Ермолин В. Слово о матросе / В. Ермолин // Советская мысль. – 1987. – 25 июля. – С. 2; 28 июля. – С. 2; 29 июля. – С. 2.
В. Ермолин
Слово о матросе
Матрос... Как легко, обыкновенно и как трудно, непросто приходит это звание к восемнадцатилетним. Вчера ты просто – «Ваня... Петя». Сегодня – «товарищ матрос!». Бескозырка, тельняшка, форменка с голубым воротничком... «Получай. Следующий!». Вот и все превращение в матроса.
Разве? А может быть, это пока просто переодевание – до превращения далеко?
...Крутой трап подхватывает тебя, как лестница эскалатора, и уже внизу еле различимы некогда значительные заботы «гражданки». А взлет продолжается, и временами ты спрашиваешь себя: а была ли другая жизнь, кроме той, что простегана вдоль и поперек дробью сигналов, перехлестом команд, чеканными докладами, напоена запахами сурика, пороховой гари, машинного масла и терпкого здорового пота? Была. Конечно, была и даже чуточку осталась с тобой. Не выветренная походными зюйд-вестами, не вытравленная долготьем вахт, вечной незаконченностью корабельных забот. Ей немного надо места – уголок жесткой подушки, где поджидают своего часа матросские сны, стопка конвертов в рундуке с почерком милых и далеких людей. И все, пожалуй. Так, значит – матрос? Превращение состоялось?
Но ловок ли, быстр, сметлив ты на боевом посту? Вокруг тебя электроника, пульсируют «эвээмы», рвутся из кожухов роторы, мерцают экраны акустических станций. Вокруг тебя оружие. А еще – вокруг тебя люди, твои товарищи и командиры. Ты зависишь от них. Они от тебя. Твоя дрогнувшая рука, секундная дрема, осьмушка недоученного, недоделанного могут стоить жизни всему экипажу. Не синяков, не шишек – жизни! Так что терпи выучку, первогодок, стиснув зубы, забыв про сон и покой. И тогда из долгих часов, дней, месяцев тренировок, занятий, из отчаяния и мозолен, из обид и выговоров пробьется первый победный доклад в центральный пост, первая надежная вахта, первое зрелое решение, без подсказок и страховки.
Ловкий, выносливый в горячей морской работе. Обкатанный в тревогах и авралах. Проверенный в штормовых передрягах. Флотской дружбой испытанный. Неужели и теперь – не матрос? Матрос... Если ты сказал себе главное, не с трибуны для президиума, не громогласными словами, а только себе и голосом сердца: ВАЖНЕЕ МОЕЙ ЖИЗНИ – ВЫПОЛНЕНИЕ ПРИКАЗА.
В этом нет ничего от фанатичной жертвенности, от обреченности исполнителя. Здесь ясное понимание, что с другой мыслью, с другим настроем – нет военного человека, защитника своей Родины.
Можно сказать: «Моя жизнь не принадлежит мне» и в час испытания яростно, исступленно спасать только себя, только свою жизнь, забыв о долге, о чести, о приказе. Можно совсем обойтись без слов и даже клятв самому себе, но выстоять до конца, погибнув на боевом посту, если у тебя не было выбора.
Ты принял военную присягу. На твоих плечах флотские погоны, а в прорези форменки проглядывает «морская душа». Понял ли ты, каким высоким именем наделила тебя Родина – «матрос»?
Понял ли ты, в какой строй влился, на чье место заступил? Знай, в этом строю стояли Иван Сивко, Саша Ковалев, Леонид Чекмарев, Сергей Рябинин, Игорь Валюк, Василий Бондаренко, Сергей Преминин...
Матрос Сергей Преминин. О нем сегодня наш рассказ.
СТРОЧКА В СООБЩЕНИИ ТАСС
«Утром 3 октября 1986 года на советской атомной подводной лодке с баллистическими ракетами на борту в районе примерно 1000 км северо-восточнее Бермудских островов в одном из отсеков произошел пожар...».
Об этом 4 октября сообщил ТАСС. Несколько дней спустя в печати появилось второе сообщение ТАСС:
«В течение 3-6 октября 1986 г. экипажем нашей подводной лодки, на которой произошла авария, и личным составом подошедших советских кораблей велась борьба за обеспечение ее непотопляемости.
Несмотря на предпринятые усилия, подводную лодку спасти не удалось.
6 октября в 11 часов 03 минуты она затонула на большой глубине. Экипаж эвакуирован на подошедшие советские корабли. Потерь в составе экипажа, кроме тех, о которых сообщалось 4 октября 1986 г., нет.
Обстоятельства, приведшие к гибели лодки, продолжают выясняться, но непосредственной причиной является быстрое проникновение воды извне. Реактор заглушен. По заключению специалистов, возможность ядерного взрыва и радиоактивного заражения среды исключается».
«Реактор заглушен». Эти два слова в сообщении ТАСС оплачены жизнью матроса Сергея Анатольевича Преминина.
1986 год. 3 октября
Первый раз в реакторный отсек они вошли вдвоем. За спиной неслышно замкнула пространство переборочная дверь. Из черной глубины прохода оранжевыми клубами метнулся к ним дым. Упругая ткань защитного костюма мгновенно напиталась жаром, запотели кругляшки противогаза. Едкий, горячий, как смола, пот обжег глаза. Шли медленно, на ощупь.
Раз... два... пять... семь шагов... Поворот налево. Три ступеньки вверх... Взять ключ... Нагнуться, войти в аппаратную. Осторожно! Малейшая складка на маске – и вот он, рядом, стережет, вьется вокруг, заглядывает в стекла противогаза... Три шага вперед и вниз. Не спешить. Каждое движение – ожог раскаленной резины. В ушах гулкие удары сердца... Не хватает дыхания... Кажется, начинает кружиться голова. В глазах черным-черно. Но где-то здесь рядом, протяни руку, товарищ. Ему тоже трудно. Ему тоже страшно. Но надо, надо делать дело. Никто за них его не сделает. Сейчас. В этот момент. Никто во всем мире. Так, нагнулся, нащупал рукой стержень... Насадил рукоятку... Спокойно, отдышись... Все нормально, все нормально. Если бы не эта адская парилка... Начал. Тяжело, но идет... Еще поворот, еще... еще...
Обратно шли на пределе сознания. Перевалившись через комингс, упали на руки товарищей. Их долго приводили в чувство, растирали виски, плескали в лицо теплой водой (откуда взяться холодной в отсеке, где уже несколько часов температура не опускалась ниже 50 градусов).
«Каштан» вздрогнул от металлического голоса командира. Приказ был краток и предельно ясен. Сделана половина дела. Время не ждет...
Над Атлантикой расползалась ночь. День, третье октября 1986 года, угасал на западе багровым венцом.
Шестнадцатый час экипаж советской атомной подводной лодки вел борьбу за живучесть корабля, противостоял натиску смертельно опасного газа, образовавшегося в результате пожара. Тяжелая весть уже пролилась на телетайпы далекой Родины. Телевидение и газеты готовились оповестить страну о случившейся беде.
А в это время из тех двоих, что вышли несколько минут назад из седьмого отсека, смог подняться только второй. Тот, что пониже ростом, не очень-то крепкий в плечах, с худой мальчишеской шеей, мягким подбородком, не знавшим бритвы, светловолосый, с глазами серьезными и упрямыми, утонувшими в черных, набухших полукружьях.
Он заставил себя подняться. И этим все сказал.
НАЧАЛО
– ...Так что ничего не поделаешь, Преминин. Быть вам пока за штатом. Вот уйдет в мае Макушкин, займете его место. А пока...
Матрос в мешковатой робе, с линялым, стиранным-перестиранным «гюйсом» проморгался, выслушав «приветственное» слово старшины команды. После чего не без лихости вчерашнего отличника учебного отряда отчеканил: «Есть!».
И пошел матрос Преминин на свою первую боевую службу не «трюмачом», как мечталось на жесткой курсантской коечке, а обыкновенным камбузным рабочим. Встретил прочный корпус новичка чаном с нечищеным картофелем и мясным духом наваристого борща.
Но, открутившись свое ночью, в жаре и чаду камбуза, в час, когда сморенные коки спешили на боковую, Сергей, получив «добро» старшины команды, пробирался на свой будущий боевой пост. И до рези в глазах запоминал, что к чему в этом хитросплетении схем, кнопок, выключателей, индикаторов. Потом скрывался за выгородку, где замирал на брошенном в угол матрасе. Спал ровно два часа, удивляя своим биобудильником товарищей. Вставал без долгих разговоров, бежал плеснуть в лицо воды и отправлялся в отсек «прощупывать» заведование. Когда некоторое время спустя вслед за ним шел мичман или командир группы, неизменно заставали его при деле – то наводил наждачкой блеск на латуни и меди, то ползал под пайолами с ветошью, то ключами орудовал с самозабвенной старательностью подмастерья, рвущегося в мастера.
...Кому-то могут показаться неправдой эти строки, грубой попыткой идеализировать героя. Мол, понятно, в воспитательных целях. Но о том, как начинал Сергей службу на лодке, мне рассказывали его командиры, товарищи, об этом, наконец, говорят факты. Да, он оказался за штатом. Да, он сдал на самоуправление боевым постом вместе со своими товарищами по учебному отряду, не позже. Несмотря на то, что вынужден был бессменно нести камбузные наряды. Да, он быстро освоил практику – уже через месяц чувствовал себя в отсеке уверенно, хотя теория ему давалась медленно. Это злило его и лишало сна. Он действительно спал меньше своих товарищей.
– Я вынужден был – и не раз – буквально приказывать ему отдыхать – говорил мне старший лейтенант Корякин, его командир группы. Мне иногда казалось: не останови его – и он вообще будет обходиться без сна и отдыха. Нет, Сергей, конечно, знал и усталость, и отчаянное желание опустить руки, дать себе передышку. Привыкший к вольным полевым ветрам, работе под открытым небом, можно только догадываться, какую маяту испытывал он в замкнутом пространстве «нежилого» отсека. Но и командиры, и товарищи Сергея в один голос подчеркивали: он праздности не терпел, искал себе работу. Может, просто он забывался в труде, заглушал им тоску по дому? Но известно другое – он рос в краю, где мерилом всех твоих достоинств было умение трудиться. Деревенский парнишка, уже к пятнадцати годам мог поставить сруб, отмахать косой по неудобью, чтоб ни травинки не пропало, слесарил ловко, к печному делу примеривался. Отец, мастер на все руки, учил его простым ремеслам, как учат ходить, говорить – без особого принуждения, но настойчиво, терпеливо, как если бы без этого нельзя было жить. Думаю, про Сергея Преминина можно сказать: он не умел работать иначе, чем на совесть.
И еще он не привык чувствовать себя обузой. А кто же ты, рассуждал Сергей, если нет у тебя на лодке своего боевого поста, нет своего места в общем строю. Он боялся, что ему не доверяют, и от этого сокращал и без того короткие часы своего отдыха.
– В отпуск торопишься, – посмеивался старший матрос А. Макушкин, собиравшийся в мае домой. Сам Макушкин за три года едва добрался до второго класса, и в его голове не укладывалось, что можно выкладываться в работе только потому, тебя есть совесть.
Макушкин был для Сергея настоящим испытанием на самообладание. Он как-то сразу назначил себя наставником Сергея. Но все его наставничество сводилось к одному – к постоянным придиркам, дурацким насмешкам. Но пока дальше плоских шуток дело не шло. Сергей отмалчивался. Он вообще был малоразговорчивым парнем. Однако однажды Макушкин, ободренный собственной наглостью и молчанием новичка, попытался заставить Сергея поработать на себя – во время приборки.
Сергей по своему обыкновению выслушал «наставника», не проронив ни слова. Потом подошел к нему и ловким приемом бросил на пайолы...
По-настоящему крепко Сергею досталось чуть позже, на комсомольском собрании. Особо всех заводило его молчание. Макушкин тот быстро смекнул – надо каяться! А Сергей стоял набычившись, упрямо смотрел куда-то в угол и – ни слова. Мичман головой качал: «Ну, гордец!» Но если бы знали, что творилось в душе у этого гордеца. Ведь помнил он, как провожали его, чуть ли не селом. Помнил и наказ отца и дядьев – служить «не хуже нашего, как брат Сашка служит». Вот узнает (у одних причалов лодки братьев стоят), домой напишет, позору не оберешься. Одно утешение – еще не скоро возвращение в базу.
А через неделю поменялись Сергей с Макушкиным местами. Отправился тот на камбуз. Слабые нервы оказались у «бывалого». В простой ситуации дрогнул. Командир боевой части недолго колебался: матрос Преминин вполне уже обжился на боевом посту, а главное, чувствовалось – надежный парень. Мелькнуло, однако, сомнение у кого-то – не слишком ли горд?
– Это хорошо, что гордый, – ответил офицер, – нам негордые не нужны.
1986 год. 3 октября
Запомнил старший мичман Василий Ежов, земляк Сергея, как тот, словно бы оправдываясь, проговорил, когда его вновь упаковывали в «кэзэи»:
– Там очень жарко... Очень жарко...
Кто-то отыскал полупустой бачок с аварийным запасом воды. Сергей припал к воде горячили, распухшими губами. Остатки выплеснули ему за шиворот, отогнув жесткий ворот прорезиненной робы.
Он был очень слаб, еще не оправился от теплового удара. Кроме того, последние четыре часа он бессменно нес вахту в аварийном отсеке, где загазованность заставляла работать лишь в маске. Где жара и высокое давление. Где постоянно рядом с тобой, вокруг тебя, на расстоянии толщины противогазной маски, смертельная опасность, стерегущая каждый твой жест, каждый шаг. И никто на протяжении долгих часов жестокого единоборства с жарой, давлением, газом не услышал от матроса Преминина и слова жалобы, намека на усталость. А ведь он не просто устал, он был изможден, держался на пределе сил. И – ни единого намека, ни взглядом, ни словом.
КОМАНДИР: Так получилось, что в какой-то момент все наши надежды, все наши мысли сошлись на одном человеке. От его воли, от его мужества, от его знания отсека и мастерства зависело многое, в том числе и жизнь людей. Этим человеком оказался матрос Сергей Преминин. Как опытный подводник, он не мог не знать, что подвергает себя смертельной опасности. Но знал Сергей и другое, что как специалиста его в тот момент уже никто не мог заменить.
Ему дали два изолирующих противогаза. Ежов еще раз проверил снаряжение. Взял Сергея за плечи, качнул к себе. Слов не нашлось, только встретились глазами, на мгновение. И все. Сергей, казалось, был предельно спокоен. Как всегда, подступаясь к серьезной работе, сосредоточенно молчал. Дышал глубоко и трудно. Воспаленное лицо, мокрые волосы и глаза...
Старший мичман В. ЕЖОВ: Глаза у него были спокойные, ни растерянности, ни страха. Я как-то сразу понял: этот не повернет. Этот пойдет до конца.
...И Сергей натянул маску, поправил на груди короб с регенеративным патроном. Уже взявшись за рукоять переборочной двери, задержался на какой-то миг, хотел сказать что-то, да, видно, раздумал – шагнул в черный провал седьмого отсека.
Оставшиеся в восьмом довернули до предела рычаг кремальерного затвора и замерли, напряженно глядя на желтый круг переборки. Им оставалось только ждать, мысленно повторяя каждый шаг идущего там, в кромешной тьме, в спрессованной толще пара и газа, товарища.
Почему он пошел один? Как такое могло случиться? Ответы на эти вопросы потом искали представители многочисленных комиссий, должностные лица различных рангов, командиры, матросы, все, кто профессионально судил о происшедшем на лодке. Один из ответов был, в частности, таким: те, кто отправлял Преминина в аварийный отсек, отдали ему последние дыхательные аппараты, остальные аппараты были уже изработаны, дотягивали последние минуты, а концентрация газа и здесь, в восьмом, давно перевалила за допустимую отметку.
Как бы там ни было – он пошел. Второй раз за последний час. Но теперь уже один.
ДРУЗЬЯ
Со стороны их можно было принять за обыкновенных мастеровых парней, вышедших из заводской проходной. В синих без погон, спецовках, в ватниках. Разве что пилотки черные с малиновыми звездочками. И что-то еще... В походке ли, в манере говорить, слушать. Что?
Пожалуй, сдержанное достоинство, ни явной усталостью, ни вежливым вниманием не скрытое. И подумалось: это не поза, не игра – это осознание того, чем ты занимаешься, к какому делу приставлен. Все они были матросами подводного флота, его рядовыми, ответившими себе на главный вопрос – о жизни, чести и приказе.
– Каким он был, Сергей Преминин…
Они повторили за мной и переглянулись. Молчали с минуту, глядя в вечерние сумерки, словно высматривая там, над заливом, самые верные, самые точные слова о друге.
Кто-то сказал:
– Никогда не ныл. Другой добавил:
– Врать не умел. Третий качнул головой:
– Да, нормальный он парень... Вы только не делайте из него святого или идеального комсомольца. Он разный был...
Потом извинились – кончился перекур. Аккуратно примяли окурки о край железной бочки, припрятали их в спичечные коробки: «У нас с куревом напряженка», и пошли по ребристому, вздыбленному отливом причалу к черной громаде подводной лодки.
Наверное, их надо понять. Разделенные роковым днем, они и поныне еще вместе. Не соглашается память двадцатилетних зачислить своего сверстника Сережу Преминина в горестный список ушедших навсегда, отдать его той шеренге героев, чьи имена – история флота.
Но между собой, в трудовой, всегда немного суетной жизни своей нет-нет да и вспомнят ушедшего друга, без «глянца» и «поправок на прессу», таким, каким знали его всегда, каким виделся и запомнился каждому. И уже не надо стараться вспоминать – доверься голосу памяти и слушай.
Старший матрос М. ПИЛЕГИС: Он на комсомольских собраниях почему-то все больше молчал. Я к нему, как комсорг, подходил, говорил: «Почему молчишь? Сказать нечего, или наши дела не интересуют?». Он говорил: «Модрис, я лучше сделаю десять дел, чем одно слово скажу». Но, правда, если уж что задевало – аж закипал весь. Как-то притащил ко мне матроса Адашева. «Вот, – говорит, – смотри, что он с комсомольским билетом сделал». А билет исчеркан ручкой. Адашев чуть не плачет, объясняет, что кто-то еще в школе с ним так зло подшутил... А что Адашева-то больше всего поразило? Говорит: почему Преминин так разволновался, он ведь не активист? Между прочим, Сергей долго не мог успокоиться: это же комсомольский билет, а какой-то гад по нему ручкой? Вот так всегда с ним: молчит, сторонится разговоров шумных и вдруг приоткроется совсем неожиданно.
Старший матрос Ю. МЕНШИКОВ: Мы как-то сразу с ним подружились. С вахты сменимся, и заведем разговор о доме. Да, мы с ним все больше о доме вспоминали. Я тоже деревенский. Уж он любил свое Скорняково. Говорил: от нас молодежь уходит, а я ни за что. Вернусь, в совхоз пойду работать. Вот еще что. Сергея почему-то мало отмечали, даже когда заслужит. Он редкую минуту так посидит, а все хлопочет – то не сделал, да другое. У него всегда все как часы работало. А поощрениями обходили его, почему – не знаю. Он, смотрю, ждет – похвалят, нет. Не похвалят, посмеется над собой, махнет рукой: «Ну и ладно». И дальше выкладывается.
Матрос А. СОКОЛОВ: У него такой был принцип: если ждет работа, то лучше ее побыстрее сделать, не тянуть. Он всегда как-то зажигался в любом деле: снег ли разгребать, грузить-разгружать, ремонт какой делать... Вроде радовался таким вот простым занятиям. В доме отдыха обычно грибы ходил собирать. Бродит-бродит один. Притащит целую корзину. Отнесет на камбуз, потом кормит всех жареными грибами. Про девушку свою он никому и ничего не говорил – может, и не было у него еще девушки. Помню, как-то в Мурманск нас на экскурсию возили. Мы пошли с ним прогуляться, познакомились с двумя девушками. Стоим, разговариваем. Вернее, я и девушки. Серега молчит. Потом вдруг повернулся и, ни слова ни говоря, отошел в сторонку. Пришлось и мне откланяться. Спрашиваю его потом: «Что случилось?». Улыбается: «Да не умею я с ними...»
Старший матрос Н. ЕРЖАНОВ: Его, помню, всегда хвалили на тренировках по борьбе за живучесть. Они с Пилегисом по аварийной тревоге в своем отсеке в полной темноте тренировались. И за считанные минуты управлялись. Старший лейтенант Корякин здорово их гонял. Да они и сами себя гоняли. Мне кажется, спрячь в отсеке гвоздь, Сергей его в кромешной темноте отыскал бы за пять минут.
Старший матрос Н. ПРОНИН: Он ведь веселый был, заводной. Пел не очень чтобы, но знал это и не надрывался, так, подпевал вполголоса. А слушать песни любил. Между прочим, на боевой службе был «русалкой» на день Нептуна. Сам смастерил себе костюм. Напридумывал там всякого. Плясал до чего отчаянно... Серьезным – это да, видел его чаще всего. Но чтобы унылым, с кислой физиономией – никогда.
Голоса... голоса... Из памяти соткан портрет. Что в нем главное, что случайное? Кто рассудит? Многие из тех, с кем заговаривал я о Сергее, перво-наперво задумывались о том, а какие же у него были героические качества, то есть как бы заново пытались увидеть его, но уже с расстояния времени, уже примеряя к нему высокое и священное слово – подвиг. Трогательным, но и наивным было это тщетное старание. Трогательным – потому что за ним стояла товарищеская забота, свое понимание того, каким должен остаться Сергей Преминин к памяти грядущих поколений североморцев. Наивным и тщетным – потому что совершенное Сергеем не нуждается в лакировке, изобретении каких-то необыкновенных достоинств его характера.
Он вошел в отсек, сделал все, что было в его силах, и даже много больше.
1986 год. 3 октября
За тот час, что он не был в отсеке, обстановка здесь резко изменилась. Заметно выросло давление. Подскочила температура градусов до восьмидесяти. Газ вперемешку с паром стоял физически ощутимой топью.
Что он думал в эти последние в своей жизни минуты? Что мог испытывать человек, очутившийся один на один с черной, давящей, обжигающей неизвестностью? Нам не дано этого знать. Но известно, что матрос Сергей Преминин прошел весь путь от начала до конца. Известно, что спустился он по крутому трапу аппаратной и, оборот за оборотом, уже запредельным усилием, крутил, согнувшись в три погибели, тяжелую рукоять. Крутил пять, десять, двадцать, тридцать минут. Крутил, когда уже сердце отказывалось гнать раскаленные токи крови, когда захлебывался своим же потом, затопившим маску, когда легкие совершали натужные броски в измученной давлением груди...
У него еще хватило сил, да нет, не сил – надежды, подняться из аппаратной, дойти до «каштана», доложить «центральному»: «Приказ выполнен!».
Что могли испытать, услышав глухой, слабый голос Сергея, все, кто находился в тот час в "центральном"? Как передать эти чувства к матросу, негромко и честно делавшему свое дело на протяжении долгих и неимоверно трудных часов, выполнившему четко, без лишних разговоров приказы? Как можно передать это великое, не подвластное словам чувство командирской благодарности матросу-труженику, до конца выполнившему свой воинский долг, преступившему через невозможное?
С того самого момента, как вспыхнул на лодке пожар, опрокинувший, смявший уклад службы и самой жизни подводников, стала набирать силу стихия роковых случайностей. Противопоставить этой цепной реакции непредсказуемого можно было только высочайшее самообладание, ясность мысли, четкость действий. Каждого. От командира до матроса. Только воля человека могла встать на пути слепой стихии случайностей. Неслучайные воля и мужество. Мастерство в выносливость. Честность и честь.
В реакторном отсеке победу одержал матрос. Над всеми случайностями. Кроме одной...
ДОМ
Я стоял на краю укрытого апрельскими снегами поля. Через поле, чернея протаявшей колеей, лежала дорога. Как провожатая, любопытная деревенская девчонка, бежала рядом тихая речушка, то приближаясь, то пугливо отшатываясь в сторону.
В ясном, пронзительно голубом небе пылало солнце, играя бликами на подмороженных снегах и в окнах окраинных изб далекой, на том конце поля, деревеньки.
Сколько раз возвращался этой дорогой, этим полем к родному порогу Сергей Преминин. Последние два года – только в сокровенных мыслях, счастливых снах, пристроив щеку на жесткой подушке.
Деревня встретила грачиным гаем, ленивой перебранкой собак. Безлюдьем.
Хозяин углядел гостя в окно, вышел встречать. Улыбнулся ясными глазами:
– Пиратка не тронет. Молодой еще, бестолковый.
...Сердце стало часто прихватывать Анатолия Ефимовича. Мягкий, негромкий человек, он в себе носит наболевшее, ни жестом, ни словом своего горя не выдаст. Не делится горькой ношей ни с кем. Таким какое сердце надо, двужильное. А сердце Анатолия Ефимовича обыкновенное, к тому ж надорванное работой без, меры, без передыха.
Он ведь с пятилетнего возраста к крестьянской работе приучен. С тридцать восьмого года рождения, он детство свое провел в обезмужичившей, обобранной войной деревне. Так что не пацаненком рос – мужичком при деле: сушняк для печи собирал, воду таскал, пол скоблил, за младшими присматривал...
В доме Марии Сергеевны, его матери, хранится в коробке, ветхой уже, полуразваленной, стопка семейных фотографий, скопившихся за долгий век хозяйки.
Перебирая их, узнавая чуть ли не на ощупь, Мария Сергеевна рассказывала:
– У меня ведь четырнадцать всего ребятишек-то было. Да поумирало много – голодно жилось, про врачей и не слыхали... Дедко-то, Ефим Дмитриевич, любил поработать – за что ни возьмется, все в руках играет. Он и себе дом срубил, и сыновьям... В районе ему первому дали «Фордзон». Первый он был тракторист-то. Воевал в гражданскую матросом на флотилии, где-то под Архангельском... Ничего не скажу - хороший был человек. Старший - Николай. Воевал. Израненный вернулся. Рано помер, лет пять и пожил всего. Это Александр. Через два дома живет. Во флоте служил. Это Борис – печником в совхозе. А вот Анатолий. Это, верно, когда отслужил действительную. Сейчас уж сколь годов электриком в совхозе. Недавно снова грамоту дали. «Лучшим электриком Вологодской области» объявили...
И заплакала, вспомнив про внука.
На дне коробки лежали три награды – орден Материнская слава, медаль Материнства и медаль «За боевые заслуги». Долгую и трудную жизнь прожили Ефим Дмитриевич и Мария Сергеевна. Землю пахали, детей растили. И войны хлебнули, и голода, и холода. Все было. Однако ни злобы, ни зависти-корысти в душу не пустили. Такими, на себя похожими, и детей подняли. А дети – внуков...
Любил Сережа бабушку. Мальчишкой, дня не проходило, чтобы не прибегал, – приберется, полы помоет, дров наколет, натаскает, в огороде покопается. Ушел служить – и полетели к бабушке письма с флота с неизменным началом: «Привет с Кольского полуострова!» Слово «полуостров» старушку тревожило – не зальет их там водой-то? Последнее письмо было кратким, торопливым:
«Получил от вас письмо и сразу же даю ответ. У нас тоже прохладная погода, как осенью, дожди идут. Служба идет нормально, неплохо по сравнению с первыми днями. Скоро – в море. Целую. Сережа».
– ...Он всегда писал бодрые письма, – тихо, разглаживая скатерть на столе, говорил мне Анатолий Ефимович. – Не жаловался. Вообще привычки такой не имел. Терпеливый был.
В одном из писем писал, что останется в деревне. Будет с отцом в совхозе работать.
Старшему мичману Ежову, с которым познакомился в последнем походе, говорил:
– Нет, я – только в Скорняково. К такой красоте как не вернуться!
Да, ни о море, ни о военной службе Сергей никогда не мечтал. К чему лежала у парня душа, так это к технике. В сарае дожидался его верстачок – с тисками, инструментом. Здесь же и мопед старенький, латанный-перелатанный. Отец посмеивался: «Сережка, ты больше разбираешь машину-то свою, чем ездишь на ней». Вот в этом сарае, выходящем оконцем на крутой, высокий берег Северной Двины, и просиживал свои самые счастливые минуты в жизни Сережа Преминин…
Нетрудно себе представить, как остро он переживал разлуку с родными местами, с семьей. Но испокон веку проселочная дорога из Скорнякова уводила мужчин на воинскую службу. Уводила и на войну. И тогда летели черными птицами на деревню похоронки...
– У нас ведь до войны, – рассказывал мне старый солдат Петр Ильич Преминин, – вся деревня, считай, была Премининых. Других фамилий – три, ну, четыре. Много парней к войне в деревне подросло. Шумно, весело, работно жили. Не то что сейчас - все поразъехались. Одни старики доживают свой век... Н-да, ушло-то нас в армию много. Я в полярном служил до сорок шестого. Пришел домой – деревня как вымерла. Вдовы да сироты. Уходили-то ротой, не меньше. А вернулись отделением. И то инвалидным... Всех-то не помню, кто не вернулся. Но вот из Премининых: Симон, Николай, Василий, Константин, Алексей, Петр, Михаил, Александр, Владимир, опять же, Сергей...
Из дома в дом ходил я по деревне, от судьбы к судьбе, и жизнь земляков Сергея Преминина открывалась мне и в простоте, и в сложности своей, трудовым потом щедро политая, не избалованная достатком, но никогда не скудеющая добротой, честностью, прямодушием... совестливостью, одним словом.
Принимая меня, военного человека, в доме у себя, они неизменно спрашивали, заглядывая в глаза: как вы там, не прозеваете, если что? Люди все больше пожилые, в годах, для них память о войне – ноющие в ночи раны, неутихающая тоска об ушедших братьях, сыновьях, отцах.
...Шел сорок второй год мира, когда в деревню Скорняково снова принесла беда горькое извещение о военной судьбе земляка.
«УВАЖАЕМЫЙ АНАТОЛИЙ ЕФИМОВИЧ!
С ПРИСКОРБИЕМ ИЗВЕЩАЮ ВАС О ТОМ, ЧТО ВАШ СЫН ПРЕМИНИН СЕРГЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ, 1965 ГОДА РОЖДЕНИЯ, ВЫПОЛНЯЯ БОЕВОЕ ЗАДАНИЕ, ВЕРНЫЙ ВОИНСКОЙ ПРИСЯГЕ, ПОГИБ...».
Сероватая четвертушка извещения лежит на столе. Не глядя на нее, Валентина Егоровна говорит, говорит, говорит. Быстро, сквозь слезы. Руки на коленях теребят платок... Я не мог не встретиться с матерью Сергея. Не мог уехать, не повидавшись с ней. Но до последнего момента не представлял, как смогу заговорить с ней о сыне.
Валентина Егоровна о Сереже начала сама, сразу отринув мои подходы издалека.
– ...Он рос домашним мальчишкой. Братья, те побойчее, а он какой-то смешной – доверчивый, хитростей никаких не знал. Честный парнишка был. Ему что поручишь: «Сережка, сделай!», он тут же подхватится, глядишь, ты уж и забыла, а он – «Мам, готово». Пойдет за травой для коровы. Полный пестерь намнет, да с верхом еще. Братья-то тоже с верхом принесут, да в два раза меньше – не уминают, хитрят, такие дак... Да нет, они работящие у меня. По дому, это заведено, они все делали: пол мыли, дрова рубили, картошку чистили, корову кормили... Все они, забот не знала. А Сережка, он жалостливый был. Собак, кошек в дом натащит, возится с ними... Да что вам со мной-то говорить? Мать, известно, своего сына хвалит. – Вздохнула тяжко. Тихо докончила: – Может, что люди вам скажут.
И люди говорили. Свои, деревенские, учителя школы № 15 г. Красавино, преподаватели СПТУ-4 в Великом Устюге, товарищи по первой и последней в его жизни заводской бригаде. И так же, как подводники, они, отвечая на мои вопросы, как бы заново вглядывались в характер Сергея, в его короткую жизнь. И, в чем-то оспаривая друг друга, сходились в одном – никто не допустил даже намека на то, что Преминин мог поступить иначе, чем поступил.
Запомнились слова его учительницы Надежды Владимировны Беричевской. Она многое рассказала о Сергее, а в конце разговора, когда уже прощались, заметила:
– Что в нем лично для меня было важно – это способность к сопереживанию. Он добр был и честен как-то природно, словно от рождения.
...Деревню Скорняково покидал поздним вечером. Из темноты меня окликнули. Подошел на голос. Познакомились: Юрий Дмитриевич Горбунов, инвалид труда. Присели на завалинку, закурили.
– У них ведь вся семья работная, – попыхивая цигаркой, тихо говорил Юрий Дмитриевич. – На таких все и держится. Такие все могут – и дом срубить, и печь сложить, и хлеб вырастить, и вот, если выпало, то и голову за Отечество положить. Он рос в семье, где трудились от ранней зорьки до вечерней звезды, всегда были рады людям, готовы им помочь... Другой жизни не знал, да и знать не хотел. Крепкого корня был парень – трудового, крестьянского.
1986 год. 3 октября
Последние переговоры с Сергеем предельно лаконичны:
– Сергей, как себя чувствуешь?
– Нормально.
– Что случилось?
– Не могу открыть переборку. Не идет.
Командир подсказывает, что и как надо сделать. Несколько минут молчание. Потом доклад:
– Не получилось. Заклинило...
– Держись, Сергей!..
А в это время старший мичман Ежов с двумя матросами, установив раздвижной упор, отчаянными усилиями штурмовали переборочную дверь, так неожиданно замурованную подскочившим давлением внутри седьмого отсека.
В те редкие мгновения, когда замирали они, жадно прислушиваясь к тишине, раздавались мерные удары металла о металл. Как удары сердца. И тогда с новой яростной надеждой возобновляли они свои усилия.
А там, рядом, всего в нескольких сантиметрах, разделенный от них неподатливой сталью, сидел, привалившись к комингсу, матрос в тяжелом, как латы, одеянии. В позе безмерно уставшего человека. Посылая слабеющей рукой последние сигналы – я жив, жив, жив...
Они до последнего дрались с проклятым железом. Уже был приказ покинуть отсек. Уже выворачивало легкие рвотным кашлем, и черные круги стояли перед глазами. Потеряв ощущение времени, они жили, двигались одной, подхлестывающей их, как удар тока, мыслью: там, в железной западне, Сергей Преминин, он ждет их помощи, он сделал все, что мог, теперь очередь за ними!
...Старший мичман Ежов, сжимая разбитые в кровь кулаки, стоял посреди отсека. Давно уже не слышно было ударов с той стороны. Давно уже истекли все мыслимые и немыслимые сроки работы дыхательного аппарата Сергея. Ежов повернулся и, опустив на палубу болтавшуюся на плече противогазную сумку, пошел в сторону девятого отсека. Мягко качнулась переборочная дверь, выпустила из восьмого последнего подводника и неслышно затворилась.
ШЕЛ ДЕСЯТЫЙ ЧАС ВЕЧЕРА, ГДЕ-ТО НАВЕРХУ ОКЕАН ШТУРМОВАЛ НЕБО, ПЫЛАЮЩЕЕ МИРИАДАМИ ЗВЕЗД, ШТУРМОВАЛ ВЕЧНОСТЬ. А НА ВОСТОКЕ, ЗА ТЯЖЕЛЫМ ЗВЕЗДНЫМ ПОЛОГОМ, НАБИРАЛ СИЛУ НОВЫЙ ДЕНЬ, НАД ПОЛЕМ И ДОРОГОЙ, НАД СУТУЛЫМИ КРЫШАМИ ДЕРЕВНИ. НАД ДОМОМ У ОКОЛИЦЫ СТОЯЛО СОЛНЦЕ, ШИРОКО РАСКИНУВ ЛУЧИ ВО ВСЕ КОНЦЫ СВЕТА. КАК СТОЯЛ БЫ ЧЕЛОВЕК. ЗАЩИЩАЯ САМОЕ ДОРОГОЕ. ЧТО ЕСТЬ У НЕГО В ЖИЗНИ. – СВОЕ ОТЕЧЕСТВО, НО ЧЕЛОВЕК НЕ ВЕЛИК И НЕ ВЕЧЕН.
А ВСЕ-ТАКИ И ЕМУ ДАНО ЗАСЛОНИТЬ ОТ БЕДЫ СВОИ ОТЧИЙ КРАЙ, СВОЮ РОДИНУ.
А ЗНАЧИТ, ОН – И ВЕЛИК И ВЕЧЕН, ЧЕЛОВЕК.