Биографическая справка

Леонид Парфенов родился в 1960 году в городе Череповце Вологодской области. В 1983 году окончил факультет журналистики ЛГУ, печатался в «Огоньке», «Правде», «Советской культуре» и «Вологодском комсомольце», работал на областном Вологодском телевидении. В 1986 году Парфенов был одним из организаторов рок-фестиваля в Череповце; с 1986 года работает на Центральном телевидении, с 1988 года – на АТВ; с 1993-го – на НТВ, автор и ведущий программы «Намедни». С 1997 по 1999 год занимал должность главного продюсера НТВ. Лауреат премии ТЭФИ. Женат, двое детей – сын Иван 12 лет и дочь Мария 8 лет.

Друг Жванецкого

– В январе вам исполнилось сорок лет. В «Коммерсанте» вас поздравил Жванецкий. Не просто, надо сказать, поздравил. Вы не обиделись?

– Мне было приятно. Во-первых, сам Жванецкий. Во-вторых, моя память вызывает похвалу человека, сформулировавшего «Ну, чего я не помню, я забыть не могу». В-третьих, Михал Михалыч до сих пор помнит мои довольно скромные туфли, которые произвели на него необыкновенное впечатление. Сейчас, увы, лучшее их время прошло. Ну, не без сарказма сказал, но я вообще не слышал, чтобы Михал Михалыч о ком-то говорил хорошо. И это правильно, у него профессия такая – про всех говорить плохо. Когда-то он хорошо говорил о Ельцине, и это неловко было слушать. А насчет фразы, что работать со мной легко (искреннее спасибо!), а дружить невозможно, так покажите мне хоть одного друга Жванецкого.

– Долго ли вы своих героев снимаете? Наверное, за это время у вас с ними складываются особые отношения, не всегда, думаю, лучезарные?

– Жванецкого снимали долго. Я предложил ему название «Весь Жванецкий» и формат в мае 97-го года, в день дефолта мы закончили снимать, а осенью 98-го вышли в эфир. Я работаю очень истово. Пока что-то делаю, только этим и живу. Потом меня спрашивают: «Ну и как ты теперь к нему относишься?» Знаете, когда яснополянских крестьян спрашивали, как они относятся к графу Льву Николаевичу, те отвечали: «А какое мы имеем право к их сиятельству как-то относиться?». Я же не отсебятину делаю. «Фактологическое телевидение» – такое понятие придумал Добродеев.

– Получается, факты – ваша профессия?

– В широком смысле слова «факт». Для Жванецкого я впервые предложил такой телевизионный формат: полное собрание сочинений. Мы ведь не просто собрали архивные записи, он все написанное переговорил заново. Старые листочки с текстами разглаживались утюгом – иначе невозможно было прочесть. «В греческом зале» был когда-то просто переписан от руки и отдан Райкину. Пришлось расшифровывать райкинскую запись, и Жванецкий читал эту расшифровку. Представьте, зал Политехнического, он начинает: «Дали бабам второй выходной, так они вконец с ума посходили». Зал молчит – ведь это в каком году у нас пятидневная рабочая неделя введена была! Он продолжает: «Тут меня моя потянула на вернижас...» Опять молчание. Он дальше: «А там в греческом зале...» И тут с амфитеатра покатилась волна аплодисментов – узнали! Он прерывается: «Кхе! Это как в джазе – я уже вышел на тему, я уже могу раскланиваться». Мое отношение в том, что я предложил заново прочесть все с самого начала.

– Но только отбор материала, без комментариев – не мало ли этого? Не в случае Жванецкого, так с Пушкиным или Солженицыным?

– Меня больше волнует, какой получается продукт. Мне хотелось бы дожить до 200-летия Гоголя в 2009 году. Мне есть что сказать по поводу того, как он правильно делал «спагетти болоньезе». Мое отношение к материалу в том, что, например, в «Пушкине» о «Послании в Сибирь» сказано вскользь, а о том, кем и сколько выпито в России «Вдовы Клико» урожая 1824 года – именно такие три бутылки Пущин привез в Михайловское, – подробно.

– А Пушкин в совместной работе вас не разочаровал?

– Ну, я вообще-то и раньше его читал, и Вересаева читал. Я знал, что будут камушки в современный огород, многое будет созвучно нам – например, как они с Вяземским в шесть раз увеличили гонорарную ставку. Знал: надо выбирать такие параллели, но я не предполагал, что их будет так много. Можно было взять вообще все о Пушкине, и это все могло трактоваться как рассказ о современности. Главное для меня – сделать модный телепродукт, не поступаясь темой. Я работаю на метровом коммерческом канале, а телевидение должно быть массовым. Вот все это лето шли повторы «Намедни», и рейтинг у них был очень высокий – выше, чем у программы «Время». Мы давно привыкли, что наши новости набирают зрителей больше, чем у коллег, но то, что наши «старости» собирают больше, чем их новости, – это ошеломило.

Роды кенгуру

– Вы просчитываете успех ваших программ, прикидываете рейтинг?

– Понимаете, когда находишься внутри процесса, из него нельзя выпадать. Очень часто, например, фатальным оказывается собкорство за границей – человек возвращается в тот год, из которого уехал. Он не так интонирует, не тот держит темп. Это надо все время чувствовать. Вот мы сейчас делаем цикл о трехсотлетии империи. Достаточно сказать, что мы в Нескучном саду восстанавливаем Ледяной дом для серии про Анну Иоанновну. Мы пилим лед из пруда и строим дом, но вот не восстановим, к сожалению, крышу. Она получилась бы очень тяжелая – это опасно. Я вообще думаю – вранье, что там каркаса не было.

– А почему вы так привязались к этой крыше? Так уж обязательно надо ледяной дом строить?

– Конечно, обязательно! Ведь это жизнь, а не научпоп! Я буду показывать, как пилили ледяные глыбы, как дом из них складывали...

– А показать иллюстрацию, компьютерную модель – нельзя?

– Тогда гербарий получится! А интересна жизнь; людям она интересна, широкой публике. Если же говорить о публике узкой, то и ей интересен именно «хэнд-мэйд» – сделанное руками. Лед, например, мы гладили раскаленным утюгом, чтобы он был прозрачным и все неровности исчезли. У нас там, конечно, и компьютеры будут, но не в этих эпизодах. Я знаю, как надо снимать и что делать, чтобы человек эту историю про империю смотрел в прайм-тайм, когда по другим каналам идут детективы или концерт Игоря Крутого.

– Вообще, хотелось бы смотреть в прайм-тайм не только старое кино и новую эстраду.

– Но «Клуб путешественников» не может идти в прайм-тайм! Да, на Западе может, но у них ведущий не в студии сидит – он путешествует, он сам роды у кенгуру принимает, у него руки по локоть в крови, и он нам показывает, как там в сумочке детеныш копошится! Вот тогда люди будут смотреть. А просто с картинками из подбора – пожалуйста, в 16 часов, это время нашего просветительства. Вечером надо другое, то, что руками можно потрогать. Телевидение прайма не может быть вторичным. У нас ведь журналистика всегда была вторичной, все эти корифеи пера только свое отношение к жизни подавали, а не жизнь.

– Вы почему-то сильно советскую журналистику не любите, да и о ее представителях говорите без пиетета.

– Вот какой-нибудь старой, дореволюционной выучки журналист мог весь день ходить по городу, вокзалы проверять, с людьми разговаривать – кто куда едет, что везет – и с ними в путь отправляться за физиологическими очерками. А теперь представьте советских корифеев пера с их ранним брюшком. Они что, по городу шнырять будут? Как они писали свои рассуждения: приехал с халтурных выступлений перед читателями в Архангельске, а его на вокзале не встретила редакционная машина, пришлось брать такси до Столешникова, а таксист сдачи не дал. Строчит комментарий «Как упали нравы!». Велика ли цена нашим международникам, которые писали вечное «Лион – город ткачей» или мечтали попасть в Лейпциг на фестиваль короткометражных фильмов. У меня нет к ним злости или зависти, просто по ремеслу это очень плохо.

– А как корифеи к вам относились, не обижали?

– В 90-м году один видный советский политобозреватель кричал на меня в останкинском лифте: «С чего вы решили, что вам все позволено!» Тогда уже закрыли «Взгляд», закрыли мои первые «Намедни», шедшие на АТВ. И я знаю, за что закрыли. Оттого что говорил пассажами: «В 45-м году русский Егоров и грузин Кантария водрузили знамя победы над Рейхстагом. Ровно через 45 лет другому русскому и другому грузину не простили, что они это знамя позволили спустить. 20 такого-то декабря Шеварднадзе подал в отставку». Кравченко мне после этого фразы говорил: «Ну, тезка, это чересчур». Было ясно, что не информационный повод его не устраивал, а стиль этот с заходом из-за печки, этот глум, выверт. Насмешка не прощалась.

– Как же и где вы научились работать по-другому и вообще, где именно учились главному?

– Но тогда можно было, например, читать. Ведь печатали все, и Марков не настаивал, что он лучше Бунина. А когда я учился в университете, то жил в общаге с болгарами и на болгарском перечитал кучу современной западной классики. Хотите, я вам напишу по-болгарски «Джон Апдайк. «Кролик, беги». Я смотрел в Софии фильм «Косата» – «Волосы» Милоша Формана, в Варне – «Апокалипсис сегодня» и «Пролетая над гнездом кукушки» – все с болгарскими субтитрами. Ничего этого у нас тогда не показывали. Зачем теперь мне этот язык? Иногда шутя говорим на нем с Киркоровым.

– Ну а именно телевизионной профессии кто вас учил?

– Никто определенно. Смотрел вокруг. Был Бовин, который умел ясно говорить, и он отличался этим от всех международников. Были «Веселые ребята» Кнышева и Крюкова. Их коллаж имел иное качество, понятно было, что это настоящее телевидение и никто другой так делать не может. Разница между «Музобозом» и «Музыкальным киоском» – огромная, а ведь это передачи об одном и том же. Главное различие – в то время считалось важным, что делать, а нам было важно – как. Когда мы начинали, то понимали: мы иные – другой темп, другой драйв, другой язык, негативизм, отстраненность, ирония, невозможность пафоса. Мы привлекали, впитывали другой опыт, собственные ощущения, кино, андеграунд, моду, подсмотренное на Западе. Все на свете. Уже не понять, кто что лично привнес. Что именно дали новому телевидению, например, два кандидата биологических наук – Эрнст и Лобков. Но дали. И получилось ТВ 90-х – коллективный труд.

Пистолетом Дзержинского

– Вы объявили себя Дедом Морозом, стали главным специалистом по встрече Нового года. Вы один из родителей «Старых песен о главном». По вашей, как я понимаю, инициативе я обречена всю жизнь слушать в Новый год песни, которые уже слушала. Сколько себя помню, Гурченко пела про пять минут, похоже, что и после моей смерти будет. Ненавижу эти пять минут, ненавижу «эту гадость – заливную рыбу». Вы уверены, что народ вечно готов слушать одно и то же десять, двадцать, пятьдесят лет подряд?

– Я вам прямо скажу: у меня нет других идей.

– Вот нашла в старой «Светской хронике» фразу: «Парфенов с Градским спорили, кто лучше – Брайан Адамс или Стинг». Значит, для себя – Стинг, а для народа – вечная Пугачева.

– Но Брайан Адамс и Стинг не собирают новогодней телеаудитории. Если вы перешли у себя на кухне с картошки на авокадо, то большинство аудитории все равно предпочитает картошку с помидорчиком и сметанкой. Те люди, которым нужно что-то иное, вообще не встречают Новый год у телевизора, как и дети, которые слушают Земфиру и «Мумий Тролля». Взрослые не выдержат того, что поют Земфира и «Мумий Тролль». А вот Лагутенко, поющий «Миллион алых роз», – это хоть как-то освежает. У меня, повторяю, нет других идей. У меня была только одна идея – «Старые песни о главном».

– Вы, как многие уверяют, теперь наш главный знаток советской эстрады. Всего Хиля перепеть можете. Это поза, глум такой?

– У меня к нашей эстраде самое трепетное отношение. В эстрадных песнях время передано с большей непосредственностью, смачностью, яркостью, нежели в чем-нибудь другом. «Я люблю твой ясный взгляд, простую речь, я люблю большую дружбу наших встреч», «Верят девочки в трудное счастье» или «И девчонки к новоселью подарили нам трюмо». Это лубок, и у каждого времени – свой лубок. Тут время передается точнее, чем в кинохронике, модах, архитектуре. И раньше то же самое было. Вот есть портрет Иды Рубинштейн работы Серова и «Ваши пальцы пахнут ладаном» Вертинского. Одно время. Но про «пальцы пахнут ладаном» ничего объяснять не надо. Это всем понятно без комментариев про декаданс.

– Что же, новые песни – уже не лубок?

– А сегодняшняя эстрада не общенародная. Нельзя, как раньше, взять да исполнить главные хиты сезона. Непонятно, что в новогоднем случае хит, – у телевизора сидят люди, которым от 30 до 70, а кассеты покупают те, кому от 13 до 18. В результате каждый год – мучение. Все придумывают что-то одновременно и современное, и традиционное. Получается каждый раз игра с переиначиванием. Есть, конечно, бесспорные величины – как Алла.

– Пугачева для вас – бесспорная величина?

– Конечно! Это первая актриса моей эпохи. Просто «счастье жить в одно время». В моем массовом жанре она – все. Общение с ней – это удовольствие и роскошь моей профессии. Мне с ней работать, как кому-то личный маузер Дзержинского подержать.

Как нам обэкранить историю

– Почему в своих «Намедни» вы предпочли достойной роли самостоятельно мыслящего историка скучную роль архивариуса – коллекционера фактов? В вашей «мелкой нарезке» событий теряется драматизм истории, ее масштаб.

– Мне кажется, что вы представляете какой-то советский подход к истории. Мне ближе по Довлатову «сочувствие жизни в целом». Смена фикусов на традесканции, бархатных штор на льняные, оттоманки на журнальный столик – это эпоха. Мое отношение к ней складывается в отборе фактов, в отделении важного от неважного. Хочется ухватить суть, понять, что в событии было феноменального, что оно добавило нового к нашему общему опыту. Мне еще про прошлые «Намедни» говорили: как вы могли мини-юбки поставить рядом с Пражской весной? Но мне, правда, кажется, что когда страна переходит с подгузников на памперсы – это событие не менее значительное, чем прием России в МВФ.

– Те шесть лет, которым посвящены ваши последние «Намедни», – годы тяжелейшего эмоционального напряжения. Неужели можно, не проявляя собственного отношения, рассказывать, например, о расстреле Белого дома?

– А я свое отношение передал в комментарии: на следующий день брачующиеся начали фотографироваться на фоне расстрелянного парламента. Я был в Буденновске. Я шел по улице, по которой гнали 1100 человек на окраину, объяснял этот маршрут. Вот больница, которую всю разворотили, когда брали штурмом. Сто долларов, которые басаевцы давали, если их останавливали на блокпостах, пока они добирались до Буденновска. Вот кадры с Черномырдиным. Его лицо, когда он просто не знал, как обратиться к Басаеву. И этот его крик: «Шамиль Басаев, ты меня слышишь?» По-моему, все это – очень самоговорящий материал. Не писать же, как «золотые перья» советской школы: «Вдумайтесь! Впервые Россия распята исламским терроризмом! Стыдно!» Этого я не смогу никогда. Хотя, возможно, кто-то и думает, что именно так передается драма истории.

– Почему вас заинтересовала сейчас именно имперская история, и с какого времени вы начинаете ее отсчет?

– Можно считать с начала политики Петра. 1700-1701 год – начало Северной войны. Есть и 300-летие Петербурга. Здесь все интересно: и катальные горы в Ораниенбауме, и восстание Черниговского полка, и кавказские войны, и взаимоотношения с Западом – все про нас. Вопрос в том, как это все, как у нас говорят, «обэкранить», как сделать телегеничным. Это не настолько сложно, насколько трудоемко. Первые серии надеюсь выпустить осенью.

Молодые и знакомые

– Не кажется ли вам, что сейчас, когда все старые песни перепеты, с Запада экспортированы все телепрограммы и ваше поколение справилось со своей исторической задачей – сломало советские телевизионные стереотипы, пришла пора новых людей?

– Вот если посмотреть на эстраду, а сравнение ее с телевидением корректно – это две сферы культуры, выражающие массовые настроения, где вертятся достаточно большие деньги, – то там идет стремительная смена стиля. Эстрада становится разнообразнее, технически оснащеннее, точнее учитывает современные веяния, различные настроения и ожидания публики. В телевидении этого не происходит. Поколение демидовых по-прежнему остается молодым и диктует моду, хотя десять лет подряд быть главным модником ненормально. Но следующее поколение все делает так же, как мы. Единственная разница: мы ящик выбирали как образ жизни – или сделать что-то в жизни, или не сделать, пан или пропал. А для «первых перьев» программы «Сегодня» – им между 25 и 30 – профессия не судьбоносна. Они гораздо больше ценят свою хорошую зарплату, свою небольшую, но хорошую машинку, возможность ездить, одеваться. То есть больше ценят не саму профессию, а то, что она им дает.

– Но это нормально.

– Они не хотят становиться начальниками, прыгнуть выше головы, изобрести порох, пробиться и пробить. А мы все головой лед пробивали. С одной стороны, это хорошо и для них – ценности частной жизни и все такое, и для нас – спокуха, в ближайшее время нам ничего не грозит, никто не скажет: «Дай-ка я лучше скажу про Пушкина, чем этот придурок. Долго он еще будет строить из себя энтэвэшного Луначарского». С другой стороны, хочется, чтобы тебе кто-то на пятки сзади наступал. Но активно действующее поколение – наше. Между 35 и 45. Я ровесник Добродеева, чуть старше меня Киселев и Дибров, чуть моложе Фоменко.

– Но ситуация должна сначала устояться, а уж потом наскучить. Вот тогда ее и начнут ломать. Стиль – это не лабораторное изобретение и не придумка отдельных людей. Стиль, мне кажется, откуда-то спускается, а отдельные люди его чувствуют, ловят, воплощают.

– А вы еще спрашиваете, почему по-старому Новый год встречаем? Грядет Новый год, а никаких новых мыслей не приходит. Никому не приходит. Никакого нового стиля Нового года никто пока не придумал.

Цена билета в Венецию

– Вы справляли свое сорокалетие?

– Нет.

– А подводили личные итоги?

– Все, что я сейчас говорил, и есть итоги. Я не часто об этом задумываюсь.

– У вас есть какие-то жизненные цели – материальные, например?

– Материальных нет. Я свои материальные запросы удовлетворил. Так, как я живу сейчас, – мне больше ничего не надо.

– То есть у вас есть дача, есть квартира в Москве, и этого достаточно?

– Да. Мне кажется, в Москву надо приезжать и что-то в ней делать, а жить лучше за городом. У меня сейчас есть эта возможность. Я приезжаю в город, встречаюсь с группой, снимаюсь. А в остальное время сижу и пишу. У меня есть ощущение, что я делаю какое-то современное дело на том уровне, на который хотел бы претендовать. А если просто зарабатывать – то это не бог весть какие деньги. Они очень неплохие, но смешные для бизнеса.

– Больше ничего не хочется?

– Шестой год собираюсь полететь на карнавал в Венецию. Это не очень дорого для работающего человека. Мне ведь не надо обязательно летать бизнес-классом, достаточно, что я «экономом» могу полететь куда угодно. Но каждый февраль не получается. Работа.

– Это хорошо, когда много работы?

– Хотелось бы устроить так, чтобы было много работы, но я бы мог ее сам распределять.

– Разве у вас есть нормы?

– Нет, но так складывается. Знаете, когда выходила передача «До и после полуночи», Владимира Молчанова вся страна узнала с одного эфира в месяц. Теперь такого не бывает. Эфир бывает раз в неделю, а лучше – почти каждый день. У меня, к сожалению, уже два сезона нет регулярного эфира. Но всю вторую половину декабря я выходил каждый день, а 30-го и 31-го – два раза в день.

– Признайтесь, вы трудоголик.

– Нет. Вернее, не знаю, я просто не пробовал жить без работы.

– Политические передачи для вас принципиально невозможны, или в этой сфере все места уже заняты?

– Просто политика, мне кажется, не главное. И боюсь, вы-то имеете в виду не политическую журналистику, а пропаганду и агитацию. Но жизнь меняется по своим законам, а не потому, что СПС набрал или не набрал энное число голосов. Разве отношение к либеральным ценностям в России меняется оттого, что их провозглашает блок, преодолевший пятипроцентный барьер? Например, все наше телевидение весьма либерально, оно все утверждает либеральные ценности.

– Независимо от того, кого какой канал топит?

– Независимо. Если, разумеется, какой-то канал не оставят единственным. Я могу считать, как и всякий современный телевизионщик, что сам борюсь за правое дело и провозглашаю либеральные ценности. Я вот первый сделал «Пушкина» без придыхания, без гусиного пера и колеблемого пламени свечки. Пять серий про Пушкина без свечки – такого еще никогда у нас не было!

* Блицопрос

– Какими вы хотели бы видеть ваших детей?

– Свободными.

– Какой мотив твердите, когда особенно счастливы?

– Из полей доносится: «Налей!»

– На что вам не хватает времени?

– На покой и волю.

– А денег?

– На то же самое.

– За что вы любите людей?

– За все.

– А вопреки чему?

– Вопреки всему.

– Лучший способ снять напряжение?

– Душ, потом ужин с вином.

– Ваше любимое чтение?

– Люблю рассматривать альбомы.

– Чему вы так и не научились в жизни?

– Всему, кроме писания «вкадровых» и «закадровых» текстов.

– Ваш любимый город?

– Вот это трудно сказать. По-разному бывало. Есть какие-то непростые отношения с Питером, любил Венецию и город Белозерск Вологодской области.