Мостовщиков С. Мордашов //Эксперт. – 2001

Тридцатипятилетний провинциальный капиталист – это то, что нам предстоит полюбить или возненавидеть в ближайшее же время. Без этого бессмысленно браться за размышления о судьбах страны, столь модные на данном историческом этапе.

Время от времени на свете вы можете встретить таких людей, которых хотелось бы нарисовать цветными карандашами. Чтобы вышел портрет не помпезный, не загадочный, а просто приятный глазу земляка. Один из таких людей – Алексей Мордашов. Я бы, например, очень хотел нарисовать Мордашова так, чтобы он стал любим каждым ребенком, девушкой и юношей в стране. Всякий раз, когда я раньше находил фотографии Алексея Мордашова в газетах и журналах, а тем более потом, когда я встречался с ним в Москве и Череповце, мне почему-то сразу вспоминались советские книжки и плакаты, которые я любил разглядывать в детстве. Вот маленький кудрявый Алеша в серых колготках, шортах и коричневых сандалиях складывает кубики в деревянный грузовик. Вот он среди учащейся молодежи, шелестит художественной и научно-технической литературой. Вот он улыбается мне со стенда, где написано «Интересная профессия водитель трамвая». Ей-богу, жаль, я не умею рисовать.

Конечно, можно было б написать образ Алексея Мордашова словами. Это я немного умею. Подходящих слов как будто бы достаточно. Простой парень из Череповца. Единственный ребенок в семье электрика и заводской служащей. Обучался, взрослел, звезд с неба не хватал. В 23 года пошел работать на металлургический комбинат «Северсталь», один из самых крупных в России. В 31 год стал его генеральным директором и фактически единоличным владельцем. Сейчас ему 35. За четыре года не испортил производство, а, наоборот, превратился чуть ли не в самого удачливого предпринимателя в стране. Лауреат конкурсов, герой рейтингов, лидер отрасли. На него в несколько смен работают 45 тысяч человек. Он состоятелен, молод, высок, строен, кудряв, второй раз женат, выращивает троих детей, награжден орденами «За заслуги перед Отечеством» I и II степени. Это не просто любопытный портрет. Это невероятно. Это чудо. Мордашов должен бы смотреться на нем как настоящий герой русского народа. Пример для подражания детям. Мечта женщин. Зависть мужчин. Картинка из правильной книжки.

Однако на этом слова могут закончиться. Внезапно их окажется меньше, чем цветных карандашей. Русский народ никогда не полюбит такого Мордашова. Прежде всего потому, что в его биографии нет никакого подвига. К тому же он не погиб. Он не Марина Раскова, первая женщина-штурман советской военной авиации, рекордсменка мира, герой СССР. В 25 лет Мордашов не совершил вместе с Валентиной Гризодубовой рекордный перелет Москва – Актюбинск. Да ладно перелет! Он даже не Валя Котик, шестиклассник из Шепетовки, взорвавший машину начальника жандармерии, пускавший под откос эшелоны и перерубавший кабели связи врага. Не Шура Кобер он, не Зина Портнова, не Марат Казей.

Вполне возможно, что важные для портрета Мордашова цвета следует искать в Череповце, на родине героя. Однако, отправившись туда за верными словами, вы не найдете их и там. Их не вынесут к вашим ногам реки расплавленного чугуна, не навеют заводские дымы, не подскажет лязг прокатных станов. Из руды впечатлений отольется лишь парадокс, холодный как сталь: биография Мордашова не является мечтою русского народа. Довольно мало людей на этом свете хотят быть генеральным директором и владельцем металлургического комбината «Северсталь». Я, например, нашел только одного. Им оказался сам Мордашов.

Впечатления современников о Мордашове тоже не слишком уж искрометны. Скажем, я разговаривал с его заместителем, совсем молодым человеком по имени Вадим Махов, директором по стратегическому планированию АО «Северсталь». Махов отмечает в своем шефе четыре выдающихся качества: он организован, работоспособен, не закомплексован и имеет хорошую память – может наизусть прочитать стихотворение или отрывок из поэмы. В сущности, это хорошее описание радиоприемника.

Или вот председатель совета ветеранов «Северстали» Виктор Яблоков. В 1988 году он принимал Мордашова на работу старшим экономистом, начальником бюро экономики и организации труда ремонтно-механического цеха № 1. По просьбе рассказать о Мордашове что-нибудь яркое Виктор Николаевич вспоминает эпизод, когда паренька, что называется, приметили. Как-то по разнарядке из Минчермета надо было на три месяца отправить на учебу в Австрию специалиста с высшим образованием, умеющего говорить по-немецки. На всем комбинате таких отыскали только пять человек. Четверо отказались, сказав, что не слишком хорошо понимают басурманский язык. Отправили Мордашова. Потому что он сказал: «Я свободно перевожу со словарем».

Портрет Алексея Мордашова, как видите, не поставишь на комод, не станешь носить у сердца. Картинка слишком примитивна. В ней нет пока сомнений, страсти, мыслей, горя и любви. И надо непременно их туда добавить, поскольку не смотреть на Алексея Мордашова невозможно.

Он – безусловное явление, событие в нашей жизни. От его настроения, его решений, его взглядов уже сейчас зависят 45 тысяч человек, по сути дела весь Череповец, во многом – Вологодская область, а по большому счету зависит и остальная Россия. Тридцатипятилетний провинциальный капиталист – это то, что нам предстоит полюбить или возненавидеть. Это как раз то, без чего бессмысленно и браться за размышления о судьбах страны, столь модные на данном историческом этапе.

Но где же взять нам красок для портрета? Да вот они. Прямо перед нами, поглядите. Алексей Мордашов, 35 лет. Высок, строен, кудряв, второй раз женат, выращивает троих детей, награжден орденами «За заслуги перед Отечеством» I и II степени.

– Как вы спите, Алексей?

– В смысле?

– Ну, в смысле хорошо ли, плохо? Много, мало?

– Я сплю хорошо, крепко сплю. Но мало. Не высыпаюсь. Ложусь в час-два ночи, как правило. На работу еду к восьми-девяти.

– Вы видите сны?

– Да. Мне кажется, да.

– Какие это сны? Вылетаете, убегаете, догоняете?

– Знаете, не помню. Я как-то не запоминаю снов. Так только, общие ощущения остаются, и все.

– Какие это ощущения?

– Не могу точно сказать. Мне иногда кажется, что я вижу будущее.

– То есть как будущее? Будущее России? Будущее АО «Северсталь»?

– Нет, конечно. Какие-то просто интерьерные сцены из будущего. Мне кажется. Я точно сказать не могу, не помню, нет. Не запоминаю снов.

– Может быть, помните какие-то самые яркие из детства?

– Нет. Я вообще почти не помню себя ребенком. Наверное, было у меня детство, но прошло оно как-то плавно, незаметно. Помню, много болел. Простуды в основном. Вот, наверное, и все.

– Ну как все? Игрушки помните? Была у вас, например, игрушка какая-нибудь любимая в детстве?

– Да. Серый мишка такой был. Я любил его.

– Рычал мишка? Его надо было так вот переворачивать, и он рычал, да?

– Нет, не рычал. Просто мишка такой серый, и все.

– А кроме мишки вы чем-нибудь увлекались? Скворечники, допустим, строили или из рогатки стреляли?

– Нет. Ничего не делал своими руками. Никогда ничего не делал своими руками. Значки, кажется, собирал. Штук сто-сто пятьдесят значков было у меня.

– Что за значки? Где они теперь?

– Даже не знаю.

– Вы дрались в детстве?

– Нет.

– А обиды были у вас в жизни? Вы обижались на кого-нибудь сильно?

– Да. Обиды были.

– На родителей, сверстников?

– На кого обижался? Знаете, я не хотел бы об этом говорить. Нет, не хотел бы.

– Родители вас любили?

– Любили. Заботились обо мне. Я единственный ребенок в семье. Наверное, они даже любили меня так сильно, что иногда ограничивали этим мою свободу.

– Каким образом?

– Ну лишний раз не пускали на дискотеку, там, допустим. Или в поход.

– Что у вас была за семья?

– Простая семья. Советский средний класс. Мама работала в управлении комбината, папа – электриком пятого разряда в одном из цехов. Обычная семья. Двухкомнатная квартира, «Москвич» 412-й, дача с печкой. Два шкафа больших с книжками. Летом ездили на юг, к морю.

– То есть, я так понимаю, особенных проблем с деньгами в семье у вас не было?

– Да нет. Не то чтобы мы жили роскошно, но я не помню, чтобы у семьи были долги. Экономили, конечно, как-то, кроили. Но долгов не было, нет. Слово «деньги» часто не возникало. У меня никогда не было ощущения, что их мало, не хватает. У нас было место, где лежали эти деньги, я всегда мог попросить у мамы сколько надо.

– Что это было за место?

– Сервант, кажется. Ящик такой выдвижной. Еще, наверное, сберкнижка, как у всех.

– Значит, у вас к деньгам с детства не было какого-то особенного отношения?

– Нет. У меня и сейчас к ним нет какого-то особенного отношения.

– Любопытно. А как вы к ним тогда относитесь? Что для вас значат деньги?

– Деньги? Ну, наверное, я бы сказал, что деньги – это три вещи. Первая, самая неважная, наверное: деньги – это способ потратиться на удовлетворение естественных физиологических потребностей. Еды купить, допустим. Вещи какие-то. Второе: деньги – это ресурс, инструмент решения определенных проблем. Ну вот, допустим, мне надо сейчас улучшить качество холодного проката. Мне нужны для этого деньги. Третье: деньги – это способ самореализации, некое мерило созидания. Человек же должен приносить в этот мир – как сказать? – что-то дополнительное. При помощи денег можно довольно много принести в этот мир.

– И все?

– А что еще? Ну да, наверное, не все. Деньги, конечно, это рейтинг. Эквивалент, что ли, твоей ценности. Ума, если хотите.

– То есть если ты такой умный, то что ж такой небогатый? Это вы имеете в виду?

– Да.

– Странно.

– Что странного?

– У вас получается какой-то безрадостный список.

– Почему?

– Ну просто потому, что в нем не предусмотрена радость жизни. Казалось бы, деньги должны же не только пользу, но и радость какую-нибудь приносить. Это, конечно, моя точка зрения. Я просто думаю: зачем их зарабатывать, если они не радуют? Вы вообще жизни-то радуетесь?

– У меня есть друг, он мне как-то сказал: есть такое лекарство швейцарское, оно сглаживает эмоциональные пики. Оно так действует: не дает сильно радоваться, и наоборот – сильно печалиться. Это очень хорошая штука, когда работа, что называется, нервная. А я ему сказал: знаешь, мне такое лекарство не нужно, оно у меня в крови.

– То есть получается, что от природы вы нежизнерадостный человек? Ничто вас не может увлечь?

– Ну почему? Вот этим летом у нас была деловая встреча, мы гостей комбината вывозили на Рыбинское водохранилище. И там я ловил рыбу. Мне очень понравилось. Я хотел бы быть рыбаком.

– Вы в тридцать четыре года в первый раз в жизни ловили рыбу?!

– Да, а что такого? Я по природе не пожиратель жизни. Я не сторонник такого, знаете, к ней отношения, как, допустим, у людей в Москве.

– А что такого плохого у людей в Москве?

– Этот город... Как сказать? Он угнетает меня. Я там бываю часто по делам, и я не понимаю... Вот там у вас магазины есть, в них продаются какие-то безделушки по две-три-четыре тысячи долларов. И я смотрю на них и думаю: вот я довольно состоятельный человек, правда? Но я не могу себе этого позволить. Просто потому, что я не понимаю – в довольно небогатой стране откуда это все берется? Я сторонник разумного потребления. Я стал генеральным директором «Северстали» в девяносто шестом году. Первая иномарка, «Ауди», у меня появилась только в девяносто восьмом. «Мерседес», я на нем в Москве езжу, я купил весной. Охрана в Москве у меня появилась только в сентябре. Дом я собственный построил только в прошлом году. Я не пожиратель жизни, нет. Я этого не понимаю.

Вот вы говорите, у меня нет вкуса к жизни...

– Я не говорю, я спрашиваю...

– Тем не менее. Я что хочу сказать. Для меня вкус жизни – другой. Я вырос в провинциальном промышленном городе, понимаете? Вы знаете, что это такое? Это не Москва. Череповец – это даже не город. Это такой скорее рабочий поселок. В нем нет театра, нет цирка. Три дворца культуры, пять кинотеатров, и все. Я помню Череповец моего детства, хорошо помню. Четыреста грамм колбасы на человека, двести грамм масла. Вот и все радости. Мне первые джинсы купили в девятом классе. Я берег их. И это был вкус жизни. Я прекрасно помню, как родители купили цветной телевизор и какое это было событие. И это все было совсем недавно. А нынешняя молодежь ничего этого не помнит, не знает. Так что у меня больше вкуса к жизни, чем у них.

– Почему же? У них, наверное, другие просто радости. Может, и хорошо, что они ничего об этом не знают?

– Да нет же. Вот вы спросите у молодого человека в районе двадцати лет, кто такой Уинстон Черчилль?

– Зачем?

– Да затем, что они не знают этого! Никто не знает, кто такой Уинстон Черчилль! Я специально спрашивал. И я был просто поражен результатом. Ни один молодой человек этого не знает! Огромное поколение выпало из исторического контекста. Да что Черчилль! Они не знают, в каком году была Великая Октябрьская социалистическая революция. Это национальная катастрофа, понимаете? Как писал Юлиус Фучик, люди, которые не знают своего прошлого, обречены пережить его вновь. Нужно знать историю. Потому что с ее помощью можно избежать множества ошибок. А мы сейчас теряем национальную самоидентификацию. Мы открыты для культурной экспансии, беспомощны перед ней. Мы теряем наши традиции.

– Подождите, вы какие традиции имеете в виду? Лучина чтоб в хате горела? Оконце чтоб слюдяное? Матрешки резать из полена?

– А чем вам матрешки не угодили? Нет, я не призываю всех в лаптях ходить. Я говорю о том, что, если потеря национальной самоидентификации – это плата за повышение уровня жизни, я против такого уровня жизни.

– Знаете, я в последний раз такие слова слышал на комсомольском собрании в школе. Мы там обсуждали, имеет ли советский человек право носить джинсы. У вас богатое комсомольское прошлое?

– А как же? Я был старостой класса, членом комитета комсомола, работал в мандатной комиссии Фрунзенского района. Я был заметным, правильным мальчиком. В институте у меня не было ни одной четверки. Я – Ленинский стипендиат. Правда, я много прогуливал. Но как прогуливал? Я сидел в библиотеке. Мне это нравилось, поэтому я не ходил на занятия.

– Зачем же вы были таким активным комсомольцем?

– Как зачем? Зачем рыбы плавают в воде? Я искренне верил в светлое будущее. В то, что у нас передовой строй, прекрасная страна. Никто ж не говорил тогда, что давайте пойдем зарежем кого-нибудь. А говорили, например, так: давайте повышать эффективность труда. Что тут плохого? Разумеется, я не со всем соглашался. Я, например, спорил с преподавателями в институте. Я говорил: зачем мы наказываем за инакомыслие? Давайте спорить с этими людьми, давайте докажем, что у нас передовой строй. Одним словом, я был вполне увлеченным комсомольцем. Я больше скажу. Если бы сейчас был коммунизм, я бы наверняка заседал где-нибудь в парткоме.

– Вон оно как... Ну да что ж об этом говорить. Сейчас не коммунизм, а вы, как я понимаю, не в парткоме...

– Не в парткоме, да.

– А как вы стали генеральным директором комбината? Я слышал по крайней мере две истории, одна лучше другой.

– Любопытно.

– Вполне. Ну вот первая история, она такая лирическая. Дескать, родители повели вас как-то в фотоателье, и там фотограф посадил вас на стул, посмотрел и сказал: «Сидит прямо, как директор». И как в воду глядел: стали вы директором... Прямо плакать хочется от умиления, душат слезы.

– Ну вы не плачьте. Это так, ерунда, глупость, конечно. Это я журналистам как-то сказал, а они написали.

– А вторая история, она менее лирическая. Про то, что началась на заводе приватизация, ваучеры там, акции. И прежний директор Юрий Викторович Липухин вам тогда и говорит: Леша, там акции какие-то у рабочих, так ты выясни, пожалуйста, что это такое, ты ж разбираешься. А мы пока делом займемся. Вы и разобрались. Скупили акции, а потом на собрании акционеров тихо так подняли руку и сказали: вы извините, пожалуйста, товарищ Липухин, я вот, так уж получилось, теперь собственник вашего комбината. У меня основной пакет акций. Дедушки-руководители якобы вам говорят: Леша, ты что? Ты с ума спятил? А вы: да нет, извините, так уж получилось. Вы просили разобраться, я вот и разобрался...

– Ну как сказать? Эта история больше похожа на правду. Я был тогда первым заместителем генерального директора по финансам. Меня попросили в определенный момент сосредоточиться на этом вопросе, я сосредоточился. А что вы находите в этом такого? Я ж не нелегально этим занимался. Была создана специальная фирма с моим участием. Это утвердил совет трудового коллектива. Так что это была не самодеятельность.

Что же касается должности генерального директора, то я, поверьте, не чувствовал тогда никакой особенной потребности ее занимать. Так сложились обстоятельства. В девяносто шестом году вышел Закон об АО, который запрещал совмещать должности председателя совета директоров и генерального директора. Липухин сам предложил мне возглавить комбинат и остался на должности председателя совета директоров. Вот и вся история.

– Любопытно узнать, как вы теперь руководите комбинатом. Например, вы ходите по цехам?

– Я не хожу по цехам. Что мне там делать?

– Как это? А председательский «газик» пылил по проселку? А суровый взгляд руководителя? А указания на местах?

– Давайте честно. Вот зачем ходить по цехам? Две цели, собственно. Первая – продемонстрировать лидерство. Просто показать себя рабочим. Вот, мол, живой, видели его, не сбежал еще с нашими деньгами. Это, конечно, хорошо. Но как вы думаете, я многим себя здесь за день успею показать? Да я умру на этом показе. Вы представляете себе масштабы «Северстали»? И потом. В цех зайдешь, ну сколько там человек тебя увидят. Ну двадцать пускай. А их всего сорок пять тысяч. Это ж сколько мне надо ходить?

Вторая цель хождения по цехам – это, научно выражаясь, мониторинг производственного процесса. Вот мне Липухин говорит: ты мало ходишь по цехам. Не будешь ходить – правды не узнаешь. То есть я должен сам все посмотреть, чтобы бороться с враньем. Но это же абсурд. Если люди хотят соврать, они все равно соврут, хоть разбейся. Моя задача сделать так, чтобы им не нужно было врать. Я должен построить такую систему, при которой врать не надо, понимаете? А если я по цехам ходить стану, я такую систему не построю, у меня просто не хватит времени.

– А может, прав Липухин? Может, вы правды-то и не знаете? У вас, например, воруют на комбинате?

– Воруют. Много и охотно воруют. Но это не потому, что я по цехам не хожу. Поймите: воровать при нынешней системе ценностей рационально. Культура такова, что если ты будешь культурным и не станешь воровать, то просто останешься голым.

Смотрите, как это получается. Мне рассказывал, например, шеф полиции Нью-Йорка о таком принципе. Вот идет человек по улице, разбивает стекло. Ему ничего за это не делают, стекло не вставляют. Через неделю на этой улице уже будет несколько разбитых окон. Просто человек так устроен, понимаете?

Или я вот еще вам скажу. Где-то я, читал, или мне говорили... Неважно. Короче, в одном городе в России за несколько месяцев люди украли кинотеатр. Целый кинотеатр!

Растащили по частям. Весь! И никому ничего за это не было. Или вот была заметка у нас в местной прессе некоторое время назад. Заголовок такой: «Воруйте никель на "Северстали". Это выгодно и безопасно». Прямо такой заголовок. Ну так мы поставили там охрану. Теперь не воруют.

– Что, невыгодно стало? Или небезопасно?

– Настолько небезопасно, что уже невыгодно.

– А у вас не создается впечатления, что вы боретесь с природой? Некоторые полагают, что воровство – в природе русского человека.

– Это чушь. Русский человек прекрасно понимает, что воровать нехорошо. Он не вор, не идиот от рождения. Существует просто баланс между добром и злом в человеке, и существует среда, в которой он живет. Так вот, с балансом у русского человека все в порядке. Но среда говорит ему: да ладно! Воровали и будем воровать. Пили и будем пить. Все дело в системе ценностей. Ее надо менять.

– Каким, например, образом?

– Я вам скажу банальную такую вещь. Сделал человек что-нибудь хорошее, полезное, его заметили, поощрили. А этот украл – его посадили. Такие вот простые примеры, такие вот ценности. Но они создают соответствующую среду. Воровать в такой среде становится нерационально.

– Допустим. И каковы успехи?

– Воровать стали меньше.

– А пить?

– Пить меньше не стали.

– Выходит, ваши простые примеры не работают.

– Да бросьте. Я читал статистику. В тридцатые годы каждый четвертый рабочий в США выходил в понедельник на работу с похмелья. Или вообще не выходил.

– Кстати, в одном из своих интервью вы говорили, что русский и американский рабочие отличаются друг от друга. Русские рабочие представляются вам более культурными. Это так?

– Безусловно. Они не просто умеют работать. У них есть в труде личная заинтересованность. Наши люди добросовестнее, в них больше привычки к свободе, у них хорошие базовые ценности. Я, например, в России не встречал рабочего, который бы чего-нибудь не понимал.

– Но ведь воруют. И пьют.

– Воруют и пьют. Это правда.

– Что же изменилось тогда в России? Какой, извините, прок от добросовестности, от базовых ценностей, о которых вы говорите?

– Что изменилось? Я думаю, что у определенного круга людей появилась привычка к благосостоянию. Они ходят теперь в рестораны, ездят на «мерседесах», им это нравится. Мне кажется это очень важным. Это признаки общественного прогресса. Вспомните: в восемьдесят восьмом году умные взрослые люди еще обменивались мнениями по поводу ленинского плана коллективизации. Кого это теперь волнует?

Мне кажется, произошло самое главное: мы определились. Общество определилось с тем, что оно хочет выстраиваться как потребительское общество западного типа. Это немало. То есть таких людей, может быть, пока еще мало, но тем не менее. Мы, значит, должны постараться и вернуть остальным чувство сопричастности, чувство собственной значимости. Доказать тем, кто еще не ездит на «мерседесах», что они – дети империи. Что их труд имеет социальную значимость. Что они не просто камни ворочают, а строят прекрасный храм. Нужен правильный, искренний диалог с людьми.

– Интересное дело. Вы, значит, говорите о диалоге с людьми. Какой у вас может быть диалог с людьми? По цехам вы не ходите, никаких людей вы не видите. Я вот договаривался с вами об этом диалоге через вашу пресс-службу, и он состоялся спустя месяц. Его согласовывали с вашими творческими планами. Какой диалог? Вы для людей – мифологический персонаж. Вас не существует на свете.

– Это правда. Я мифологический персонаж. Но меня показывают людям по телевизору. Или передают им в записи. Вы считаете, этого недостаточно?

– Я не знаю, вам виднее.

– Ну я вот выступал недавно перед людьми в Череповце, на площади. На Новый год. Правда, была еще запись этого выступления, я не знал, смогу ли приехать. Но приехал, выступил. И что толку? Знаете, как меня объявили в микрофон?

– Не знаю. Как?

– Ладно, не будем об этом.

– Почему?

– Нет, не хочу я об этом говорить.

– Послушайте, это глупо же. Все равно уже объявили.

– Сказали: к нам на праздник пришел хозяин.

– И вам не нравится?

– Не нравится.

– Это почему?

– Прежде всего потому, что я здесь не хозяин.

– Вот это новости! Это как же не хозяин? Вы, насколько я знаю, весьма влиятельный человек.

– Как сказать? На комбинате я очень влиятельный человек. Самый влиятельный.

В Череповце я – весьма влиятельный. В области – вполне влиятельный. В России, наверное, не вполне.

– Ну, стало быть, глупо спорить с тем, что люди в Череповце называют вас хозяином.

– Не глупо. По целому ряду причин. Это вечная русская привычка. Хозяин-барин. Царь-батюшка. Оно, может, и греет кому-нибудь слух, но из этого слишком много следствий. Ворота не закрываются, кто виноват? Хозяин. А дальше – еще хуже. Дальше психология уже. Кто будет чинить? Хозяева пусть разбираются. Отсюда отсутствие в русском человеке привычки брать ответственность на себя. Нет, я не хочу, чтобы меня называли хозяином. Хозяевами здесь должны быть люди, которые тут живут.

– Ну это, знаете ли, прописные истины. Оно, может, и так, но только ваш удел – быть страшно далеким от этих людей-хозяев.

– Почему? У меня вот теша – электрик пятого разряда. Она ходит в баню, оттуда приносит все слухи.

– И что за слухи?

– Известное дело: трали-вали пассатижи. Мордашова забирают в Москву, в правительство.

– Именно так – «забирают»?

– А как вы хотите? Власть в России имеет для людей сакральное значение. Туда не ходят, туда забирают. Как на небо.

– А вас что, забирают?

– Никуда меня не забирают. Со мной об этом никто не говорил. Да я и не хочу. Там, во власти, другая система ценностей, другая жизнь, она мне не нравится. С другой стороны – это еще и отсутствие свободы. Я вот и сейчас хожу с охраной и не могу, например, себе позволить пойти куда угодно. Хорошо еще, что мне и не хочется идти туда, куда я пойти не могу.

– Это аргумент. Но ведь, с другой-то стороны, вас ведь никуда пока и не звали?

– Не звали, это верно.

– А вам хотелось бы тем не менее влиять на правительство, на власти?

– Зачем?

– Как зачем? Ну я вот по крайней мере читал в «Эксперте», что есть еще некоторые проблемы у делового сообщества, у элиты, так сказать. Что деловая элита должна выстроить свои отношения с властями таким образом, чтобы были в конце концов созданы благоприятные условия для ведения бизнеса. Разве это не так?

– Послушайте, ну как ваша правая нога решает вопросы с левой?

– Не знаю, они там сами как-то разбираются.

– Вот видите. И здесь такая же история. Власть – часть элиты. Государственная машина – часть элиты. Государственные чиновники – тоже элита. У нас общие интересы. Это нормальный, естественный процесс. Вот мне, например, не жалко платить налоги городу Череповцу. Я живу здесь, мне приятно. Я участвую в распределении бюджета. Области платить налоги мне, конечно, менее приятно, она большая. Про федеральный бюджет я вообще сказать не могу. Это нечто неосязаемое для меня.

Но тем не менее это не проблема, поверьте. Была бы общая идея. И возникнет тогда социальная ответственность элиты, никуда она не денется.

– А она есть, эта идея-то?

– Есть. Взять хоть русский мир – чем не национальная идея? Это наш мир, мы хотим помогать ему, нам в нем комфортно. Это наш мир, это наша страна, это наш город. Чем плохая идея?

– Идея хорошая, что и говорить. Я вот еще хотел бы спросить у вас напоследок. Вы зачем работаете?

– В смысле?

– Ну зачем вы мало спите, к восьми приезжаете в офис, не помните своих снов, не ездите на рыбалку?

– Для счастья.

– Для счастья?

– Да, для счастья. Чтобы все было хорошо.

– Не надоедает?

– Нет.

– А бывает, что хочется бросить все к черту?

– Так бывает.

– Долго?

– Как правило, не больше пятнадцати минут.

– Спасибо, Алексей.

– Да не за что.