Леониду Парфенову не слишком нравится его нынешняя телевизионная аудитория.
Елена Ланкина

– Леонид, во что все-таки играет «Намедни»? В итоговую передачу, аналитическую?

– Нету меня никакого определения. И вообще я не знаю, что такое все эти жанры, поскольку никогда не любил журфаковскую науку. Я пытаюсь делать то, что представляю как сегодняшний телевизионный продукт.

– Но теперь вы не свободный художник, а сотрудник информационного ведомства, поставленный в рамки определенного тайм-слота...

– Я всегда работал по информационному ведомству. И когда про Николая Первого рассказывал. Какая разница, случилось событие неделю или сто лет назад? Это все равно информация.

– Какие задачи ставили перед вами, предлагая эту программу?

– У меня не было соцзаказа. Я предложил некую модель в определенной эстетике, и мне сказали «да».

– «Намедни» начинается в 20.00, вы работаете на одном поле с Ревенко и Киселевым. Это, на ваш взгляд, удачное время?

– Может быть, лучше было бы выходить в десять вечера. Аудитория была бы моложе. Средний возраст зрителей программ, которые принято называть «итоговыми аналитическими», неуклонно стремится к шестидесяти. Нужно быть определенным маньяком информации, чтобы их смотреть, и должно быть еще старое, советское отношение к телевизору, как к Совинформбюро, которое скажет, что «в четыре часа утра без всякого объявления войны...» Главное сообщат, а заодно и «линию» дадут, как к этому относиться. Таков самый преданный и активный зритель аналитических программ.

– На подобную аудиторию вам неинтересно работать? Тинейджеры, подсевшие на MTV, были бы лучше?

– Да ради бога, не только же MTV они смотрят! Если и есть сейчас какие-то отклики зрителей, то только в Интернете, а там, как правило, молодежь.

– И что пишут о «Намедни»?

– Всякое. И в том числе, что «кульная» программа. От слова «cool», что лично я считаю похвалой. Человека, употребляющего вместо привычного «отличный» слово «cool», труднее удержать у телевизора, где идет информация, чем многих других.

– Нужны ли вообще сейчас «итоговые аналитические»? Что это – общемировая практика, которой мы пытаемся следовать?

– В том виде, который практикуется у нас, эти программы можно считать сугубо национальным русским явлением, идущим от того огромного значения, какое придается у нас новостям. Телекомпании не зря всегда делились у нас на службу информации и все остальное.

– Вам не кажется, что народ уже устал от информационного прессинга?

– Откуда вы знаете? Посмотрите рейтинги – не похоже, что устал.

– А можно ли доверять рейтингам?

– А ничего другого не придумано. Наверное, в них есть погрешность, но она сказывается на всем, а не только на тебе одном.

– И вы рейтинги смотрите?

– Конечно. Не могу же я просто самовыражаться. Я создаю аудиовизуальный продукт.

– Как вы относитесь к стереотипам: «телевизионщики молятся цифре в ущерб качеству» и «цифры проплачены, и верить им нельзя»?

– Не знаю... Все-таки это хоть какой-то ориентир для профессионалов. Сейчас пытаются придумать что-то новое – мерить города с населением свыше ста тысяч человек или свыше четырехсот тысяч.

– Последние рейтинги показывают повышение интереса к новостным программам первого и второго каналов. Вам не кажется это признаком определенной тенденции – поворота к государственной точке зрения?

– Не знаю... Разве что поворота к государственной точке зрения, когда все ждали, будет государство воевать или нет, пойдем мы в Афган или обойдется. Выводы, по-моему, делать рано.

– Как вам кажется, кого мы копируем в телевизионном смысле – Европу, Америку? Если копируем вообще.

– Пожалуй, нет. В новостях – отчасти. Берем отовсюду понемногу, в том числе от американцев, и американские заимствования год от года увеличиваются. Оттуда – объективизм, известная холодность. От былой оценочности все, в общем-то, ушли, хотя везде видна так называемая интонационная поддержка. А вообще ведь в новостях Европа и Америка отличаются не сильно. Весь мир в той или иной степени движется к стандартам CNN. Это и есть телевизионный мейнсгрим. CNN – вроде Гринвича, «левее» или «правее» которого располагаются все остальные.

– Альтернативы нет?

– В смысле журналистики – нет. Я тоже за этот выбор. Нужно показывать что, где и когда так, чтобы у зрителя была возможность сделать выводы самостоятельно.

– В качестве академика Академии российского телевидения что вы можете сказать о тенденциях развития нашего ТВ?

– Ой, нет! Нет у меня такого качества!

– Однако уже скоро вручение очередных ТЭФИ. Неужто вы не участвуете в этих играх? И кассеты для отсмотра номинантов вам не присылали?

– Присылали, но я по своей секции информации и так почти все видел.

– Еще бы – финалисты все те же «Время», «Вести», «Сегодня»!

– А что еще там может быть? Что можно поставить рядом с этими программами? Пока нынешняя расстановка сил будет более или менее сохраняться, тройка финалистов не изменится.

– В таком случае соревнование теряет всякий смысл!

– Почему? Информация меняется быстрее всего. Каждый сезон приносит что-то новое в стилистике программ.

– У нас нет сейчас безусловного лидера в информации, каким еще совсем недавно признавалось НТВ?

– Вы заставляете меня давать оценки, но я – заинтересованная сторона. Я не занят анализом телерынка.

– Лозунг НТВ «Новости – наша профессия» не потерял актуальности?

– Новости – по-прежнему профессия НТВ, но это не единственная наша профессия. Всякий лозунг страдает упрощенностью. Мы все прежде всего заняты журналистикой в том смысле, о котором раньше говорил Добродеев. Мы не выдумываем, а занимаемся фактологическим телевидением.

– У вас нет ощущения, что информационная составляющая компании обескровлена уходом опытных информационщиков на другой канал?

– Получились две компании, и, может, это на благо зрителю. Конечно, я не могу сказать, что те люди, которые ушли, были бы сейчас лишними. Это была уникальная команда.

– Но нынче преимуществами пользуются исключительно государственные каналы?

– Вы знаете, я ни в чем не завидую госканалам и не представляю себе работу на государственном телевидении – штатную работу. Принадлежность к официальной структуре лишает известной свободы, сужает возможности и многого не позволяет. Та же «Российская империя», делай я ее на госканале, боюсь, стала бы другой. Это была бы, наверное, какая-то государственная точка зрения на наше прошлое. Или, по крайней мере, ей бы приписывали некую официальность. Вряд ли на госканале я мог бы рассказывать о Кавказской войне, используя такие термины, как «зачистки», «блокпосты», «работа по зеленке».

– На новой дистанции вы следите за соперниками? Записываете передачи коллег-аналитиков?

– Я пытаюсь понять, до какой степени мы обречены сейчас тематически повторять друг друга.

– И как можно разойтись Парфенову с Ревенко и Киселевым?

– Когда руки будут свободны, я с кем угодно разойдусь и смотреть никого не буду! Сегодня такая детерминированность, такая заданность, что даже шаг влево-вправо невозможен. Люди хотят «про войнушку», им кажется, что телевизор вот-вот объявит про конец света! Show must go on! – и темы, отходящие от эпицентра зрительского внимания, кажутся случайными и докучными. Три недели – сплошное Совинформбюро! «Наши войска оставили город Орел... овладели городом Минск...»

– Не было бы этого, что показывали бы в очередном выпуске?

– Да тем – тьма-тьмущая! Я все-таки надеюсь в следующем выпуске показать Джесси Норман и поговорить о том, что же это такое сегодня – попытка бизнеса на классической музыке, чем занимается Спиваков, проводя свой фестиваль. Если публика пойдет за те бешеные деньги, которые стоят их билеты, значит, у нас, как и во всем мире, классическая музыка превратится в зрелище для истеблишмента.

– Как нужно понимать совместный проект «Намедни» с издательским домом «Коммерсантъ»? Они вам – фактуру, вы им – рекламу?

– Проект «Кому принадлежит Россия» посвящен десятилетию российского капитализма. Идея исходила от «Коммерсанта». Мы делаем телевизионную версию, они – журнальную в журнале «Коммерсантъ-Власть». Это же интересно! Мы проводим «инвентаризацию страны» – «всероссийскую хозяйственную перепись».

– Разве у вас плохие корреспонденты, которые не смогли бы сработать без чьей-то наводки?

– Мне кажется, на нашем телевидении еще не научились интересно показывать бизнес на экране. Во всем мире деловая информация занимает на телевидении очень много места, у нас же это какие-то маленькие фитюлечки и абсолютно маргинальные штучки. Бухгалтерский учет! Это не выглядит телевидением, в лучшем случае – бизнес-информацией, которая почему-то по телевидению передается. Мы же стараемся дать человека – показать, кто у нас сегодня Рокфеллеры и Дюпоны, Меллоны и Форды.

– И ваша совместная работа с «Ъ» не означает сближения компаний? Это лишь результат добрых отношений с Леонидом Милославским и Андреем Васильевым?

– Во-первых, добрые отношения, во-вторых – общая стилистика объективистской подачи материала.

– Но «Коммерсантъ» в общественном сознании связан с фигурой Бориса Березовского...

– В моем сознании не связан. Что вы там видите такого «березовского»? Вот мы говорили уже, что телевидение не для меня делается... Так вот, для меня, если говорить о периодике, делаются только два издания – «Коммерсантъ» и «Афиша».

– «Афиша» для вас – руководство к действию?

– Очень выборочно. Есть огромное количество вещей, на которые я не схожу, но я про них узнаю! Поспеть за всем просто невозможно. Лучший фильм, который я видел за последнее время, – «Все о моей матери», он как-то был вынесен на их обложку.

– Вы каждую субботу просиживаете в «Останкино» до трех часов ночи?

– Это от неумения организовать работу. Этап становления – не лучшее время для любой программы.

– В новой роли вы чувствуете себя достаточно комфортно?

– Какой уж тут комфорт – еще нужно все обкатать технологически. Но в самом ведении такой программы я не вижу ничего сверхъестественного.

– А как же прямой эфир, о котором у ваших коллег принято рассказывать легенды?

– Никакого волшебства за прямым эфиром я не знаю. В нем есть свои плюсы – информация поступила, и ее сразу дают, но ничего сверхъестественного по сравнению с записью нет. Многие говорят, что без прямого эфира нет особого настроя, подъема, но я этого не понимаю. Я очень много снимал под запись и могу сказать, что это не меньше прямого эфира требует умения донести энергетику, задор, кураж не только по второму, но и по десятому дублю. Ну хорошо, Ларри Кинг живьем беседует с Путиным, но потом это повторяют, и какие-то люди смотрят это интервью в записи через четыре часа. И что, от этого они получают что-то другое? Чушь.

– А вы общаетесь с кем-то из старой команды НТВ?

– Почти ежедневно. На одиннадцатом этаже «Останкино» мы вместе обедаем в кафе.

– Но это общение на уровне «здравствуйте» – «до свидания» – «передайте мне, пожалуйста, салат»?

– Последний анекдот рассказал мне Шендерович. Правда, неприличный, пересказать не смогу.

– Вы занимаетесь какими-то спецпроектами помимо «Намедни»?

– Пока это для меня и есть спецпроект. Надеюсь на следующей неделе на сутки улететь из Москвы, чтобы снять немножко натуры для «Александра Второго». Потом еще кое-что надо подснять в Питере.

– Это будет следующим фильмом «Российской империи»?

– Следующими будут две серии об Александре Втором и одна об Александре Третьем. Они готовы уже на 80-90 процентов. Наверное, они пойдут в блоке – три серии про Александров. Николай Второй, скорее всего, пойдет отдельно и не в этом сезоне. Возможно, что о нем получится даже не три серии, а четыре. Процентов на 70-80 материал уже снят. Главное для меня сейчас – понять, как показывать революцию. С Февральской мне все понятно, а вот с Октябрьской... Не хочется ни с кем полемизировать, но нужно многое для себя уточнить и прописать. Не хочется перечисления ветхозаветных фактов, но и без них не обойтись. Можно ведь все что угодно рассказывать про Екатерину, но никак не получится не рассказать, что она с Турцией воевала.

– Сейчас на телевидении сплошная художественная самодеятельность – кто фильмы снимает в свободное от эфира время, кто рок-н-ролл поет и презентует публике компакты. У вас есть какие-то проекты вне телевизионной сферы?

– Нет. Я не понимаю, как телевидением можно заниматься не целиком. У меня никогда ни на что больше не хватало ни сил, ни времени, ни желания.