляции.
Затевать новую трехлетнюю войну в России, когда в Испании не видно конца
императора, и когда Наполеон все-таки объявил о своем новом решении, Бертье
Дюрок, Дарю, Коленкур - в прямую противоположность Мюрату - высказались
против нового наступления. Редко когда они осмеливались так определенно и
настойчиво не соглашаться со своим повелителем. И все же маршалы, несмотря
на то, что с ними не было Даву (он находился в Орше), на этот раз решились
на непривычное дело - осмелились быть откровенными. Почтительно, но твердо
генерал и обер-гофмаршал Дюрок настаивал, что русские явно заманивают
великую армию в глубь страны, что там ее ждет гибель. Бертье его поддержал.
Они оба говорили императору об ужасающем падеже лошадей, об отсутствии
корма, о дезорганизации в снабжении армии провиантом, о нищей, умышленно
разоряемой русскими войсками стране, о бесконечных пространствах, о
неслыханной африканской жаре, от которой падают и люди и лошади.
Обер-гофмаршал Дюрок упорно указывал на зловещее значение того факта, что
император Александр не просит мира. Наполеон ответил, что он отдает себе
отчет в опасностях, которые сопряжены с движением в глубь России, но что он
кончит поход 1812 г. в Смоленске. Дюрок не сдавался. Он утверждал, что и в
Смоленске русские не будут просить мира.
И Бертье, и Дюрок, и Коленкур говорили, кроме того, о ненадежности
подневольных австрийских и немецких "союзников", которые пошли в поход
из-под палки, дерутся против русских из-под палки и перейдут на сторону
русских, едва только императорская палка отдалится от их спины. Наполеон на
это возразил, что, если пруссаки изменят ему, он прервет войну с Россией,
обратится на запад, против Пруссии, и тогда Пруссия расплатится за всех - и
за себя и за русских.
Первое большое совещание прошло в этих бесплодных разговорах. Император в
конце концов раздраженно вскричал:
"Я слишком обогатил моих генералов, они думают об удовольствиях, об охоте,
о катанье по Парижу в своих великолепных экипажах! Война им уже
опротивела". Маршалы молчали, но еще не сдавались. Люди военные, они не
смели продолжать спор с императором всякий раз, когда он обрывал их этими
язвительными попреками в личной изнеженности, в том, что он, император, их
осыпал богатствами, а они вот стали ему неохотно служить.
Но в Витебском лагере был человек другого положения, чем они. Это был
государственный секретарь, главный интендант великой армии, граф Дарю,
лучше кого бы то ни было знавший дела снабжения. Он знал, что из 22 тысяч
лошадей углубляющейся в Россию армии (не считая войск, остающихся на правом
и на левом флангах) за время похода от Вильны до Витебска уже пало не
более, не менее как 8 тысяч. Он знал, что и лошади и люди очень плохо
снабжены, а дальше, при быстрых маршах, пойдет и еще хуже, потому что обозы
решительно не поспевают за движением войск и не могут поспеть, а страна - это разоренная, погорелая, ограбленная пустыня. Все это граф Дарю хорошо
знал и не скрывал от Наполеона.
Он высказал своему монарху еще и многое другое. Из-за чего ведется эта
тяжелая и далекая война? "Не только ваши войска, государь, но мы сами тоже
не понимаем ни целей, ни необходимости этой войны". Проникновение
английских товаров в Россию и желание императора создать Польское
королевство - это недостаточные мотивы. Так высказал Дарю все то, что было
на душе у Дюрока и Бертье, но чего они не смели выразить ясно.
Тяжеловесный бюрократ-сановник, упрямый, холодный, здравомыслящий человек,
Дарю коснулся разом нескольких болезненных пунктов. Его выступление, можно
сказать, было с глазу на глаз, потому что нечего считать начальника
императорского штаба, робкого, покорного, беспрекословного Бертье, который,
правда, всецело стоял на стороне Дарю, но от этого ни Дарю не было легче
спорить с Наполеоном, ни Наполеону не было труднее спорить с Дарю. Другие
маршалы отсутствовали при этой беседе, а беседа продолжалась восемь часов
подряд. Наполеон тем более был раздражен словами Дарю, что не сознавать их
серьезности и основательности никак не мог.
Дарю настаивал, что эта война непонятна, а потому и не популярна во
Франции, "не народна". Выводы Дарю вытекали из этой предпосылки: нужно
заключить мир. Чем дальше шел спор с упорным, угрюмым, сдержанным,
бесстрашным Дарю, тем в большее раздражение впадал император. Его взорвало
то, что Дарю повторил совет Дюрока: ждать мира в Витебске, потому что ни в
Смоленске, ни в Москве нет более серьезных шансов дождаться мира, чем в
Витебске. "Я хочу мира, но чтобы мириться, нужно быть вдвоем, а не одному.
Александр молчит". Наполеон тут открыто высказал мысль, которая уже не раз
приходила в голову его окружению. Мы знаем, что всем им казалось, когда еще
Наполеон стоял в Вильне и когда он шел потом по Литве и Белоруссии, что за
первым визитом Балашова в императорский, лагерь последует и второй, а может
быть, и третий его визит. И всякий раз эти "переговоры на ходу" будут
становиться все благоприятнее для Наполеона, потому что испуганные русские
будут делаться все уступчивее по мере продвижения великой армии в глубь
страны. Но первая поездка Балашова оказалась и последней. Русские молча
отступали, молча сжигали все за собой и разоряли свою страну, молча отдали
врагу огромную территорию, но и тени чего-либо похожего на желание мириться
не обнаруживали. Совсем бы иначе был принят Балашов в Витебске. Но Балашов
не приезжал. "Что же делать? - возражал Наполеон графу Дарю. - Оставаться в
Литве, где нужно или совсем разорить страну и этим ее настроить против
себя, или за все платить, чтобы содержать армию, и где нужно будет строить
крепости, чтобы продержаться, или идти дальше?" Куда идти? В Москву.
"Заключение мира ожидает меня у Московских ворот". Он понимает, что
Александр не хочет мириться до генерального сражения. "Если нужно, я пройду
до Москвы, до святого города Москвы, в поисках этого сражения, и я выиграю
это сражение". После такой проигранной битвы Александр уже сможет заключить
мир, не подвергая себя бесчестию. "Но если и тогда Александр будет
упорствовать, хорошо, я начну переговоры с боярами или даже с населением
этой столицы: это население значительно, объединено и, следовательно,
просвещенно; оно сообразит свои интересы, оно поймет свободу"[48]. Что
понимал император под этими словами? Можно ли в этих словах усматривать
хоть намек на освобождение крепостных? Конечно, нет, не мог же он считать
"просвещенными" и объединенными в столице русских крепостных крестьян. Он
мог иметь в виду только крупную буржуазию, интересам которой он подчинял
всю Францию, на чем он совершенно сознательно и планомерно строил свое
владычество в покоренных странах. Ни разу император вместо этих фантазий о
переговорах с "боярами" и с "просвещенным населением" святого города Москвы
не вымолвил в этом восьмичасовом споре, в этой, вернее, беседе вслух с
самим собой, самого главного: ни разу он не сказал, что объявит русских
крестьян свободными от крепостного ига, ни разу не упомянул даже, что
пригрозит этим Александру или "боярам", если те будут упираться. Он хотел
прежде всего переговоров с Александром, если не удастся с Александром, то с
"боярами", если не удастся с дворянами, то с московской "просвещенной"
буржуазией. На этом в Витебске кончались, и не могли не кончиться,
предположения императора. Никаких надежд на поддержку крестьянства Наполеон
не возлагал и не мог возлагать, потому что для этого нужно было прежде
объявить крестьянство свободным, а этого Наполеон не хотел ни в Витебске,
когда еще могли быть надежды на мир с царем и с дворянством, ни, как
увидим, даже в Москве, когда эти надежды исчезли окончательно.
Слышал что-то Наполеон и о традиционном духе соперничества, некоторой
оппозиции, который существовал в Москве относительно Петербурга, и в этом
долгом разговоре с Дарю император безмерно преувеличил значение этой
московской дворянской фронды, этих ворчливых выходок членов московского
Английского клуба против петербургского двора и петербургских сановников:
"Москва ненавидит Петербург, я воспользуюсь этим соперничеством,
последствия подобного соревнования неисчислимы". Очевидно, великосветские
шпионы Наполеона, с давних пор доносившие ему обо всем, что делается и
говорится в обеих русских столицах, придавали преувеличенное значение тому,
что они подслушали среди резких на язык московских бар и опальных
бюрократических тузов, проживавших в Москве. Выслушав все это, Дарю
продолжал возражать, потому что эта аргументация Наполеона (которой
император явно стремился убедить самого себя) нисколько его не успокоила.
Дарю обратил внимание Наполеона на то, что до сих пор "война была для его
величества игрой, в которой его величество всегда выигрывал". Но теперь от
дезертирства, от болезней, от голодовки великая армия уже уменьшилась на
одну треть. "Если уже сейчас тут, в Витебске, не хватает припасов, то что
же будет дальше?" - говорил Дарю. Фуражировки не удаются: "Офицеры, которых
посылают за припасами, не возвращаются, а если и возвращаются, то с пустыми
руками". Еще на гвардию хватает мяса и муки, но на остальную армию не
хватает, и в войсках ропот. Есть у великой армии и громадный обоз, и гурты
быков, и походные госпитали, но все это остается далеко позади, отстает,
решительно не имея возможности угнаться за армией. И больные и раненые
остаются без лекарств, без ухода. Нужно остановиться. Теперь, после
Витебска, уже начинается коренная Россия, где население будет встречать
завоевателя еще более враждебно: "Это - почти дикие народы, не имеющие
собственности, не имеющие потребностей. Что у них можно отнять? Чем их
можно соблазнить? Единственное их благо - это их жизнь, и они ее унесут в
бесконечные пространства". Бертье поддерживал это мнение и поддакивал Дарю,
но не очень отваживался на самостоятельные речи. В этом долгом разговоре,
где император явственно больше спорил со своим внутренним голосом, тайно
говорившим ему то самое, что вслух говорил Дарю, Наполеон вдруг с большой
горячностью стал вспоминать о шведском походе времен Петра Великого. "Я
хорошо вижу, что вы думаете о Карле XII!" - воскликнул он, хотя никто и не
помышлял говорить ему о Карле XII. Это он сам вспомнил, конечно, о шведском
короле, о своем прямом предшественнике в деле нашествия на Россию, и, как
во всем этом роковом разговоре, император и в данном случае возражал не
Дарю, а самому себе. Пример Карла XII, рассуждал Наполеон, ничего не
доказывает: шведский король не был достаточно подходящим человеком для
подобного предприятия. Наконец, нельзя из одного случая (т. е. из гибели
шведов) выводить общее правило: "не правило рождает успех, но успех создает
правило, и если он, Наполеон, добьется успеха своими дальнейшими маршами,
то потом из его нового успеха создадут новые принципы", - так он говорил.
Привычка не считаться ни с какими прецедентами, диктовать истории, а не
учиться у нее, уверенность, что никакие общие мерки и правила в применении
именно к нему лично не имеют ни малейшей силы и смысла, так и сквозят в
каждом слове Наполеона. Да, знаменитый шведский полководец погиб, но он сам
виноват: зачем, будучи "только" Карлом XII, он взялся за дело, которое под
силу только одному Наполеону и больше никому?
Разговор кончился.
В следующие дни император все еще не давал ни окончательного приказа о
выступлении всей армии из Витебска, ни повеления об устройстве на долгое
пребывание в Витебске.
Наполеон, не созывая совещаний, заговаривал с генералами гвардии, с
отдельными маршалами о ближайших планах. Большинство уже было за
наступление. Очевидец Сегюр приписывает это отчасти внутреннему их
убеждению, отчасти желанию угодить властелину, подольститься, - ведь все
уже знали о желании императора, - отчасти же, наконец, просто привычке к
солдатскому, без рассуждений, повиновению высшей воле. Да и очень уже
неприветливой и голодной казалась эта витебская стоянка: чем больше частей
великой армии, далеко опередивших свой обоз, сходилось вокруг маленького
разоренного города, тем голодней становилось жить солдатам, тем больше
падало ежедневно лошадей в кавалерии и в артиллерии. Во многих частях ели
почти только одну овсяную кашу. Дизентерия свирепствовала.
Уже решив дело, император медлил и как будто ждал толчка.
Толчок последовал. 10 августа императору донесли, что генерал Себастиани
подвергся внезапному нападению со стороны русской кавалерии и потерпел
урон; дело Себастиани произошло около Инкова. Сразу воскресла надежда на
то, что русские остановились где-то около Днепра, на левом берегу реки.
Наполеон немедленно отдал приказ по великой армии: выступить с витебских
стоянок и идти на русских. Наполеон предупредил Даву еще 10 августа, что он
рассчитывает перейти через Днепр у Рассасны, где он велел навести четыре
моста, и что он перейдет на левый берег реки с 200 тысяч человек. Император
не скрыл от Даву тяжких потерь своей армии в сражениях с русскими отрядами,
задерживающими движение.
12 августа первые части наполеоновской армии вышли из Витебска. 13 августа,
идя вслед за другими частями, старая гвардия во главе с императором
двинулась на восток. Император ночевал 15 августа на бивуаке в Бояринцеве.
Тут к нему стали поступать одна за другой вести об отчаянном сопротивлении
Неверовского [49].
Завоеватель вошел в коренную, центральную Россию. Пожар охватывал старое
жилье русского народа. Смоленск, столько раз задерживавший в минувшие века
врагов, шедших на Россию, древний город, двести лет не видевший под своими
стенами неприятеля, готовился к встрече самого грозного врага, и его башням
и стенам суждено было рухнуть от таких ударов, каких они никогда еще не
испытывали.
Комментарии
[1] Изложение разговора Балашова с Наполеоном хранится в Военно-ученом
архиве и несколько раз появлялось в печати, но с некоторыми сокращениями и
изменениями (у Михайловского-Данилевского, у Тьера). Наиболее полно оно
дано в издании Дубровина "Отечественная война в письмах современников"
(СПб., 1882, • 19). Но и тут есть купюры, восстановленные, замечу, Николаем
Карловичем Шильдером чернилами на полях в экземпляре издания Дубровина
Публичной библиотеки по собственноручной записке А. Д. Балашова. Конечно,
не во всем можно полагаться на балашовское изложение, а проверить его
нельзя, так как ни Наполеон, ни его свита не оставили нам своей версии, и,
например, точный и правдивый Сегюр, бывший все время в свите Наполеона,
говорит об этом свидании на двух беглых страницах (т. I, стр. 171-172),
причем тоже ссылается на русскую (т. е. балашовскую) версию.
[2] См. указанный выше экземпляр издания Дубровина с приписками Н. К.
Шильдера, стр. 21.
[3] Segur, t. I, стр. 73.
[4] Черновик его впервые напечатан А. Ф. Бычковым в первой книге Русской
старины за 1870 г.
[5] Er lachte wie ein halb Wahnsinniger uber die Niederlage unserer Heere.
[6] Так писал Александр I Салтыкову из-под Дриссы. См. Шишков А. С.
Дрисская записка. ГПБ, рукописн., отд., арх. Н. К. Шильдера, К-30, • 33.
[7] ГПБ, рукописн., отд., арх. Н. К. Шильдера, К-9, • 11. К истории войны
1812 г. Копия.
[8] Xapкeвич В. 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях
современников. Материалы Военно-учебного архива Главного штаба, т. II.
Вильна, 1903, стр. 46-47.
[9] То11 F. von. Denkwurdigkeiten. Bd. I. Leipzig, 1856, стр. 327-328.
[10] Ср. Обозрение состояния артиллерии с 1798 по 1848 г. СПб., 1852.
[11] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-9, • 11. К истории войны
1812 г.
[12] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, • 226, помечено: "На
Двине близ Дриссы. Июня 30 дня 1812", подписано: "Верноподданнейше граф А.
Аракчеев, Александр Балашов, Александр Шишков".
[13] Переписка Александра I с... Екатериной Павловной, стр. 76.
[14] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-30, • 33; Шишков А. С.
Цит. соч. Копия.
[15] Харкевич В. 1812 год в дневниках..., т. II.
[16] Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т. XI, ч. 2, стр. 569.
[17] Эти записки графа Толя, человека, бывшего в центре событий, в штабе
Барклая, необычайно важны для истории войны. Отмечу между прочим, что Маркс
и Энгельс очень охотно пользовались Толем для своих военных статей в
американском энциклопедическом словаре. Вот то знаменательное показание
графа Толя, на которое я ссылаюсь:
"...ist besonders bemerkenswerth dass keinem auch der ausgezeichnetsten
Offiziere des Hauptquartiers zu Wilna, auch nur entfernt einfiel die
ungeheure Ausdehnung Russlands zu Hilfe zu nehmen was nachher im Laufe der
Ereignisse ganz von selbst und ohne das jemand beabsichtigt hatte zur
entscheidenden Hauptsache wurde". cм. Toll F. von. Цит соч., т I, стр. 247.
Эти записки обработаны и изданы генералом Бернгарди, и о Толе там всюду
говорится в третьем лице.
[18] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, • 281. Разные сведения
по 1812 г. Рапорт генерал-лейтенанта Эссена Александру I, Рига, июля 9 дня
1812 г. Копия.
[19] Ермолов А.П. Записки. М., 1865, стр. 149.
[20] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, • 281. Яков Вилье - Александру I. Поречье, 17 июля 1812 г., папка Разные сведения по 1812 г.
[21] ГПБ, рукописн. отд., арх. К. А. Военского, I, • 281. О раненых,
находящихся в Смоленской губернии, в городе Вязьме, папка Разные сведения
по 1812 г. Козодавлев-Александру I, 7 августа 1812 г. Копия.
[22] Записка Каликста Даниловича о действиях Наполеона в Вильне. Военский
К. Акты, документы и материалы для истории 1812 г., т. I, СПб., 1909, стр.
410-411.
[23] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louse, • 44. Wilna, le 30 juin.
[24] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louse, • 46. Wilna, le 2 juillet
1812.
[25] Correspondance. t. XXIV, • 19024, 1812, стр. 109.
[26] Французы, в России, ч. I. М., 1912, стр. 27.
[27] Correspondance, t. XXIV, • 18995. Gloubokoie, 22 juillet 1812, стр.
89.
[28] Correspondance, t. XXIV, • 18948, стр. 53.
[29] Correspondance, t. XXIV, • 18972. Наполеон - Евгению, стр. 70.
[30] Correspondance, t. XXIV, • 18988, стр. 83.
[31] Военский К. Акты, документы и материалы для истории 1812 г., т. I,
стр. 416. Письмо Эйсмонта.
[32] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-9, • 11. D'AupiasАлександру I, 28 января 1813 г.
[33] Correspondance, t. XXIV, • 18999. Vilna, 4 juillet 1812, стр. 16.
[34] Correspondance, t. XXIII, • 18529, стр. 259. Note pour le comte Daru:
Ce sont des regiments qu'on essaye, sur lesquels on ne compte point.
[35] Французы в России, ч. I, стр. 43-44.
[36] Correspondance, t. XXIV. • 18879, стр. 4.
[37] Correspondance, t. XXIV. • 18905, стр. 19-20.
[38] Correspondance, t. XXIV. • 18910 и 18911, стр. 22-24.
[39] Русская старина, т. CXII, стр. 548. Дан этот приказ на марше в
местечке Мир.
[40] Correspondance, t. XXIV, • 18946, стр. 50.
[41] По словам поэта Батюшкова, Раевский впоследствии отрицал точность
этого рассказа.
[42] Клаузевиц. 1812 год. М., 1937, стр. 60.
[43] Correspondance, t. XXIV, • 19008, стр. 99.
[44] Correspondance, t. XXIV, • 19010, стр. 100.
[45] Correspondance, t. XXIV, • 19021, стр. 107.
[46] Correspondance, t. XXIV, • 19035, стр. 116.
[47] Correspondance, t. XXIV, • 19038, стр. 117.
[48]...eh bien je traiterai avec les boiards sinon avec la population de
cette capitale; elle est considerable, ensemble et consequemment eclairee,
elle entendra ses interets, elle comprendra la liberte (Segur. Цит. соч.,
т. I).
[49] Correspondance, t. XXIV, • 19097, стр. 156.
Глава III
БОЙ ПОД СМОЛЕНСКОМ
1
В час ночи 13 августа Наполеон выехал из Витебска. Ночь с 13-го на 14-е он
провел в походной палатке близ Рассасны. 14 и 15 августа у местечка
Рассасны император со всеми корпусами своей армии перешел на левый берег
Днепра, а Ней и Мюрат бросились на отряд Неверовского, стоявший на дороге
от Ляд к Смоленску. Неверовский, отчаянно сопротивляясь, теряя людей,
медленно отступал к Смоленску. Багратион приказал задерживать неприятеля
сколько возможно.
Прикрываясь лесами и сложно маневрируя с целью скрыть от русских свой
маршрут, Наполеон быстрыми переходами хотел идти к Смоленску левым берегом
Днепра, но Неверовский с солдатами своей 27-й дивизии помешал этому и
задержал его.
15 августа маршал Ней с боем вошел в Красное и от Красного пошел к
Смоленску, задерживаемый упорным сопротивлением небольшого отряда
Неверовского.
Вытесненный и из местечка Ляды и из Красного, Неверовский, отчаянно
обороняясь от французских сил, по крайней мере в пять раз превышавших его
отряд, отступал к Смоленску. Французский очевидец (граф Сегюр) говорит о
"львином отступлении" Неверовского. У Неверовского была такая манера
обучения солдат: он перед боем сам водил их посмотреть позицию и
растолковывал смысл предстоящего. Солдаты Неверовского сражались во время
этого убийственного отступления с полнейшим пренебрежением к опасности,
каждый шаг отступления был устлан русскими трупами. "Русские всадники
казались со своими лошадьми вкопанными в землю... Ряд наших первых атак
кончился неудачей в двадцати шагах от русского фронта; русские
(отступавшие) всякий раз внезапно поворачивались к нам лицом и отбрасывали
нас ружейным огнем", - так писали французы об этой отчаянной обороне.
Истребленный на пять шестых отряд Неверовского вошел в Смоленск.
Багратион маневрировал у Смоленска, изнывая от палящей жары, не имея
возможности ни кормить, ни поить людей и лошадей, ни укрепиться где-нибудь
в ожидании неприятеля, который - дивизия за дивизией - проходил уже через
Рудню, устремляясь за русской армией. "Я не имею ни сена, ни овса, ни
хлеба, ни воды, ни позиции", - писал Багратион Ермолову 10 августа (29
июля) в главный штаб Барклая, соединиться с которым Багратиону пришлось уже
3 августа. Барклай со своей армией уже успел пройти по этим местам: "...
два дни пробывшая здесь первая армия все забрала и все съела... Неприятель
может из Рудни занимать нас фальшиво, а к Смоленску подступить; тогда
стыдно и нехорошо!" Багратион требует, чтобы Барклай "по пустякам армию не
изнурял". Он просит: "поручить другому, а меня уволить"[1].
Багратион решительно не хотел оставаться с Барклаем, "министром", как он
его нарочно величает: "... со мной поступают так неоткровенно и так
неприятно, что описать всего невозможно. Воля государя моего. Я никак
вместе с министром не могу. Ради бога пошлите меня куда угодно, хотя полком
командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная
квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку
никакого нет. Ей-богу, с ума свели меня от ежеминутных перемен... Армия
называется, только около 40 тысяч, и то растягивает, как нитку, и таскает
назад и вбок". Он решительно требует его уволить. "Я думал, истинно служу
государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь,
не хочу", - так писал Багратион Аракчееву (т. е., конечно, царю) 10
августа.
Барклай под влиянием раздраженных укоров Багратиона, под влиянием своего
начальника штаба Ермолова, под впечатлением лихого кавалерийского налета
Платова на генерала Себастиани (в Инкове), где удалось взять в плен
несколько сот французов и часть обоза, решил предупредить нападение на
Смоленск и сам двинул было авангард в Рудню, но почти сейчас же отменил
приказ. Он вообще стал как будто временно "терять голову" (выражение о нем
Клаузевица). 13 и 14-го его армия бесполезно "дергалась" то в Рудню, то из
Рудни. 15-го вечером Барклаю донесли, что погибающий отряд Неверовского
отброшен к Смоленску. Нужно было немедленно бросить все и спешить к городу.
По словам Барклая де Толли, Наполеон подходил к Смоленску с армией в 220
тысяч человек, а выставить против него непосредственно Барклай мог лишь 76
тысяч, потому что Багратион со своей армией должен был защищать путь на
Дорогобуж. Барклай ошибался: у Наполеона было в тот момент 180 тысяч
человек.
В своем "Оправдании", написанном через несколько лет после события [2],
Барклай находит все свои действия безукоризненными и вместе с тем
утверждает, что он хотел дать генеральную битву Наполеону, "став на
выгодную позицию" как раз в Цареве-Займище, где он узнал о том, что смещен
со своей должности. "Изобразив здесь истину во всей наготе ее, я предаю
строгому суду всех и каждого дела мои; пусть всяк, кто хочет, укажет лучшие
меры, кои бы можно было изыскать и принять к спасению отечества в столь
критическом и ужасном для него состоянии; пусть после сего ненависть и
злословие продолжают изливать яд свой, я отныне не страшусь и не уважаю
их... Пред недоверчивыми ежели еще не оправдаюсь, то оправдает меня
время..." - читаем мы в заключительной части его записки.
Ахшарумов, давший первое официальное описание войны 1812 г. (вышедшее в
свет в августе 1813 г. "по высочайшему повелению"), утверждает, что в тот
момент, когда под Смоленском соединились наконец обе армии и Багратион
подчинился Барклаю де Толли, общая численность русской армии была равна 110
тысячам человек, а против нее шел Наполеон, ведя за собой фронт от Витебска
до Дубровны численностью в 205 тысяч. Эти 110 тысяч были "главнейший оплот
государства, главнейшая преграда стремлению Наполеона овладеть Российским
полсветом и с тем вместе последнею свободою всех народов". Против Барклая
шел "полководец 20 лет воюющий! - любимец счастия, 20 лет побеждающий!" [3]
Ахшарумов преувеличивает: у Наполеона под Смоленском к моменту
бомбардировки было около 180 тысяч.
Узнав, что большие силы неприятеля посланы Наполеоном в обход Смоленска, к
востоку - северо-востоку от Смоленска на Дорогобуж, Багратион немедленно
двинулся туда, чтобы занять Дорогобуж и не дать возможности неприятелю
перерезать большую Московскую дорогу. Войск у него было мало, но главное,
что его тревожило, это убеждение, что Барклай сдаст Смоленск. С постоялого
двора Волчейки (за Смоленском) 17 (5) августа он отправил записку Барклаю:
"...побуждаюся я покорнейше просить ваше высокопревосходительство не
отступать от Смоленска и всеми силами стараться удерживать нашу позицию...
Отступление ваше от Смоленска будет со вредом для нас и не может быть
приятно государю и отечеству".
Багратион велел корпусу Раевского идти из Смоленска навстречу наступающим
французам. Впереди Раевского должна была идти 2-я гренадерская дивизия, но,
к удивлению, эта дивизия три часа подряд не трогалась с места, и Раевский
поэтому ждал и терял драгоценнейшее время. Загадка объяснилась без всякой
таинственности. Предоставим слово Ермолову: "Дивизией начальствовал
генерал-лейтенант принц Карл Мекленбургский. Накануне он, проведя вечер с
приятелями, был пьян, проснулся на другой день очень поздно и тогда только
мог дать приказ о выступлении дивизии. После этого винный откуп - святое
дело, и принц достоин государственного напитка"[4]. Принц Мекленбургский
знал, что Багратион не может его за этот подвиг расстрелять: ведь он - царский родственник, а потому и незачем отказывать себе в развлечениях. Как
раз в это время узнали, что французская армия напала в Красном 15 августа
на корпус Неверовского, разбила его, отбросила от Красного, и Неверовский,
с боем отступая, спасаясь от полного уничтожения, послал Багратиону рапорт,
прося немедленной подмоги. Подмога запоздала.
Остатки разгромленного отряда Неверовского влились в 13-тысячный отряд
Раевского, которому была поручена защита Смоленска.
2
Уже 15 августа остатки отряда Неверовского встретились с подкреплением,
которое привел Раевский.
К ночи и Раевский и Неверовский увидели бесконечную линию костров на
горизонте. Сомнений быть не могло: это сам Наполеон со всей армией
расположился на ночлег, явно по прямому пути устремляясь к Смоленску. Да и
неизвестно было - ночлег ли это, или еще ночью он снимется с лагеря и
пойдет на город.
Что было делать? У Раевского было всего 13 тысяч человек, у Наполеона в
момент нападения на Смоленск было около 182 тысяч. Раевский не имел ни
приказа, ни полномочия защищать Смоленск; русская армия уже начала свое
дальнейшее отступление от Смоленска к Москве. Раевский решил защищаться.
16 августа с утра Наполеон уже стоял пред стенами Смоленска, и тогда же
Раевский был осведомлен, что Багратион, узнав о решении Раевского, спешит к
нему на помощь. "Дорогой мой, я не иду, я бегу, желал бы иметь крылья,
чтобы скорее соединиться с тобою!" К вечеру Багратион уже был недалеко от
Смоленска. Туда же начал подвигаться и Барклай.
16 августа Наполеон подошел к Смоленску и поселился в помещичьем доме в
деревне Любне. План его заключался в том, чтобы корпуса Даву, Нея и
Понятовского штурмовали и взяли Смоленск, а в это же время корпус Жюно,
обойдя Смоленск, вышел бы на большую Московскую дорогу и воспрепятствовал
отступлению русской армии, если бы Барклаи захотел снова уклониться от боя
и уйти из Смоленска по направлению к Москве.
В шесть часов утра 16 августа Наполеон начал бомбардировку Смоленска, и
вскоре произошел первый штурм. Город оборонялся в первой линии дивизией
Раевского. Сражение шло, то утихая, то возгораясь, весь день. Но весь день
16 августа усилия Наполеона овладеть Смоленском были напрасны. Настала ночь
с 16 на 17 августа. Обе стороны готовились к новой смертельной схватке.
Ночью по приказу Барклая корпус Раевского, имевший громадные потери, был
сменен корпусом Дохтурова. В четыре часа утра 17 августа битва под стенами
Смоленска возобновилась, и почти непрерывный артиллерийский бой длился 13
часов, до пяти часов вечера того же 17 августа. В пять часов вечера весь
"форштадт" Смоленска был объят пламенем и стали загораться отдельные части
города. Приступ за приступом следовал всякий раз после страшной канонады,
служившей подготовкой, и всякий раз русские войска отбивали эти яростные
атаки. Настала ночь с 17 на 18 августа, последняя ночь Смоленска. В ночь с
17 на 18-е канонада и пожары усилились. Вдруг среди ночи русские орудия
умолкли, а затем французы услышали страшные взрывы неслыханной силы:
Барклай отдал приказ армии взорвать пороховые склады и выйти из города.
Войска под Смоленском сражались с большим одушевлением и вовсе не считали
себя побежденными в тот момент, когда пришел приказ Барклая об оставлении
города. Но Барклай видел, что Наполеон стремится здесь, в Смоленске,
принудить его наконец к генеральному сражению, повторить Аустерлиц на
берегах Днепра, среди развалин горящего Смоленска, в то время когда
Багратион с частью армии идет к Дорогобужу и явно не успеет прийти на поле
битвы.
Из Смоленска нужно было уйти, промедление грозило неминуемой гибелью. Он
знал, что скажут о нем, но не видел другого выхода; впрочем, судьба Барклая
уже все равно была решена.
Обстоятельства гибели Смоленска произвели очень сильное впечатление на
французов.
Весь долгий летний день шла канонада Смоленска, и повторные штурмы не
прекращались. Остатки почти истребленной дивизии Неверовского примкнули к
корпусу Раевского. Держаться было неимоверно трудно, но русские войска
держались. Наступал уже вечер, и пожары в разных частях города стали
гораздо заметнее, картина погибающего города сделалась особенно зловещей.
"Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск
разрывающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов,
вопль, стоны старцев, жен и детей, весь народ, упадающий на колени с
возведенными к небу руками, - вот что представлялось нашим глазам, что
поражало слух и что раздирало сердце, - говорит очевидец Иван Маслов. - Толпа жителей бежала от огня, не зная куда... Полки русских шли в огонь,
одни спасали жизнь, другие несли ее на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с
ранеными. В глубокие сумерки вынесли из города икону смоленской богоматери,
унылый звон колоколов сливался с треском падающих зданий и громом
сражения". Наступила ночь. Смятение и ужас происходящего еще усилились.
В два часа ночи 18 августа, после взрыва пороховых складов, казаки
проскакали по улицам Смоленска, оповещая об отступлении русской армии и
приглашая тех, кто хочет уходить из города, собираться немедленно, пока еще
не зажжен днепровский мост. Часть населения, кто в чем был, бросилась за
уходящими русскими войсками, часть осталась. В четыре часа утра маршал Даву
вошел в город. К продолжавшимся пожарам прибавились немедленно начавшиеся
грабежи со стороны солдат наполеоновской армии, больше всего поляков и
немцев; французы, голландцы, итальянцы грабили, судя по всем показаниям,
гораздо меньше. Около двух тысяч человек, выбежавших на улицу из горевших
домов, бросились в собор, где и укрылись. Многие там прожили больше двух
недель.
Уже на рассвете 18 августа, когда Наполеон перед Смоленском проснулся,
думая, что в этот день произойдет наконец генеральная битва, и ему в ответ
показали на заднепровскую даль и на густые массы движущихся от Смоленска к
востоку войск, он понял, что отступающий Барклай снова ушел от битвы и что
Смоленск отныне, с точки зрения русского командования, только заслон,
который должен несколько задержать преследование.
Еще накануне, глядя в подзорную трубу на русские войска, входившие в
Смоленск, Наполеон с радостью воскликнул:
"Наконец, я их держу в руках!"
Но русская армия опять выскользнула из его рук.
Русские войска бились под Смоленском так, что даже в самых беглых, самых
деловых, сухих французских отчетах и воспоминаниях авторы то и дело
отмечают удивительные эпизоды. Так называемое Петербургское предместье
Смоленска уже давно пылало ярким пламенем. Смоленск уже был покинут
русскими, и в горевший город разом через несколько крайних улиц вступали
французские войска. Русский арьергард под предводительством генерала
Коновницына и полковника Толя отчаянно оборонялся, продолжая задерживать
неприятеля. Русские стрелки рассыпались по садам и в одиночку били в
наступающую густую французскую цепь и в прислугу французской артиллерии.
Русские не хотели оттуда уходить ни за что, хотя, конечно, знали о
неминуемой близкой смерти. "В особенности между этими стрелками выделился
своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз
против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить
молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнем, ни даже действием
одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья,
из-за которых он действовал, но он все не унимался и замолчал только к
ночи, а когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из
любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде
искалеченных и расщепленных деревьев увидали распростертого ниц и убитого
ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего
здесь на своем посту"[5], - говорит французский артиллерийский полковник
Фабер дю Фор.
С удивлением констатировали очевидцы, что под Смоленском солдаты так
жаждали боя, что начальникам приходилось шпагой отгонять их там, где они
слишком уж безрассудно подставляли себя под французскую картечь и штыки.
Вот показание сухого, деловитого И. П. Липранди: "С рассветом... началась
перестрелка в цепи стрелков, расположенных вне города. Перестрелка эта все
более и более усиливалась, по мере сгущения французской передовой цепи. В
10 часов приехал Барклай де Толли и остановился на террасе Малаховских
ворот... Вправо от помянутых ворот за форштатом расположен был Уфимский
полк. Там беспрерывно слышны были крики "ура!", и в то же мгновение огонь
усиливался. В числе посланных туда с приказанием - не подаваться вперед из
предназначенной черты, был послан и я с подобным же приказанием. Я нашел
шефа полка этого генерал-майора Цыбульского в полной форме, верхом в цепи
стрелков. Он отвечал, что не в силах удержать порыва людей, которые после
нескольких выстрелов с французами, занимающими против них кладбище, без
всякой команды бросаются в штыки. В продолжение того времени, что
генерал-майор Цыбульский мне говорил это, в цепи раздались "ура!" Он начал
кричать, даже гнать стрелков своих шпагою назад (курсив всюду мой. - Е.
Т.), но там, где он был, ему повиновались, и в то же самое время в
нескольких шагах от него опять слышалось "ура!" и бросались на неприятеля.
Одинаково делали и остальные полки этой дивизии... в первый раз здесь
сошедшиеся с французами..." "Ожесточение, с которым войска наши, в
особенности пехота, сражались под Смоленском... невыразимо. Нетяжкие раны
не замечались до тех пор, пока получившие их не падали от истощения сил и
течения крови" [6].
Смоленская трагедия была особенно страшна еще и потому, что русское
командование эвакуировало туда большинство тяжелораненых из-под Могилева,
Витебска, Красного, не говоря уже о раненых из отрядов Неверовского и
Раевского. И эти тысячи мучающихся без медицинской помощи людей были
собраны в той части Смоленска, которая называется Старым городом. Этот
Старый город загорелся, еще когда шла битва под Смоленском, и сгорел дотла
при отступлении русской армии, которая никого не могла оттуда спасти.
Французы, войдя в город, застали в этом месте картину незабываемую. "Сила
атаки и стремительность преследования дали неприятелю лишь время разрушить
мосты, но не позволили ему эвакуировать раненых; и эти несчастные,
покинутые таким образом на жестокую смерть, лежали здесь кучами,
обугленные, едва сохраняя человеческий образ, среди дымящихся развалин и
пылающих балок. Многие после напрасных усилии спастись от ужасной стихии
лежали на улицах, превратившись в обугленные массы, и позы их указывали на
страшные муки, которые должны были предшествовать смерти. Я дрожал от ужаса
при виде этого зрелища, которое никогда не исчезнет из моей памяти.
Задыхаясь от дыма и жары, потрясенные этой страшной картиной, мы поспешили
выбраться за город. Казалось, я оставил за собою ад"[7], - говорит
полковник Комб.
"Мой друг! Я в Смоленске с сегодняшнего утра. Я взял этот город у русских,
перебив у них 3 тысячи человек и причинив урон ранеными в три раза больше.
Мое здоровье хорошо, жара стоит чрезвычайная. Мои дела идут хорошо"[8], - писал Наполеон 18 августа императрице.
Лживые бюллетени и официальные известия Наполеона, конечно, не давали
понятия о действительности.
Для публики, для Парижа, для Европы можно было, конечно, писать все, что
угодно. "Жара - крайняя, много пыли, и нас это несколько утомляет. У нас
тут была вся неприятельская армия; она имела приказ дать тут сражение и не
посмела. Мы взяли Смоленск открытой силой. Это очень большой город, с
солидными стенами и фортификациями. Мы перебили от 3 до 4 тысяч человек у
неприятеля, раненых у него втрое больше, мы нашли тут много пушек:
несколько дивизионных генералов убито, как говорят. Русская армия уходит,
очень недовольная и обескураженная, по направлению к Москве"[9], - так
сообщал Наполеон своему министру герцогу Бассано о взятии Смоленска. Но сам
император и его штаб нисколько подобной словесностью не обманывались.
"Продиктовав это письмо, его величество немедленно бросился на постель", - гласит характерная приписка, сделанная отправителем эстафеты, чтобы
объяснить герцогу Бассано отсутствие собственноручной императорской
подписи. Наполеон был страшно утомлен не только жарой и не только пылью, а
всем, что его окружало в Смоленске.
Итальянский офицер Чезаре Ложье со своей частью из корпуса вице-короля
Италии Евгения Богарне проходил через Смоленск на другой день после взятия
города французами. В своих воспоминаниях [10] он пишет: "Единственными
свидетелями нашего вступления в опустошенный Смоленск являются дымящиеся
развалины домов и лежащие вперемежку трупы своих и врагов, которых засыпают
в общей яме. В особенно мрачном и ужасном виде предстала перед нами
внутренняя часть этого несчастного города. Ни разу с самого начала военных
действий мы еще не видели таких картин: мы ими глубоко потрясены. При
звуках военной музыки, с гордым и в то же время нахмуренным видом проходили
мы среди этих развалин, где валяются только несчастные русские раненые,
покрытые кровью и грязью... Сколько людей сгорело и задохлось!.. Я видел
повозки, наполненные оторванными частями тел. Их везли зарывать... На
порогах еще уцелевших домов ждут группы раненых, умоляя о помощи... На
улицах встречаем в живых только французских и союзных солдат... Они
отправляются шарить по улицам, надеясь отыскать что-нибудь пощаженное
огнем. Потушенный теперь пожар истребил половину зданий: базар, магазины,
большую часть домов... И вот среди этих груд пепла и трупов мы готовимся
провести ночь с 19-го на 20-е". В соборе лежали вповалку мертвые,
умирающие, раненые, здоровые, мужчины, старики, женщины, дети. "Целые
семьи, покрытые лохмотьями, с выражающими ужас лицами, в слезах,
изнуренные, слабые, голодные, сжались на плитах вокруг алтарей... Все
дрожали при нашем приближении... К несчастью, большинство этих несчастных
отказываются даже от помощи, которую им предлагают. Я до сих пор еще вижу с
одной стороны умирающего старика, простершегося во весь рост, с другой - хилых детей, прижавшихся к грудям матерей, у которых пропало молоко"[11].
Врачебную помощь бесчисленным раненым и брошенным в городе русским почти не
оказывали: хирурги не имели корпии и делали в Смоленске бинты из найденных
в архивах старых бумаг и из пакли. Доктора не появлялись часто целыми
сутками. Даже привыкшие за 16 лет наполеоновской эпопеи ко всевозможным
ужасам солдаты были подавлены этими смоленскими картинами.
До нашествия Наполеона в г. Смоленске было 15 тысяч жителей. Из них
осталось в первые дни после занятия города французами около одной тысячи.
Остальные или погибли, или, бросив все, бежали из города куда глаза глядят,
или вошли добровольно в состав отступившей из города русской армии [12].
Багратион с гневом отнесся к отходу Барклая от Смоленска. Его письмо к
Ростопчину от 14 августа из деревни Лушки полно негодования: "Я обязан
много генералу Раевскому, он командовал корпусом, дрался храбро... дивизия
новая... Неверовского так храбро дралась, что и не слыхано. Но подлец,
мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию. Я просил его лично
и писал весьма серьезно, чтобы не отступать, но я лишь пошел к Дорогобужу,
как (и он) за мною тащится... клянусь вам, что Наполеон был в мешке, но он
(Барклай) никак не соглашается на мои предложения и все то делает, что
полезно неприятелю... Я вас уверяю, что приведет Барклай к вам неприятеля
через шесть дней... Признаюсь, я думаю, что брошу Барклая и приеду к вам, я
лучше с ополчением московским пойду".
Багратион рвался в бой, хотя тут же, в этих же письмах, признает, что у нас
всего 80 тысяч (по его счету), а Наполеон сильнее [13]. "Отнять же команду
я не могу у Барклая, ибо нет на то воли государя, а ему известно, что у нас
делается".
Чем больше подробностей о поразительном поведении русских солдат в
Смоленске доходило до Багратиона, тем более возрастала его ярость: "Больно,
грустно, и вся армия в отчаянии, что самое опасное место понапрасну
бросили". Он убежден, что Смоленск можно было отстоять: "Войска наши так
дрались и так дерутся, как никогда. Я удержался с 15 тысячами более 35
часов и бил их, но он не захотел остаться и 14 часов. Это стыдно и пятно
армии нашей, а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он
доносит, что потеря великая, неправда. Может быть, около 4 тысяч, не более,
но и того нет. Хотя бы и десять, - как быть, война". Русские войска были
великолепны под Смоленском, это мы знаем и из французских источников.
"Артиллерия наша, кавалерия моя истинно так действовали, что неприятель
стал в пень..." Барклай перед битвой дал Багратиону честное слово, что не
отступит, и нарушил его. "Таким образом воевать не можно, и мы можем
неприятеля скоро привести в Москву", - писал 19 августа Багратион царю
("Аракчееву" для царя). Багратион требует собрать 100 тысяч под Москвой:
"или побить, или у стен отечества лечь, вот как я сужу, иначе нет способа".
Его больше всего беспокоят слухи о мире: "Чтобы помириться, - боже сохрани!
После всех пожертвовании и после таких сумасбродных отступлений мириться!
Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит
носить мундир... война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо
поддержать честь свою... Надо командовать одному, а не двоим... Ваш
министр, может быть, хороший по министерству, но генерал не то что плохой,
но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества... Министр самым
мастерским образом ведет в столицу за собой гостя". Злят и беспокоят
Багратиона и немцы, в изобилии кружащие вокруг главного штаба: "Большое
подозрение подает всей армии флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более
Наполеона, нежели наш, и он все советует министру". Багратион считает, что
при отступлении от Смоленска русские потеряли более 15 тысяч человек (т.
е., значит, почти в четыре раза больше, чем в самой битве): "Я не виноват,
что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые
качества. Вся армия плачет и ругает его насмерть". Багратион требует
подкреплений и чтобы "перемешать" милицию с кадровыми войсками, а иначе,
"ежели одних пустят, плохо будет". "Ох, грустно, больно, - кончает
Багратион, - никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь... Я
лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим с
Барклаем".