Чинякова Г. Святитель Игнатий Брянчанинов и проблемы русской церковной культуры / Г. Чинякова // Канонизация святых на Руси: материалы VI Рос. науч. конф., посв. памяти святителя Макария. – Вып. VI. – Можайск, 1998. – С. 133-144.
Г. П. ЧИНЯКОВА
СВЯТИТЕЛЬ ИГНАТИЙ БРЯНЧАНИНОВ И ПРОБЛЕМЫ РУССКОЙ ЦЕРКОВНОЙ КУЛЬТУРЫ
«Есть тела небесные и тела земные, но иная слава небесных, иная – земных. Иная слава солнца, иная слава луны, иная – звезд, и звезда от звезды разнится в славе, – "прекрасно сказал апостол Павел.
Множество ярких звезд горит на церковном небосклоне Русской Православной Церкви. Святые Русской Земли, призванные к духовному, молитвенному служению своим прославлением, разнятся друг от друга в славе, но их блистающее целокупное множество составляет светозарную славу Святой Руси.
Прославление святых угодников в России часто происходило на переломах эпох, что глубоко не случайно, поскольку этим духовно укреплялась Русская Церковь и наше Отечество. Ныне, во время повсеместного ослабления веры, отступления человека от своего Творца, искажения образа и подобия Божиих в человеке, новые святые заступники призываются для молитвенного ходатайства пред Богом за скорбящий русский народ.
Особенного внимания заслуживает яркий образ духовного светильника XIX века, епископа Ставропольского и Кавказского Игнатия Брянчанинова, канонизованного в год тысячелетия Крещения Руси.
Епископ Игнатий, в миру – Дмитрий Александрович Брянчанинов, происходил от ветви древнего дворянского рода, начало которому положил самоотверженный оруженосец великого князя Димитрия Донского Бренко, отдавший жизнь за него на Куликовом поле. Дмитрий Александрович получил основательное домашнее воспитание и глубокое, всестороннее образование в Главном Инженерном Училище Санкт-Петербурга. Он был принят и любим во многих блестящих домах высшего светского общества, его ожидала большая будущность на военном поприще, но скромный юноша предпочел всему молитвенное уединенное служение Богу. Он опытно прошел весь трудный монашеский путь от смиренного послушника до высоты епископской кафедры. Будучи любимцем государя императора Николая I, по его повелению игумен Игнатий был переведен из далекого северного Лопотова монастыря в блистательный Санкт-Петербург, возведен в достоинство архимандрита и поставлен строителем Троице-Сергиевой пустыни, стоящей на пути из столицы в Петергоф. Спустя четверть века архимандрита Игнатия хиротонисали во епископа Ставропольского и Кавказского. Дни своей многострадальной жизни святитель окончил, будучи на покое в Николо-Бабаевском монастыре близ Костромы. Такова внешняя канва его жизни.
Современники называли епископа Игнатия живой библиотекой святых отцов древности. Он был пронизан светом евангельской истины и святоотеческого учения. Со всей внутренней полнотой святитель изложил творения святых отцов Восточной Православной Церкви ярким, образным, живым языком, доступным для восприятия человека нового времени. Глубокий, ясный ум, трезвое видение духовной сущности вещей и опора на обширные духовные и светские познания делают его творчество неповторимо-прекрасным духовно и вместе представляют пример истинного словесного изящества.
Епископ Игнатий не только сумел донести до нас идеальный лучезарный образ древнего монашества, но осветил своим мудрым словом темные духовные глубины западной культуры. Его суждения звучат современно и в наши дни, помогая разрешить многие сложные проблемы духовной и культурной жизни.
Исходная позиция Игнатия Брянчанинова состоит в убежденности в том, что дух веры человека определяет его жизнь в ее многообразных проявлениях.
Размышляя о наиболее достойном предмете изображения художника, святитель подводит своего внимательного читателя к выводу о том, что только один Бог может удовлетворить духовному стремлению человека. "Человеку дано смотреть на Творца своего и видеть Его сквозь всю природу, как бы сквозь стекло; человеку дано смотреть на Него и видеть Его в себе самом, как бы в зеркале",- писал он. Чем прилежнее и глубже проникает художник в великую тайну бытия, чем яснее он видит во всем величие Божественной премудрости, тем более он утрачивает интерес к творению, всецело поглощенный видением Творца. "Где нет совершенного блаженства, там нет удовлетворения. Оттого ни созерцание природы, ни созерцание человека, где перемешано добро со злом, не может удовлетворить желания человека".
Именно поиск Бога руководит мыслью иконописца, церковного художника. Бог является для него мерой всех вещей. На иконе отображается человек, как светлый образ и подобие Божества. "Бог, неприступный в величии Своем, Бог, превысший всякого образа, изобразился в человеке, изобразился с ясностью и славою. Так изображается солнце в смиренной капле воды",- говорил святитель. "Дивен, чуден образ Божий, тот образ, из которого светит, действует Бог".
Живой храм, живой сосуд Святого Духа запечатлевает художник на иконе, изображая обожженного человека, – мерную гармонию образа и подобия Божиих. Святитель Игнатий раскрывал, что в "троице-человеке ...самое существо души... – образ Бога... Ум наш – образ Отца; слово наше (непроизнесенное слово мы обыкновенно называем мыслию) – образ Сына; дух – образ Святого Духа". Подобие Божие в человеке представляют его душевные свойства.
После первого, катастрофического падения человека, созданного по образу и подобию Самого Творца, разрушилась гармоническая связь в "троице-человеке", омрачились его душевные качества. Разъединив себя с волей Божией, человек, по словам епископа Игнатия, "отогнал от себя Духа Божия, исказил Божественное подобие, сделал самый образ непотребным... Красота подобия, состоящая из совокупности всех добродетелей, осквернена мрачными и смрадными страстями. Черты образа лишены своей правильности, своего взаимного согласия: мысль и дух борются между собою, выходят из повиновения уму, восстают против него... Ужасным мучением сопутствуется расстройство образа Божия". Спустя много лет замечательным откликом на печальную характеристику падшего человека стало грозное и мрачное откровение М. А. Врубеля в его страшном полотне "Демон поверженный".
Разбирая популярную в XIX веке книгу католического монаха Фомы Кемпийского "Подражание Христу", святитель Игнатий предложил духовную характеристику культуры западного гуманизма.
Западный живописец или послушный ученик классической традиции западной живописи основное внимание обращает не на духовную, а на душевную, эмоциональную сторону предметов и событий. Он изображает человека, нарушившего внутреннюю гармонию ума, духа и воли, утратившего и осквернившего подобие Божие, исказившего в себе образ Бога. Страсти, грехи человеческие, т.е. искажение, помрачение нравственного духа, борются с образом Божиим в человеке. Чуткая кисть живописца, талантливого в особенности, тонко отмечает и запечатлевает эту борьбу. "В новейшие времена языческая жизнь явилась первоначально в недре папизма; языческое чувство и вкус папистов выказываются с особенной яркостью в применении искусств к предметам религии, в их религиозной поэзии. Все школы их носят на себе отпечаток греховных страстей, особливо сладострастия; там нет ни чувства целомудрия и благопристойности, ни чувства простоты, ни чувства чистоты и духовности... Языческая жизнь воскресла в Риме... разлилась по всей Европе", – писал епископ. "Большая часть талантов изображает в роскоши страсти человеческие. Талант человеческий особенно развился в изображении зла. В изображении добра он натянут... Знаменитые Мадонны Рафаэля выражают самое утонченное сладострастие... Другие живописцы, которых талант был грубее, нежели талант Рафаэля, выражали сладострастие на своих мнимых иконах гораздо ярче; иные выразили уже не одно сладострастие, но и бесстыдство, неблагопристойность... Все движения, все позы, все физиономии на итальянских картинах или вообще на картинах, написанных западными еретиками и изображающих священные предметы, – чувственны, страстны, притворны, театральны; ничего в них нет святого, духовного".
Святитель Игнатий объясняет характер европейского искусства тем, что дух веры западного человека заражен ядом ереси. В основе всякой ереси – гордыня ума человеческого. Римо-католическая церковь, уклонившись в ересь, неизбежно утратила правильные и ясные евангельские ориентиры. Ее подвижники по гордости ума "тотчас влекутся и влекут читателей своих к высотам недоступным для новоначальных, заносятся и заносят. Разгоряченная, часто исступленная мечтательность заменяет у них все духовное, о котором они не имеют никакого понятия", – говорил епископ. "Много было таких подвижников в западной церкви с того времени, как она впала в папизм, в котором богохульно приписываются человеку Божеские свойства, и воздается человеку поклонение, подобающее и приличествующее единому Богу".
С горечью наблюдал владыка Игнатий, как нахлынуло западное просвещение в Россию, вторглось в церковь. Итальянскую живопись он называл "западным струпом на православном храме". "Воспитанники русской Академии Художеств получили образование по образцам западным и наполнили храм иконами, вполне недостойными имени икон. Если б эти иконы, перед которыми опускаются долу взоры целомудренные, не стояли в храме, го никто и не подумал бы, что им приписывается достоинство икон", – писал он, называя церковные произведения академической живописи "карикатурами икон".
Так же резко характеризовал епископ Игнатий сочинения новейших композиторов, которые отражали настроение их духа, земное, либо полное страсти, либо холодное, чуждое ощущения истинно духовного.
Столь твердое воззрение святителя на дух церковной культуры может ли означать, что следует совершенно отказаться от пластического языка западной живописи? – Отнюдь нет. Трезвый и чистый ум его не мог не видеть поразительного духовного ослабления современного ему человека. Понимая соблазн, который привносит в церковь академическая церковная живопись, он понимал и противоположную возможность смущения от уклонения в другую крайность, от бездумного копирования старинной русской иконы. Владыка Игнатий был убежден, что важен не столько пластический язык церковной живописи сам по себе, сколько пронизывающий его дух веры и нравственности художника. "Иконописец должен твердо знать догматы Православной Церкви и вести жизнь глубоко-благочестивую, потому что назначение иконы – наставлять народ изображениями. Посему иконы должны сообщать понятия истинные, чувствования благоговейные, точно – благочестивые". Святитель считал, что церковный живописец может писать святые иконы, пользуясь выразительными средствами высокой классической академической школы, но оговаривал при этом, что только при условии того, что он "должен непременно проводить жизнь самую благочестивую, чтоб стяжать опытное познание духовных состояний... Правильность рисунка необходима для иконы, притом, нужно изображать святых свято, такими, какими они были, – простыми, спокойными, радостными, смиренными; в таких одеждах, какие они носили; в положениях и одеждах самых скромных, исполненных благоговения, основательности, страха Божия...".
Представляется, что размышления епископа Игнатия Брянчанинова об истоках и свойствах восточной иконы и западной церковной живописи имеют принципиально важное значение в наши дни, поскольку ныне делаются отчаянные попытки возродить школу православного иконописания. Основное внимание в современной школе уделяется методу копирования, причем, исключительно с древних образцов. Современный иконописец с известной долей снобизма оставляет иконы XVIII, XIX века вне сферы своих интересов, разве только пользуется ими, не имея более ранней иконографии. Настенная живопись позднего времени зачастую записывается, забеливается или попросту сбивается, заменяясь фресками, либо копирующими древние стенописи, либо стилизованными "под древние", современными ревнителями старинного благочестия. В более-менее профессиональном исполнении тиражируются композиции не выше XVII века. Однако, к сожалению, среди этих растиражированных икон весьма редко можно встретить по-настоящему глубокий духовный образ, настраивающий на высокое молитвенное состояние. Оправдан ли подобный настойчивый упор на копирование древностей?
Всякая эпоха есть цепь сложнейших переплетений тонких и хрупких смыслов, разнообразных натяжений многих духовных нитей, взаимосвязей множества духовных микромиров. Художественный образ очень точно отображает внутреннюю полноту и сложность их взаимосочетаний. В нем отражается, как наиболее высокое в человеке, горение его духа к Богу, так и "тьмы низких истин". Мерность образа внутри самого себя и по отношению к среде, окружающей его, говорит о степени мастерства и о высоте духа самого художника, ибо в талантливом художнике скрыто нечто пророческое. Несоответствие, разрыв между создаваемым художественным образом, внутренним строем самого художника и современной ему эпохой оставляет ощущение некоторой натянутости, декоративной театральности и фальши. Зачастую современная икона исполненная с самого высокого образца, обращается в плакат, или еще страшнее, – в карикатуру. Это любопытное и тревожное явление представляется возможным отнести к понятию церковного авангарда.
Прежде следует сказать несколько слов о характере авангардного искусства. После разделения церквей и уклонения римо-католической ветви в папизм изменились ее духовные и нравственные ориентиры. Человек стал мерой всех вещей. Человек кощунственно занял место Бога в культуре западного гуманизма, причем, человек падший, расстроивший в себе гармонию образа и подобия Божиих. Художник весь устремился к изображению этого расстройства образа Божия, когда мысль противоборствует нравственному духу и восстает против ума. Природа, еще сохраняющая отблески Божественного света и, главное, человек, занял основное внимание живописца. Расстроенный образ раскалывается на отдельные, не связанные между собой части, взаимная борьба которых приводит к уничтожению цельности образа. Страсти, идеи человеческие материализуются, становятся самодостаточными, самодовлеющими и пытаются заслонить собой зияющую пустоту духовного опустошения человека новейшего времени. Так, быть может, парадоксально, но естественно вершиной пути живописи высокого ренессанса, поставившей во главу угла величие человека, красоту его образа, становится мертвенное формотворческое искусство современного авангарда, весь смысл которого в разрушительной борьбе с образом Божиим, отраженным в мире и человеке, и замене его новой, чуждой Богу моделью мира.
"Признаки учения лжи: темнота, неопределительность, мнение и следующее за ним, рождаемое им, мечтательное, кровяное наслаждение, – писал святитель Игнатий, – Оно доставляется тонким действием тщеславия и сладострастия". Восстав против гармонии образа и подобия Божиих в себе, противопоставив себя Богу, человек самоубийственно дал ход стремительному процессу самоуничтожения.
Авангардное искусство, немыслимое без борьбы с цельностью образа, в целокупности своих многообразных проявлений, являет на редкость цельный и мрачный образ духовной смерти человека, отошедшего от идеала высшей гармонии "милости и истины" и приблизившегося к темному владычеству лжи. Потому это искусство, равно как и породившее его искусство западного гуманизма, является искусством богоборческим. Высокий ренессанс, выражая духовную культуру Рима после отхода от истины, обожил человека с его неизжитыми страстями, авангардизм сбросил с пьедестала и самого человека, как цельную личность, противопоставив ему абсурд разъединенных борьбой ума, мысли и нравственного духа человека.
Отчего было необходимо отвлечение на проблемы искусства авангардизма и предложение понятия церковного авангарда? Вольно или невольно художник запечатлевает на иконе частичку своего духа. Даже стараясь всемерно точно повторить древний образ, он привносит в него собственные духовные качества и свойства. Всякая мысль, образ мыслей, их совокупность в человеке, по словам святителя Игнатия, выражаются в его произведениях и носят свой собственный отдельный дух, который обнаруживается в поступках и образе жизни этого человека. "Чтоб мыслить, чувствовать и выражаться духовно, надо доставить духовность и уму, и сердцу, и самому телу. Недостаточно воображать добро или иметь о добре правильное понятие: должно вселить его в себя, проникнуться им". Ум современного человека пытается художественными средствами выразить богословскую идею, духовное состояние древнерусского иконописца, но он крайне редко соизмеряется с его собственным духом, который весьма далеко отстоит от духа древних подвижников, языком красок свидетельствовавших о том, что они видели духовным зрением, от живописцев-богословов, ибо икона есть слово о Боге. Именно потому и остается ощущение некоторой плакатности, холодности, внутренней неправды современной иконы, не согретой теплотой Святого Духа.
В связи с вышесказанным хотелось бы заострить внимание на проблеме пластического языка современного искусства, который должен быть соразмерен, доступен внутренне человеку новейшего времени. Необходимо опираться на строгую красоту древней иконы, учиться ее величавой, поистине Божественной поэзии, но при этом не отрицать огульно возможности переложения пластического языка древней иконы на более понятный, более близкий по духу современному человеку; возможности сплавления древнего канона и изобразительных средств классической живописи, чему примерами могут послужить не только афонские иконы XVII века, но и поздние русские иконы, многие из которых поистине прекрасны. Поклонение древним формам, как таковым, исключительно по причине их архаичности, является своеобразной формой идолопоклонства современного эстетствующего искусствоведения. Потеря духовной свободы, духовного чутья заменяется поклонением внешней формальной букве закона. Икона утрачивает главное – символизм, обращаясь либо в красочный плакат, либо в сухое повествование по рассудочно построенной схеме о том или ином событии. Это странная борьба с образом, как с правилом мерности бытия Божия в мире, как со связующей нитью мира земного и Царства Небесного. Разрыв образа и подобия Божия в человеке приводит к одинаково нелепым, болезненным искажениям и перекосам в современном мире, либо в сторону мертвенного соблюдения старинной формы, либо, напротив, в сторону разгула свободы от формы, современного необновленчества, этого авангардизма в церкви.
Предлагая мнение великого церковного писателя России о духовной природе культуры, хотелось бы сопоставить его с размышлениями на ту же тему его современника и сверстника, замечательного русского мыслителя, Ивана Васильевича Киреевского, прошедшего сложный путь от вершин западной философии до глубины церковного православного мировоззрения. Так же одиноко стоит он в ряду русских литераторов, как епископ Игнатий Брянчанинов – в ряду русских богословов. Ивану Васильевичу Киреевскому была свойственна самостоятельность и ясность мышления, чувство большой духовной свободы. Его суждения особенно созвучны слову владыки Игнатия. Интересно, что этих людей связывали близкие отношения со старцем Макарием Оптинским. Для епископа Игнатия он был другом, для Ивана Васильевича – духовным отцом.
Киреевский блестяще анализирует западную культуру и ее взаимоотношения с культурой православного востока. Их основное отличие он видел в том, что восточные подвижники для полноты истины ищут внутренней цельности и единства, а западные полагают, что вполне достаточно действия разъединенных сил ума. "Отличительный склад римского ума заключался именно в том, что в нем наружная рассудочность брала перевес над внутренней сущностью".
Рассмотрев истоки примата рационализма в римской церкви, он показал, как она рассудочно использовала во временных выгодных целях не всегда подобающие средства. Так же католическая церковь "действовала в отношении к наукам, искусствам языческим. Не извнутри себя произвела она новое искусство христианское, но прежнее, рожденное и воспитанное другим духом, другою жизнью, направила к украшению своего храма. Оттого искусство романтическое заиграло новой блестящей жизнию, но окончилось поклонению язычеству...". "Западный мир основал красоту свою на обмане воображения, на заведомо ложной мечте или на крайнем напряжении одностороннего чувства, рождающегося из умышленного раздвоения ума. Ибо западный мир не сознавал, что мечтательность есть сердечная ложь, и что внутренняя цельность бытия необходима не только для истины разума, но и для полноты изящного наслаждения".
Отчетливо понимая изъяны западной культуры, Киреевский, тем не менее, не предлагал отмести ее наследие, как нечто неприемлемое и словно несуществовавшее, поскольку был убежден, что невозможно вытравить из народного сознания то, что оно впитало в себя в течение нескольких веков и поколений. Он считал, что "Если старое было лучше теперешнего, из этого еще не следует, чтобы оно было лучше теперь. Что годилось в одно время, при одних обстоятельствах, может не годиться в другое, при других обстоятельствах". При всей любви к древнерусским традициям, Иван Васильевич понимал, что свое чувство должно подчинить рассуждению. Культура народа подобна древу. Она растет органично вместе с ним, усваивая себе в свою меру привитые инородные побеги. Даже из самых лучших побуждений пытаясь повернуть вспять исторический ход, можно серьезно и даже неисцельно повредить живой исторический организм". Желать ли нам возвратить прошедшее России и можно ли возвратить его? Если правда, что самая особенность русского быта заключалась в его живом исхождении из чистого христианства, и что форма этого быта упала вместе с ослаблением духа, то теперь эта мертвая форма не имела бы решительно никакой важности. Возвращать ее насильственно было бы смешно, когда бы не было вредно".
Иван Васильевич говорил, что, если бы когда-нибудь во сне ему привиделось, что какая-либо из давным-давно ушедших форм русской жизни возродилась бы и в прежнем своем виде вмешалась в современную жизнь, его это не только не обрадовало, но испугало бы.
Единодушны, единомысленны оба русских мыслителя, имеющие единую опору в православной вере, в светоносном учении святых отцов. Их ясная, прозрачно-чистая мысль послужит и для нас четким ориентиром в обступающей тьме соблазнительных и благочестивых по видимости идей, направлений и возможностей. "Не для всех возможны, не для всех необходимы занятия богословские... Но для всякого возможно и необходимо связать направление своей жизни с своим коренным убеждением веры, согласить с ним главное занятие и каждое особое дело, чтоб всякое действие было выражением одного стремления, каждая мысль искала одного основания, каждый шаг вел к одной цели. Без того жизнь человека не будет иметь никакого смысла, ум его будет счетною машиной, сердце – собранием бездушных струн, в которых свищет случайный ветер; никакое действие не будет иметь нравственного характера, и человека, собственно, не будет. Ибо человек – это его вера", – писал Иван Васильевич Киреевский. "Уверовать в Бога и во Евангелие могут все; деятельную веру стяжавают подвижники Христовы; живая вера есть дар Божий, достояние одних святых Божиих. ...Сущность дела – в вере. Она приближает человека к Богу и усвояет человека Богу... Отсутствие ощущения благодатных даров производится слабостию нашею в вере; скажу откровеннее: отвержением ее", – заключает святитель Игнатий Брянчанинов.
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Апостол. 1 коринфянам. 15. 40-41.
2. Богословские труды. № 32. с. 278.- Христианский пастырь и христианин-художник. / М., 1996.
3. Там же.
4. Аскетические опыты, т. 2. с. 128. 135.
5. Там же. с. 130.
6. Там же. с. 132.
7. Б. Т. № 32. с. 290. – Понятие о ереси и расколе.
8. Там же. с. 278. 293.
9. Собрание писем... СПб., 1995. № 219.
10. Аскетические опыты, т. I. с. 129.
11. Б. Т. № 32. с. 293.
12. Собрание писем, с. № 304.
13. Там же.
14. Б. Т. № 32. с. 294, 295.
15. Т. I. с. 117.
16. Б. Т. № 32. с. 279.
17. И. В. Киреевский. Критика и эстетика. М., 1979. – О характере просвещения Европы, с. 260.
18. Там же. – В ответ А. С. Хомякову, с. 151, 152.
19. Там же. с. 287.
20. Там же. с. 143.
21. Там же. с. 153.
22. Там же. с. 334.
23. Игнатий Брянчанинов. Аскетическая проповедь, т. 4. с. 12, 142, 143.
Источник: Чинякова Г. Святитель Игнатий Брянчанинов и проблемы русской церковной культуры / Г. Чинякова // Канонизация святых на Руси: материалы VI Рос. науч. конф., посв. памяти святителя Макария. – Вып. VI. – Можайск, 1998. – С. 133-144.