Выдающиеся люди Вологодского края

Степаненко Н. Из воспоминаний о П. В. Засодимском // Голос минувшего. - 1913. - № 5

Из воспоминаний о П. В. Засодимском

I.

К числу светлых людей, одаренных внутренней духовной силой, принадлежал покойный Павел Владимирович Засодимский. Его духовный облик, его сердечная доброта, искренность его души располагали к нему всех, знавших его. Достаточно было встретиться с ним, познакомиться, чтобы закрепить это знакомство раз и навсегда. Чуждый и тени заносчивости, выдвигания своего личного я, он очаровывал вас прежде всего своей личной обаятельностью. Первое знакомство - и вам уже кажется, что вы давно уже знакомы с этим милым человеком, таким искренним, прямодушным, что вам неловко как-то скрывать тайны, если они есть у вас на душе, и вы готовы раскрыть душу, поведать свои сокровенные мысли и желания.

Более искреннего, задушевного человека из "пишущей братии" мне не приходилось встречать, никто не производил на меня такого обаятельного впечатления, как Павел Владимирович. Это была духовная красота в полном значении этого слова, без пятнышка на его кристально-чистой душе, без изъянов на его мягком, как воск, сердце, чутком и восприимчивом к чужому горю и страданиям. Он любил народ, страдал его болями. Лучшие годы своей жизни он потратил на то, чтобы внести и свою долю труда и энергии в сокровищницу просветления темных, невежественных народных масс, оставил университет и забрался в деревенскую глушь, принял на себя скромные обязанности народного учителя. И хотя это были общие увлечения того времени - хождение в народ, а все же это довольно яркий показатель его духовных сил и стремлений, направленных на пользу и благо народа, который по духу был так близок и родствен ему.

Познакомился я с ним уже на склоне его лет, за пять лет до его кончины. Но если он, уже будучи стариком, все еще не утратил жизненной энергии ко всему светлому и прекрасному, если бодрость духа не покидала его и тогда, когда тело начинало уже физически слабеть и частые недомогания давали себя чувствовать, то какова сила его духа была на заре юной и последующей затем зрелой жизни!..

Все, о чем он говорил и писал, - все это продукт его жизненных переживаний. Слово его не расходилось с делом, с его личной жизнью. Никто из беллетристов-народников не оттенил так ярко, так выпукло значения личности в народе и идеал долга интеллигента, как Засодимский, и в этом его огромная заслуга в литературе. Но я не буду касаться его литературных заслуг, это дело исторической литературной критики, - мои задачи значительно скромнее: я хочу набросать характеристику этого обаятельного человека, вся жизнь которого - борьба за благо других, любовь к униженным и оскорбленным, стремление к живой правде, добру и справедливости. Не пустые слова в его устах были, когда он писал: "Человек, живущий лишь для себя, никогда не может чувствовать себя удовлетворенным. Только в борьбе за общечеловеческое дело можно найти счастье".

II.

Нашел ли он свое "счастье"? Мне кажется, что нашел; он нашел его в той плодотворной деятельности, которую он не покидал до последних дней жизни, в тех жизненных интересах в высоком значении этого слова, к которым он так чутко прислушивался и тогда, когда жил в Петербурге и после того, когда переехал в деревню. Не было такого жизненного явления, которое не интересовало бы его. Рядом с литературой, с которой он ни на минуту не порывал связи, которую так сильно любил, к которой был так нежно привязан, он интересовался деревенской жизнью, скорбел, когда слышал или читал об упадке деревенских нравов, о понижении ее экономического роста и благосостояния.

Родина для Засодимского неразрывно была связана с его собственной жизнью. Когда, однажды, один болгарский общественный деятель, г. Неделков, посетив его, предлагал ему переселиться в Болгарию, обещал устроить ценз, провести в народное собрание и открывал даже более широкие перспективы для общественной деятельности, П. В. говорит по поводу этого в своей автобиографии 1) ["Голос" № 4, 1908 г., Харьков]: "Хотя эта крестьянская страна мне симпатична, но я отказался оставить Россию: я родился на русской земле, жил и страдал с русским народом, с ним и останусь до конца".

Болгары, однако, не забыли русского писателя. "Может быть, с моей стороны несколько нескромно, - говорит П. В. в приведенной выше автобиографии, - но я все-таки должен признаться, что имя мое сделалось очень популярно в освобожденной Болгарии. Мои произведения усердно переводились на болгарский язык, издавались в сборниках, отдельными книжками, печатались в фельетонах газет. Когда один известный русский публицист (ныне эмигрант) путешествовал по Болгарии (после освободительной войны), болгары расспрашивали его обо мне; но этот соотечественник не был лично знаком со мною, и не мог болгарам много сообщить обо мне.

Любовь к родине и свобода у него были тесно и неразрывно связаны, и шли рука об руку. В одном из писем он писал, между прочим: "В жизни не раз являлись мне заманчивые (с материальной стороны) предложения, но я отказывался от них именно в силу того, что они стесняли несколько мою свободу; предлагали мне место секретаря в одной (либеральной) земской управе на юге; предлагали место заведующего типографией Министерства Иностранных дел (тысячи жалованья, готовая квартира с целой анфиладой комнат, даровое отопление, освещение, сторож, чины, ордена, награды праздничные), хотя я в ту пору перебивался, как говорится, с хлеба на квас, но все-таки отказался"

III.

В последние годы своей жизни П. В. Засодимский отдался созерцательному настроению деревенской жизни. - Деревню он любил еще с детства. Эти хвойные деревья - сосны и лохматые ели, ярко запечатлелись в живом детском воображении и навсегда остались его любимыми деревьями. Однажды он сказал:

- Люблю я север, люблю широкие, быстрые реки, его дремучие леса, его зимы... Помните:

"Снег и снег, все один вечно девственный снег,

Да узоры лиловые скованных рек.

Да сосновые темные боры...

Север спит... Усыпил его лютый мороз,

Убаюкала буйная вьюга..."

Городок Никольск, где он прожил первые девять детства, затерявшийся среди лесов, мало чем отличался от деревни, если только отличался хотя мало. Так как городок служил местом ссылки, то ребенку приходилось наблюдать довольно тяжелые картины. Поднимается пыль, слышится звяканье цепей, это "несчастненькие" идут. Бритые, в серых шапках, в серых халатах, с цепями на ногах, колодники уныло тащатся под солнечным зноем по опустелой, безмолвной улице, поднимая пыль. Худые, бледные, глаза впалые... Может быть, эти тяжелые сцены в значительной мере способствовали росту и развитию той любви к убогим и обездоленным, которая впоследствии вспыхнула таким ярким пламенем, - кто знает...

Мечтой П. В. было уехать на родину, в Вологодскую губернию, а пришлось поселиться в Новгородской губернии. Уехал он из Петербурга в апреле 1908 года, но переезд был не очень удачный.

- Я занимаю домик, семь лет уже стоявший пустым, - рассказывал он. - Но... мне пришлось жить в таких условиях, каких я не ожидал. Мелочные неприятности, дрязги, каверзы выживают меня отсюда. Вероятно, мне скоро придется искать другого уголка, где бы я мог спокойно пожить и спокойно умереть.

Вскоре он переехал из деревни в Опеченский посад, Новгород. губ., и здесь приобрел небольшую усадьбу. Но это было не то, чего он желал, это не была деревня... Так заветная мечта его и не осуществилась.

Часто он и говорил, и в письмах писал: "Не понимаю, как вы можете мириться с городскою жизнью!" - забывая, вероятно, что и сам значительную часть жизни своей провел в городе среди летней духоты, грохота, шума и пыли.

В декабре 1910 года приезжал он в Москву по делам литературного характера - издательство книг. Надо заметить, что П. В. был человек мало практичный в житейских делах, и не любил возни, сопряженной с материальными расчетами, и обыкновенно поручал вести подобного рода дела своей супруге, но на этот раз приехал сам, "проветриться", как он выразился, "и на Москву посмотреть", в которой он давно уже не был. Останавливался он обыкновенно на Неглинной, в номерах Ечкиной, хотя у него в Москве был знакомый, коммерсант-миллионер, "апартаменты" которого всегда были к услугам П. В. Но П. В. был враг роскоши и предпочитал скромную обстановку "номеров для приезжающих". Когда я вошел к нему, то увидел целые вороха книг; книги лежали на столе, на диване, на комоде, на стульях. Он взял одну из них и сказал:

- Вот поглядите, видали?.. Только что вышла книга, не утерпел и купил. Люблю я Эртеля. Большой талант! как жаль, что он так быстро сгорел! Какое знание жизни, какое большое умение заглядывать в глубину ее!.. Как писатель, это была крупная величина, но и как человек заслуживал большого уважения. Богато одаренный умственными силами, дельный, энергичный - он в высокой степени был человек великодушный. Делал он добро без шума, без реклам, и душа у него была нежная, чуткая, отзывчивая; он не мог проходить мимо людского горя безучастно. Близко и горячо принимал он страдания рабочего люда, и всегда старался по силе и возможности облегчить крестьянскую нужду. С Александром Ивановичем мое знакомство продолжалось тридцать три года, и у меня немало приятных воспоминаний сохранилось за это время. Жизнь его сложилась так, что ему пришлось с ранних лет постоянно сталкиваться с крестьянами. Он знал и светлые и темные стороны крестьянской жизни и, нимало не идеализируя крестьянина, любил и жалел его за его темноту и невежество, делавшее его существом бессильным и беспомощным, вечно нуждающимся в куске насущного хлеба.

- Я, конечно, читал уже Эртеля, - добавил он, - а теперь хочу повторить в новом издании. Таких писателей, как Эртель, можно и должно читать по несколько раз.

Лежало много и его собственных сочинений, преимущественно сказок в пестрых папках, только что выпущенных т-вом Сытина, но на свои сочинения он, кажется, меньше всего обращал внимания. И когда мы поехали вместе с ним на Малую Бронную к Н. Н. Златовратскому и он увидел внучат Н. Н. и начал ласкать их, - вспомнил и о своих сказках и пожалел, что не захватил их с собою. Назавтра он поручил мне свезти книги, так как сам должен был уехать.

Сидели эти два ветерана-народника в более чем скромном кабинете Николая Николаевича - Засодимский на железной кровати, а Златовратский за столом, повернувшись лицом к П. В. Белый, как лунь, П. В. положил руки на колени, слегка изогнулся, передает содержание своего рассказа, написанного для одного провинциального журнала, но не напечатанного по чисто цензурным соображениям 1) [Рассказ впоследствии напечатан был в "Соврем. Слове"], - рассказывает с увлечением, с нервными по временам подергиваниями лица и заиканиями. Уряднику после изрядной попойки, только что пришедшему в себя, мерещится крамола; висит она в воздухе, и он слышит, как кто-то поет крамольные песни, и мечется из одной стороны в другую. Пойдет в один конец села, а голоса по какой-то странной причине перескакивают вдруг на другой конец. Бегает растерявшийся урядник по селу и ничего понять не может. Так крамолы ему и не удалось схватить "за хвост".

Сидит Н. Н. и перебирает свою густую и длинную бороду пальцами.

- Да, - говорит он с улыбкой на своем добром мягком лице, - бывает!

По дороге П. В. спросил:

- А как на ваш взгляд, кто из нас бодрее?

И я, не задумываясь, ответил:

- Вы, Павел Владимировичу бодрее.

И это было на самом деле так. У Засодимского осанка была прямая, а выправка чисто военная; он и не горбился, как Златовратский, и походка у него была значительно тверже и увереннее, и хотя у Н. Н. седины в бороде было очень немного, а П. В. был весь белый, и все же он казался бодрее и как будто моложе, хотя на самом деле был старше на два года. И когда я это сказал, П. В. как будто даже повеселел, хотя той кажущейся мрачности, которая замечалась на лице Златовратского, я никогда не замечал у него.

IV.

П. В. Засодимский - это целая ходячая энциклопедия старых пережитков, живая и в высшей степени интересная. С кем только из литераторов ему не приходилось сталкиваться, кого только он не знал лично!... Левитов, Демерт, Кривенко, Некрасов, Гаршин, Щедрин, Лавров, Минаев, Омулевский - всех он знал, имел с ними более или менее близкое знакомство, некоторые из них были его друзьями и приятелями.

Рассказал он однажды о Г. Н. Потанине.

- В начале семидесятых годов Григорий Николаевич Потанин был освобожден из Свеаборгской крепости, где провел в заточении несколько лет. Трогательно было прощание с ним арестантов, оставшихся в крепости: благословениями и пожеланиями ему долгой и счастливой жизни провожали его узники. Вечером с толпой других освобожденных, под конвоем, Потанин прибыл в Петербург на Финляндский вокзал. Мы с Омулевским встретили его и дали ему свои адреса. Из пересыльной тюрьмы в тот же вечер с солдатом отпустили его к Омулевскому (жившему в то время в семье Третьяковых, сибирячек). Я также пришел к Омулевскому, и вечер прошел очень оживленно. Говорили о политике, вообще о положении дел, об общине. (Конвойного поместили в кухне и угощали чаем). Я смотрел на Потанина и удивлялся: сильный телом, бодрый духом, готовый тотчас же приняться за работу, всем живо интересующийся, - вот каким вышел он из крепости. - Дня через два он пришел ко мне; на этот раз он был отпущен без солдата, "на честное слово". Он провел у меня вечер и остался ночевать. Жены моей не было дома: она слушала курсы акушерства при Надеждинском родовспомогательном заведении и была в тот день на дежурстве. Мой сын-малютка спал, по обыкновению, в своей колясочке, около моей кровати. В тот день я много работал, устал, да и долго просидел с вечера; поэтому спал я крепко, как убитый, и не слыхал, как сынишка мой, проснувшись, заворочался и заплакал... Я проснулся лишь тогда, как почувствовал какое-то движение около моей кровати. Раскрыл глаза и вижу: на столике свеча горит, а Потанин держит на руках моего малютку, укачивает, утешает его... Эта сцена так тронула меня, что даже и теперь, через сорок лет, я словно переживаю ее вновь и с любовью вспоминаю о Потанине, нянчившемся с ребенком...

У Павла Владимировича слегка дрогнул голос, и на глазах появились слезы. Минуту спустя, он добавил:

- Когда вспоминаешь о таких людях, как Григорий Николаевич Потанин, на душе делается хорошо, тепло, светло.

В приезд П. В. в Москву он собирался съездить в Ясную Поляну. "Хочется мне, - сказал он, - повидаться с великим писателем земли русской, поговорить, потолковать кой о чем, - это моя давнишняя мечта".

Захожу к нему. П. В. и не думает собираться.

- А в Ясную Поляну... к Толстому?

- Раздумал! - отвечает он на мой вопрос, - всю ночь думал. Так и представляется мне: приезжаю к Льву Николаевичу, лакеи в перчатках... Не люблю я этого. Боюсь, что это ослабит силу обаяния, которое я питаю к нему, как к великому писателю и мыслителю. Пусть уж я не побеседую, не поговорю с ним, но зато то чувство, которое я питаю к нему, останется нетронутым. Может быть, это только мое воображение, может быть, это и не так, а все же... Нет, не поеду, завтра уезжаю домой, в Жадины.

Так и не поехал.

V.

П. В. Засодимский не мог равнодушно видеть чужого горя; слишком уж чуткое было у него сердце, много любви таило в себе, и порывы его были чисто альтруистического свойства.

Ехал однажды П. В. в поезде железной дороги и по пути в вагоне встретил молодого человека, слишком уж мрачного, по-видимому, удрученного какими-то жизненными переживаниями. П. В. не побоялся того, что у многих носит название навязчивости.

Я не знаю, чем был удручен молодой человек, - П. В. мне не рассказывал, а я не спрашивал, - да это и не важно и не в этом вовсе дело, - дело в добром, отзывчивом сердце того, кто отнесся к нему внимательно, проявил чисто евангельское сострадание и любовь к ближнему. Молодой человек и не знал вовсе, кому обязан вниманием и только впоследствии узнал. При прощании он обещал прислать П. В. письмо и почему-то не прислал, и этого было вполне достаточно, чтобы взволновать и обеспокоить его. Ему уже казалось, что молодой человек бросился под поезд, и тех участливых слов, того сердечного отношения, которое было проявлено к нему, и недостаточно вовсе, что надо было принять более активное участие в судьбе человека, на которого обрушились невзгоды жизни. И вот результатом этого было то, что. П. В. пишет мне письмо и умоляет "ради Бога" сходить к профессору Умову, - оказалось, что молодой человек был его племянник, - расспросить и узнать, не случилось ли какого-нибудь несчастья. Я, конечно, исполнил просьбу, ходил к проф. Умову два раза, и оба раза неудачно: время было летнее, и он жил где-то на даче. Обо всем этом я написал П. В., и не знаю уж, как он отнесся ко всему этому, - но поводу этого он ничего мне не писал.

Прошло 5-6 месяцев. Во время последнего приезда П. В. в Москву захожу к нему в его излюбленные "номера" на Неглинной. П. В. я никогда не видел особенно грустным, но на этот раз он был как-то особенно радостен и весел. У него я застал неизвестного мне молодого человека. Знакомя меня с ним, он сказал:

- Помните... я писал вам и просил навести справку у профессора Умова об одном молодом человеке. Это он самый и есть.

Так вот отчего у Павла Владимировича такое радостное, сияющее лицо! И для меня сделалось все сразу понятным .

VI.

В последнее время недомогания все более угнетали П. В. Как-то он писал: "Бывают такие минуты, когда все лежал бы, лежал... ничего не думая, не сознавая...".

Смерть Н. Н. Златовратского сильно повлияла на него. "Это уже последний из тех, из товарищей, с которым я шел по тернистому, безрадостному литературному полю, - писал он, между прочим. - Теперь - очередь за мной, и к счастью - этой очереди мне ждать недолго".

Предчувствие не обмануло его: не прошло и пяти месяцев, как честного борца за правду, добро и справедливость не стало.

В заключение позволю себе характеризовать этого редкого по своим душевным качествам человека его же собственными словами, сказанными им по отношению к Всеволоду Гаршину: "Это был человек редкий по своему благородству; это был "рыцарь духа" без страха и упрека, - человек с умом мыслителя и с хрустально-чистой душой ребенка...".

Н. Степаненко