Выдающиеся люди Вологодского края

Корбаков В. Владимир Корбаков: Я родился с мыслью, что буду художником : [беседа с художником] / беседовала Н. Серова // Красный Север. - 2002. - 5 июня.

Владимир КОРБАКОВ:

Я родился с мыслью, что буду художником

Народный художник России, член-корреспондент академии художеств, почетный гражданин Вологды Владимир Николаевич Корбаков отмечает в эти дни свой 80-летний юбилей. Областная картинная галерея подготовила к этому событию большую выставку живописи и графики "Память сердца". О былом и думах наш диалог с Мастером.

Беседовала Наталия СЕРОВА

- Вы написали цикл картин "По дороге Ломоносова", пройдя путем гениального помора. Что открыл он вам?

- Когда мы проехали по исконно русским местам, видели заброшенные деревни, потрясающе красивые церквушки и речушки, поля - с первыми работами появилось и первое ощущение, что земля русская в глубинке почти не изменилась. И возникло состояние великой благодарности этой земле; чувство любви не только к этой земле, но и к Отечеству. И я понял: жутко необходимо было, чтобы состоялось это сердечное свидание с настоящей русской северной землей, с настоящими русскими людьми. И не только свидание, но возврат из глубинных уголков души к тому, что мы когда-то пережили, создали, а со временем утеряли. И пережитый на дороге Ломоносова восторг любви к своей земле очень мне дорог. И отчасти то, что я делал, и буду делать, будет определяться вот этим состоянием работы над удивительным русским пейзажем.

- Владимир Николаевич, а дорога Корбакова как-то вписывается в ломоносовский путь?

- Может, даже не дорога, а тропинка вдоль той большой дороги, ведь рожден этой землей, с детства все это видел, в себя впитал...

- Владимир Николаевич, предлагаю пройти по дороге Корбакова как одной из тропинок вдоль дороги Ломоносова и написать несколько картин.

Картина первая.

Детство. Деревня Казариново

- Что вы прежде всего вспоминаете из детства?

- Прежде всего, это дом, в котором родился, в котором жили дед, бабушка и целая гряда родственников. Это была настоящая русская сказка, в которой дети раньше и воспитывались. Сам уклад жизни деревни на берегу широкой Сухоны с высочайшими деревьями, толстыми ветлами, замшелыми амбарами, построенными из громадных вековых сосен... И под этики ветлами постоянный сумрак, постоянная таинственная тень, прохлада. И если я далеко уходил от дома, мне было всегда страшно: казалось, вот сейчас выскочит из-за угла какое-то чудище, леший, водяной - герои Пушкиных сказок. Вся старая деревня была пропитана этими поверьями, крестьянским трудом и легендами. Тем более что дед мой был деревенским колдуном, его все немножко побаивалась. Он всегда ходил с кошкой, как с собачонкой, на рыбалку и привозил всегда полную лодку рыбы. И если кто-то в деревне куда-то шел и встречал деда Павла, то заворачивал обратно; дальше идти не мог: пути не будет. У нас было бедное крестьянское хозяйство; однако дед за рекой пробил просеку к рыбным озерам, которая и до сих пор называется корбаковской.

- 30-е годы прошлого века сейчас мажут одной черной краской. А как помнится вам ваша юность?

- В 1923 году, когда папа, революционный моряк, вернулся из Петрограда, ему дали хорошую квартиру на Кирилловской улице. Его, раненного под Кронштадтом, поставили заведующим валютным отделом губернского банка. С трех-четырех лет пошел в детский сад; октябрята, пионеры - это была типичная жизненная колея. Детство мое помню в белом-белом пушистом снежку. Я рано проявлял характер и в 2-2,5 года свободно ходил везде. Помню особый уклад нэпа. Там, где сейчас мэрия города, была гостиница и магазин "Эрмитаж" - такой сладкий, и мы, маленькие мальчишки, бегали туда; выпрашивали какие-то маленькие коробочки из-под папирос "Сафо". Нам всегда давали какие-то сладкие рожки. Добрые были люди... Помню уложенную камнем Кирилловскую улицу, лошади на улицах и один автомобиль "бьюик", принадлежавший молодежной организации.

- И помните дивную площадь, изуродованную сейчас "зубом Дрыгина", в ее еще первозданной красоте?..

- Эту потрясающую красоту мы не воспринимали как дивную. Она была привычной. Казалось, это дано навсегда и всегда с нами будет. А "зуб Дрыгина" я всегда воспринимал как занозу. Когда разрушали Спасовсеградский собор, мне было больно. И тот же Дрыгин из своего кабинета видел, как танками растаскивается одна из самых больших ценностей не только архитектуры, но и всей вологодской жизни. Этот храм построили, взмолившись к Богу об избавлении от мора. Кроме того, там под четырнадцатью слоями штукатурки были замечательные фрески. Все это безжалостно уничтожено.

- И как начинался художник Корбаков?

- С мыслью, что я буду художником, я родился. Как только начал ходить, мне подарили краски, и я все время рисовал. Когда мне было года три, я не с натуры почему-то рисовал, а брал цветные географические карты старшего брата и перерисовывал их. Талант формируется сначала как какой-то неопознанный объект. Куда он будет направлен - неизвестно; но чувство, что тебе что-то дано - было. Некий сгусток сил, надежд, мечтаний; ощущение какой-то непонятной силы, что грудь распирает, было у меня с детства.

Стал повзрослее - все это вылилось в атаманство. Естественно, я был первым парнем во дворе, вел драматический кружок, потом какую-то пушку деревянную огромную делал... Но что интересно: родители всем нашим начинаниям способствовали. Появился во дворе театр, какие-то кружки военные, и взрослые всегда включались в наши игры. Был у нас заброшенный сарай на том месте, где сейчас политех, место наших игр.

- К какому времени относится ваша первая датированная работа?

- Для меня загадка, каким образом в картинную галерею попал рисунок, который я сделал в 12 лет. У нас во дворе был огромный двухэтажный каретник с сеновалом. А за ним - огромный огород, принадлежавший некоему Германюку, на который мы устраивали постоянные налеты. Этот каретник я довольно профессионально изобразил. Мой сосед Толя Наместников работал учеником художника в нашем краеведческом музее. Я туда ходил, смотрел, как рисует он, как работает известный художник-реставратор Александр Брягин. И я начал копировать великих художников Веласкеса, Мурильо. Делал большие копии на холсте столь искусно, что мальчишки всегда просили их подарить. Все мое детство было очень голодным. Если папа приносил буханку хлеба с работы, это было праздником. А так - картошка, капуста и изредка молочная лапша. В деревне другое дело было: свой хлеб, шикарное молоко, творог и прочее.

шесть лет, он не воевал. Он уехал в Москву раньше меня, в сентябре 1945 года, и снял там комнатку. В конце года я приехал к нему на готовенькое. У меня была пенсия инвалида 180 рублей, а за комнату надо было платить 200 рублей. Мы выкупали с ним все, что давали по карточкам: сахар, мясо, рыбу - и утром у булочной все это продавали. Мы питались только хлебной нормой - 550 граммов, и в конце концов после полутора - двух лет, стоя у мольберта, а работал я очень много, я стал падать в голодные обмороки. Как-то незаметно валишься на пол. Несколько таких приступов было. В 1947 году, когда отменили карточки, жить не стало легче. Постоянные голодовки привели к тому, что заболело сердце. В 1955 году, после микроинфаркта, пришлось взять академический отпуск. Жизнь была жутко тяжелой, но тогда мы не ощущали этого: были молоды, все было интересно и совсем неважно, голодны - не голодны. Все время занимались своим любимым делом.

Будучи студентом, с 1955 года я участвовал в самых крупных выставках страны. Тогда начало формироваться новое молодежное искусство, названное позднее искусствоведом Сашей Каменским "суровым стилем".

- Это было очень интересное время хрущевской оттепели. Как с ней сочетался ваш новый "суровый стиль"?

- Он был совершенно естественным после всех этих сладких красивых картинок "Сталин на пашне", "Утро нашей родины", когда жизнь надо было видеть только глазами наших коммунистических руководителей. Вдруг в искусстве начали писать обыденную жизнь, простых людей, занятых своим трудом с суровыми, спокойными, обветренными лицами.

А что касается хрущевской оттепели... В 1953 году я был на похоронах Сталина и меня чуть не раздавили тогда. Было страшное столпотворение, множество трупов, в том числе и детских, потерянные вещи... Еще один настоящий кошмар. Но в Дом Союзов я все-таки прорвался, и прошел мимо гроба. А уже после смерти вождя, помню, мы ходили по Москве с моим товарищем Пастуховым. Он был спортсменом и, где видел бюст Сталина, плечиком сталкивал его с постамента. Было ощущение, что мы освободились от страшной силы, пришло ощущение свободы. Да и в искусстве стало возможно что-то больше делать. Но все это вскоре кончилось.

- Вернемся в Вологду...

- Я вернулся в Вологду уже с семьей, были сыновья Женя и Коля. Нужны были деньги, но что-то мне подсказывало, что не надо заниматься в худфонде с халтурой. Было очень тяжело жить. С женой, медсестрой, мы подсчитали, что больше трех рублей в день мы не можем тратить. Жили всемером в одной шестнадцатиметровой комнате с моими родителями. И в коммунальной квартире на кухне тоже было семь хозяев. И было очень тяжело удержаться, чтобы не опуститься, и не взять ради денег халтуру. Мне хотелось делать свое.

- Свое - это что?

- Прежде всего, - пейзажи. Когда учился в Москве, очень любил бывать в Абрамцеве, где и познакомился с будущей женой. Там начал писать те самые пейзажи, что писали Нестеров, Кончаловский. Сотрудницы музея подарили мне маленький мольберт самого Врубеля и какую-то его керамическую штучку. А я, дурак, их кому-то передарил. И та особая атмосфера высокого классического искусства подействовала на меня благотворно, я приехал в Вологду пейзажистом, и начал писать Вологду деревянную.

- А откуда возникла потребность писать портреты?

- С одним из своих автопортретов я участвовал в молодежной выставке и запомнил, как разругал меня Лактионов, сказав: "Как интересно и смешно сейчас молодежь пишет!" Я мальчишка очень смышленый, и думал не только о живописи, но и о человеческих судьбах. Много знавший, видевший и переживший, я наблюдал за жизнью своего народа и понимал, что как бы хорошо я ни писал пейзажи, я никогда не смогу передать страсти-мордасти человеческие. Это сможет портретист. А ведь от портрета прямой путь к картине.

- Помните свой первый вологодский портрет?

- Я много писал портреты. А один из первых В. И. Белова, когда у него еще "Привычного дела" не было. Мы с ним были большими друзьями.

- Самые любимые ваши портреты?

- Два портрета Александра Яшина, один из которых писал с натуры в больнице. Серия портретов его матери "В деревне Блудново", Серия портретов крестьян Никольского района. Помню, как хороший портрет крестьянки Екатерины Подольской писал в ее избе без мольберта, в три сеанса,

- А как появилась эта великолепная серия "Меня рисуют друзья", в которой вас писали нынешние корифеи живописи Таир Салахов, Илья Глазунов?

- Салахов - мой институтский товарищ, и в 1955 году на лекции искусствоведа Алпатова он сделал этот рисунок. Как он сохранился, не знаю. А когда я отпустил бороду и стал колоритным, меня стали писать многие. Кстати, когда учился в училище, с меня писали портрет Пушкина. А когда Витя Попков писал свои знаменитые "Осенние дожди", я несколько сеансов тоже позировал ему.

Картина вторая.

Война

- Какой была и как помнится сейчас ваша война?

- Как жуткое и отвратительное дело, преступное дело. Мне трудно говорить об этом спокойно и безразлично, справедливая или несправедливая война. Кошмар, когда один человек посылает убивать другого. Я был ранен 11 мая 1942 года, мой товарищ убит. Утром его убили, а где-то к вечеру свиньи уже растаскивают его кишки. Я потерял свою ложку, и мне пришлось ее вытащить из-за обмоток другого убитого товарища... Кошмар - нет другого слова.

- А была уверенность, что наше дело правое, и победа будет за нами?

- Была, был и патриотизм. Когда я пошел на войну, у меня была уверенность, что я Богом призван, и что меня на ней не убьют. Я призывался до войны, 25 мая 1941 года, но, поскольку был с детства глухим, по призыву меня не взяли. Я подал заявление, когда началась война. Нас отвезли в Онегу, там окончил полковую школу. В 1941 году, в ноябре, нас привезли в Москву в 265-й молодежный лыжный батальон. Очень хотелось побродить по ноябрьской Москве, но это не получилось, потому что везде были патрули и заставы.

- Ранение сделало вас инвалидом. Это переломило вашу жизнь?

- Четыре или пять месяцев после четырех тяжелых операций я провалялся по госпиталям, потом инвалидом меня послали домой. Весь 1943 год я проработал в Союзе художников. Хирург мне посоветовал больше упражнять руку. А в начале 1944 года я снова был призван. Тогда-то я и попал на Северный флот в Беломорскую военную флотилию в Архангельске. В 1945 году я подал командованию рапорт о том, что хочу учиться в Москве. Там было открыто очень хорошее учебное заведение для калек "Студия для инвалидов Великой Отечественной войны". Все, кто желал получить мирные профессии, получали там хорошее образование. Никакой алгебры не было, только своим делом и занимались, а документ получали полнокровный, как за художественное училище. Я его закончил с отличием, и без экзаменов был принят в Суриковский институт.

Картина третья.

Жизнь послевоенная

- У меня есть товарищ Коля Баскаков, очень талантливый художник. Моложе меня на шесть лет, он не воевал. Он уехал в Москву раньше меня, в сентябре 1945 года, и снял там комнатку. В конце года я приехал к нему на готовенькое. У меня была пенсия инвалида 180 рублей, а за комнату надо было платить 200 рублей. Мы выкупали с ним все, что давали по карточкам: сахар, мясо, рыбу - и утром у булочной все это продавали. Мы питались только хлебной нормой - 550 граммов, и в конце концов после полутора-двух лет, стоя у мольберта, а работал я очень много, я стал падать в голодные обмороки. Как-то незаметно валишься на пол. Несколько таких приступов было. В 1947 году, когда отменили карточки, жить не стало легче. Постоянные голодовки привели к тому, что заболело сердце. В 1955 году, после микроинфаркта, пришлось взять академический отпуск. Жизнь была жутко тяжелой, но тогда мы не ощущали этого: были молоды, все было интересно и совсем неважно, голодны - не голодны. Все время занимались своим любимым делом.

Будучи студентом, с 1955 года я участвовал в самых крупных выставках страны. Тогда начало формироваться новое молодежное искусство, названное позднее искусствоведом Сашей Каменским "суровым стилем".

- Это было очень интересное время хрущевской оттепели. Как с ней сочетался ваш новый "суровый стиль"?

- Он был совершенно естественным после всех этих сладких красивых картинок "Сталин на пашне", "Утро нашей родины", когда жизнь надо было видеть только глазами наших коммунистических руководителей. Вдруг в искусство пришли новые люди. Они начали писать обыденную жизнь, простых людей, занятых своим трудом с суровыми, спокойными, обветренными лицами.

А что касается хрущевской оттепели... В 1953 году я был на похоронах Сталина, и меня чуть не раздавили тогда. Было страшное столпотворение, множество трупов, в том числе и детских, потерянные вещи... Еще один настоящий кошмар. Но в Дом Союзов я все-таки прорвался и прошел мимо гроба. А уже после смерти вождя, я помню, мы ходили по Москве с моим товарищем Пастуховым. Он был спортсменом и, где видел бюст Сталина, плечиком сталкивал его с постамента. Было ощущение, что мы освободились от страшной силы, пришло ощущение свободы. Да и в искусстве стало возможно что-то больше делать. Но все это вскоре кончилось.

- Вернемся в Вологду...

- Я вернулся в Вологду уже с семьей, были сыновья, Женя и Коля. Нужны были деньги, но что-то мне подсказывало, что не надо заниматься в худфонде халтурой. Было очень тяжело жить. С женой, медсестрой, мы подсчитали, что больше трех рублей в день мы не можем тратить. Жили всемером в одной шестнадцатиметровой комнате с моими родителями. И в коммунальной квартире на кухне тоже было семь хозяев. И было очень тяжело удержаться, чтобы не опуститься, и не взять ради денег халтуру. Мне хотелось делать свое.

- Свое - это что?

- Прежде всего - пейзажи. Когда учился в Москве, очень любил бывать в Абрамцеве, где и познакомился с будущей женой. Там начал писать те самые пейзажи, что писали Нестеров, Кончаловский. Сотрудницы музея подарили мне маленький мольберт самого Врубеля и какую-то его керамическую штучку. А я, дурак, их кому-то передарил. И та особая; атмосфера высокого классического искусства подействовала на меня благотворно, я приехал в Вологду пейзажистом, и начал писать Вологду деревянную.

- А откуда возникла потребность писать портреты?

- С одним из своих автопортретов я участвовал в молодежной выставке и запомнил, как разругал меня Лактионов, сказав: "Как интересно и смешно сейчас молодежь пишет!" Я мальчишка очень смышленый, и думал не только о живописи, но и о человеческих судьбах. Много знавший, видевший и переживший я наблюдал за жизнью своего народа и понимал, что как бы хорошо я ни писал пейзажи, я никогда не смогу передать страсти-мордасти человеческие. Это сможет портретист. А ведь от портрета прямой путь к картине.

- Помните свой первый вологодский портрет?

- Я много писал портреты. А один из первых - В.И. Белова, когда у него еще "Привычного дела" не было. Мы с ним были большими друзьями.

- Самые любимые ваши портреты?

- Два портрета Александра Яшина, один из которых писал с натуры в больнице. Серия портретов его матери "В деревне Блудново". Серия портретов крестьян Никольского района. Помню, как хороший портрет крестьянки Екатерины Подольской писал в ее избе без мольберта, в три сеанса.

- А как появилась эта великолепная серия "Меня рисуют друзья", в которой вас писали нынешние корифеи живописи Таир Салахов, Илья Глазунов?

- Салахов, мой институтский товарищ, и в 1955 году на лекции искусствоведа Алпатова он сделал этот рисунок. Как сохранился, не знаю. А когда я отпустил бороду и стал колоритным, меня, стали писать многие; Кстати, когда учился в училище, с меня писали портрет Пушкина. А когда Витя Попков писал свои знаменитые "Осенние дожди", я несколько сеансов тоже позировал ему.

Картина четвертая.

Наблюдая жизнь моего народа

- XX век оказался трагическим для русского народа; репрессии, войны, геноцид. Вы видели все это своими глазами. Скажите, это отразилось на народе? Он стал лучше, хуже?

- Народ неоднороден. Кто-то что-то принимает, кто-то, как в Новочеркасске, протестует, а кто-то втайне сочувствует противоборствующим, но ничего не может сделать от страха. Все мы жили под страхом, даже я, властями обласканный. В 1937-м мне было пятнадцать, и я видел, как хватали людей по ночам, Мой отец, член партии с 1916 года и участник революции, по секрету говорил мне: "Володя, никакого Сталина мы и не знали". Были Ленин, Троцкий.

А что до народа... Он, конечно, стал другим, стал хуже. Народ, если над ним нависает беда, с которой он не может справиться, сразу ударяется в пьянство. От пьянства до сих пор никак не избавимся. Страх, апатия, неверие, чувство постоянной униженности (ты работаешь, а тебе платят две копейки на трудодень). Я видел, что делалось в деревне. Не было б подсобного хозяйства, нечего жрать было бы. Полное советское крепостное право. У крестьянина не было паспорта, он никуда не мог поехать.

- И даже Юрьева дня не было...

- ...хуже, чел при крепостном праве. Придавленный, раздавленный народ. За свой труд он и в городе почти ничего не получал. Да и сейчас практически ничего не изменилось. Ведь сейчас в нашем государстве руководят перевертыши-коммунисты. Вся сталинщина у них и до сих пор в крови, потому нам и жить так тяжело.

- Сейчас высказывается мысль, что, если Россия не возродит деревню, у нее нет будущего. Вы согласны?

- Дело в том, что у крестьян начисто отбита любовь к земле, любовь к своему клочку, который он любит обрабатывать. Индустриализация обезлюдила деревню. А хлебнув лучшей, материальной и культурной жизни, человек вернуться назад в деревню не захотел. Потеря любви к земле - самое страшное, что произошло. И вернуть эту любовь непросто. До сих пор крестьянин не получил своей земли, рядят и судят, а земли-то нет у него.

- Вы подробно и глубоко знаете историю нашей страны. Что может поднять ее с колен сейчас?

- Самое первое: страну надо снова погрузить в правовое поле. Пока не будет настоящего права, когда один закон для всех - богатых, бедных, президента и бомжа, нам ничего не поднять. Казнокрадство, коррупция, криминал будут процветать. Пока не будет правового государства, пусть даже с изъянами, как в Америке, мы ничего не сделаем.

Второе: пока не будет настоящего отношения к культуре, тоже ничего не выйдет. Потому что вся нынешняя жизнь: политика, индустрия, законы, поведение - все от бескультурья. Культура никому не нужна. При всей нашей перестройке социальная, сфера была совершенно не учтена. А образование и культура совершенно выпали. Что же ожидать-то? Вот топчемся на месте. Даже жизнь человека, уже ничего не стоит.

Картина пятая.

Про это

- Любовь - самая главная движущая сила в жизни человека. Любовь к ближнему, друг к другу, не потребительская, а настоящая любовь к женщине, которая родит и воспитывает человечество. Все начинается с любви. Любовь к земле, что тебя родила, любовь к родной природе - без них не будет настоящего патриотизма. Очень важна любовь к Богу.

Любовь к женщине для меня - основа всего. Я был влюблен уже в детском саду. Все, что я делаю, делаю для женщины, чтобы ей было легче жить. И если Господь дал мне дожить до 80 лет, то это только благодаря женской любви. Женская любовь, как подарок, всегда служила мне лекарством, которое омолаживает весь организм.

"Свидание на дне морском"

Картина на мольберте

- Дно морское для нас еще не открытый мир. Мы погрязли в натуралистическом искусстве, и хочется внести в жизнь что-то волшебное, сказочное, заставить человека просто улыбнуться. А увидев огромный аквариум, сразу подумал: в нем я встречаюсь с любимой женщиной в виде русалки. А сам я - какая-то сказочная рыба или морской конек... Не знаю, кто точно.

- Завершая наш большой разговор, скажите, в чем секрет редкой жизнестойкости?

- Никакого секрета нет. Не выношу серятину и застой, воспеваю красоту Божьего мира, делаю все то, что мне предназначено природой. Не понимаю, когда жалуются: все, плохо! Если цветут цветы, кружат снежинки и одновременно зеленеют деревья, разве это плохо? Я возвращаю красоту людям, чтобы им было легче жить.