6. Паспорта и другие документы, выданные безбожной властью, упраздняются и заменяются единым видом на жительство.
      7. Об упразднении паровых, механических и электрических и других средств передвижения с постепенной заменой их живой тягловой силой, для чего крестьянам предлагается немедленно заняться выращиванием лошадей, быков, ослов и шотландских пони.
      8. Об отмене наук и замене их тремя обязательными предметами, которыми являются Закон Божий, Словарь Даля и высоконравственное сочинение Его Величества Преподобного Серафима "Большая зона".
      9. О введении телесных наказаний.
      10. Об обязательном ношении бороды мужчинам от сорока лет и старше.
      11. Об обязательном ношении длинной одежды. Под страхом наказания мужчинам вменяется в обязанность носить брюки не выше щиколоток. Ширина каждой брючины должна быть такой, чтобы полностью закрывала носок. Женщины должны проявлять богобоязненность и скромность. Платья и юбки также должны быть не выше щиколоток. Ношение брюк и других предметов мужской одежды лицами женского пола категорически воспрещается. В церквах, на улицах и других публичных местах женщинам запрещено появляться с непокрытыми головами. Уличенные в нарушении данных правил женщины будут подвергаться публичной порке, выстриганию волос и вываливанию в смоле и в перьях.
      12. О запрещении женщинам ездить на велосипедах.
      13. О восстановлении буквы "ъ" в русском алфавите.
      Было много всяких других указов: о порядке хлебопашества, о введении в армии новых чинов и званий, о запрещении западных танцев и много чего еще я, к сожалению, запомнил не все.
      С ВЕЩАМИ
     
      Дверь растворилась, и в камеру в сопровождении вертухая вошел казачий офицер в чине что-то вроде есаула Он был в длинных шароварах и куртке с газырями и какими-то кистями.
      - Дзержин Гаврилович! -кинулся я к нему. - Ты ли это?
      - Нет, - сказал он, - я не Дзержин, а Дружин Гаврилович, - и, уклонившись от братания, поглядел в какой-то список.
      - Кто здесь на букву "к"?
      Оглядевшись вокруг себя, я сказал, что я здесь один на все буквы. При этом я подумал, а какое, интересно, мое имя на букву "к" он имеет в виду - Карцев или Классик?
      - На выход с вещами! - буркнул Дзержин.
      Я взял свою кепку и вышел Оставив вертухая у камеры, мы с Дзержином-Дружином долго шли длинным извилистым коридором с ободранными стенами и грязным выщербленным каменным полом.
      - Ну что? - спросил по дороге Дружин (пусть будет так). - Боишься?
      - Нет, - сказал я. - Не боюсь.
      - Ну и правильно, - сказал он. - Страшнее смерти ничего не будет.
      - А тебя они, значит, оставили на прежней работе? - спросил я. - Потому что выяснили, что ты был симитом?
      - Нет, не поэтому, - сказал он. - А потому что им такие специалисты, как я, нужны. И не только им. Любому режиму. Ты хоть какую революцию произведи, а потом результат ее надо кому-нибудь охранять. А кто это будет делать? Мы Каждого из нас в отдельности можно заменить, а всех вместе никак нельзя, других не наберешь.
      - Скажи, пожалуйста, - спросил я по простодушию, - а в ЦРУ ты служишь по-прежнему?
      Он остановился, посмотрел на меня внимательно
      - А вот на такие вопросы, дорогуша, я обычно не отвечаю.
      И повел меня дальше.
      Мы поднялись на лифте и оказались в коридоре с дубовыми панелями и полом, покрытым красной ковровой дорожкой Дошли до конца этого коридора и попали в просторную приемную, где толпились казаки в больших чинах.
      У двери, обитой черным дерматином, усатый секретарь медленно и тупо тыкал в клавиши пишущей машинки "Олимпия" заскорузлыми пальцами. Над ним висело изображенное расторопным художником большое панно, изображавшее въезд царя Серафима в столицу. Толпы народа, восторженные лица, и Серафим, склонившись с лошади, гладит поднятого к нему счастливой матерью счастливого младенца.
      - У себя? - коротко спросил Дружин у секретаря.
      - Так точно! - вскочил он и вытянулся. - Они ждут.
      Дружин открыл дверь и пропустил меня вперед.
      Кабинет, в котором я очутился, был такой же просторный и роскошный, как и приемная.
      За огромным столом человек в форме казачьего генерала, склонив лысину, что-то быстро писал. Громадного размера картина над ним изображала Серафима, который, сидя на вздыбленном коне, поражает копьем пятиголового красного дракона.
      Генерал поднял голову, отложил свое писание, вышел из-за стола и, цветя благодушной улыбкой, пошел мне навстречу, подтягивая на ходу штаны с лампасами, которые, несмотря на большой живот, были ему велики.
      Ну, здравствуй, здравствуй! - сказал он, обнимая меня и хлопая по спине.
      Дружин стоял рядом и скромно улыбался, как младший чин в присутствии старшего.
      - Ты свободен, кивнул ему Зильберович.
      Дружин лихо откозырял и вышел.
      - Ну, садись, сказал Зильберович, указав на кожаный диван со стоявшим перед ним журнальным столиком, на котором лежал неизвестный мне раньше журнал "Имперские новости". Зильберович занял место в кресле напротив.
      - Ну вот и свиделись еще раз, - сказал он, продолжая улыбаться.
      - Да, - повторил я, - свиделись.
      - А ты почти не изменился, - сказал он.
      - Зато ты изменился, сказал я.
      - В каком смысле? - озаботился он. - Очень постарел?
      - Да нет, успокоил я его. - Постарел не очень. Но выглядишь не совсем привычно. В этих вот... Я каким-то образом изобразил руками его эполеты и аксельбанты.
      - А, ты это имеешь в виду. Он, склонив голову по-птичьи, оглядел себя самодовольно. - Ну что же, старик. Это я, даже ты можешь подтвердить, заслужил. Верой и правдой служил Симычу... то есть я имею в виду Его Величеству. Я поверил в него, когда никто не верил. Я был рядом в самые трудные его времена. И вот, видишь, кой до чего дослужился. А что касается тебя, то ты мне вообще должен памятник поставить. Вот как вернешься к себе в Штокдорф если, конечно, вернешься, так сразу начинай лепить. Потому что Си... то есть. Его Величество был на тебя так зол, что хотел прямо сразу поступить с тобой, как с плюралистом. А я тебя отстоял. Понимаешь?
      - Не понимаю, - сказал я. Чем это я Его Величество так прогневил? Что я ему такого сделал?
      Важно не что сделал, а чего не сделал, заметил Зильберович. - Тебе было поручено "Большую зону" распространять. А ты...
      - А я ничего не мог, сказал я. У меня этот флоппи-диск сразу конфисковали еще на таможне. А если б и не конфисковали, так все равно ничего сделать нельзя было. У этих комунян ни компьютеров, ни бумаги, один только вторичный продукт в изобилии. Да и с тем перебои, поскольку первичного продукта нехватка.
      - Вот! Вот! просиял Зильберович. Именно такие слова я от тебя и хотел услышать. Значит, ты к коммунистам критически относишься? Не любишь их?
      - Да кто ж их, - сказал я, любит? Они сами себя не любят.
      Правильно! - одобрил меня Зильберович. Заглотчиков и плюралистов никто не любит. Все их ненавидят. Сейчас мы поедем с тобой к Его Величеству. Ты ему так прямо и скажи, что заглотчиков и плюралистов ненавидишь и будешь бороться против них до конца. И запомни. Не вздумай называть его Симычем или как-нибудь вроде этого. Только Ваше Величество. И ни в чем не перечь. Отвечай только: слушаюсь, так точно, никак нет. А то если он осерчает...
      Зильберович не договорил, вскочил на ноги и хлопнул в ладоши.
      - Карету к подъезду! - крикнул он появившемуся в дверях усатому секретарю.
      Я думал, что слово "карета" было сказано для красного словца, а оказалось, и правда, карета. Из красного дерева, с кожаными сиденьями внутри и с какими-то жандармами на запятках.
      Кучер сразу погнал лошадей галопом.
      Погода была прекрасная, и солнце играло на кончиках пик окружавших карету казаков конвойной сотни.
      Раздвинув бархатные занавески с кистями, я жадно смотрел на улицу и видел, какие благодатные перемены произошли здесь, покуда я сидел в тюрьме. Все прохожие были в длинных штанах и длинных платьях, а некоторые даже оказались длинноволосыми. Видимо, новая власть еще не окончательно установилась, потому что некоторые улицы были забаррикадированы поставленными поперек паровиками. Поэтому мы ехали каким-то странным кружным путем, чему, впрочем, я был рад. Сначала мы проехали по проспекту Маркса, которому уже было возвращено исконное название Охотный ряд. Зато проспект имени Первого тома теперь назывался не улицей Горького, и не Тверской, и даже вовсе не улицей и не проспектом, а Серафимовской аллеей.
      За всю дорогу мы не встретили ни одного портрета Гениалиссимуса. Только портреты Симыча. Но больше всего мне понравился памятник на площади против бывшего Дворца Любви. На лошади, на которой сидел когда-то Юрий Долгорукий, а потом Гениалиссимус, теперь возвышался Симыч, который точно так же, как на картине в кабинете Лео, со зверским усердием пропарывал копьем пятиголового гипсового дракона.
      Наконец наша карета застучала колесами по булыжнику Красной площади.
      Первое, что я увидел, проезжая мимо Исторического музея, это две грубо сколоченных виселицы. На одной из них болтался с обрезанными шлангами Горизонт Тимофеевич Разин, а на другой Берий Ильич Взрослый в полной форме, за исключением штанов Куда они делись, догадаться было проще простого Я посмотрел на штаны Зильберовича, тот перехватил мой взгляд, все понял, смутился и инстинктивно прикрыл лампасы руками.
      Я хотел что-то сострить, но, услышав шум, вновь выглянул наружу и увидел возле Лобного места большую толпу православных, которые мешали проезду. Из-за этой толпы мы слегка задержались, и я успел разглядеть палача в красной рубахе и с большим топором. Я сначала не разобрал, кого казнят Но когда палач взмахнул топором, толпа взвыла, попятилась, и я увидел, что по булыжнику катится черная курчавая голова. Я ахнул, узнав голову Тома.
      - Слушай, - обернулся я к Зильберовичу. - За что вы его? Неужели за то, что негр?
      - Ну что ты! - сказал Зильберович. - Его Величество к неграм терпимо относится, но ты ж сам написал, что Том был скрытым заглотчиком.
      Мне стало очень уж неприятно Конечно, я написал, но, если б я знал, что мое писание приведет Тома к такому ужасному концу, уж его-то я бы точно вычеркнул.
      Пока я так думал, наша карета пробилась через толпу и въехала в распахнувшиеся перед нами Спасские ворота Кремля.
      ИСКРИНА
     
      В царской приемной Зильберович попросил меня подождать, а сам побежал докладывать. Я огляделся Я узнал эту комнату. Еще недавно она была приемной Берия Ильича. Но теперь она выглядела несколько иначе. На окнах висели тяжелые занавеси с двуглавыми орлами, разглядывая которые я не сразу заметил, что царская секретарша прекратила печатать на машинке и смотрит на меня с большим любопытством. Наконец, я ее тоже заметил. Она была в черном строгом платье и в белой косынке, из-под которой выбивалась маленькая челочка.
      - Клаша! - тихо позвала меня секретарша и улыбнулась.
      - Искра! - закричал я. - Неужели это ты? Боже мой! Я тебя не узнал. Ты так изменилась и похорошела. Тебе так к лицу это платье и эта косынка. И челочка.
      Я кинулся к ней, хотел ее обнять, но она выставила вперед руки и сказала:
      - Нет, нет, только без этого.
      Я даже опешил.
      - Как же так без этого? Я тебя так долго не видел.
      - Я тебя тоже долго не видела и отвыкла, - сказала она. - И это к лучшему. Потому что ты от нас скоро уедешь, а мне оставаться здесь.
      - Да, да, - сказал я, оправдываясь, - я тебя никак не могу взять с собой, потому что...
      - А почему ты думаешь, - спросила она удивленно, - что я хочу с тобой ехать куда-то?
      - Как? - опешил я -Разве ты не хочешь уехать отсюда со мной?
      - С какой стати? Чего я там не видела?
      - Что значит, чего ты там не видела? Ты разве не понимаешь? Если я уеду, ты больше никогда меня не увидишь. Никогда-никогда.
      - Ну да, - она улыбнулась и развела руками. - Когда-то же нам все равно пришлось бы проститься.
      Причем сказала она это так спокойно, как будто перспектива проститься со мной навсегда не затронула в ней никаких струн души Это меня ужасно шокировало, обидело и возмутило. Моя мужская гордость была уязвлена.
      - Ну как же, - сказал я, - ну как же... Неужели ты все забыла? Ведь мы с тобой даже спали вместе.
      - Мало ли, с кем я спала, - сказала она, улыбнувшись очень цинично. - Я же не могу одновременно уехать со всеми, с кем я спала.
      Меня от такой откровенности даже всего затрясло. Я сжал кулаки, затопал ногами, закричал на нее.
      - Да как ты смеешь говорить такие слова? Как тебе не стыдно! Неужели тебе чужды такие понятия, как любовь, женская верность и женская гордость? Неужели ты думаешь, что на свете нет ничего святого? А я-то, дурак, я о тебе думал, я страдал, я вспоминал, как предо мной явилась ты. Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты.
      Я говорил долго, возвышенно и красиво. Я произносил пушкинские слова, вовсе не думая, что я их украл. Мне казалось, что они только что родились в моем уме или Сердце. И я сам искренне верил тому, что я говорил.
      Я еще не закончил всех своих сентенций, когда заметил, что она ужасно разволновалась, затрепетала и вдруг с рыданиями кинулась мне на грудь.
      - Миленький мой, - бормотала она, глотая слезы, - любимый, Клашенька... Прости меня, я не знала, что ты меня так любишь... Но если так... Ты ведь меня правда очень любишь? Очень, очень?
      - Ну конечно же, очень, - сказал я, тут же теряя уверенность.
      - Я тебя тоже очень-очень, - сказала она, осыпая меня поцелуями. - Я готова за тобой ехать, идти пешком, куда хочешь, в прошлое, в будущее, в тартарары.
      Вот подлая человеческая натура! Только что я страстно желал услышать от нее что- то подобное. А как услышал, сразу же скис.
      Косынка на ней сбилась. Я ерошил ее короткие волосы, говорил ей какие-то слова и думал: "Боже мой! Что же я такое наделал, зачем я ее уговаривал и куда я ее возьму?"
      - Милая, - сказал я ей, - если бы ты поехала со мной, это было бы такое счастье, но...
      Она закрыла мой рот ладошкой.
      - Никаких "но". Я еду с тобой, куда ты меня позовешь.
      - Да, да, - сказал я. - Да, конечно, но, понимаешь, у меня там есть жена...
      - А это не важно, горячо возразила она. - Я знаю, что у тебя есть жена. Но я уверена, она хорошая, она все поймет, и мы с ней подружимся.
      Надо сказать, что это ее предположение меня очень развеселило и я даже не то чтобы засмеялся, но хмыкнул. И сказал, что жена у меня, конечно, хорошая, и даже очень, но насчет того, что она поймет, в этом я как-то слегка сомневаюсь.
      - Понимаешь, - сказал я, подбирая слова, - моя жена, она живет еще в прошлом, в старом капитализме, и у нее такие предрассудки, пережитки такие, что ее муж должен принадлежать только ей, и никому больше.
      Это мое заявление Искру не охладило нисколько.
      - Хорошо, - сказала она. - Если твоя жена такая отсталая, мы не будем ее травмировать. Мы будем встречаться только время от времени. А если и это невозможно, я буду счастлива иногда видеть тебя хотя б издалека.
      Вот эти женщины! Они никогда не понимают, чего хотят. Сначала они хотят видеть хотя бы издалека, хотя бы в подзорную трубу, но потом осознают, что этого мало, и начинают требовать чего-то еще.
      - Сейчас тебя царь позовет. Ты ему скажи, что можешь уехать только со мной. Он строгий, но справедливый. Он все поймет. Ты только скажи.
      - Хорошо, хорошо, - сказал я, глядя на Зильберовича, который, приоткрыв дверь, манил меня пальцем.
      ЦАРЬ СЕРАФИМ
     
      - У меня для тебя есть четыре с половиной минуты, сказал царь Серафим и включил таймер ручных часов "Сейко".
      Он сидел передо мной на позолоченном троне, с железным жезлом, зажатым между колен. На голове у царя была шапка Мономаха, должно быть изъятая из Оружейной палаты. Было жарко, из-под шапки струился пот, и царь время от времени утирался парчовым своим рукавом.
      - Премного благодарен, Ваше Величество, - сказал я и глубоко поклонился.
      - Я хотел тебя казнить, но потом передумал.
      - Премного благодарен, - повторил я и, упав на колени, приложился к его левому сапогу.
      - Ну это ни к чему, - проворчал он. Встань! Ты написал много чепухи. И в отношении меня допустил много похабства. Но, голос его чувствительно потеплел, я узнал, что ты много претерпел и отказался меня вычеркивать, несмотря на все, чем тебя стращали заглотчики. Молодец!
      - Рад стараться. Ваше Величество! - вскочил я на ноги. Но должен признаться, что моей заслуги тут нет. Вас разве вычеркнешь! Вас, Ваше Величество, и топором-то не вырубишь. Это заглотчики думают, что, кого хочешь, можно в историю вписывать, а кого хочешь - выписывать. А я-то знаю, что это никак невозможно.
      - То-то и оно! -сказал царь, довольный. У тебя ум куриный, но это ты все ж таки сообразил. И за это я тебя, пожалуй, отпущу восвояси. Я, правда, запретил полеты всяких железных птиц, но люфтганзовскую леталку задержал для тебя специально. И это будет последний полет над нашей империей. Но отпущу я тебя только при одном... Вернее, при двух непременных условиях.
      - Я весь внимание, Ваше Величество, - сказал я смиренно.
      - Во-первых, как только попадешь в восемьдесят второй год, так сразу опиши подробно все, что ты здесь видел, и пошли мне экспрессом в Отрадное.
      - Слушаюсь, Ваше Величество! - сказал я.
      - И обязательно про эту сучку напиши, про Степаниду, и про ее Тома тоже, я тогда буду сразу знать, что с ними делать. Во-вторых, всем плюралистам расскажи, что их ожидает в светлом будущем.
      - Непременно расскажу, - обещал я совершенно искренне.
      В это время как раз его часы начали пикать, но он их заткнул и спросил, есть ли у меня какие-то просьбы.
      Я сказал, что просьба есть. Нельзя ли выйти отсюда через какой-нибудь черный ход или хотя бы через окно.
      - Это еще зачем? - свел брови император.
      - Не извольте прогневаться. Ваше Величество, - сказал я. - Но ваша секретарша... У меня тут с ней были шуры-муры, и она втюрилась в меня, как кошка.
      - Вот оно что! - еще больше нахмурился царь. - Ах ты негодяй какой! - вскричал он и стукнул жезлом в паркет. - Так вот ты чем здесь занимался! Вот почему ты не распространял "Большую зону"!
      Я испугался и рухнул на колени. Я стал объяснять, что заглотные коммунисты выделили мне Искрину без всякой просьбы с моей стороны, а просто как почетному гостю. И я жил с ней не для удовольствия, а только для того, чтобы отвлечь их внимание, усыпить бдительность и способствовать пришествию Его Величества.
      - А она для чего же с тобой жила? - спросил он и покосился на меня презрительно и насмешливо.
      Я, конечно, мог бы ему объяснить, что таких женщин, которые не хотели бы жить со мной, не бывает. Но я побоялся его рассердить и сказал, что она жила со мной в порядке партийной нагрузки.
      - Какой разврат! - вскричал император. - Это так себя вела моя секретарша. Лео! - закричал он как будто куда-то в пространство, хотя Лео стоял совсем рядом. - Повелеваю тебе эту... как ее... арестовать, подвергнуть публичной порке, выстричь середину головы и вывалять в смоле и в перьях.
      - Ваше Величество! - закричал я, не вставая с колен. - Симыч, - сказал я, чувствуя, что могу так сказать. - Она ни в чем не виновата. Ее заглотчики принуждали к сожительству с иностранцами. А она сама всегда была очень богобоязненной и всегда была верной симиткой. Она всегда твой портрет здесь вот носила.
      Кажется, мое сообщение его ублажило, и он сказал, что ладно, пороть не будет, а сошлет ее в монастырь. Мне ее было немного жалко, однако, будучи в то же время ревнивым, я был рад, что она останется жива, но не сможет мне изменять.
      - Ну ладно, - сказал царь и, сняв шапку Мономаха, утерся ею. - Ступай и запомни то, что я тебе поручил. Лео, проводи его через ту дверь.
      Я вскочил на ноги, отряхнул колени и, низко кланяясь, пошел задом к двери.
      - Витя! - окликнул меня вдруг Сим Симыч впервые в жизни по имени.
      Удивленный, я остановился и вытаращился на него.
      - Слушаю, Ваше Величество!
      - Счастливого пути, Витя! - сказал царь и шапкой смахнул слезу.
      - Счастливо оставаться, Симыч, - сказал я дрогнувшим голосом и толкнул задом дверь.
     
      * Эпилог *
     
      Я вернулся в Мюнхен вечером 24 сентября 1982 года.
      Моя жена не знала о моем приезде, поэтому мне пришлось взять такси.
      Проезжая через Мюнхен, я был потрясен и даже подавлен обилием огней, реклам, разноцветных автомобилей и по-праздничному одетой толпой на Мариенплац. Мне трудно было представить, что я приехал из будущего в прошлое, а не наоборот В тот же вечер, не успел я войти в дом, обнять жену и распаковать чемоданы, раздался телефонный звонок.
      - Здравствуй, Витек, услышал я знакомый голос. Говорит Букашев.
      - Букашев? удивился я Гениалиссимус?
      Что? переспросил он недоуменно Как ты меня назвал?
      С ответом я не спешил Я думал, это не может быть Гениалиссимус, потому что после того, как я говорил с ним последний раз, у него было мало шансов остаться в живых. Впрочем, я тут же сообразил, что теперь время откалывает со мной другие шутки и Лешка Букашев еще не знает о себе того, что я знаю о нем.
      Все-таки к причудам времени, несмотря на все свои приключения, я так и не привык.
      Извини, - сказал я, я малость притомился в дороге и не очень-то соображаю.
      Я тебя понимаю, - сказал он. - Из Гонолулу путь неблизкий. Хорошо, я тебе перезвоню, когда ты отдохнешь.
      Не успел я положить трубку, раздался новый звонок.
      - Привет, старик, говорит Зильберович.
      Здравия желаю, Ваше Превосходительство, сказал я.
      Он, конечно, не понял, почему я его так назвал, но и не удивился.
      Ты чем-нибудь занят? - спросил он.
      А что? - спросил я.
      Сейчас же мотай в аэропорт, возьми билет и дуй в Торонто.
      - Прямо сейчас? - переспросил я.
      - Да, - сказал он. - А что?
      - Ничего, - сказал я. - Жди, может, дождешься.
      Я бросил трубку и задумался. Я понимал, что Букашев и Сим Симыч жаждут, получив от меня информацию, скорректировать свои планы, и я даже сначала хотел им в этом помочь. Но потом я подумал, а зачем мне это нужно? Могу ли я, имею ли право вмешиваться в исторический процесс?
      Нет, такую ответственность на себя, пожалуй, я не возьму. Так я решил и соответственно с этим стал действовать. Или, точнее, бездействовать Я перестал подходить к телефону и сказал жене, чтобы она всех, кому я зачем-то нужен, посылала куда подальше Что она с тех пор и делала. Правда, в исключительно вежливой форме Всем, кто звонил, говорила, что я или только что вышел, или еще не пришел.
      К чести Букашева, надо сказать, что он отстал довольно скоро. Но Зильберович оказался настойчивее и звонил мне сначала чуть ли не каждый день Потом затих, но, как выяснилось, ненадолго.
      Что касается арабов, от которых я в свое время получил аванс, они ни разу не объявились, и я знаю почему. Дело в том, что у них там произошел военный переворот, принц, который хотел у меня узнать секрет водородной бомбы, был убит дворцовой стражей. А новые руководители о нашем договоре, может быть, ничего не знали.
      Журнал "Нью Таймс" за время моей поездки обанкротился, ничего от меня больше не требовал, а сам я тоже не набивался. И, живя в Штокдорфе тихой деревенской семейной жизнью, писал вот этот роман. Работал я легко и быстро, потому что все, здесь описанное, я видел в иной своей жизни, а с самим романом получилось вроде бы так, что я его прочел прежде, чем написал. Поэтому вся эта история складывалась как бы сама по себе, и я уже сам не мог разобраться, что в ней первично и что вторично.
      А пока я об этом раздумывал, слух о моем скромном труде разошелся далеко, и ко мне в Штокдорф личной персоной приперся вдруг Зильберович с категорическим Указанием: Симыча из романа немедленно вычеркнуть. Услышав это, я даже руками развел снова здорово! Мало того, что в Москорепе с риском для жизни отстаивал я свои выдумки, так неужели и здесь мне придется за них сражаться?
      - Да что это вы все ко мне пристали с вашим Симычем? - сказал я в сердцах. - Почему я должен вычеркивать именно его, а не кого-то другого? Почему, например, не Гениалиссимуса?
      - Гениалиссимуса можешь оставить, - великодушно разрешил Лео. - И можешь даже расписать его самыми черными красками, а Симыча не замай.
      Во время происшедшего между нами бурного объяснения Лео стращал меня тем, что роман мой, будет на руку только заглотчикам, которые наверняка за него ухватятся и, может быть, даже выпустят массовым тиражом. Я слушал Зильберовича с горькой усмешкой, вспоминал железный сейф Берия Ильича и сокрушенно качал головой.
      - Нет, Лео, - сказал я, - ты заглотчиков недооцениваешь. Им тоже мой роман не понравится, и, если я его не искалечу, как Супика, не выкину из него все, кроме розовых снов, они продержат его в своих сейфах лет не меньше чем шестьдесят.
      Так примерно я сказал Зильберовичу. И подумал: а что если, прочтя вышеописанное, соберутся заглотчики тайно на какое-нибудь свое заседание, обсудят мой роман всесторонне и признают, что автор в чем-то, может быть, прав? И решат, что если мы, мол, не свернем с заглотной нашей дороги, не исправим текущего положения, то неизбежно дойдем до ручки, до стирания разницы между продуктом первичным и продуктом вторичным. И, придя к такому печальному выводу, займутся исправлением не автора или его сочинений, а самой жизни. А роман мой, вынув из сейфа, издадут массовым тиражом как плод пустой и безобидной фантазии.
      Что же, против такого оборота событий лично я возражать не буду. Пусть будущая действительность окажется непохожей на ту, что я описал. Конечно, моя репутация как человека исключительно правдивого в таком случае будет изрядно подмочена, но я с подобной участью готов заранее примириться. Бог с ней, с репутацией. Лишь бы жить стало полегче.
      Вот в чем дело, господа.
     
     
     
      1) - Reiseburo (нем.) - бюро путешествии.
     
      2) - Ich verstehe sie nicht (нем.) - Я вас не понимаю.
     
      3) - Зильберович, как многие эмигранты, пользуется
      языком, загрязненным искаженными словами местного
      лексикона car - автомобиль, highway - автострада,
      exit - выезд, mile - миля, shoulder - в данном
      контексте обочина, follow - следовать за кем-то.
     
      4) - Внимание!!! Частная собственность! Проход строго
      воспрещен! Нарушители будут наказаны! (англ.)
     
      5) - Slippers (англ.) - домашние тапочки.
     
      6) - Just a moment (англ.) - минуточку.
     
      7) - Rauchen oder nicht rauchen (нем.) - для курящих или
      некурящих.
     
      8) - Vorsicht (нем.) - осторожно.
     
      9) - Biergarten (нем.) - пивная в саду.
     
      10) - Komisch (нем.) - странно, смешно.
     
      11) - Naturlich (нем.) - естественно.
     
      12) - Bodyguard (англ.) - телохранитель.
     
      13) - Clean (англ.) - убирать.
     
      14) - Sure (англ.) в данном контексте означает согласие.
     
      15) - Хочешь спать? (нем.)
     
      16) - Да (нем.).
     
      17) - Что еще ты хочешь делать? (англ.)
     
      18) - Ничего (англ.).
     
      19) - Usually (англ.) - обычно.
     
      20) - Breakfast (англ.) - завтрак.
     
      21) - Ich sterbe (нем.) - Я умираю.
     
     

К титульной странице
Назад