Глава V
БОРОДИНО
1
Во всемирной истории очень мало битв, которые могли бы быть сопоставлены с
Бородинским боем и по неслыханному до той поры кровопролитию, и по
ожесточенности, и по огромным последствиям.
Наполеон уничтожил в этом бою почти половину русской армии и спустя
несколько дней вошел в Москву, и, несмотря на это, он не только не сломил
дух уцелевшей части русского войска, но не устрашил и русского народа,
который именно после Бородина и после гибели Москвы усилил яростное
сопротивление неприятелю.
Какие силы стояли друг против друга на Бородинском поле, когда занималась
заря 7 сентября (н. ст.) 1812 г., одного из наиболее кровавых дней в
истории человечества?
Русская армия под верховным начальством Кутузова располагала перед
Бородинским сражением следующими силами. Правым крылом и центром командовал
Барклай де Толли. Правым крылом непосредственно командовал Милорадович, в
расположении которого было два пехотных корпуса: 2-й и 4-й (19800 человек)
и два кавалерийских - 1-й и 2-й (6 тысяч человек), а в общем - 25 800
человек. Центром непосредственно командовал Дохтуров, у которого был один
пехотный и один кавалерийский корпус (в общей сложности 13600 человек).
Резерв центра и правого крыла состоял в непосредственном распоряжении
самого Кутузова (36 300 человек), а всего на этом правом крыле и в центре с
резервами было 75 700 человек. Вся эта масса войск (правое крыло и центр)
носила название "1-й армии", потому что ядром ее была прежняя 1-я армия
Барклая. Левым крылом командовал Багратион, и так как ядром войск этого
левого крыла была та "2-я армия", которой командовал Багратион до
Смоленска, то и все левое крыло, сражавшееся под Бородином, называлось по
старой памяти "2-й армией", а Багратион - "вторым главнокомандующим".
Левое крыло состояло из двух пехотных корпусов (22 тысячи человек) и одного
кавалерийского - 3800 человек, в общем же у Багратиона было 25 тысяч
человек, а резервы багратионовского левого крыла насчитывали 8300 человек.
Следовательно, у Багратиона в общей сложности было к началу боя 34 100
человек, т. е. в 2,5 раза меньше, чем в 1-й армии. Кроме этих регулярных
войск с резервами, составлявших в общем 110 800 человек, к русской армии
под Бородином присоединились 7 тысяч казаков и 10 тысяч ратников
(смоленского и московского ополчения). В общем у Кутузова под ружьем было
(без казаков) 120 800 человек. В его артиллерии было 640 орудий. Эти цифры
даются во многих источниках. Однако цифра, даваемая Толем, несколько
меньше: "В сей день российская армия имела под ружьем линейного войска с
артиллерией 95 тысяч, казаков 7 тысяч, ополчения московского 7 тысяч и
смоленского 3 тысячи. Всего под ружьем 112 тысяч человек; при сей армии 640
орудий артиллерии".
Энгельс в своей маленькой статье о Бородинской битве, основанной главным
образом, как он сам указывает, на мемуарах Толя, признает, что русская
артиллерия в бородинский день была сильнее французской и стреляла более
тяжелыми ядрами (6 - 12 фунтов против 3 - 4 фунтов) [1]. Исправная работа
Тульского и Сестрорецкого заводов и получение нового вооружения из Англии
помогли русской армии в борьбе против технически, казалось бы, лучше
снабженного противника. Во всяком случае в 1812 г. не наблюдалось ничего
похожего на позорную техническую отсталость русских войск сравнительно с
французскими во время Крымской кампании 1854 - 1855 гг.
К Бородину, по преувеличенным русским подсчетам, Наполеон привел пять
пехотных корпусов: 1-й, 3-й, 4-й, 5-й и 8-й, четыре кавалерийских корпуса,
старую и молодую гвардию. В пехотных корпусах было в общей сложности 122
тысячи человек, в четырех кавалерийских - 22 500 человек, в старой гвардии
- 13 тысяч, в молодой гвардии - 27 тысяч человек. В общем у него было, по
данным и исчислениям русского штаба, 185 тысяч человек и более тысячи
орудий. 1-м корпусом, самым большим из пяти корпусов (48 тысяч человек),
командовал маршал Даву, 3-м - маршал Ней (20 тысяч человек), 4-м - вице-король Италии Евгении Богарне (24 тысячи человек), 5-м - князь
Понятовский (17 тысяч человек), 8-м - генерал Жюно, герцог д'Абрантес (13
тысяч человек). Всей кавалерией командовал король неаполитанский Иоахим
Мюрат (22 500 человек). Ближайшим начальником всей гвардии, как старой, так
и молодой, считался сам император Наполеон (40 тысяч человек), он же - главнокомандующий всей великой армии. Но непосредственно командиром старой
гвардии был маршал Мортье, а командиром молодой гвардии - Лефевр, герцог
Данцигский.
На самом же деле, по подсчетам участника и историка событии 1812 г.
Клаузевица, принятым теперь военной историографией, когда Наполеон подошел
к Смоленску, у него было 182 тысячи человек, а когда он подошел к
Бородинскому полю, у него было 130 тысяч и 587 орудий. Остальные 52 тысячи
были потеряны для бородинского сражения: 36 тысяч Наполеон потерял в боях
под Смоленском, на Валутиной горе, в мелких боях и стычках от Смоленска до
Шевардина, а также больными и отставшими [2], 10 тысяч отправил в
подкрепление витебского гарнизона, 6 тысяч оставил в Смоленске.
Цифры эти даются также французскими военными историками похода, у которых
после критической проверки собственно и взял их Клаузевиц.
2
Битва началась с нападения дивизии Дельзонна на деревню Бородино. Деревня
была в расположении правого крыла русской армии, которым командовал
Барклай. Французы вытеснили из деревни стоявших там егерей, и на берегу
реки Колочи произошла очень жаркая схватка. Барклай велел сжечь мост через
Колочу. Деревня осталась за французами, но это стоило очень больших потерь
не только русским егерям, но и пехоте Дельзонна.
С пяти часов утра самый яростный бой завязался на левом крыле русской
армии, где у Семеновского оврага стоял Багратион.
Наполеон направил сюда Даву, Мюрата и Нея, которому был подчинен корпус
Жюно. Первые атаки были отбиты русской артиллерией и густым ружейным огнем.
Маршал Даву упал, контуженный в голову, лошадь под ним была убита. В первых
же атаках на позиции Багратиона у французов было перебито очень много
начальников - несколько генералов и полковых командиров. Укрепления вокруг
Семеновского, так называемые "Багратионовы флеши", были сделаны наспех и с
технической стороны очень неудовлетворительно, но защита была такой
яростной, что об эти флеши с пяти часов утра до 11.30 безуспешно и с
ужасающими потерями разбивались все отчаянные нападения французов. Наполеон
приказал уже к семи часам утра выдвинуть почти 150 орудий и громить этим
огнем Багратионовы флеши. После долгой артиллерийской подготовки Ней, Даву
и Мюрат с огромными силами (один Мюрат бросил на флеши три кавалерийских
корпуса) бросились на Семеновский овраг и на флеши. Подавляющие силы
налетели на дивизию Воронцова, опрокинули и смяли ее, налетели на дивизию
Неверовского, смяли и ее тоже. Дивизия Воронцова была истреблена почти
полностью, и сам Воронцов был ранен и выбыл из строя. Неверовский
сопротивлялся отчаянно, и его батальоны не раз бросались в штыковой бой
против напиравшей громадной массы французов.
Мюрат, Ней, Даву послали к Наполеону за подкреплением. Но он отказал,
выражая неудовольствие тем, что флеши еще не взяты.
Тогда на этом месте закипел кровопролитнейший бой. Багратион и французские
маршалы несколько раз отбивали друг у друга покрытые трупами людей и
лошадей Семеновские флеши. Для людей, наблюдавших в эти страшные часы князя
Багратиона, хорошо знавших его натуру, помнивших всю его карьеру, в которой
самое изумительное было то, что он каким-то образом прожил до сорока семи
лет, не могло быть сомнений, что на этот раз третьего решения быть не
может: или флеши останутся в руках Багратиона, или он сам выбудет из строя
мертвым или тяжелораненым.
Наполеон тоже не мог и не хотел отступить от своего намерения, твердо решив
сначала прорвать русское построение с его левого фланга, а потом направить
все усилия на центр.
На Багратионовы флеши император направил уже не 130 и не 150, как до сих
пор, а 400 орудий, т. е. больше двух третей всей своей артиллерии.
Велено было идти на новый общий штурм флешей. Багратион решил предупредить
врага контратакой.
"Вот тут-то и последовало важное событие, - говорит участник боя Федор
Глинка. - Постигнув намерение маршалов и видя грозное движение французских
сил, князь Багратион замыслил великое дело. Приказания отданы, и все левое
крыло наше по всей длине своей двинулось с места и пошло скорым шагом в
штыки". Русская атака была отброшена, и Даву отвечал контратакой.
Французские гренадеры 57-го полка с ружьями наперевес, не отстреливаясь,
бросились на флеши. Они не отстреливались, чтобы не терять момента, и
русские пули косили их. "Браво, браво!" - с восторгом перед храбростью
врага крикнул навстречу 57-му полку князь Багратион.
Град картечи ударил с французской батареи в русских защитников флешей.
В этот момент в Багратиона попал осколок ядра и раздробил берцовую кость.
Он еще силился скрыть несколько мгновений свою рану от войск, чтобы не
смутить их. Но кровь лилась из раны, и он стал молча медленно валиться с
лошади. Его успели подхватить, положили на землю, затем унесли. То, чего он
опасался, во избежание чего пересиливал несколько секунд страшную боль,
случилось: "В мгновение пронесся слух о его смерти, и войско невозможно
удержать от замешательства... одно общее чувство - отчаяние! - говорит
участник битвы Ермолов. - Около полудня (уже после исчезновения Багратиона.
- Е. Т.) 2-я армия (т. е. все левое крыло, бывшее под начальством
Багратиона. - Е. Т.) была в таком состоянии, что некоторое части ее, не
иначе как отдаля на выстрел, возможно было привести в порядок" [3].
Сейчас после атаки 2-й армии, отброшенной контратакой французов, Федор
Глинка увидел у подошвы пригорка раненого генерала. Белье и платье на нем
были в крови, мундир расстегнут, с одной ноги снят сапог, голова забрызгана
кровью, большая кровавая рана выше колена. "Лицо, осмугленное порохом,
бледно, но спокойно". Его сзади кто-то держал, обхватив обеими руками.
Глинка узнал его. Это и был "второй главнокомандующий", смертельно раненный
Багратион. Окружающие видели, как он, будто забыв страшную боль, молча
вглядывался в даль и как будто вслушивался в грохот битвы. "Ему хочется
разгадать судьбу сражения, а судьба сражения становится сомнительной. По
линии разнеслась страшная весть о смерти второго главнокомандующего, и руки
у солдат опустились" [4]. Багратиона унесли, и это был критический, самый
роковой момент битвы. Дело было не только в том, что солдаты любили его,
как никого из командовавших ими в эту войну генералов, исключая Кутузова.
Они, кроме того, еще и верили в его непобедимость. "Душа как будто отлетела
от всего левого фланга после гибели этого человека", - говорят нам
свидетели.
Ярое бешенство, жажда мести овладели теми солдатами, которые были
непосредственно в окружении Багратиона. Когда Багратиона уже уносили,
кирасир Адрианов, прислуживавший ему во время битвы (подававший зрительную
трубу и пр.), подбежал к носилкам и сказал: "Ваше сиятельство, вас везут
лечить, во мне уже нет вам надобности!" Затем, передают очевидцы, "Адрианов
в виду тысяч пустился, как стрела, мгновенно врезался в ряды неприятелей и,
поразив многих, пал мертвым".
В позднейшем донесении генерала Сен-При императору Александру взятие
французами Багратионовых флешей и редутов тоже объясняется тяжкой раной
Багратиона и исчезновением его, смертельно раненного, с поля. У русских
было в начале нападения на Семеновское всего 50 орудий, у французов же с
самого начала больше сотни [5]. Чем больше свирепела борьба вокруг флешей,
тем больше французских орудий подъезжало к маршалам, а русских к
Багратиону. Атакуемые французами пункты так быстро переходили из рук в
руки, что артиллерия обеих сторон не всегда успевала приноровиться и иногда
обстреливала по нескольку минут своих. Перед гибелью Багратиона и последним
штурмом Багратионовых флешей этот небольшой участок поля битвы
обстреливался 400 французскими орудиями и 300 русскими. Теперь Наполеон
повернул эти орудия против батареи Раевского, стоявшей в центре позиций.
3
Левое крыло было сломлено. Багратион погиб. Кутузову доносили с разных
пунктов битвы о тяжких потерях. Были убиты два генерала братья Тучковы,
Буксгевден, Кутайсов, Горчаков. Солдаты дрались с поразительной стойкостью
и падали тысячами.
"В это время кавалерийские атаки беспрерывно сменялись одна другой и были
столь сильны, что войска сходились целыми массами, и потеря с обеих сторон
была ужасная; лошади из-под убитых людей бегали целыми табунами"[6], - пишет очевидец генерал Никитин.
Как и под Смоленском, раненые до последней возможности терпели муки и не
уходили из строя, не слушаясь офицеров, которые отправляли их в лазарет.
Командный состав ничуть не уступал в этот день солдатам.
Принц Евгений Вюртембергский, находившийся в русской армии в день Бородина,
передает поразивший его случай: генерал Милорадович приказал своему
адъютанту Бибикову отыскать в разгаре битвы Евгения Вюртембергского и
передать, чтобы Евгений ехал к Милорадовичу. Мы знаем из всех свидетельств,
что артиллерийский грохот в течение всего этого дня был ужасающий, больше,
чем при Эйлау, больше, чем при Ваграме, больше, чем в любой битве всей
наполеоновской эпопеи. Даже ружейные выстрелы не были слышны, совершенно
терялись в этом оглушительном орудийном громе и треске. Очевидно, Бибиков
не мог прокричать Евгению то, что было велено, и он поднял руку, показывая,
где находится Милорадович. В этот момент ядро оторвало у него руку.
Бибиков, падая с лошади, поднял другую руку и показал снова, куда только
что показывал [7].
После взятия флешей вторым центральным моментом Бородинской битвы стала
борьба за так называемую курганную батарею, или батарею Раевского, стоявшую
в центре русского фронта, между левым и правым крылом. После взятия деревни
Бородино французами русские егеря выбили их, но затем сами были выбиты.
Бородино осталось за французами, и тогда вице-король Италии Евгении перешел
через реку Колочу и повел атаку на курганную батарею. Эта центральная
батарея Раевского уже с 10 часов утра подвергалась ряду последовательных
атак.
Генерал Бонами штурмовым натиском овладел батареей Раевского, но был выбит
оттуда русскими. Второй раз он овладел ею и второй раз был выбит. Начальник
штаба 6-го корпуса Монахтин получил две раны штыком и успел еще крикнуть
солдатам перед третьим натиском французов, указывая на батарею: "Ребята,
представьте себе, что это - Россия, и отстаивайте ее грудью!" В этот момент
пуля попала ему в живот, и Монахтииа унесли с поля битвы. (Этот полковник,
тяжко израненный, прожил еще несколько дней. Узнав, что Кутузов велел
оставить Москву неприятелю, Монахтин сорвал со своих ран все повязки и
вскоре скончался.)
Ермолов выбил дивизию Брусье из батареи Раевского и от подступов к батарее.
Раненный, исколотый штыками генерал Бонами был взят в плен. Наполеон
приказал во что бы то ни стало отобрать батарею Раевского.
С двух часов дня Наполеон велел занять артиллерией те позиции вокруг
Семеновских флешей, которые были отняты французами после гибели Багратиона.
Страшный артиллерийский огонь с этого пункта косил русские войска. Ядра
рыли землю, сметая людей, лошадей, зарядные ящики, орудия. Разрывные
гранаты выбивали по десятку человек каждая. А одновременно уже не только с
бывших Багратионовых флешей, но и с правого фланга французская артиллерия
била по батарее Раевского и по отходившим от батареи русским войскам.
Никогда до этого дня русские солдаты и командный состав не проявляли такого
полнейшего пренебрежения к опасностям, к витавшей вокруг них и косившей их
огненной смерти. Барклай (явно для всех искавший смерти в этот день) поехал
вперед, к месту, где страшнее всего был огонь, и остановился там. "Он
удивить меня хочет!" - крикнул Милорадович солдатам, перегнал Барклая еще
далее по направлению к французским батареям, остановился именно там, где
скрещивался французский огонь слева (от взятых уже французами Багратионовых
флешей) с огнем справа (от позиций вице-короля), слез с лошади и, сев на
землю, объявил, что здесь он будет завтракать. Такое отчаянное молодечество
было вообще свойственно Милорадовичу.
Солдаты бросались вперед, часто не ожидая приказа. Вот показание очевидца,
рисующее наступление второй легкой роты гвардейской артиллерии в тот
момент, когда эту роту двинули вперед в самое страшное место, в сердцевину
побоища. "Люди роты были гораздо веселее под этим сильным огнем, чем в
резерве, где их даром били".
Русская артиллерия отвечала убийственным огнем. Но французский огонь все
более и более свирепел: становилось очевидно, что Наполеон решил,
во-первых, добиться взятия батареи Раевского, а затем кончить дело победой
в артиллерийском поединке, расстроить огнем русскую армию и обратить ее в
бегство. Но ничего из этого не выходило. Русская армия отодвигалась в
полном порядке.
Платов с казаками и командир 1-го кавалерийского корпуса Уваров с
кавалерией произвели по приказу Кутузова в самом почти тылу Наполеона
большую диверсию, которая на несколько часов спасла батарею Раевского.
Платов и Уваров перешли через Колочу, обратили в бегство французскую
кавалерийскую бригаду, стоявшую довольно далеко от центра битвы и вовсе не
ожидавшую нападения, и атаковали пехоту в тылу Наполеона. Однако атака была
отбита с потерями для русских. Уварову велено было отступать, Платов был
отброшен. И все-таки этот рейд русской кавалерии не только задержал
конечную гибель батареи Раевского, но и не позволил Наполеону удовлетворить
хоть отчасти вторую просьбу Нея, Мюрата и Даву о подкреплении. Наполеон
отвечал на эту просьбу словами, что он не может на таком расстоянии от
Франции отдавать свою гвардию, что он "еще недостаточно ясно видит
шахматную доску". Но одной из причин отказа императора маршалам явилось,
бесспорно, чувство некоторой необеспеченности тыла после дерзкого,
смутившего французов налета Уварова и Платова.
Тотчас после отбития налета Платова и Уварова Наполеон велел вице-королю
Евгению и части кавалерии Мюрата во что бы то ни стало штурмовать и взять
батарею Раевского. Последовала атака, встреченная отчаянным сопротивлением
русских. Раненые солдаты не уходили из строя, ожесточение было с обеих
сторон неистовое, битва шла на самой батарее и между батареей и тем местом,
где утром стоял Багратион: теперь левый русский фланг был уже сильно
отодвинут сначала Коновницыным, который сменил смертельно раненного
Багратиона, и потом Дохтуровым, сменившим Коновницына.
В начале четвертого часа русские защитники батареи на три четверти были
перебиты, остальные отброшены. Батарея осталась за французами.
Но русские не уходили с поля битвы, и их артиллерия не умолкала. Русские
ядра уже начали падать вблизи от императора и летать над его головой.
Наполеон тогда приказал выдвинуть ближе к русскому огню несколько новых
батарей гвардейской артиллерии. Но прошло несколько времени, и русские ядра
снова начали летать над Наполеоном и его свитой. Некоторые ядра на излете
подкатывались к ногам Наполеона. "Он их тихо отталкивал, как будто
отбрасывал камень, который мешает во время прогулки", - говорит дворцовый
префект де Боссэ, бывший в эти часы в свите Наполеона. Угрюмое настроение и
плохо скрываемое беспокойство императора не проходили, и ни гибель
Багратиона и взятие Семеновских флешей, ни победа над редутом Раевского
нисколько не улучшали его настроение. Никому не рассказал Наполеон о том,
что он чувствовал, когда кровавый день стал наконец потухать и солнце
начало скрываться за тучами. И Боссэ, и маршалы, и свита, и непрерывно
подлетавшие галопом с отчетами и за приказами адъютанты - все видели
мрачное и суровое лицо властелина, но никого он не удостоил откровенности.
Наблюдал Наполеона в этот момент и французский гвардейский полковой врач
доктор де ла Флиз. "Русские хотели отнять взятые редуты, но они оставили
только груды тел, пораженных нашей картечью. Во все время сражения Наполеон
не садился на лошадь. Он шел пешком со свитой офицеров и не переставал
следить за движением на поле битвы, ходя взад и вперед по одному
направлению. Говорили, что он не садился на лошадь оттого, что был
нездоров. Адъютанты беспрестанно получали от него приказания и отъезжали
прочь. Позади Наполеона стояли гвардия и несколько резервных корпусов. Мы
были выстроены в боевой порядок, оставаясь в бездействии и выжидая
приказаний. Полковая музыка разыгрывала военные марши, напоминавшие
победные поля первых походов революции: "Allons, enfants de la patrie!"
(Марсельезу), когда дрались за свободу. Тут же эти звуки не воодушевляли
воинов, и некоторые старшие офицеры посмеивались, сравнивая обе эпохи. Я
отдал лошадь свою солдату и пошел вперед к группе офицеров, стоявших за
спиной императора. Перед нами расстилалось зрелище ужасного сражения.
Ничего не было видно за дымом из тысячи орудий, гремевших беспрерывно. В
воздухе подымались густые облака одно за другим вслед за молниями
выстрелов. По временам у русских взлетали ракеты, должно быть, сигналы, но
значение их для меня было непонятно. Бомбы и гранаты лопались в воздухе,
образуя беловатое облачко; несколько пороховых ящиков взлетели на воздух у
неприятеля, так что земля вздрогнула. Такого рода случаи гораздо реже
встречаются у нас, нежели у русских, потому что ящики у них дурного
устройства. Я несколько придвинулся к императору, который не переставал
смотреть в трубку на поле сражения. Он одет был в свою серую шинель и
говорил мало. Случалось, что ядра подкатывались к его ногам: он сторонился,
так же как и мы, стоявшие позади"[8].
Очевидцы не могли никогда забыть бородинских ужасов. "Трудно себе
представить ожесточение обеих сторон в Бородинском сражении, - говорит
основанная на показаниях солдат и офицеров "История лейб-гвардии
Московского полка". - Многие из сражавшихся побросали свое оружие,
сцеплялись друг с другом, раздирали друг другу рты, душили один другого в
тесных объятиях и вместе падали мертвыми. Артиллерия скакала по трупам, как
по бревенчатой мостовой, втискивая трупы в землю, упитанную кровью. Многие
батальоны так перемешались между собой, что в общей свалке нельзя было
различить неприятеля от своих. Изувеченные люди и лошади лежали группами,
раненые брели к перевязочным пунктам, покуда могли, а выбившись из сил,
падали, но не на землю, а на трупы павших раньше. Чугун и железо
отказывались служить мщению людей; раскаленные пушки не могли выдерживать
действия пороха и лопались с треском, поражая заряжавших их артиллеристов;
ядра, с визгом ударяясь о землю, выбрасывали вверх кусты и взрывали поля,
как плугом. Пороховые ящики взлетали на воздух. Крики командиров и вопли
отчаяния на десяти разных языках заглушались пальбой и барабанным боем.
Более нежели из тысячи пушек с обеих сторон сверкало пламя и гремел
оглушительный гром, от которого дрожала земля на несколько верст. Батареи и
укрепления переходили из рук в руки. Ужасное зрелище представляло тогда
поле битвы. Над левым крылом нашей армии висело густое черное облако от
дыма, смешавшегося с парами крови; оно совершенно затмило свет. Солнце
покрылось кровавой пеленой; перед центром пылало Бородино, облитое огнем, а
правый фланг был ярко освещен лучами солнца. В одно и то же время взорам
представлялись день, вечер и ночь".
Стремясь ускорить разгром и бегство русских. Наполеон приказал кавалерии
(кирасирам и уланам) ударить на русскую пехоту, на корпус графа Остермана.
Тяжко контуженный, Остерман выбыл из строя одним из первых, но его
пехотинцы встретили атаку французской кавалерии таким огнем. что атакующие
дрогнули. В этот момент на помощь пехотинцам подоспели свежие гвардейские
полки (кавалергарды и конный полк), и французы были отброшены. Но затем
последовал новый общий штурм батареи Раевского, французская кавалерия
(саксонцы) ворвалась на батарею с тыла, а пехота вице-короля Евгения
бросилась на батарею густыми массами прямо в лоб. Последовало страшное
побоище, русские штыками сбрасывали в ров взбиравшуюся пехоту. В плен на
этот раз не брали ни с той, ни с другой стороны. Забравшись на батарею,
французы перекололи всех, кого нашли там еще в живых. Это был последний
большой акт Бородинской битвы. Артиллерия продолжала греметь. Отдельные
частичные конные атаки отбивались русскими. Так, польская кавалерия
Понятовского была отброшена с тяжкими потерями. Речи не было не только о
бегстве русской армии, но даже об ее отступлении, несмотря на страшно
поредевшие ряды.
Наступал вечер. Величайшая битва всей наполеоновской эпопеи шла к концу, но
как назвать этот конец? Это не было ясно ни Наполеону, ни маршалам. Они на
своем веку видели столько настоящих, блистательных побед, как никто до них
не видел, но как назвать победой то, что произошло только что в этот
кровавый день 7 сентября? Бюллетень можно было написать какой угодно. Вот
что писал, например, Наполеон императрице Марии-Луизе, своей жене, на
другой день после битвы: "Мой добрый друг, я пишу тебе на поле Бородинской
битвы, я вчера разбил русских. Вся их армия в 120 тысяч человек была тут.
Сражение было жаркое; в два часа пополудни победа была наша. Я взял у них
несколько тысяч пленных и 60 пушек. Их потеря может быть исчислена в 30
тысяч человек. У меня было много убитых и раненых"[9].
Но ведь никаких "тысяч пленных" Наполеон тут не взял: пленных было всего
около 700 человек. А письма к Марии-Луизе были тоже своего рода маленькими
"бюллетенями", рассчитанными на широкую огласку, и церемониться с истиной в
них так же не приходилось, как и в больших бюллетенях.
Чувство победы решительно никем не ощущалось. Маршалы разговаривали между
собой и были недовольны. Мюрат говорил, что он не узнавал весь день
императора, Ней говорил, что император забыл свое ремесло.
С обеих сторон до вечера гремела артиллерия и продолжалось кровопролитие,
но русские не думали не только бежать, но и отступать. Уже сильно темнело.
Пошел мелкий дождь. "Что русские?" - спросил Наполеон. - "Стоят на месте,
ваше величество". - "Усильте огонь, им, значит, еще хочется, - распорядился
император. - Дайте им еще!"
Угрюмый, ни с кем не разговаривая, сопровождаемый свитой и генералами, не
смевшими прерывать его молчания, Наполеон объезжал вечером поле битвы,
глядя воспаленными глазами на бесконечные груды трупов. Император еще не
знал вечером, что русские потеряли из своих 112 тысяч не 30 тысяч, а около
58 тысяч человек; он не знал еще и того, что и сам он потерял больше 50
тысяч из 130 тысяч, которые привел к Бородинскому полю. Но что у него убито
и тяжко ранено 47 (не 43, как пишут иногда, а 47) лучших его генералов, это
он узнал уже вечером. Французские и русские трупы так густо устилали землю,
что императорская лошадь должна была искать места, куда бы опустить копыто
меж горами тел людей и лошадей. Стоны и вопли раненых неслись со всех
концов поля. Русские раненые поразили свиту: "Они не испускали ни одного
стона, - пишет один из свиты, граф Сегюр, - может быть, вдали от своих они
меньше рассчитывали на милосердие. Но истинно то, что они казались более
твердыми в перенесении боли, чем французы".
На 58 тысяч убитых и тяжко раненных, потерянных русской армией, пленных
русских оказалось всего 700 человек... "Самое страшное из всех моих
сражений - это то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя
достойными одержать победу, а русские оказались достойными быть
непобедимыми", - так говорил Наполеон уже незадолго до своей смерти.
4
Бородино оказалось в конечном счете великой моральной победой русского
народа над всеевропейским диктатором. Именно на бородинских полях начато
было то неимоверно трудное дело низвержения Наполеона, которому суждено
было завершиться лишь спустя три года на равнине Ватерлоо. Наполеон вечером
первый отвел свои войска с поля битвы, еще до приказа Кутузова об отходе.
Отступала русская армия от Бородина до Москвы и дальше в полном порядке. А
самое главное - и тени упадка духа не было в русских войсках. Ненависть и
чувство мщения были сильнее, чем до Бородина. Эти чувства, конечно, владели
не всеми, но являлись бесспорно господствующими. Тут разноречий между
очевидцами нет. Официальную версию о "великой победе под Москвой"
французская историография заимствовала из предназначавшихся для французской
публики победоносных реляций императора. Ненавидевшие Кутузова царь и его
окружение, со своей стороны, охотно приняли версию о поражении русской
армии под Бородином. В этой придворной атмосфере создавались реляции таких
людей, как Винценгероде. "Что бы ни говорили, но последствия достаточно
доказывают, что сражение (Бородинское. - Е. Т.) было проиграно. Армия, а
особливо левый фланг, понесли чрезвычайную потерю. Одна из причин,
послуживших к проигрышу сражения, произошла, как меня уверяли, от
беспорядка, поселившегося в артиллерийском парке, после того как убили
графа Кутайсова; недостаток был также и в амуниции, и не знали, где ее
взять", - так писал Винценгероде Александру 13 сентября 1812 г. из села
Давыдовки (близ Тарутина). Ту же мысль высказывает царю в более скупых
выражениях и Роберт Вильсон (из Красной Пахры) в письме от 13 сентября. Эти
же тенденции отразились в работах таких военных теоретиков, как Клаузевиц
или Жомини. Но интересно то, что о "поражении" заговорили уже немного
спустя, когда сдана была Москва. В первый момент, вечером после битвы, сами
участники боя вовсе не считали себя побежденными. Напротив! Был момент,
когда поверили, будто Кутузов завтра будет наступать.
Но потери оказались в самом деле неслыханными, ужасающими.
Темнота окончательно сгустилась над долиной побоища, и неумолкавшие стоны и
вопли раненых, брошенных на поле и французами и русскими, неслись оттуда
всю ночь. И всю ночь горели огни на всех пригорках, к которым отошел штаб
Кутузова и куда собирались уцелевшие части русской армии. "Мрачную ночь,
следовавшую после кровопролитного боя, употребили на то, чтобы с помощью
лагерных огней, расставленных на высотах и служивших точками соединения,
расположить наши войска в другую позицию"[10], - пишет Барклай де Толли.
Всю ночь подходили и подползали к этим сигнальным огням измученные,
израненные люди; всю ночь и все утро шли первые, приблизительные подсчеты
потерь. От этих подсчетов зависело то решение, которое немедленно обязан
был принять Кутузов.
Утром общая картина была ясна. Действительность оказалась страшнее самых
худших опасении.
Самым кровавым сражением всей наполеоновской эпопеи считалась до Бородина
битва при Эйлау 8 февраля 1807 г., и ни с какой другой битвой Бородино
современники вообще и не сравнивали. Но очевидцы даже и этого сравнения не
допускали. Вот что писалось через три дня после Бородина: "Все говорят, что
сражение при Прейсиш-Эйлау не может иметь с ним (Бородинским боем. - Е. Т.)
никакого сравнения, потому что все поле покрыто трупами" [11].
"Под Бородином русских выбыло из строя около 58 тысяч человек, половина
сражавшейся армии. От гренадерской дивизии Воронцова из 4 тысяч человек уже
к трем часам дня осталось 300 человек. В Ширванском полку из 1300 человек
осталось 96 солдат и трое офицеров" [12]. Были батальоны и роты,
истребленные почти целиком. Были и дивизии, от которых осталось в конце
концов несколько человек. Были корпуса, больше походившие по своей
численности уже не на корпуса, а на батальоны. Но у нас все-таки,
повторяем, есть ряд показаний, что вечером 7 сентября, когда ночная темнота
оборвала бой, а русская армия осталась стоять на поле битвы, никто ни среди
солдат, ни среди командного состава не считал сражение проигранным.
Напротив, громко говорили о победе, о завтрашнем наступлении на
французов... и тут лишний раз оправдалось старое изречение: побежденным
бывает только тот, кто чувствует и признает себя побежденным.
Русская армия, половина которой осталась лежать на Бородинском поле, и не
чувствовала и не признавала себя побежденной, как не чувствовал и не
признавал этого и ее полководец. Он видел то, чего никакие Винценгероде,
Клаузевицы и Жомини видеть и понять не могли: Бородино окажется в конечном
счете великой русской победой.
Не чувствовал себя побежденным и русский народ, в его памяти Бородино
осталось не как поражение, а как доказательство, что он и в прошлом умел
отстоять свою национальную независимость от самых страшных нападений, умеет
это делать в настоящем и сумеет это сделать и в будущем.
Комментарии
[1] См. Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т. XI, ч. II, стр. 637.
[2] См. Клаузевиц. 1812 год. Цит. изд., стр. 74.
[3] Ермолов А. П. Записки, стр. 195.
[4] Глинка Ф. Воспоминания о 1812 годе, т. II, стр. 73.
[5] Архив Ин-та истории АН СССР, бумаги Воронцова, • 1117. Lettres du C-te
de St.-Priest a I'Empereur de Russie du 27 aout de Mojaisk.
[6] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-9, • 11, из бумаг
Михайловского-Данилевского. Заметки генерала Никитина. Копия.
[7] Липранди И. П. Материалы для Отечественной войны 1812 г. СПб., 1867,
стр. 14. Об этом говорят и другие.
[8] Русская старина, т. 72, стр. 44.
[9] Lettres inedites de Napoleon a Marie-Louise, • 88, Borodino, le 8
septembre.
[10] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-9, • 11. Краткое обозрение
знаменитого похода российских войск против французов в 1812 г. Барклая де
Толли.
[11] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-8, 29 августа 1812 г.
Донесение Льва Аршеневского- Д. П. Руничу. Копия.
[12] Липранди И. П. Цит. соч., стр. 7-8.
Глава VI
ПОЖАР МОСКВЫ
1
Немного отойдя от поля битвы, откуда несся непрерывный тысячеголосый хор
стонов и воплей раненых, брошенных обеими сторонами на произвол судьбы, и
откуда уже начало доноситься зловоние от разлагающихся трупов, французская
и русская армии несколько часов простояли в бездействии. Шли подсчеты и
проверка подсчетов, выяснение результатов побоища.
Один корпусный командир за другим, один адъютант за другим являлись к
Кутузову, и то, что они ему докладывали, было так страшно, что старый
фельдмаршал тогда же окончательно решил сдать Москву, не пытаясь уже
задержать Наполеона. Точнее сказать, он увидел, что теперь ему позволят
сдать Москву без новой битвы. 6-й, 7-й, 8-й корпуса были почти полностью
уничтожены. Другие части понесли значительные потери. Вместе с тем Кутузов
узнал, что наполеоновская гвардия совсем цела, так как не принимала участия
в битве. Днем 8 сентября Кутузов также узнал, что Наполеон обходит своим
правым крылом левый русский фланг. Задерживаться дальше, не давая битвы,
становилось просто невозможным, а биться сейчас было тоже невозможно.
Кутузов решил отступать на Москву. Новые и новые дополнительные сведения
градом сыпались в течение всего этого дня.
Утром 8 сентября фельдмаршал велел армии отходить от Бородина по прямой
линии Московской дороги. Это было началом гениально задуманного и
блистательно выполненного Кутузовым марша-маневра на Тарутино, который
является одной из главных исторических заслуг фельдмаршала.
Кутузов отступал от Бородина на Можайск, Землино, Лужинское, Нару, Вяземы,
Мамоново.
На другой день после Бородина, 8 сентября, в 12 часов дня Наполеон приказал
Мюрату со своей кавалерией идти за русскими. На правом фланге от Мюрата шел
корпус Понятовского, направляясь к Борисову, на левом - вице-король Италии
Евгений, направляясь к Рузе, а за Мюратом в почти непосредственной близости
шли по той же столбовой Московской дороге, прямо на Можайск, корпус Нея,
корпус Даву, на некотором расстоянии молодая гвардия и наконец старая
гвардия с самим Наполеоном. Остальные войска шли позади старой гвардии.
То, что произошло с тысячами раненых в Смоленске, повторилось в более
грандиозных размерах после Бородина. Множество брошенных на произвол судьбы
русских и французов сгорело живьем. "Страшное впечатление, - по словам
очевидца, офицера великой армии, - представляло по окончании боя поле
Бородинского сражения при полном почти отсутствии санитарной службы и
деятельности. Все селения и жилые помещения вблизи Московской дороги были
битком набиты ранеными обеих сторон в самом беспомощном положении. Селения
погибали от непрестанных, хронических пожаров, свирепствовавших в районе
расположения и движений французской армии. Те из раненых, которым удалось
спастись от огня, ползали тысячами у большой дороги, ища средств продолжать
свое жалкое существование" [1]. Вооруженные крестьяне уже начали беспощадно
расправляться с отстающими французами. Конечно, попадавшихся в руки
французских отрядов русских крестьян, подозреваемых в нападениях,
немедленно приканчивали без всякого суда.
Ожесточение в народе росло не по дням, а по часам в эти роковые дни, и
фельдмаршал должен был с этим так или иначе считаться. Не сразу решился он
сказать о сдаче Москвы.
В эти же шесть дней, 8 - 14 сентября, между отходом от Бородина и занятием
Москвы французами, Кутузов не переставал делать вид, что он хочет дать
новое сражение и только ищет позиции, и не переставал говорить слова,
которым сам не придавал значения.
"Кутузов никогда не полагал дать сражение на другой день, но говорил это из
одной политики. Ночью я объезжал с Толем позицию, на которой усталые воины
наши спали мертвым сном, и он (Толь. - Е. Т.) донес, что невозможно думать
идти вперед, еще менее защищать с 45 тысячами те места, которые заняты были
96 тысячами, особенно когда у Наполеона целый гвардейский корпус не
участвовал в сражении. Кутузов все это знал, но ждал этого донесения и,
выслушав его, велел немедленно отступать", - так говорит ординарец Кутузова
князь Голицын, всю ночь после Бородина объезжавший кровавое поле.
Мюрат с кавалерией теснил русский арьергард, "опрокидывая его на армию", по
выражению Винценгероде, а на третий день после Бородина, 9 сентября (28
августа), пришли известия, что Наполеон велел вице-королю Евгению пойти с
четырьмя пехотными дивизиями и 12 кавалерийскими полками в Рузу; другими
словами, правому флангу отступающей русской армии грозил обход [2].
Кутузову все-таки, по-видимому, казалось нужным что-то такое сделать, чтобы
хоть на миг могло показаться, что за Москву ведется вооруженная борьба.
Вдруг ни с того ни с сего, когда Милорадович отступал с арьергардом под
жестоким давлением главных французских сил, 13 сентября приходит бумага от
Ермолова. В этой бумаге, по повелению Кутузова, во-первых, сообщается, что
Москва будет сдана, а, во-вторых, "Милорадовичу представляется почтить
древнюю столицу видом сражения под стенами ее". "Это выражение взорвало
Милорадовича, - говорит его приближенный и очевидец А. А. Щербинин. - Он
признал его макиавеллистическим и отнес к изобретению собственно Ермолова.
Если бы Милорадович завязал дело с массою сил наполеоновских и проиграл бы
оное, как необходимо произошло бы, то его обвинили бы, сказав: "Мы вам
предписали только маневр, только вид сражения" [3].
Современники ровно ничего не могли понять в этом полнейшем противоречии
между одновременными словами и поступками Кутузова после Бородина. "Не
понимаю, как это несчастное сражение могло хотя на минуту обрадовать вас.
Хотя, по словам лиц, в нем участвовавших (некоторых я встречала), это не
потерянное сражение, однако же на другой день всем ясны были его
последствия. В Москве напечатали известия, дошедшие до нас, в которых
говорилось, что после ужасного кровопролития с обеих сторон ослабевший
неприятель отступил на восемь верст, но что для окончательного решения
битвы в пользу русских на следующий день, 27-го (8 сентября), сделают
нападение на французов, дабы принудить их к окончательному отступлению,
каково и было официальное письмо Кутузова к Ростопчину, которое и поместили
в печатном известии. Вместо всего этого 27-го (8 сентября) наши войска
стали отступать, и доселе не известна причина этого неожиданного
отступления. Тут кроется тайна. Быть может, мы ее когда-нибудь узнаем, а
может, и никогда; но что верно и в чем мы не можем сомневаться, это в
существовании важной причины, по которой Кутузов изменил план касательно
27-го числа (8 сентября), торжественно им объявленный вечером 26-го числа
(7 сентября)", - писала М. И. Волкова своей подруге В. И. Ланской.
Но вот уже русская армия, т. е. то, что от нее осталось после Бородина,
стала подходить почти вплотную к Москве. Следовало немедленно и
окончательно высказать громогласно, что Москва будет отдана Наполеону без
новой битвы. Кутузов не очень был уверен в своих генералах. Беннигсен,
навязанный ему Александром, уже от самого Бородина не переставал, щеголяя
патриотическими фразами, указывать на недопустимость сдачи Москвы. От
Ермолова, неискреннего, двуличного, всегда с камнем за пазухой, никогда не
симпатизировавшего фельдмаршалу, трудно было ждать большой поддержки.
Коновницын, Дохтуров в этом случае были на стороне Беннигсена. Барклай мог
бы быть поддержкой, но в эти дни Барклай был полон горечи и обиды. Он
только своей жене писал искренне в эти дни, после отставки, и с поля
Бородинской битвы и после сдачи Москвы. Но, к его негодованию, кто-то
перехватывал его письма. "Я не понимаю, что это значит, что тебе не отдали
письма, которое я т.ебе написал вечером после сражения 26-го (т. е.
Бородина) и отправил с тем же фельдъегерем, который вез письмо Кутузова к
его жене. Я не понимаю, как можно задерживать семейные письма. Это
гнусности, которые следует прибавить ко многим другим, какие делаются". В
письмах к жене Барклай утверждает, что только он спас армию до Бородина,
что в тот момент, когда его сменили, он стоял на выгоднейшей позиции и
готов был сразиться с наступавшими французами. Последующие письма к жене
(дошедшие и до потомства) он посылал через английского комиссара, бывшего
при Кутузове, и поэтому уж не стеснялся. "Единственная милость, которую я
умоляю оказать мне, - это быть избавленным от пребывания здесь (в армии. - Е. Т.) все равно каким способом..."[4] "...Если не постараются загладить
вину - и большую вину - по отношению ко мне, - я решил более не рисковать
быть убитым, чтобы за это только навлекать на себя унижения"[5].
Вошли в деревню Фили. В четвертом часу дня 13 сентября 1812 г. в избе
крестьянина деревни Фили Севастьянова Кутузов приказал командующим крупными
частями генералам собраться на совещание. Прибыли Беннигсен, Барклай де
Толли, Платов, Дохтуров, Уваров, Раевский, Остерман, Коновницын, Ермолов,
Толь и Ланской. Милорадовича не было: он неотлучно был при арьергарде,
наблюдавшем за наседающими французами. Кутузов предложил на обсуждение
вопрос: принять ли новое сражение, или отступить за Москву, оставя город
Наполеону? Тут же он высказал и свою скрываемую до сих пор мысль: "Доколе
будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю,
до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда
уничтожится армия, погибнут Москва и Россия". Бенннгсен высказался за
битву, Барклай - за отступление. Дохтуров, Уваров, Коновницын поддержали
Беннигсена. Ермолов тоже поддержал его с ничего не значащими чисто
словесными оговорками. Протокола не велось, и не ясно, как в точности
высказывались Платов, Раевский, Остерман и Ланской. Совет продолжался всего
час с небольшим. Фельдмаршал, по-видимому, довольно неожиданно для
присутствующих вдруг оборвал заседание, поднявшись с места, и заявил, что
приказывает отступать.
У нас есть еще одно показание о совете в Филях, оно идет кружным путем - из
Англии. В Англии с напряженнейшим интересом ждали более точных известий о
Бородине. Одним из самых обстоятельных и первых пришедших в Англию отчетов
было письмо, полученное графом С. Р. Воронцовым, сын которого участвовал и
был ранен в битве. "Бородинский день не был решительным ни для той, ни для
другой армии. Потери должны быть одинаковы с обеих сторон. И потеря русской
армии чувствительна вследствие количества офицеров, выбывших из строя, что
необходимо влечет за собою дезорганизацию полков". Из этого письма мы
узнаем некоторые детали о военном совете в Филях. Там говорится, что
Остерман спросил Беннигсена, ручается ли он за успех в случае новой битвы
под Москвой, на что Беннигсен ответил, что, не будучи сумасшедшим, нельзя
на такой вопрос ответить утвердительно[6]. Па этом совете Кутузов между
прочим сказал: "Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как
на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон - как бурный поток, который
мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет" [7].
Но когда фельдмаршал закончил совещание, встав и объявив: "Я приказываю
отступление властью, данной мне государем и отечеством", - и вышел вон из
избы, он был подавлен тем, что только что сделал, - это было ясно всем,
наблюдавшим его.
В остальные часы этого дня, после совещания, Кутузов ни с кем не говорил.
Вернувшись вечером к себе в избу на ночлег, Кутузов не спал. Несколько раз
за эту ночь слышали, что он плачет. Не только в тот момент у него не было
никакой настоящей поддержки в ближайшем окружении (солидарность с ним
Барклая была отрицательным, а не положительным условием в этом отношении),
но уже по поведению Ермолова, который за несколько часов до совета был за
отступление, а потом переметнулся на сторону Беннигсена, фельдмаршал
понимал, конечно, что попал в то положение зачумленного, в котором был
Барклай до Царева-Займища. Зная людей, Кутузов едва ли и рассчитывал на то,
что кто-нибудь его поддержит перед тем главным и самым сильным из его
врагов, который находился в петербургском Зимнем дворце. Но никто даже из
не любивших его не приписывал его потрясенного состояния в этот момент
мотивам личной боязни или личного стыда; все его дальнейшее поведение
показало, что он делал дальше то, что считал нужным, действовал гораздо
самостоятельнее, чем когда-либо в жизни, и меньше всего боялся раздражать
царя. Окружающие объясняли его ночные слезы болью за Москву и страхом за
Россию, потому что на одно его высказывание, что потеря Москвы не есть еще
потеря России, его свита вспоминала несколько его прежних утверждений, что
гибель Москвы равносильна гибели России. "По моему мнению, с потерей Москвы
соединена потеря России" - все знали эти слова Кутузова, написанные им 30
августа в письме к Ростопчину еще из Гжатска. Было о чем подумать в эту
бессонную ночь.
Уже в сумерках 13 сентября армии стало известно о решении фельдмаршала; об
этом ей сообщили генералы, бывшие в Филях на совещании. "Уныние было
повсеместное", - пишет очевидец. Рядовое офицерство и солдаты были совсем
сбиты с толку всеми этими категорическими заявлениями главнокомандующего о
том, что Москва ни за что не будет сдана, и внезапным результатом военного
совета в Филях. "Я помню, когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче
Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с
себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления, или лучше,
уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно почел приказ сей
изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену
его генерал Дохтуров.
С рассветом мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего
бедствия, встречали нас как избавителей, но, узнавши, хлынули за нами целою
Москвою! Это уже был не ход армии, а перемещение целых народов с одного
конца света на другой"[8], - так пишет человек, лично переживавший эти
настроения.
Авангард русской армии 12 сентября остановился у Поклонной горы, в двух
верстах от Дорогомиловской заставы. В Москве, откуда непрерывным потоком
тянулись экипажи и обозы и ехали и шли тысячи и тысячи жителей, покидая
город, - хотя все еще распространялись слухи, что Кутузов готовит новую
битву, - в Москве лишь очень немногие знали о решении, принятом 13 сентября
в деревне Фили на совещании генералов.
Начальствующие лица получили информацию, что основных мнений, точных
практических предложении на военном совете было высказано три: что
Беннигсен предложил дать новую битву Наполеону и этим попытаться спасти
Москву, что Барклай предложил отступать к г. Владимиру, несколько человек
говорили об отступлении к Твери, чтобы воспрепятствовать возможному
движению Наполеона на Петербург. Знали уже, что Кутузов заявил в конце
совета, что сражения он не даст, а отступит, предоставив Москву Наполеону.
Но отступить он решил не на север, а на старую Калужскую дорогу. Русским
войскам сообразно с этой волей главнокомандующего было приказано пройти
улицами Москвы и выйти через Коломенскую заставу. С раннего утра 14
сентября русская армия непрерывным маршем проходила через столицу. На
рассвете первые эшелоны уходящей русской армии один за другим вступали в
Москву и по Арбату и нескольким параллельным Арбату улицам проходили к
юго-восточной части города, направляясь к Яузскому мосту.
Испуганное, растерянное, молчаливое население, точнее те, кто не мог или
еще не успел выехать, толпились по краям улиц и площадей и смотрели на
уходящее войско. Солдаты шли угрюмо, не разговаривая, глядя в землю.
Очевидцы говорят, что некоторые в рядах плакали.
Первые части отступающей русской армии еще только всходили на Яузский мост,
когда командовавший арьергардом генерал Милорадович получил известие, что
французская кавалерия вступает в Москву через Дорогомиловскую заставу.
Милорадович командовал арьергардом отступавшей от Бородина армии, и генерал
Капцевич, полк которого был самым задним в арьергарде, с трудом уходил от
наседавшего Мюрата. Милорадович получал от Капцевича одно за другим
известия, что неприятель стремится отрезать арьергард от города. Другими
словами, 2 кавалерийским корпусам, 10 казачьим полкам и 12 орудиям конной
артиллерии грозил плен. Милорадовичу удалось снестись с Мюратом, и, уверив
того, что народ в Москве будет отчаянно биться вместе с войсками, если
французы не дадут русской армии спокойно пройти через Москву, Милорадович
задержал на четыре часа Мюрата в 7 верстах от Москвы, и арьергард вошел в
Москву и прошел через нее спокойно.
Все это дало возможность многим тысячам и тысячам жителей покинуть Москву,
но не спасло ни арсенала, где "прекрасные новые ружья достались
неприятелю", ни магазинов и складов хлеба, сукон и всякого казенного для
армии довольствия [9]. Все это досталось неприятелю.
Два батальона московского гарнизона, вливаясь уже в самом городе в
отступающую мимо Кремля главную армию, уходили с музыкой. "Какая каналья
велела вам, чтобы играла музыка?" - закричал Милорадович командиру
гарнизона генерал-лейтенанту Брозину. Брозин ответил, что по уставу Петра
Великого, когда гарнизон оставляет крепость, то играет музыка. "А где
написано в уставе Петра Великого о сдаче Москвы? - крикнул Милорадович. - Извольте велеть замолчать музыке!" [10].
Русская армия непрерывным потоком проходила через Москву. Кутузов посмотрел
на свою молчаливую свиту и сказал: "Кто из вас знает Москву?" Вызвался
только один, состоявший при нем ординарцем 20-летний князь Голицын.
"Проводи меня так, чтобы, сколько можно, ни с кем не встретиться" [11].
Кутузов ехал верхом от Арбата по бульварам до моста через Яузу, через
который уходила армия, а за нею несметные массы населения. И здесь-то ждала
его именно та встреча, которой он менее всего мог желать. Ростопчин был на
мосту, стараясь навести порядок. Свидание было сухое, Ростопчин начинал
говорить, но Кутузов не отвечал, а приказал скорее очистить мост для
прохода войск. Он пересел в дрожки. "По выезде из Москвы светлейший князь
велел оборотить лицом к городу дрожки свои и, облокотя на руку голову,
поседевшую в боях, смотрел с хладнокровием на столицу и на войска,
проходившие мимо него с потупленным взором, они в первый раз, видя его, не
кричали ура" [12].
День и ночь и следующий день бесконечные людские потоки устремлялись из
Москвы через Яузский мост. Кутузов вел русскую армию на юг, к Красной
Пахре, а от Красной Пахры - на старую Калужскую дорогу. Когда вечером в
деревне Уоне он сидел и пил чай, окруженный крестьянами, и когда они с
ужасом показали ему на зарево пылающей вдали Москвы, Кутузов, ударив себя
по шапке, сказал: "Жалко, это правда, но подождите, я ему голову-то
проломаю..." [13].
Бегство из Москвы, и бегство массовое, шло уже несколько дней подряд. В
Москве все заставы были запружены населением, бегущим уже после первых
слухов о результатах Бородинской битвы и об отступлении русской армии к
Можайску. Толпы народа, растерянные, потрясенные идущей на них грозой,
теснились целыми днями на улицах. Одни считали, что Москва погибла, другие
верили до последней минуты, что Кутузов даст еще одно сражение под стенами
столицы. Десятки и десятки тысяч людей бежали из Москвы, окружая армию,
опережая армию, разливаясь людскими реками по всем дорогам, идя и без
дороги, прямиком по пашне. Долгими днями продолжалось это бесконечное
бегство. Все дороги к востоку от Москвы по всем направлениям на десятки
верст были покрыты беглецами. Население громадной столицы превратилось в
скитающихся без пристанища кочевников. Вот что творилось утром 20 сентября
в нескольких верстах от Рязани:
"Только мы выехали на равнину, то представилось нам зрелище единственное и
жалостное: как только мог досягать взор, вся Московская дорога покрыта была
в несколько рядов разными экипажами и пешими, бегущими из несчастной
столицы жителями; одни других выпереживали и спешили, гонимые страхом, в
каретах, колясках, дрожках и телегах, наскоро, кто в чем мог и успел, с
глазами заплаканными и пыльными лицами, окладенные детьми различных
возрастов. А и того жалостнее: хорошо одетые мужчины и женщины брели пешне,
таща за собой детей своих и бедный запас пропитания: мать вела взрослых, а
отец в тележке или за плечами тащил тех, которые еще не могли ходить, всяк
вышел наскоро, не приготовясь, быв застигнут нечаянно, и брели без цели и
большей частью без денег и без хлеба. Смотря на эту картину бедствия,
невозможно было удержаться от слез. Гул от множества едущих и идущих был
слышен весьма издалека и, сливаясь в воздухе, казался каким-то стоном,
потрясающим душу... А по другим трактам - Владимирскому, Нижегородскому и
Ярославскому - было то же, если не более..." [14].