Он один из немногих людей в стране, а на нашем телевидении, может быть, даже единственный, на ком безупречно сидит визитка. Уйдя с должности генерального продюсера НТВ, только выиграл: его последнюю работу – документальный фильм «Живой Пушкин» – уже сегодня называют главным претендентом на «ТЭФИ» будущего года. А с другой стороны, некоторые депутаты Госдумы потребовали привлечь автора к ответственности за очернение образа поэта. Есть на что разозлиться: Парфенов рассказал про пушкинскую дуэль почти так же, как это сделал бы Тарантино. В результате сериал стал едва ли не единственной телепередачей о Пушкине, которую можно было смотреть.

– Сколько времени ушло на подготовку фильма «Живой Пушкин»?

– Три месяца и четырнадцать командировок.

– Это правда, что вас и вашу группу при съемках фильма о Пушкине в Африке туземцы ограбили?

– Правда. Ночью в саванне машину остановили люди с «калашниками» и обчистили.

– До нитки?

– Ага, называется, голым в Африку пустили – я остался в шортах и футболке. И понял, как хрупка современная цивилизация: только что я был хозяином положения – кредитные карточки, билет в бизнес-класс, забронированные номера в «Шератоне», нанятая машина, черный нурек, который таскает багаж (как это – белый человек несет багаж?). И через пять минут у тебя ничего нет. Пришлось все заново покупать, все документы восстанавливать. Только очки я решил больше не заводить. Давно хотел сделать операцию, и если сейчас куплю новые очки, то снова привыкну. А так я сейчас мучаюсь, вижу плохо, зато все время помню про операцию.

– Машины не тормозили, люди пальцем не показывали, когда вы, изображая из себя Пушкина, шли по Невскому проспекту: в визитке, нафабренный, импозантный человек, который что-то там говорит?

– Ну, конечно, показывали. И, разумеется, гораздо лучше, когда этого нет, поскольку краем глаза ты все это замечаешь. Ну так что, топнуть ножкой и сказать: «Уйди, русский народ, ты мне мешаешь»?

– Все привыкли к искрящейся улыбке на вашем лице. Но когда вы рассказывали о смерти Пушкина, у вас было такое перекошенное лицо, что показалось, будто вы переигрываете.

– Когда тема предполагает минор, я могу, конечно, что-то и сыграть. Но не настолько. Тут скорее эманация места. Музей-квартиру Пушкина на Мойке для нас ведь не закрывали специально, мы снимали, когда все посетители уходили. Стоишь в этом кабинете, у этого багрового, цвета запекшейся крови дивана, ночь, полумрак, освещение – лишь несильный луч от телекамеры. И ты не просто рассказываешь об этой смерти, будто стоял одним из двенадцати присутствовавших при кончине Пушкина. Ты физически ощущаешь эту атмосферу. Я сам увидел только на экране, какие у меня белые губы, – просто отлила кровь от лица. А потом съемочная бригада ушла. Я пошел переодеться, а возвращаться надо было через эту комнату – но я уже один! Один, ночью, в этом месте. Я проскочил как можно быстрее и с одной мыслью: «Только бы не посмотреть в тот угол!»

– Вы с самого начала знали, что поедете на лошади, спуститесь по Нилу среди бегемотов?

– Нужно было сделать телепушкиниану по-энтэвэшному. Мы не можем показывать свечку, дрожащую на ветру, листву берез, сквозь которую просвечивает небо, неохватные дали. Мы должны быть информативны. Кто хочет академичности, может сам все прочитать и узнать. Мы делаем свои передачи, чтобы было интересно и подросткам. Телевидение не может быть немодным. Нужны «камешки в сегодняшний огород», требуется сегодняшняя интонация. И скорость сегодняшняя: нельзя в наше время делать паузы для придыханий, показывать долгие, полные невысказанной тоски экранные планы – у людей закипает чайник на кухне, надо сходить пописать, в Интернет залезть, у видика лежит две кассеты с фильмами, их надо уже завтра отдавать, наконец, еще десять каналов, которые можно попереключать! Придыхания и туманные дали возможны, но, извините, за госбюджет, а на коммерческой кнопке – нет.

– Но зачем же нужно было косточками черешни плеваться, рассказывая о дуэли?

– Примерять на себя манеры Пушкина и героя повести «Выстрел» – наверное, дерзость. Но я бы хотел напомнить, что в силу определенных обстоятельств у нас не было возможности взять интервью у главного героя и что-то пришлось брать на себя. И я же не сразу оборзел, я по капле выдавливал из себя застенчивого...

– Вы – застенчивый?!

– Понимаете, ведущий рискует и в самый первый раз, появившись на экране и говоря: «Добрый вечер». Зритель может его не принять – кто ты такой, чтобы всей стране говорить «Добрый вечер»? Ты, может, наоборот, весь вечер людям испортил! И потом, когда ты пытаешься идти дальше, меняться, нет гарантии, что это будет принято, что не подумают: а не больно ли много он на себя берет? Я ведь не могу, как Жириновский на митинге в Белгородской области, рявкнуть с экрана: «Всем стоять! Молчать! Меня слушать! Я счас про Пушкина рассказывать буду!» В нашей изначально нескромной профессии это страшная проблема: а вдруг при твоей попытке дерзнуть окажется, что «на рубль амбиций, на грош амуниций»?

– Что вы делаете сегодня?

– Восемь серий, с 92-го до 99-го года, «Намедни». Выйдут в ноябре – декабре, под 2000 год. Мне об этом первым сказал Женя Киселев, что все это уже история. Я подумал: да ну, не может быть. Мы составили список феноменальностей, и вижу: тамагочи, фальшивые авизо, экспорт и реэкспорт цветных металлов, Клинтон появился, заиграл на саксофоне, расстрел «Белого дома», теннис – как царский вид спорта, Черномырдин появился – да, действительно уже история. Просто очень быстро все идет, год за пять. Резко рванули в капитализм, потом с 17 августа стремительно прожили эпоху великой депрессии. И сейчас опять входим в эпоху новых тектонических политических сотрясений. Все это с какой-то дикой скоростью.

– А сами вы не устаете с такой скоростью жить?

– Я после съемок компьютерной графики для «Намедни», где меня «врисовывали» в кадры кинохроники, уже ничего усталостью не считаю. Устаешь ведь от монотонности. Для ролика с Фиделем Кастро 64 раза прикуривал сигару. Я некурящий вообще! Я был на месте Брежнева, нужно было подняться, правильно повернуться, правильное количество времени задержаться, точно перекрывая Брежнева, успеть пыхнуть. Я после этого смог только снять костюм и прямо в студии лег затылком на холодный бетон, и все.

– Не хотелось все бросить?

– И что я потом буду делать? Я ж ничего не умею, кроме этого. У меня узкая специализация – писание вкадровых и закадровых текстов на неполитические темы, мне ж никуда больше не трудоустроиться, только здесь.

– Вы представляете себя в другой телекомпании?

– Нет. НТВ сейчас давали «ТЭФИ» как телевидению двадцать первого века. Где же еще работать? Еще полтора года – и на другом месте останешься в прошлом веке. Телекомпания, наверное, должна быть, как правило, частной и работающей, с одной стороны, на прибыль. А с другой – в нашем деле, сверхпубличном, репутация – это тоже прибыль. Потому что невозможно, дискредитировав себя, ждать, что принесут рекламу. Скажут: «Эти жлобы захватили кнопку на телевизоре, чтобы наживать чистоган, преследовать свои корыстные интересы и разрушать общественную нравственность». Кому нужна телекомпания с таким реноме?