3
Но не в Ростопчине и не в Платове, и не в Буксгевдене, и даже не в
Беннигсене были главные затруднения для Кутузова; они, конечно, не могли
надеяться, что им самостоятельно удастся заставить царя сместить Кутузова,
которому, несмотря ни на что, продолжали верить в стране и в армии.
Наиболее влиятельный враг Кутузова, к которому и царь прислушивался с очень
большим вниманием, сидел тоже в его штабе. Это был уже помянутый не раз
английский комиссар при русской армии генерал сэр Роберт Вильсон. Для
Вильсона, для стоящего за Вильсоном английского посла в Петербурге лорда
Каткэрта, для стоящего за Каткэртом британского кабинета разногласия между
Беннигсеном и Кутузовым вовсе не были только "генеральской ссорой", и они
раньше всех уразумели, что кутузовская стратегия противоречит интересам
великобританской политики. Прежде всего следует заметить, что Вильсон,
тайно следивший за Кутузовым и доносивший на него царю, пользовался тем
большим доверием Александра, что царь не терпел фельдмаршала и по существу
был вполне солидарен с этим английским соглядатаем.
Да и трудно было бы Александру очень ссориться с Вильсоном. "Привезенные в
город Кронштадт 50 тысяч английских ружей прикажите принять немедленно в
артиллерийское ведомство", - пишет царь Горчакову 3 октября 1812 г. А ведь
из Англии шли не только ружья, но и золотые стерлинги, как всегда в таких
случаях, когда англичанам нужно было при помощи чужих армии одолеть
грозного врага. Роберт Вильсон знал, что можно многое себе позволить, и
широко этим пользовался.
Устроившись в главной квартире, Роберт Вильсон немедленно начал деятельно
вмешиваться в кипевшие вокруг Кутузова интриги. "Вашему величеству,
конечно, известно, что с летами и здоровьем князя Кутузова нельзя ожидать
деятельного начальства и что генерал Беннигсен ищет главного начальства", - пишет он царю 27 сентября 1812 г. С Александром он усвоил себе какой-то
особый тон. "Генерал Платов на одних квартирах со мной. Я надеялся, что ему
дан будет отряд из 4 тысяч казаков и четыре эскадрона гусар с шестью
легкими пушками и, может быть, несколько егерей". Вильсон недоволен
положением Платова: "Но я нахожу его после 42-летней и отличной службы...
ныне без всякой команды... Он сильно чувствует свое уничижение, и я должен
признаться, что я разделяю с ним его и очень надеюсь, что будет дано
повеление о поручении ему, по крайней мере, тех казаков, кои следуют на
подкрепление здешней армии, с присовокуплением Атаманского полка", - в
таком вот тоне Вильсон и дает Александру свои точные распоряжения по
русской армии.
Вообще он держал себя хозяином и разговаривал с Кутузовым таким тоном, как
если бы тот был не главнокомандующим действующей армии Российской империи,
а каким-то выжившим из ума стариком, с которым следует говорить построже,
чтобы он не дурил. Его наглость поддерживалась сознанием, что царь
ненавидит Кутузова.
Останется ли в силе континентальная блокада, порождающая в Англии нищету и
безработицу, - это было гнетущей, близкой заботой для англичан.
Аристократические английские друзья Семена Романовича Воронцова не скрывали
от него, что рабочие раздражены и неспокойны. "Бирмингэмские рабочие горько
жалуются, что у них нет работы"[11], - читаем мы в одном из таких писем,
писанных в сентябре 1812 г. Это одна неприятность у английских друзей
Воронцова, а другая, ими выражаемая, это - тревога, не удастся ли коварному
корсиканцу помириться как-нибудь с Александром. И одно очень связано с
другим.
Теперь, после всего сказанного о борьбе против Кутузова окружающих его
людей, после всего упомянутого о Роберте Вильсоне читателю будет вполне
понятна история поездки Лористона в русский лагерь.
4
Когда генерал Лористон появился наконец уже собственной персоной вечером 5
октября на русских аванпостах, это возбудило страшное волнение в
кутузовском штабе. Прежде всех и больше всех взволновался еще утром этого
дня английский комиссар Роберт Вильсон. С той полнейшей бесцеремонностью,
которая была ему свойственна, он заявил Кутузову решительный протест против
приема Лористона, о чем не преминул довести до сведения Александра. Сделал
он это в такой форме, которая обличает уверенность, что ему всякая дерзость
сойдет с рук: "Имею честь донести вашему величеству, что фельдмаршал
Кутузов сообщил мне сегодня поутру о намерении своем иметь свидание с
генерал-адъютантом Бонапарта на передовых постах. Я почел долгом своим
сделать самые твердые и решительные представления против такого намерения,
исполнение коего не соответствовало бы достоинству вашего величества и не
преминуло бы иметь вредное влияние, противное выгодам вашего величества,
потому что послужило бы к ободрению неприятеля, к неудовольствию армии и к
распространению недоверчивости в иностранных государствах". Другими
словами, Роберт Вильсон не скрывал своего недоверия к самому Александру и
грозил царю гневом Англии, если царь согласится на перемирие или, еще хуже,
на мир с Наполеоном. В тот же день Вильсон донес обо всем и лорду Каткэрту,
причем на письме есть такая странная пометка рукой Аракчеева: "Получено от
государя 4 октября" [12]. Писано письмо 23 сентября (5 октября н. ст.), а 4
октября (16 октября н. ст.), значит, через 11 дней, оно уже было доставлено
царю, прочитано им и передано для хранения Аракчееву. Было ли оно
перехвачено? Сам ли Каткэрт передал его царю? Во всяком случае царь узнал,
что прием Лористона есть "мера, преисполненная неблагопристойности и
общественного вреда", и что Вильсон "в качестве генерала союзной державы"
настоял на том, чтобы не сам фельдмаршал поехал на аванпосты к Лористону, а
чтобы послал туда князя Волконского. Узнал Александр из этого письма и о
том, что Кутузов-де в душе не питает таких враждебных чувств к Бонапарту,
какие были бы Вильсону желательны, и что вообще его (Кутузова) "дряхлость
всегда будет более или менее склонять его к желанию мира". Помогали
Вильсону в его усилиях принц Ольденбургский и герцог Вюртембергский.
Кутузов мог сколько угодно раздражаться наглым вмешательством всех этих
иностранцев в дело, касавшееся мира или войны между Россией и Наполеоном,
но поделать он тут ничего не мог.
Кутузов должен был принять Лористона если не в присутствии навязавшихся на
это свидание Роберта Вильсона и герцога Вюртембергского, то все-таки так,
чтобы Лористон, проходя в кабинет фельдмаршала, видел их обоих и с ними
герцога Ольденбургского. Беседа Лористона с Кутузовым наедине продолжалась
полчаса, после чего в кабинет позван был князь Волконский (отправившийся
немедленно затем к Александру в Петербург). Когда Лористон уехал,
фельдмаршал сообщил Вильсону содержание беседы. Лористон начал с жалоб на
"варварские поступки крестьян с французами, попадающими в их руки".
Фельдмаршал ответил: "Нельзя в три месяца сделать образованной целую нацию,
которая, впрочем, если говорить правду, отплачивает французам той монетой,
какой должно платить вторгнувшейся орде татар под командой Чингисхана".
Лористон предлагал перемирие на основе какого-нибудь соглашения.
Фельдмаршал ответил, что у него нет на это никаких полномочий. Лористон
заявил затем, что Москву сожгли не французы. Кутузов ответил, что он это
знает, что это было сделано самими русскими, которые ценят Москву не менее
всякого иного города в империи. Лористон сказал: "Вы не должны думать, что
дела наши в отчаянном положении; армии наши почти равны. Вы ближе к своим
подкреплениям и продовольствию, но и мы получаем подкрепления. Вы, может
быть, получили неблагоприятные для нас известия из Испании?" На это
фельдмаршал ответил, что он в самом деле слышал об этом от сэра Роберта
Вильсона, который только что вышел из комнаты. Лористон сказал, что Вильсон
имеет свои основания преувеличивать. Кутузов не согласился с этим. "В самом
деле, мы имели неудачу, которой обязаны глупостям Мармона, и Мадрид
временно занят англичанами, но дела наши скоро там поправятся, потому что
туда идут уже большие корпуса войск". Когда Кутузов сказал Лористону, что
русский народ смотрит на французов, как на татар, вторгшихся под
начальством Чингисхана, а Лористон ответил: "Однако есть же некоторая
разница", то фельдмаршал возразил, что русский народ никакой разницы не
усматривает. С этим впечатлением и с сознанием полной бесплодности своей
поездки Лористон и вернулся в Кремль к Наполеону.
Дезертирство из разноплеменной наполеоновской армии все усиливалось;
особенно повальный характер оно имело в испанских полках, которые, ненавидя
Наполеона лютой ненавистью, были принуждены идти с ним в Россию. Это были
насильно завербованные испанцы из запятых французами частей Испании. На
свое дезертирство они не могли не смотреть в подавляющем большинстве
случаев как на свой долг перед далекой их родиной, истерзанной Наполеоном.
Фуражировки не удавались французам. В одних местах фуражиров брали в плен
казаки, мелькавшие и днем и ночью около Тарутина и на московских дорогах; в
других местах их избивали крестьяне, грабить которых они приходили, в
третьих местах им удавалось запастись сеном, но лишь перебив или разогнав
по лесам крестьян. Генерал барон Корф встретился на аванпостах с
французским генералом Армандом. И встреча и разговор были "случайными".
"Мы, право, очень устали от этой войны, дайте нам паспорт, - мы уйдем", - сказал Арманд. - "...О, нет, генерал, - возразил Корф, - вы к нам
пожаловали незваные, так и уходить вам нужно по французской манере, не
откланиваясь". - "Но в самом деле, - продолжал Арманд, - не жалко ли, что
две нации, уважающие одна другую, ведут истребительную войну? Мы принесем
извинение в том, что были зачинщиками, и охотно согласимся помириться на
прежних границах". - "Да, - сказал Корф, - мы верим, что вы научились в
последнее время иметь к нам уважение, но могли бы вы и впредь, генерал,
уважать нас, если бы мы вас допустили до того, чтобы уйти с оружием в
руках?" Предложение Арманда соответствовало, конечно, мысли Наполеона
"помириться на прежних границах", но теперь, после полного разорения
колоссальных пространств России, после гибели городов и бесчисленных
деревень, после уничтожения Москвы, - такое предложение звучало как новое
оскорбление.
Как мы видели, Кутузов в самых первых своих словах, в самой первой передаче
своей беседы с глазу на глаз с Лористоном решительно ничего не говорит о
проклятиях потомства и пр., которые обрушатся на него, Кутузова, если он
заключит перемирие. Все эти риторические украшения появились уже потом, на
досуге. Но это ведь и не важно. Существенным было одно: Наполеон увидел,
что и третья его попытка войти в переговоры с Александром явно осуждена на
неудачу. Такие "случайные" встречи, как генерала Арманда с Корфом или
Мюрата с Беннигсеном, а потом с Милорадовичем (6 октября), еще больше его в
этом убеждали. "У нас народ страшен, он в ту же минуту убьет всякого, кто
вздумает говорить о мирных предложениях", - сказал Милорадович Мюрату.
И все-таки, предвидя, что скоро придется оставить Москву, Наполеону так
хотелось подписать мир именно в Москве, сохраняя позу победителя, что он
решил поторопить Александра с ответом: он знал, что Волконский сейчас же
после свидания Лористона с Кутузовым повез рапорт об этом свидании от
фельдмаршала к царю, а ответ все не приходил. 20 октября, т. е. через 15
дней после беседы Лористона с Кутузовым, к фельдмаршалу явился из
французского лагеря полковник Бертэми с письмом от начальника
императорского штаба маршала Бертье, князя Невшательского. Бертье
спрашивал, получен ли ответ, и снова говорил о "восстановлении лучшего
порядка", т. е. о мире. Кутузов ответил Бертье собственноручным письмом, в
котором указывал на расстояния и трудности осеннего пути, задерживающие
ответ Александра. Кутузов прибавил: "Трудно остановить народ, раздраженный
всем, что он видел, народ, который уже триста лет не знал войны внутри
государства, который готов пожертвовать собой за отечество и не делает
различий между тем, что принято и что не принято в обыкновенных войнах"
[13].
Вильсон с большим озлоблением и нескрываемой тревогой отнесся к тому, что
Кутузов опять вошел в сношения с французами и принял Бертэми. "Я знаю, что
фельдмаршал не смеет, опасаясь жизнь свою подвергнуть опасности, начать
какие-либо переговоры, и уверен, что император почел бы изменником всякого
человека, который предложил бы ему о том; но впечатления от этих сношений
вредны во внутренних, внешних, в политических и военных отношениях до такой
степени, что от того могут произойти весьма важные бедствия, все сословия
раздражены и самые рассудительные больше всех встревожены", - так писал
Роберт Вильсон лорду Каткэрту вечером 20 октября из Тарусы. Вильсон ничуть
не доверяет Кутузову, и он пишет с явной целью, чтобы Каткэрт довел об этом
до сведения царя: что грозит революция и, кроме того, сепаратистское
движение в земле Войска Донского. Вильсон, очевидно, проведал, что Наполеон
в самом деле подумывал о сношениях с казаками. А главное - Кутузов непрочь
от мира: "Нет сомнения, что фельдмаршал весьма расположен к ухаживанию за
неприятелем, французские комплименты очень ему нравятся, и он уважает этих
хищников, пришедших с тем, чтобы отторгнуть от России Польшу, произвести в
самой России революцию и взбунтовать донцов как народ, к которому они имеют
особое уважение и благорасположение которого желают снискать лаской".
Вильсон заявляет, что хочет уехать из главной квартиры, "если фельдмаршал
сохранит начальство над армией и если государь не запретит (Кутузову. - Е.
Т.) иметь такие личные сношения", настолько он, Вильсон, "раздражен таким
поведением".
Все попытки Наполеона начать мирные переговоры на этом кончились. Александр
ничего не ответил и на донесение Кутузова.
5
Выслушав отчет Лористона, Наполеон едва ли обманывался далее насчет
возможности благоприятного результата переговоров. Уже то, что Кутузов не
пустил Лористона в Петербург, не говоря уже о категорических заявлениях
самого фельдмаршала, достаточно показывало, что с русской стороны нет и
тени желания вступить в мирные переговоры, и все-таки Наполеон ждал и
медлил. Собственно, в эти дни, от 6 октября, когда вернулся в Москву
Лористон, до 14 октября, когда Наполеон уже начал делать распоряжения, ясно
говорящие о близкой эвакуации, он уже вовсе не ждал ответа из Петербурга,
да и не мог ответ прибыть раньше 18 - 19 - 20-го числа в самом лучшем
случае. Состояние его было раздраженное. Целыми ночами он шагал по Кремлю,
говорил о всевозможных новых планах и признавался графу Дарю в истинной
причине своих колебаний. Как уйти? Как начать отступление ему, привыкшему
только наступать и завоевывать? "Это покажется бегством! Это отзовется в
Европе!" Стоит начать отступать, и подымутся со всех сторон опаснейшие
войны. "Москва - это не военная позиция, это - политическая позиция". И,
очевидно, вспомнив, как этот самый граф Дарю предупреждал его еще в
Витебске, считая всю эту войну ненужной. Наполеон прибавил: "В политике
никогда не нужно отступать, не нужно признаваться в ошибках, это лишает
уважения".
Что вся эта война - сплошная ошибка, он теперь уже видел ясно. Он только не
знал еще, до какой степени губительной оказалась эта ошибка для него и для
его армии.
Дарю был того мнения, что нужно превратить Москву в укрепленный лагерь,
зимовать здесь, подождать весной подхода подкреплений из Франции и Европы и
возобновить тогда военные действия. Но маршалы были против этого плана. И
Наполеон тоже. Он лучше Дарю учитывал, как опасно ему на шесть-семь месяцев
"зарываться в русские снега", как шатко его держащееся исключительно
насилием владычество над Европой. Итак, отступать, потому что ни мира в
Москве не дождаться, ни зимовать в Москве нельзя. Еще ничего не говоря
категорически, Наполеон начинает готовиться к выходу из Москвы.
14 октября Наполеон приказывает Бертье, чтобы тот повторил приказ
императора: не пропускать дальше Смоленска ни одного французского
артиллерийского парка, который откуда бы то ни было направлялся в
распоряжение великой армии, и чтобы начиная с 17 октября ни один
артиллерийский или кавалерийский отряд не направлялся в Москву, а оставался
в Можайске, в Гжатске, в Вязьме (где застанет приказ).
"Армия займет другое положение"[14]. С тех пор уже не прекращаются приказы,
не менее многозначительные. Император приказывает эвакуировать раненых,
кого возможно, из Московской области в Смоленск. Об этом он сообщает
герцогу Бассано в Вильну 16 октября и ему же дает знать, что "возможно",
что он расположится на зимние квартиры между Днепром и Двиной [15].
16 октября 1812 г. Наполеон писал Марии-Луизе из Москвы: "Если в эту зиму я
не смогу вернуться в Париж, я приглашу тебя приехать повидаться со мной в
Польшу".
Наполеон пытается испугать Александра перспективой новых больших
подкреплений, которые должны со всех сторон спешить на усиление великой
армии. 16 октября 1812 г. он пишет герцогу Бассано приказ: потребовать у
прусского короля, у австрийского императора, у баварского короля, у
вюртембергского короля присылки новых подкреплений, а также рекомендовать
всем этим "союзным" монархам сообщать в их газетах удвоенные (против
действительности) цифры этих новых подкреплений. Все это с целью показать,
"какие большие возможности рекрутирования имеет император не только в своих
владениях, но и у своих союзников" [16]. И в тот же день он приказывает,
чтобы в Смоленск были отправлены быки, а главное - теплая одежда, так как
наступают холода. "Прикажите, чтобы все другие дела были прерваны и чтобы
все было направлено на доставление в Смоленск одежды" [17].
Но того же 16 октября Наполеон написал также и в Париж министру полиции
герцогу Ровиго: "Вероятно, война затянется на всю зиму, и только взятие
Петербурга откроет глаза императору (Александру. - Е. Т.). Москва уже не
существует. Это в самом деле важная потеря для всей империи. Она по
справедливости была центром и гордостью империи. Все офицеры русской армии,
кажется, в отчаянии из-за московской катастрофы. Они приписывают ее
сумасбродным и яростным страстям своего рода Марата, который был ее
губернатором, Ростопчина. Я эвакуировал все мои госпитали, которые были тут
в домах, посреди развалин. Я только укрепил Кремль, который теперь вне
опасности неожиданных нападений. От двух до трех тысяч человек могут в нем
продержаться некоторое время. Я тут поместил все мои боевые припасы и
продовольствие". И тут Наполеон в первый раз говорит о выступлении из
Москвы: "Я скоро двинусь, чтобы приготовить зимние квартиры и мои операции
на будущий год... Все сообщения говорят, что пехота у неприятеля ничтожна.
Меня уверяют, что нет и 15 тысяч старослуживых солдат. Второй и третий ряды
состоят только из ратников милиции. Но неприятель усилил свою кавалерию. Он
учетверил число своих казаков, страна наводнена ими, и это порождает для
нас много мелких столкновении, очень тягостных". На этой фразе, много
говорящей при всей ее нарочитой туманности, и кончается замечательное
письмо Наполеона [18]. Тут уже, помимо намека на близкий уход из Москвы,
есть признание о быстро возрастающей смелости казачьих нападений на
эстафеты и транспорты, идущие в Москву.
У нас есть косвенное доказательство, что в эти дни, еще, например, 15
октября, т. е. перед Тарутинским боем, Наполеон не думал о таком уж скором
уходе. В этот день он писал Марэ (герцогу Бассано): "До сих пор эстафеты
счастливо доходили до меня, никакие инциденты не преграждали им путь.
Однако трудно надеяться на продолжение этого счастья". А потому он требует,
чтобы наиболее важные известия герцог Бассано посылал ему дважды и трижды.
Ясно, что растянутая цепь наполеоновских сообщении все более и более
оказывалась под угрозами русских казаков и партизан, но и распоряжение
Наполеона о повторных отправлениях курьеров, а также содержащаяся в том же
письме инструкция, как именно пересылать императору вырезки из газет,
показывают, что он 15-го вовсе не помышлял еще, что уже 19 октября, через
четыре дня, покинет навсегда русскую столицу [19].
Раненых, правда, уже несколько дней подряд эвакуировали из Москвы в
Можайск, но нужен был какой-то окончательный толчок, чтобы покончить с
последними колебаниями. Толчок воспоследовал. 18 октября 1812 г. Наполеон
производил во дворе Кремля смотр дивизиям корпуса маршала Нея. Вдруг
отдаленный грохот артиллерии поразил императора. Спустя короткое время
примчавшийся адъютант сообщил, что внезапно Кутузов вышел из Тарутина,
напал на Мюрата и нанес ему поражение.
6
Гром пушек, донесшийся до Наполеона, в самом деле шел из расположения
авангарда французской армии, стоявшего у речки Чернишны и находившегося под
общим командованием короля; неаполитанского Мюрата. Стоял этот авангард тут
долго, с 24 сентября, в полном бездействии. Состоял он, в общем, из 20 - 22
тысяч человек. Кутузов его не трогал, со своей стороны Мюрат также не
предпринимал никакого движения против Тарутина. Приезд Лористона был учтен
как явный признак плохого положения французской армии. С этого момента
Беннигсен, Ермолов, Багговут, Платов не переставали просить Кутузова
дозволить им произвести нападение на Мюрата. Особенную энергию начали
проявлять эти генералы после того, как генерал-квартирмейстер Толь произвел
очень глубокую разведку и принес известие, что отряд Мюрата стоит очень
беспечно, караульная служба никуда не годится, разведочная служба плоха,
потому что лошади слабосильны - фуража не хватает. Кутузов не хотел
сражения, даже второстепенного, но уступил, явно решив уже наперед не дать
этой стычке развиться в большую битву. 16 октября Кутузов рассмотрел
диспозицию, составленную Толем, и утвердил ее. Нападение на Мюрата было
назначено на 17 октября, но Ермолова не могли разыскать, диспозицию ему не
успели вовремя вручить, и на другой день, 17 октября, утром Кутузов никого
на назначенных местах не нашел. Раздраженный вообще тем, что его заставляют
делать ненужное, по его мнению, дело, Кутузов пришел в полное бешенство. Он
разругал попавшихся ему двух офицеров последними словами. Один из них,
подполковник Эйхен, оставил после этого кутузовскую армию, а другой,
капитан Бродин, которого Кутузов назвал "только" канальей, остался.
Ермолова Кутузов распорядился исключить со службы, но, когда гнев отошел,
он отменил свое решение. Это было, так сказать, прелюдией. На другой день,
18 октября, генерал Багговут атаковал левый фланг Мюрата, а Орлов-Денисов - правый. Общее руководство битвой взял на себя Беннигсен. Кутузов не
показывался. Первый кавалерийский налет Орлова-Денисова был удачен:
французы были опрокинуты, захвачены были орудия, но французы успели
оправиться и встретили убийственным огнем два полка пеших егерей. При этом
был убит и генерал Багговут, командовавший ими. Французы стали отступать,
но в порядке. Беннигсен, полагая, что у него под руками недостаточно войск,
чтобы с надеждой на успех ударить на французов, попросил Кутузова дать ему
помощь, но фельдмаршал отказал, и никакие просьбы Ермолова, Коновницына,
Милорадовича не помогли. Мюрат отступал медленно и в порядке за речку
Чернишну, к Спас-Купле, отстреливаясь от преследовавшего его
Орлова-Денисова. Дело окончилось без какого-либо очень решительного
результата, и все свелось к первоначальному успеху русских. Мюрат потерял
2,5 тысячи (по другим данным - около 3 тысяч), русские - около тысячи или
1200 человек. Конечно, победителями были русские: Мюрата все-таки вынудили
отступить, и русские забрали 36 пушек, 50 зарядных ящиков и знамя. Клапаред
и Латур-Мобур отогнали Платова, стремившегося отрезать отступление Мюрата
на Спас-Куплю. Беннигсен потом ручался, что отряд Мюрата весь мог бы
погибнуть, если бы по злостному капризу Кутузов не отказал дать
подкрепление в нужный момент. Кутузов не только не дал, а даже приказал
войскам отступить от Чернишны и вернуться на свои тарутинские позиции.
Беннигсен был вне себя от ярости. Почему Кутузов не помог, а позволил
Мюрату отделаться очень легко и отойти в полном порядке? "Я не могу
опомниться! Какие могли бы быть последствия этого прекрасного, блестящего
дня, если бы я получил поддержку... Тут, на глазах всей армии, Кутузов
запрещает отправить даже одного человека мне на помощь, это его слова.
Генерал Милорадович, командовавший левым крылом, горел желанием
приблизиться, чтобы помочь мне, - Кутузов ему запрещает... Можешь себе
представить, на каком расстоянии от поля битвы находился наш старик! Его
трусость уже превосходит позволительные для трусов размеры, он уже при
Бородине дал наибольшее тому доказательство, поэтому он и покрыл себя
презрением и стал смешным в глазах всей армии", - так писал Беннигсен своей
жене сейчас после Тарутина, 22 октября. Беннигсена возмутило не только
нежелание Кутузова помочь в решительный момент, но и приказ фельдмаршала,
чтобы Беннигсен немедленно после битвы отошел с войском на 12 верст назад,
в исходную позицию. "Представляешь ли ты себе мое положение, что мне нужно
с ним ссориться всякий раз, когда дело идет о том, чтобы сделать один шаг
против неприятеля, и нужно выслушивать грубости от этого человека!"[20].
Кутузову, которого перед фронтом целовал Суворов, не приходилось
оправдываться в "трусости". Он и вообще вовсе не думал оправдываться в
своем поведении в день Тарутина. У него была своя твердая мысль, и ни с
чем, кроме нее, он уже не считался. Беннигсен был в негодовании, которое не
слабело, а усиливалось с каждым днем: он ясно видел, что Кутузов умышленно
не помог ему и не позволил сделать Тарутинское сражение победой с
серьезными результатами. Отношения между Беннигсеном и Кутузовым
обострились до крайней степени. Беннигсен написал Кутузову после
Тарутинской битвы: "Войска его императорского величества совершили сию
победу с такой правильностью и порядком, какую можно видеть на одних только
маневрах. Жаль, очень жаль, что ваша светлость слишком были далеко от места
действия и не могли видеть вполне прелестной картины поражения" [21].
Кутузов учитывал эти выходки и не оставался в долгу. "Где этот дурак?
Рыжий? Трус?" - кричал Кутузов, прикидываясь, будто забыл как нарочно
нужную фамилию и силится вспомнить. Когда ему решились сказать, не
Беннигсена ли он имеет в виду, фельдмаршал ответил: "Да, да, да!" Так было
как раз в день Тарутинской битвы. Повторялась на глазах всей армии история
Багратиона с Барклаем. Но Беннигсен по своей репутации, силе, способностям
был гораздо слабее Багратиона, а Кутузов по всем своим ресурсам, по своему
военному и моральному авторитету и популярности в широких массах русского
народа был несравненно сильнее Барклая. Барклаю не под силу было бороться с
оппозицией Багратиона, а Кутузов без особого труда покончил с Беннигсеном.
Беннигсен известен был как бессовестнейший взяточник. В 1807 г. он в
качестве главнокомандующего брал позорнейшим образом взятки с поставщиков,
корыстно покровительствовал интендантским ворам и погубил русскую армию
страшным поражением под Фридландом 14 июня 1807 г. Были слухи, что при нем
солдаты в полном смысле слова умирали голодной смертью, а он, не имея
раньше никакого состояния, стал богатейшим человеком, именно обворовав свою
армию. При такой репутации не ему было тягаться с Кутузовым.
Беннигсен никак не мог справиться со своей яростной ненавистью к Кутузову.
Он послал царю донос, превосходивший все, какие он до сих пор пересылал
царю[22]. В армии говорили, будто Александр переслал этот донос
фельдмаршалу. Так или иначе, результатом было то, что Кутузов приказал
Беннигсену немедленно уехать из армии.
Сражение 18 октября, почему-то получившее название Тарутинского, - хотя
село Тарутино оставалось далеко к югу от места боя, - кончившееся таким
незначительным чисто военным результатом, имело большие политические и
моральные последствия. В моральном отношении оно подняло дух русской армии:
оно было первым чисто наступательным сражением за всю войну, притом
успешным для русской стороны. В политическом отношении оно явилось
последним, решающим толчком, заставившим Наполеона наконец выйти из Москвы.
7
Тарутинское дело было истолковано Наполеоном так: Кутузов чувствует себя
достаточно сильным, и поэтому следует идти на юг раньше, чем русский
главнокомандующий заградит туда дорогу.
Когда Наполеон тронулся из Москвы, у него было немного менее 110 тысяч
человек. У Кутузова в Тарутине и возле Тарутина было в тот момент 97 112
человек. Артиллерия Наполеона значительно уменьшилась сравнительно с тем,
что у него было еще под Бородином; много орудий пришлось побросать по
дороге из-за невозможности тащить их: ведь даже у кавалерии лошадей не
хватало, и целые кавалерийские части давно уже спешились. У Кутузова же в
это время было 622 орудия. Наполеон не знал в точности сил своего
противника, когда выступал из Москвы, но он был полон уверенности, что в
случае столкновения в открытом поле перевес еще будет на его стороне.
Чтобы спасти престиж, Наполеон сначала задумал было оставить в Москве
гарнизон в 8 тысяч человек и даже назначил генерала Мортье начальником
этого гарнизона. В отместку Александру за то, что тот не ответил на три
мирных предложения, Наполеон решил, уходя, взорвать Кремль. Мортье
рассуждать не привык. Немедленно он приказал хватать оставшихся в Москве
русских и в спешном порядке с помощью этой рабочей силы минировать Кремль с
дворцами, с Иваном Великим, храмами и пр. Подкопы эти деятельно
производились трое суток. Русских, отказавшихся рыть подкопы под Кремль,
жестоко били. В ночь на 19-е началось выступление французской армии из
Москвы. Тянулись не только 100 тысяч войска (гарнизон Мортье в 8 тысяч
человек остался 19-го в городе), но бесконечные фуры, телеги, переполненные
доверху возы награбленного и увозимого из Москвы добра, шли пешком и ехали
в экипажах тысячи всякого люда - иностранцы с женами и детьми, оставшиеся
при вступлении французов и теперь уходившие, опасаясь мести со стороны
русских.
Обоз был так огромен, армия растянулась в такую бесконечную линию, что
Наполеон, пропуская мимо себя свою армию, тут же высказал мнение, что такое
движение опаснее всего, но он еще не решился приказать бросить награбленную
добычу, это он приказал сделать впоследствии.
Император шел на Калугу и вел армию прямо на Красную Пахру, подбирая по
пути остатки отряда Мюрата. С дороги он послал приказ Мортье тотчас после
взрыва Кремля выйти из Москвы и присоединиться к армии. Это оставление
Мортье в Москве на два дня явно имело целью замаскировать, хотя бы на
первый момент, в глазах своей армии истинный смысл ухода из Москвы и
сохранить, несмотря ни на что, позу победителя. Так нужно было сделать и
для Европы.
Давно уже Наполеон перестал писать жене о Москве. Он больше всего
интересуется в письмах своим маленьким сыном, хвалит прекрасную солнечную
погоду, делает распоряжения о награждении автора понравившейся императрице
новой оперы, пишет о панораме, которую показывали в Париже, и т. д. "Мой
добрый друг Луиза... Я очень рад, что ты довольна панорамой Антверпена.
Было бы хорошо сделать панораму пожара Москвы... Пиши часто своему отцу,
рекомендуй ему усилить корпус Шварценберга..." Император не очень уже
доверял военному усердию своего подневольного австрийского союзника.
Еще раз он возвращается к пожару Москвы в тот самый день, когда решает
окончательно выйти из города: 18 октября 1812 г. он говорит о безумии
русских, которые "на столетия" разорили свою столицу: "Москва была городом
тем более прекрасным и тем более удивительным, что она была почти
единственным городом такой величины во всей этой огромной стране". В 7
часов утра 19 октября Наполеон покинул Москву вслед за армией. "Мой друг, я
в дороге, чтобы занять зимние квартиры. Погода великолепна, но она не может
длиться. Москва вся сожжена, и так как она не есть военная позиция, нужная
для моих конечных целей, то я ее покидаю и уведу гарнизон, который я тут
оставил. Мое здоровье хорошо, мои дела идут хорошо". Тут же он небрежно
поминает о Тарутине: "Была стычка с казаками" [23].
Как только император и армия вышли из Москвы, последовали подготовленные
взрывы.
19 октября был взорван винный двор и сгорел уцелевший до тех пор Симонов
монастырь. Во французской армии заметно было какое-то непонятное сначала
посторонним людям движение. Всю ночь двигались обозы, груженые фуры,
непрерывно проходили все в одном направлении войска. Движение продолжалось
и усиливалось 20 и 21 октября.
21 октября начались кремлевские взрывы, от которых в Москве затряслась
земля. Взлетели на воздух здание Арсенала, часть кремлевской стены,
начались пожары в Грановитой палате, в соборах, разрушены были частично
Никольская башня и башни, выходящие в сторону реки, загорелись было соборы.
Взрывы были такой страшной силы, что рушились стены построек не только в
ограде Кремля, но и за Кремлем. К счастью, дождь подмочил фитили, и взрывы
не принесли всего того вреда, на какой рассчитывал Наполеон. Иван Великий
уцелел случайно: подмокли фитили в заложенной мине.
Кремль и площадь возле Кремля после каждого взрыва долго оглашались воплями
и стонами израненных, полузадавленных, насмерть перепуганных людей.
Наполеоновская армия покидала московское пожарище. Ночью с 22 на 23-е
раздались внезапно один за другим новые оглушительные взрывы. Население
было в полной панике. Эти взрывы были так сильны, что в Китай-городе
обвалились не которые здания и даже на далеком расстоянии не только выбило
в окнах стекла, но рушились и рамы [24].
Последний (пятый) взрыв кремлевских стен, взорванных в пяти местах,
произошел на рассвете 23-го, и спустя несколько часов последние отряды
маршала Мортье оставили город. Безначалие и усиленные грабежи происходили в
Москве после ухода армии еще несколько часов [25].
"Я покинул Москву, приказав взорвать Кремль. Мне нужно было 20 тысяч
человек, чтобы сохранить этот город. Будучи разрушенным, он только стеснял
мои операции", - писал Наполеон жене из села Фоминского, куда пришел 22
октября.
Взрывы не были слышны в далеком русском лагере, но их слышали казачьи
разъезды, давно уже украдкой рыскавшие вокруг Москвы. 22 октября прапорщик
Языков с казачьим отрядом пробирался близ Москвы с целями разведки. Вдруг
они услышали страшный грохот и треск, донесшийся из города. Языков решился
на очень рискованный поступок: проникнуть в город насколько будет возможно,
чтобы узнать о причине.
Маленький отряд въехал в Москву. Мертвое молчание поразило их. Не видя
французов и ни души на улицах, они постепенно продвинулись к самому Кремлю,
и тут они первые в России узнали потрясающую новость: Наполеон ушел.
Комментарии
[1] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, • 10. Бумаги, отбитые у
французов. Иван Тутолмин - Александру I, 7 сентября 1812 г.
[2] Correspondance, t. XXIV, • 19213, стр. 221-222, a Alexandre I,
1'empereur de Russie, Moscou, 20 septembre 1812.
[3] Рассказ о 12-м годе. -Русский архив, 1871, перепечатка в Пожаре Москвы,
стр. 135.
[4] Герцог Бассано-Наполеону. Вильна, 22 сентября 1812 г.
[5] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, • 4. Papiers
interceptes, письмо Pastoret a Bignon, 26 octobre 1812.
[6] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-6, • 5. Наполеон - герцогу
Фельтрскому. Moscou, le 16 octobre 1812.
[7] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-7, • 8. Из бумаг Рунича.
Переписка с Козодавлевым (декабрь 1812 г.).
[8] Xapкeвич В. 1812 год в дневниках..., т. I, стр. 30. (Записки
Щербинина).
[9] Там же, стр. 33: Vous commandez 1'armee, je ne suis que volontaire.
[10] Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, т. XI, ч. II, стр. 577.
[11] Архив Ин-та истории АН СССР, бумаги Воронцова, письма разных лиц, •
11, Burlegh, le 22 septembre 1812, подписано "George Tate".
[12] Отечественная война в письмах современников, • 146. Роберт
Вильсон-лорду Каткэрту. 23 сентября/5 октября 1812 г.
[13] Отечественная война в письмах современников, • 172. Кутузов- Бертье, 8
октября 1812 г.
[14] Correspondance, t. XXIV, • 19273, стр. 264.
[15] Correspondance, t. XXIV, • 19275, стр. 265 Moscou, le 16 octobre 1812.
[16] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, Lettres interceptees.
Наполеон - Марэ, герцогу Бассано. Moscou, le 16 octobre 1812;
Correspondance, t. XXIV. • 19275, стр. 265.
[17] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, Lettres interceptees.
Коротенькая записка Наполеона Марэ, герцогу Бассано (этот приказ дан в
другой редакции). Moscou le 16 octobre 1812.
[18] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, Lettres interceptees.
Наполеон - Савари, герцогу Ровиго. Moscou, le 16 octobre 1812.
[19] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, Lettres interceptees.
Наполеон - Марэ, герцогу Бассано. Moscou, le 16 octobre 1812.
[20] Отечественная война в письмах современников, • 177. Беннигсен - жене,
10 октября 1812 г.
[21] Мой век или история С. И. Маевского.-Русская старина, 1873, август,
стр. 157.
[22] Харкевич В. 1812 год в дневниках..., т. I, стр. 43 (Записки
Щербинина): "Вскоре после Тарутинского сражения Кутузов получил от государя
письмо, которое послано было Беннигсеном его величеству. В этом письме
заключался донос на Кутузова в том, что будто бы он оставляет армию в
бездействии и лишь предается неге. Кутузов тотчас же по получении этого
письма велел Беннигсену оставить армию".
[23] Lettres de Napoleon a Marie-Louise, • 113, 20 octobre 1812 (из Десны).
[24] Ленингр. отд. Центр. арх., Арх. культуры и быта. Дело о чиновниках и
пр., • 942, показание Бестужева-Рюмина от 14 февраля 1814 г.
[25] ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-7, • 8. Донесение А.
Коржачевского-Д. П. Руничу, 24 октября 1812 г.
Глава IX
ОТСТУПЛЕНИЕ ВЕЛИКОЙ АРМИИ. - МАЛОЯРОСЛАВЕЦ И НАЧАЛО ПАРТИЗАНСКОЙ ВОЙНЫ
1
Бесконечной пестрой рекой текла из Москвы стотысячная наполеоновская армия
с артиллерией и зарядными ящиками. Колоссальные обозы отдельных частей этой
армии, кареты, возы, телеги с награбленным добром, принадлежавшие маршалам,
генералам, офицерам, рядовым солдатам, и снова армейские казенные обозы и
снова артиллерийские парки длинной лентой растянулись по дороге.
Когда после взрыва Кремля и поджога еще нескольких уцелевших зданий
французские войска выходили из Москвы, - на шесть миль вокруг города "все
горело, земля и небо казались в огне", - говорит участник похода
французский провиантмейстер Пюибюск. Яркий, непрерывный, необъятный пожар
несколько ночей подряд освещал дорогу наполеоновской армии. Зарево было и
позади, и впереди, и по обеим сторонам большой Калужской дороги. Солдатам
все время казалось, что горящее красное небо начинает опускаться на
пламенеющие поля, леса, деревни, далекие церковные колокольни.
Знали, что Наполеон недоволен тем, что армия увозит с собой такое огромное
количество дорогих, но ненужных для похода ценностей, и поэтому старались
прикрыть ковры, драгоценные ткани, золотые и серебряные вещи корзинами,
тюками с хлебом, мукой, отрубями и т. д. Но как раз этого рода предметы
были крайней редкостью. Наполеон угадывал, конечно, эту маскировку, но он
не решился тогда приказать бросить награбленные ценности тут же, в Москве,
и лишить полуголодных солдат утешительного сознания, что они хоть со
временем чем-либо вознаградят себя за все свои страдания. Они тогда еще не
знали, что большинству из них придется оставить в России не только
московскую добычу, но и свою жизнь. Наполеон шел на Калугу с тем, чтобы
оттуда повернуть на Смоленск. Почему Смоленск был для него таким
обязательным этапом? Почему он решил не идти в южные, богатые губернии
России?
Клаузевиц первый из военных писателей указал на полную неосновательность
широко распространенного мнения, будто Наполеон сделал ошибку, отступая от
Москвы на Смоленск, вместо того чтобы идти южными губерниями, обильными и
уцелевшими. Клаузевиц просто отказывается понимать тех, кто это говорит.
"Откуда мог он (Наполеон. - Е. Т.) довольствовать армию помимо
заготовленных складов? Что могла дать "неистощенная местность" армии,
которая не могла терять времени и была вынуждена постоянно располагаться
бивуаками в крупных массах? Какой продовольственный комиссар согласился бы
ехать впереди этой армии, чтобы реквизировать продовольствие, и какое
русское учреждение стало бы исполнять его распоряжения? Ведь уже через
неделю вся армия умирала бы с голоду".
У Наполеона по смоленско-минско-виленской дороге были гарнизоны, были
продовольственные склады и запасы, эта дорога была подготовленной, а на
всем юге России у него ровно ничего приготовлено не было. Как бы ни были
эти места "богаты", "хлебородны" и пр., все равно невозможно было
организовать немедленно продовольствие для 100 тысяч человек, быстро
двигающихся компактной массой в течение нескольких недель подряд.
"Отступающий в неприятельской стране, как общее правило, нуждается в
заранее подготовленной дороге... Под "подготовленной дорогой" мы разумеем
дорогу, которая обеспечена соответствующими гарнизонами и на которой
устроены необходимые армии магазины". Клаузевиц тут лишний раз обнаруживает
строгий реализм своего мышления. Никто не умел так вскрывать пустоту
общепринятых шаблонов, как этот крупнейший из военных мыслителей начала XIX
в. Южные губернии могли быть в десять раз богаче Смоленска, но в Смоленске
у Наполеона были готовые запасы, а на юге у него ровно ничего не было. И
это решило дело.
Но, выходя из Москвы, Наполеон твердо решил идти на Смоленск не старой
дорогой, а новой, через Калугу, потому что до Смоленска у него никаких
складов все равно не было и этот старый тракт Москва - Смоленск был разорен
дотла. При выборе же между двумя дорогами, где у него одинаково не было
складов, но из которых на одной (Москва - Калуга - Смоленск) еще были
"нетронутые деревни" (выражение маршала Даву), а другая была сплошной
выжженной пустыней. Наполеон, конечно, остановился на Калужской дороге.
"Идем в Калугу! И горе тем, кто станет на моем пути!" - таковы были его
слова, когда 19 октября он выводил свою армию из Москвы.
Это обстоятельство подчеркивает значение проведенного Кутузовым знаменитого
марш-маневра на Тарутино: без этого маневра Кутузову было бы потом
немыслимо поставить перед Наполеоном непреодолимый заслон южнее
Малоярославца, заградивший французам путь в Калугу.
С момента получения известия, что Наполеон вышел из Москвы, Кутузов считал
(и говорил), что Россия спасена. Его армия увеличивалась рекрутскими
наборами, подходом подкреплений - и уже в середине октября была равна 85
тысячам человек, не считая казаков. Армия Наполеона пополнений имела
гораздо меньше (хотя тоже имела их).
Фуража у русской конницы было довольно, французская конница же страшно
сокращалась, лошади падали тысячами, французские фуражиры не только не
могли достать сена или овса, но их самих ловили и избивали крестьяне.
Кутузов с момента выхода Наполеона из Москвы не сомневался, что французы
уйдут из России и что это произойдет даже и в том случае, если больше не
будет ни одной стычки с французами, а потому и не нужно никаких стычек.
И вся остальная история войны - это безуспешная борьба Александра против
кутузовской стратегии и тактики, борьба, в которой притом почти весь штаб
Кутузова был на стороне царя. Забегая несколько вперед, остановимся на этом
разногласии, как оно выявлялось вплоть до конца войны.
Против Кутузова были царь и Вильсон, т. е. царь и Англия, а за царем был
почти весь кутузовский штаб: за Вильсоном и Англией была вся покоренная
Наполеоном и жаждущая освобождения Европа.
Нам нужно в точности знать позицию обеих этих спорящих сторон, раньше чем
мы обратимся к событиям, окончившим трагедию 1812 г. Именно события под
Малоярославцем и выявили окончательно всю непримиримость Кутузова с точкой
зрения царя и Вильсона.
Александр очень отрицательно отнесся к оставлению Москвы русской армией и
корил этим Кутузова, писал ему холодные письма.
14 октября царь опять укорял фельдмаршала в бездействии, в том, что армия
Наполеона еще в Москве, а Кутузов не делает никаких попыток ее тревожить,
между тем Наполеон может грозить теперь и Петербургу: "На вашей
ответственности останется, если неприятель в состоянии будет отрядить
значительный корпус на Петербург для угрожения сей столице, в которой не
могло остаться много войска, ибо с вверенной вам армией, действуя с
решимостью и деятельностью, вы имеете все средства отвратить сие новое
несчастье. Вспомните, что вы еще обязаны ответом оскорбленному отечесгву в
потере Москвы". Через неделю, 21 октября, курьер вновь мчится к Кутузову с
укоризнами. Царь очень недоволен свиданием Кутузова с Лористоном и
напоминает, что никакие предложения неприятеля не побудят его, Александра,
"прервать брань и тем ослабить священную обязанность отомстить за
оскорбленное отечество". Всегдашнее нерасположение царя к Кутузову быстро
возрастает и начинает переходить в нечто, очень похожее на ненависть. Он
резко обвиняет старого фельдмаршала в бездействии, упущениях, грубых
ошибках. "С крайним сетованием, - пишет он (11 ноября), - вижу я, что
надежда изгладить общую скорбь о потере Москвы пресечением врагу
возвратного пути совершенно исчезла. Непонятное бездействие ваше после
счастливого сражения перед Тарутином, чем упущены те выгоды, кои оно
предвещало, и ненужное и пагубное отступление ваше после сражения под Малым
Ярославцем до Гончарова уничтожили все преимущества положения вашего, ибо
вы имели всю удобность ускорить неприятеля в его отступлении под Вязьмой и
тем отрезать, по крайней мере, путь трем корпусам: Даву, Нея и вице-короля,
сражавшихся под сим городом". Царь негодует дальше на то, что Кутузов, имея
превосходную легкую кавалерию, плохо осведомлен о движениях Наполеона.
Александр чует умысел в этой медлительности и апатии Кутузова. Кутузов не
хочет догнать Наполеона и сразиться с ним, оттого он и толкует о "золотом
мосте", который построил бы для неприятеля. Реально же случится то, что
уходящий свободно и не преследуемый сколько-нибудь энергично Кутузовым
Наполеон ударит на ждущих его впереди Чичагова и Витгенштейна, разобьет их
и уйдет: "Ныне сими опущениями вы подвергли корпус графа Витгенштейна
очевидной опасности, ибо Наполеон, оставя пред вами вышеупомянутые три
корпуса, которые единственно вы преследуете, будет в возможности с гвардией
своей усилить бывший корпус Сен-Сира и напасть превосходными силами на
графа Витгенштейна". Для Кутузова уход Наполеона из России есть счастье,
сравнительно с которым он, вероятно, считал неважным, поколотит ли попутно
Наполеон Витгенштейна, или не поколотит, а для Александра 1812 год только
тогда мог стать концом, а не началом дела, если бы сам Наполеон попал в
плен. И поэтому он кончает письмо так: "Обращая все ваше внимание на сие
столь справедливое опасение, я поминаю вам, что все несчастья, от сего
проистечь могущие, останутся на личной вашей ответственности". Этим с точки
зрения Александра несчастием, происшедшим оттого, что Наполеон ушел из
России; оказались впоследствии и весь 1813 г, более кровавый, чем 1812, и
1814. и 1815 гг., а Кутузову, и не помышлявшему об "освобождении Европы",
потому что он считал это делом самой Европы, было вовсе не нужно окружать и
ловить Наполеона Кутузов не хотел даже близкого соприкосновения с
арьергардом отступавшего французского императора. Не хотел, конечно, не из
"трусости", а вследствие ненужности новых боев с его глубоко продуманной
точки зрения. И Александр, хитрый, недоверчивый, ненавидящий Кутузова
человек, издали, из Зимнего дворца, подозревал, что Кутузов лукавит, что он
не хочет ловить Наполеона, что он хочет "портить" и "испортит" все, на что
царь так надеялся, что он хочет подвести Чичагова и Витгенштейна под удар,
под сражение с Наполеоном и не подаст им помощи в этом будущем роковом
столкновении. Он писал резкие письма, угрожал главнокомандующему личной его
ответственностью... Не помогло ничего. Когда ударил решительный час, когда
очередной акт великой всемирно-исторической драмы начал разыгрываться на
берегах Березины, Кутузов поступил именно так, как того боялся Александр,
но как он сам считал нужным и целесообразным.
Одной из иллюстраций стратегической мысли Кутузова и явилось его поведение
под Малоярославцем.
2
22 октября в Тарутине, в главной квартире Кутузова, было получено в 11
часов вечера известие с примчавшимся верховым от Дохтурова, что Наполеон
идет на Малоярославец, но Кутузов медлил явиться на помощь Дохтурову, за
что его резко упрекали впоследствии некоторые военные критики, бывшие
вместе с тем участниками битвы под Малоярославцем. "Каким же образом армия
из Тарутина, где было получено положительное известие 10-го (22-го) числа в
11 часов вечера о том, что Наполеон со всей армией идет на Малоярославец,
явилась к угрожаемому пункту, долженствовавшему дать совершенно иной оборот
войне, только через 38 часов, когда нужно было перейти только 28 верст?" - спрашивает один из очевидцев и участников боя [1]. Но Кутузов не хотел
сражений, не хотел нового Бородина, считая его ненужным и при всех условиях
вредным. Он уже в Тарутине хотел строить "золотой мост" Наполеону, не тратя
напрасно людей. Кутузов знал, что своим фланговым "параллельным маршем" он
вернее истребит живую силу противника. И ни Беннигсен при Тарутине, ни
Дохтуров у Малоярославца, ни Вильсон в его собственной ставке, ни Александр
из Петербурга - никто не мог сдвинуть его с этой позиции.
Под Малоярославцем Кутузов вел ту же тактику, как за шесть дней до того под
Тарутином. Конечно, он знал, что пустить Наполеона в Калугу нельзя - и не
потому даже, что он пойдет "южными губерниями": более чем вероятно, что
Кутузов не хуже Клаузевица и самого Наполеона понимал, что в конечном счете
едва ли французская армия могла вовсе отказаться от "подготовленной" дороги
и. от смоленских продовольственных запасов. Но, овладев Калугой и забрав
все, что там было заготовлено для русской армии, Наполеон, как уже было
нами сказано, в гораздо лучших условиях мог бы достигнуть Смоленска, и
дорога Калуга - Смоленск несравненно лучше сохранила бы французское войско,
чем дорога Москва - Смоленск.
Дохтуров по приказу Кутузова от 22 октября должен был идти к селу
Фоминскому и напасть на французский отряд, который, по показаниям
лазутчиков, был численностью в 10 тысяч человек. Но уже по пути туда
Дохтуров, как сказано выше, узнал новые поразительные вести: во-первых, в
Фоминском и около Фоминского не 10 тысяч, а громадное войско, едва ли не
вся французская армия с Наполеоном во главе; во-вторых, французы уже заняли
Боровск, т. е. город гораздо южнее Фоминского и уже по прямой дороге на
Калугу. Значит, нужно было как можно поспешней, бросив направление на
Фоминское, круто повернуть к югу и даже не на Боровск уже, а южнее Боровска
и спешить к г. Малоярославцу, который находится между Боровском и Калугой;
если провести прямую линию между Боровском и Калугой, то Малоярославец
окажется приблизительно на одной трети этой линии к югу от Боровска и в
двух с лишком третях этой линии к северу от Калуги. Ясно было, что нужно
спешить к Малоярославцу наперерез Наполеону, пока он еще туда идет из
Боровска. Но Дохтуров боялся Кутузова и послал к фельдмаршалу нарочного с
этими новыми известиями и с просьбой о дозволении идти к Малоярославцу.
Пока нарочный мчался к главнокомандующему и обратно, было упущено много
времени. Шли всю ночь с малым роздыхом, но когда в четыре часа утра 23
октября русские егеря подошли к городу, к нему уже приближалась и сейчас же
выбила егерей из предместья вся армия Наполеона. Восемь раз в этот день
Малоярославец при неумолкавшей канонаде с двух сторон переходил из рук в
руки. То русские французов, то французы русских штыковым боем выбивали из
позиций и гнали из города. Дохтуров уже еле держался, когда в два часа к
нему на помощь подошел Раевский со своим корпусом, а в четыре часа дня сам
Кутузов со всей русской армией. Кутузов обошел город и занял позицию на
дороге из Малоярославца в Калугу. Наступал вечер, французы, овладев при
восьмом штурме городом, ждали генеральной битвы. Канонада умолкла. Город
горел, оттуда неслись крики раненых, не успевших уползти от горевших зданий
и с улиц, куда валились обломки пылавших домов и церквей. Французы не могли
им помочь: город пылал так, что приблизиться к его центру и к некоторым
окраинам нельзя было никоим образом.
Всю эту страшную ночь, глядя на зарево горевшего города, слушая вопли,
оттуда несущиеся, крики французской армии и кое-где внезапно начинавшуюся и
обрывавшуюся ружейную пальбу, русская армия ждала на другой день нового
Бородина, потому что присутствие здесь, в Малоярославце и около него, всей
великой армии и самого Наполеона уже стало несомненным фактом. И вдруг рано
утром последовал приказ фельдмаршала отступить от Малоярославца.
Чтобы дать этот приказ, Кутузову нужно было быть готовым выдержать ту
молчаливую оппозицию, то плохо скрываемое раздражение и злобу в штабе и
откровенные дерзости со стороны Роберта Вильсона и Беннигсена, наконец, те
очередные презрительно сдержанные распекания из Петербурга от царя, с
которыми ему приходилось сталкиваться все время. И он на это пошел.
"Офицеры и войска вашего величества сражаются со всевозможной
неустрашимостью, но я считаю своим долгом с прискорбием объявить, что они
достойны иметь и имеют нужду в более искусном предводителе", - вот в каких
выражениях известил Роберт Вильсон царя о битве под Малоярославцем. Кутузов
же, отступая, все-таки загородил Наполеону дорогу на Калугу. Собирался ли
он дать битву, если бы Наполеон все-таки решил прорваться в Калугу, мы не
знаем. Наполеон не решился, но с точки зрения людей кутузовского штаба, во
главе которых стояли Вильсон, Беннигсен, Евгений Вюртембергский, Кутузов
совершил новое преступление, отказавшись от мысли выбить Наполеона из
Малоярославца и дать ему генеральную битву.
Уже совершенно точно в этот момент обозначилось, куда ведет свою линию
Кутузов и в чем эта линия решительно отклоняется от линии Вильсона. Тут, в
3 верстах от Малоярославца, 25 октября, сидя в штабе отступившей русской
армии, Вильсон в письме к Александру совершенно ясно и четко сформулировал
две несогласные и непримиримые точки зрения: точку зрения исключительно
русских интересов, представляемую фельдмаршалом, и точку зрения всего
конгломерата боявшихся и ненавидящих Наполеона европейских стран во главе с
Англией: "Лета фельдмаршала и физическая дряхлость могут несколько
послужить ему в извинение, и потому можно сожалеть о той слабости, которая
заставляет его говорить, что "он не имеет иного желания, как только того,
чтобы неприятель оставил Россию", когда от него зависит избавление целого
света. Но такая физическая и моральная слабость делают его неспособным к
занимаемому им месту, отнимая должное уважение к начальству, и предвещают
несчастье в то время, когда вся надежда и пламенная уверенность в успехе
должны брать верх".
Кутузов вовсе не был полководцем без перспектив. Нет, но его перспективы
были пошире, чем у его критиков. Для Вильсона, т. е. для Англии, личная
гибель Наполеона или его плен, после чего можно было надеяться на падение
его империи, - только это и было единственно важным моментом. Для Кутузова
же единственно важным было освободить Россию, принеся наименьший ущерб
русской армии. Он, конечно, был и умнее, и хитрее, и тоньше, и глубже
злобствующего против него, поносившего его, доносившего на него Роберта
Вильсона. И Кутузов отлично знал это и понимал, что такое в устах Вильсона
"избавление целого света". Под Малоярославцем должна была, с точки зрения
Вильсона, состояться новая попытка "избавления" лондонского купечества,
ливерпульских судовладельцев, манчестерских ситценабивников от
континентальной блокады, а Кутузов этим не интересовался, и одноглазый
фельдмаршал опять обманул все вильсоновские ожидания.
Была непроходимая пропасть между тем, как смотрел на войну 1812 г. Кутузов
и как смотрели на нее иностранцы, прежде всего англичане. "Несчастное
отступление от нашей позиции выше Малоярославца... избавило неприятеля от
неизбежной погибели и лишило Россию славы, а Европу выгоды кончить
революционную войну, - пишет 31 октября Роберт Вильсон из села Спасского
(т. е. из армии Кутузова) в Петербург британскому послу лорду Каткэрту, - ...вся кровь, там пролитая, все затруднения, которые Россия впредь может
испытать, падут на голову фельдмаршала Кутузова"[2]. Между тем, по словам
того же Вильсона, советы Беннигсена, которым фельдмаршал не следует, "могли
бы спасти вселенную"!
Кутузов думал о спасении России и вместе с тем отлично знал (и высказал это
однажды в глаза Вильсону), что англичане заботятся вовсе не о "вселенной",
а только и исключительно об Англии и об избавлении ее от континентальной
блокады. И больше всего раздражало Вильсона, вероятно, именно то, что он
знал, как верно "хитрая старая русская лиса" его понимает. Для Каткэрта
было понятно, почему под Малоярославцем ведется "революционная война", и
его корреспондент Вильсон не считает поэтому нужным даже и пояснить эти
странные слова в своем письме. Наполеон, этот душитель революции, для них
обоих был олицетворением выступившей на гребне революции французской
крупной буржуазии, которая вот уже 20 лет почти, с 1793 г., воюет против
Англии сначала в западной Германии, потом в Бельгии, потом в Голландии,
потом в Италии, потом в Египте, потом в Сирии, потом в Австрии, потом снова
в Германии, в Польше, в Испании, в Португалии, снова в Австрии и вот
наконец в России. Это - революционная и послереволюционная французская
промышленность и торговля, которая 20 лет подряд борется огнем и мечом
против Лондона, Манчестера, Бирмингэма, Ливерпуля. Если бы спросить в
марте, апреле, мае 1799 г. осажденного в жгучих песках Сирии, в турецкой
крепости Акре, сэра Сиднея Смита, кто этот издали видный иногда с гласисов
крепости человек в треуголке, кто это осаждает турок, - Сидней Смит,
военный советник турецкого паши и душа обороны Акры, ответил бы не
колеблясь: "Французская революция", которая если победит, собирается
нагрянуть на Индию. Точно так же и сэр Роберт Вильсон на вопрос, кого это
дряхлый Кутузов выпустил из рук под Малоярославцем, без колебаний пишет
Каткэрту: "Французскую революцию", предводимую все тем же человеком в
треуголке, который снова собирался, как 13 лет назад в Сирии, в случае
победы идти на ту же Индию. В Англии ведь раньше чем где-либо узнали, о чем
говорил Наполеон с графом Нарбонном перед переходом через Неман!
Вот почему Вильсон с Каткэртом горевали так о "вселенной", к спасению
которой фельдмаршал оказался так равнодушен под Малоярославцем. "Поведение
фельдмаршала приводит меня в бешенство", - не перестает утверждать
Вильсон[3]. Отчего бы не устроить под Малоярославцем нового Бородина?
Отчего бы не уложить еще 60 тысяч человек?
Кутузову не в первый раз приходилось в 1812 г. наблюдать, с какой широкой
щедростью иностранные союзники относятся к крови русских солдат. Он мог
припомнить, например, любопытное письмо, которым удостоил его в ноябре 1805
г. австрийский император Франц. Дело было уже после того, как Наполеон
разгромил одну австрийскую армию и готовился разгромить другую. Кутузов,
выставляя обреченные на гибель заслоны, поспешно уходил к Ольмюцу, и плен,
позор, разгром гнались за ним по пятам; у Наполеона было в три раза больше
сил. И вот император Франц писал Кутузову: "Если бы непреодолимые силы
заставили вас все-таки отступить, то вы должны отступать лишь шаг за шагом
и именно на Креме... где вы должны защищать, чего бы это вам ни стоило (Е.
Т.), постройку нового моста, что потребует нескольких недель". Чего бы это
ни стоило! Это стоило бы всего-навсего жизни 35 тысячам русских солдат,
которые притом погибли бы даже не через "несколько недель", как полагали
Франц и его придворный военный совет, а через несколько дней [4]. Но
император Франц уже наперед мужественно махнул рукой на эту жертву: людей в
России достаточно! Кутузов и тогда, в 1805 г., не обратил ни малейшего
внимания на письмо Франца I, хотя ничем не обнаружил непочтительности к
австрийскому союзнику, и теперь, в 1812 г., и не думал следовать
настойчивым советам Роберта Вильсона. От слова не станется. Кутузов редко
противоречил на словах, но еще реже повиновался на деле чужим советам и
горячим убеждениям. 25 октября на рассвете Кутузов приказал русской армии
отступить от Малоярославца к югу на 2,5 версты. Авангард Милорадовича
отошел от города на самое ничтожное расстояние. Наполеон видел, что ему
предстоит, если он по-прежнему намерен прорваться к Калуге, принять
генеральный бой, не меньший по размерам, чем Бородино. И он не решился.
В первый раз в своей жизни Наполеон отступил от ждавшей его генеральной
битвы. В первый раз за эту кровавую русскую кампанию он повернулся спиной к
русской армии, решился перейти из позиции преследующего в позицию
преследуемого. Истинное отступление великой армии началось не 19 октября,
когда Наполеон вывел ее из Москвы и повел на Калугу, а вечером 24 октября,
когда он решил отказаться от Калуги и отступить назад, к Боровску.
Одну подробность мы должны при этом отметить. В другом месте этой работы я
приводил свидетельство о тамбовских крестьянах, плясавших от радости, что
их забирают в солдаты и посылают сражаться с ненавистным вторгнувшимся
врагом, а вот нелицеприятное показание маршала Бессьера о том, как эти
взятые вчера от сохи новобранцы сражались против наполеоновской армии; это
мнение он высказал именно тут, на военном совете, вечером в избе, откуда
виден был горевший еще Малоярославец и где Наполеон молча выслушивал мнения
собранных им маршалов. Бессьер настаивал на невозможности атаковать
Кутузова в занятой им позиции: "И какая позиция? Только что мы узнали ее
силу. И против каких врагов? Разве мы не видели вчерашнего поля битвы,
разве не заметили, с какой яростью русские рекруты, еле вооруженные, едва
одетые, шли там на смерть!" Бессьер решительно советовал отступить, не
принимать боя со всей армией Кутузова, загородившей путь от Малоярославца к
Калуге.
Наполеон последовал его совету. 25 октября на рассвете император поехал
верхом к Малоярославцу. С ним была небольшая свита: маршал Бертье, генерал
Рапп, несколько офицеров. Вдруг показался, летя в карьер прямо на Наполеона
и его свиту, отряд казаков с копьями наперевес. С криком "ура!" они
налетели на эту кучку всадников. Эти их крики и спасли Наполеона от
неминуемой смерти или плена: его свита сначала издали не разглядела, кто
это мчится на них, и приняли казаков за эскадрон французской кавалерии, и
только крик казаков вывел ее из заблуждения. Человек 25 офицеров свиты
сгрудились вокруг императора. Один казак налетел уже на Раппа и с размаху
пронзил копьем лошадь генерала, но тут подоспели два французских эскадрона,
и казаки повернули обратно, бросились на часть французского лагеря, а
затем, увлекая за собой нескольких лошадей французской артиллерии, скрылись
в лесу.
Наполеон казался вполне спокойным перед случайно избегнутой страшной
опасностью. Он проехал в Малоярославец. Город был в развалинах, на улицах
валялись обуглившиеся трупы нескольких тысяч людей. Это были жители
Малоярославца, русские и французские раненые, живьем сгоревшие накануне при
общем пожаре города. Малоярославец все еще горел в разных местах. Наполеон
повернул из города в лагерь. Французской армии было велено сворачивать
обратно на старую Калужскую дорогу, откуда она только что пришла. Вечером
Наполеон призвал доктора Ювана и приказал ему изготовить и вручить
немедленно ему, императору, флакон с ядом. Налет казаков был учтен
Наполеоном. С этого момента император не расставался с флаконом: попасть в
плен живым отныне уже более не грозило ему.