Выдающиеся люди Вологодского края

Корбаков, Владимир Николаевич По дороге Ломоносова : Живопись : Альбом / [Вступ. ст.: В. Воропанов ]. - Вологда : Вологод. коммерч. компания, 1999

М. Субботин

Верховажские этюды (путевые заметки)

Предисловие

Если художник всем своим существом предан своему делу, если он работает не красками, не кистями, а растирает, размазывает на холстах свою душу и сердце, если его дело не ремесло для него, а способ бытования, если такой человек вызывает интерес у общества, то вполне понятно - все, что связано с работой и поступками такого человека-художника, вызывает острое любопытство и внимание. И даже благодарность.

Рождение картины всегда было и будет непостижимой тайной не только для восхищенных зрителей, но и для самого художника.

Если нет такой тайны - нет по существу и самой картины.

Подсмотреть, понаблюдать за работой художника, просмотреть отрешенное, часто полусумасшедшее и непонятное поведение его у холста - дает возможность ответить на многие вопросы психологии творчества. Тем более, "тайны творчества" бережно и строго хранят и сами художники - никого не допуская в мастерскую во время работы.

Поэтому я благодарен своему давнему другу Михаилу Андреевичу Субботину, разделившему в течение 10 дней не только бытовые неудобства работы в глубинке, но и скрупулезно зафиксировавшего, что, где и как было сделано, что, где и по какому поводу было сказано, с кем, где и какие были встречи.

Оказалось - М.Субботин вел подробный дневник. И сочинил, и предлагает читателю и всем любопытным эти "Путевые заметки".

Кончается этот для меня очень интересный документ словами: "А всего этого могло и не быть". Да могло!

Но когда у художника есть такие друзья, как М.Субботин, и такие близкие трудовые коллективы, как "Вологодавтодор" во главе с генеральным директором Н.Н.Рогозиным, всякая мечта превращается в действительность.

Надеюсь и верю, что: "Путевые заметки" вызовут живой интерес у всех, кто их прочтет.

...Каждому несчастью на Руси

последовало благополучие больше прежнего,

каждому упадку - высшее восстановление...

М.Б.Ломоносов

В преддверии 75-летнего юбилея заслуженного художника России Владимира Корбакова, т.е. еще до 5 июня 1997 года проводились поэтапно: в марте, апреле и мае выставки его работ: сначала графических произведений, затем живописи. Помню как на открытии последней один из зрителей, молодой человек, попросил слова.

- Я пришел задолго до открытия выставки, - сказал он, - осмотрел картины, а потом внимательно наблюдал за самим художником. Я не мог поверить в его возраст. Предполагал, что он должен сидеть где-то в первом ряду и благосклонно принимать поздравления и цветы. А он, оказывается, живее и активнее многих, всех гостей сам встречает, радуется общению с ними, переходит от одной картины к другой, поясняет, спорит, благодарит.

В завершении своего взволнованного выступления юноша обратился непосредственно к художнику: "В чем секрет Вашего творческого долголетия?" Корбакову вопрос понравился.

Владимир Николаевич подробно объяснил, что силы, которые его питают - это страстное желание дарить людям красоту; это любовь к окружающему миру: природе, детям, женщинам. Говорил он и о великом долге истинного художника, которому при рождении отпущен дар писать на холсте своей душой, а краски при этом лишь материал для выражения самого себя. Слова художника были самим откровением, исповедью творца.

Я тоже был увлечен его вдохновенным рассказом о сути творчества и, как-то неожиданно для себя, вспомнил рассуждения одного старого мудрого крестьянина "вековешного", как говорят в народе - труженика. Как-то раз на мой вопрос: "Какова жизнь?" - он ответил: "Вот сегодня если поработаешь, посуетишься, то завтра и жить будешь, а не потрудишься, то неизвестно, что тебя наперед и ждет".

Эта фраза, как сжатая формула активного образа жизни, и есть суть, основа творческого долголетия Корбакова. Когда ему однажды сказал о словах старика, В.Н. заметил: "Все правильно, только считаю - жизнь это и есть труд, горение - здесь все едино".

Жизнь, труд, талант, долг. Каким магнитным полем и великой энергетикой обладают эти понятия и качества, если они объединились в одном человеке. Десятки раз я, да и все знакомые и близкие друзья Корбакова восхищались его неиссякаемым, почти противоестественным трудолюбием.

Мы часто сетуем на то, что у нас, рядовых прагматиков, каждодневная, утомительная и рутинная работа, трудовая деятельность в режиме "от... и до". Свободный труд художника Корбакова, однако, не содержит пустот и распущенности, он постоянен без учета времени и подчас до изнурения. Он себя как бы добровольно закрепостил творческим поиском и созиданием, но закрепощенность эта радостная, животворящая.

Его мастерская (в этом месте мне хочется использовать выражение великого критика В.В.Стасова) есть "светлая горница искусств". В ней собирается часто весь цвет вологодской культуры: поэты, писатели, артисты, музыканты. Бывают у художника и гости из других областей России, а также из США, Норвегии, Китая, Японии и других стран.

Его мастерская является и лабораторией творчества. Бывая в ней, видишь, что в работе всегда несколько полотен: одни в пути к завершению, другие в первой прописи и еще хранят тайну.

Законченные и "зачатые" произведения многих направлений: от реализма, импрессионизма до символизма и авангарда.

У художника нет обременительных канонов; он пытлив, творческая фантазия его многолика.

Каждый год в летний сезон - да и не только в летний - В.Н. в поездках, на этюдах. У нас еще сохранилось в памяти понятие: "выездной", "невыездной". Если переосмыслить эти слова применительно к Корбакову, то можно сказать о нем, что он самый выездной, но не на "Багамы" и "Канары", а в глубинную свою Русь, на родную природу, к людям: простым, мудрым, без конца стойким и терпеливым.

- Почему ты постоянно в поездках, в творческом напряжении, отдохнул бы, - спрашивают и советуют ему многие.

Отвечает: "Очень просто, мне ничего не мешает. У меня нет ни дачи, ни виллы, ни авто, ни сундуков кованых. У меня только холсты, кисти, да краски, - и шутит дальше, - мне собраться - только подпоясаться!"

Этюды, пленэры. Эти постоянные на природе "кислородные" вливания художнику - исцеление от застоя, его льготное питание для созидания и творчества.

Были у него, если говорить о последних годах, этюдные сезоны в Чагоде, Устюжне, Тотьме, в прошлом году - в Кириллове.

Когда в начале лета 1998 года обсуждали план работы фонда Корбакова, то один из учредителей высказал уважительно просьбу - общее пожелание: "Владимир Николаевич, мы не хотели бы ждать до июня следующего года Вашей выставки, мы привыкли к пленэрным выставкам и надеемся, что Вы снова будете на этюдах, а осенью нас порадуете новыми картинами".

- А куда на этот раз? - спросил В.Н.

- Можем Вам организовать экскурсию в Верховажье, - ответил руководитель фонда, генеральный директор АО "Вологодавтодор" Николай Николаевич Рогозин.

Сказал, организовал и ...Корбаков в конце июля поехал в посад Верховажье, как говорили в старину, писать картины для будущей выставки "По дороге Ломоносова", а с ним и я, автор этого дневника, или, лучше сказать, путевых заметок.

Предстоящие события не давали покоя, радовали и немного даже смущали. Еще бы! Провести десять дней в обществе обожаемого, мудрого человека - художника; увидеть вблизи таинство кистевого письма, волшебство цвета и света, прикоснуться к русской истории - это ведь как дар божий, не меньше!

А с другой стороны? Какова же моя личная роль в этой экспедиции?

Ну понятно - я должен во всем подставлять плечо В.Н., брать на себя все то, что могло бы помешать творчеству. И только? Мне казалось этого недостаточно. Что же еще?

Припомнились устные мемуарные рассказы В.Н. о его сельской жизни, работе на ВПВРЗ, службе во флоте, ранении, многочисленных встречах с известными людьми, суждения о творчестве, политике.

И каждый раз я себя ругал за то, что не записываю его мысли, образные выражения, шутки - вообще все то, что в нем и вокруг его.

Поэтому решил: "На этот раз использую возможность, запишу увиденное и услышанное".

А посему начинаю...

27.07

Выехали мы из Вологды в 9.00. Машина - уазовский "фермер" дан нам на первые три дня, а остальное время - мы на иждивении местного дорожного управления (ДРСУ) и своих ног.

Шофер - Александр Алексеевич, молодой и красивый мужчина, уроженец верховажских мест, с нескрываемым удовольствием ведет машину на свою малую родину.

По пути заехали в Сокол, В.Н. оставил у бабушки внучек - своих дочерей Наташу и Танюшку.

...И вот, наконец, вырвались, как говорят военные, на оперативный простор.

Самочувствие приподнятое: заботы и суетные дела позади, впереди - дарованное, только нам принадлежащее, время, как начало новой жизни.

Мчимся на север. Поглощение расстояния, ощущение себя в безбрежном просторе будоражит, радостно томит.

Однако за окном реальность и ее сюжеты открываются нам самым земным естеством и без ретуши.

Проезжаем Кадников.

В.Н. нагибается к моему уху (в машине шумно) и говорит:

- Здесь я бывал и раньше и удивлялся всегда: городок провинциальный, русский, произошел от "кадки", а улицы, названия их: имени Клары Цеткин, Карла Либкнехта, Розы Люксембург. Что это? Зачем они здесь, почему у русских такое самоунижение?

Припомнили по этому поводу Достоевского, сокрушенно помолчали.

У Сямжи природа сменилась. После ивняка, ольхи и берез Сокольского района стала появляться "лесная готика" - ель целыми гривами. Я заметил, что прежде подступающие к дороге, леса стали просветленными, редкими. Везде видны хаотичные порубки.

Я бывал в этих местах 7-8 лет тому назад. Что же произошло? Зачем так?! Порубки у дорог? Ведь защитные полосы леса - сама необходимость. Как и кто это допустил? Беда и только!

Едем дальше. За дорогой смотри, да смотри. Нескончаемой вереницей навстречу мчатся большегрузные "КАМАЗы" с бревнами, досками, срубами бань и домов. Везут не мебель, не отделочную вагонку, не коробки окон и дверей, - везут сырье, дешевое для кого-то и дорогое потом для самих же себя, в виде мебели, других товаров, сделанных в Европе.

Вот она, - говорю я вслух, - дарованная "демократами" вольная свобода делать многое себе во вред.

В.Н. согласно кивает мне, поддерживает недовольство от увиденного.

Беспокоит и другое. Уже проехали 200 км, чуть ли не пол-Европы, не только магистралью, но и по грунтовке. Свернули в деревню на родину шофера, но так и не увидели почти ни одного поля посевов. На полях лишь трава. Ее и убирает немногочисленная техника, да группа людей вручную.

В деревне Денисовская мы спросили: "Где ж засеянные поля?"

Ответили, что есть немного их за рекой, а большинство полей Бог засеял. В бывшем колхозе сеяли мало.

Горько шутили: "ГеСеэМ" - нет совсем".

Я обратил внимание В.Н. на сиротские, обманутые поля. Он взволнованно стал говорить о том, что нынешнее руководство не обустраивает дела и экономику, а лишь заботится о сохранении своей власти.

- Это ж надо так сделать, чтоб русский крестьянин без дела остался. До корня России дошли, до деревни, а без нее гибель всем!

Корбаков долго возмущался, потом ушел в себя, молчал.

Мы уже некоторое время ехали по Верховажскому району. Если Сямжа встретила нас еловыми гривами, то места по реке Ваге - уже совсем иные: у дороги плотные, чистые боры, а вдали обширные суземы. Бронзовые стволы сосен кажется поддерживают не кроны, а небосклон - такие они могучие своей природной архитектурой.

Вспомнили Николая Рубцова, его сборник "Сосны шумят". Неожиданно В.Н. повернул разговор на болевую тему: его загадочную смерть.

- Где-то здесь, в какой-то деревне между Вельском и Верховажьем живет поэтесса Дербина, та самая "Козырная дама", да, да, та самая.

Я слышал, что она устроилась после освобождения в архангельских местах, но, признаюсь, интереса к ней не имел, напротив, относился к ней более чем враждебно.

Разговор наш сам по себе затих.

В этот момент машина вырвалась из зеленого коридора на открытый простор. Внизу, справа от дороги, в хвойном перелесье сизо поблескивала изгибчивая река, прямо шла распаханными полями низина, переходящая через километр в подъем, по которому потно блестел от недавнего дождя бетон дороги - там начинался утомительный "тягун", уходящий снова в мрачную синь тайги.

Слева от дороги дыбился склон, по верху которого рассыпалась неказистыми домами малая деревня и виднелась стоящая на пустыре часовенка.

- Вот бы сюда вернуться, пописать эту деревянную "старушку", - помечтал В.Н.

Проехали еще полсотни верст.

Наконец, дорога повернула направо и через несколько минут с высокого холма мы увидели конечную цель нашего пути - Верховажье.

Время 13.30. Завернули в дорожное управление. Нас встретил начальник Александр Арсеньевич Макаровский - высокий, энергичный человек. Он и дал нам первую справку о маршруте рыбного обоза, с которым в Москву ехал Михайло Ломоносов.

С первой минуты мы почувствовали внимание и заботу дорожников. Нас поселили в комнате приезжих местного комхоза, на втором этаже их конторы. В номере: холодильник, чайник и "глухонемой" телевизор. Последнее нас даже не огорчило.

После обеда, чуть отдохнув (20 минут), пошли с В.Н. смотреть, как он выразился, натуру или мотивы. Ходили долго: Искали старые дома, заповедные места посада. Увидели восстанавливающийся собор, рядом, на фоне берез, скульптуру Ленина, а внизу, на склоне мощеной дороги перед святым местом, толпу заезжих торгашей, которых будто сам Христос только что выгнал из храма.

Противоречивые мотивы этой натуры Корбакову приглянулись, он эту точку отметил.

К вечеру вернулись к месту своего нового обитания. Обсудили план-график предстоящей работы. Решили: завтра едем в Вельск, а сегодня...

...Уже в 18.00 - мне на удивление - В.Н. спросил: "Ты не устал? Нет? Ну вот и хорошо - за работу!"

Удивился я тому, что 76-летний художник не нуждался в отдыхе после 300 км пути.

Вечер был светлый, теплый. Солнце стояло еще высоко.

За собором, домами и в кронах деревьев легли резкие, живописные тени. Все располагало к работе. В.Н. поставил этюдник и стал писать. Работал, что называется с аппетитом, однако чувствовалось, что ему не все в этюде нравится: много раз менял композицию, пропорцию собора к домам, искал колорит.

Его окружили прохожие, больше - дети. В.Н. , не дожидаясь вопросов, сам с ними заговаривал, дарил приятные слова: "О, какая красивая, давай напишу твой портрет!" Или: "Ну, постойте еще немного со мной, а уйдете мне будет скучно!"

Иногда он спрашивал и меня: "Не устал, посиди где-нибудь, отдохни".

После двух часов работы В.Н. "остановил" кисть.

- На сегодня хватит, надо придти еще раз, дописать.

28.07

6.15. Мы уже в пути, едем согласно графику в Вельск. Корбаков молчит, задумался.

- О чем? - спрашиваю.

- А знаешь, я иногда, в дороге особенно, думаю о пространстве, движении. Оно завораживает и сейчас, то же было с людьми и б старину. Какие молодцы наши вологодские первопроходцы: Кусков тотемский, устюгский Дежнев, другие. Без дорог, карт, на утлых лодченках, баркасах доходили до Аляски, Калифорнии - ведь не через озера шли, через океан! Какая страсть у них была к пространству, какие цели пред собой ставили и ведь добивались своего. Вот кто подлинные герои России. И продолжал:

- Да, сидеть на месте нельзя, работать надо, двигаться!

Движемся. Дорога стала еще красивее. Заросли ольхи, крушины и рябины подступают почти к асфальту.

Пошли заметные перепады высот. Когда дорога поднимается к очередному - открывается удивительная панорама северных далей с темной, лесной оторочкой на горизонте и молочным туманом, разлитым в луговых низинах.

Смотрю на В.Н. Он крутит головой, от окна к окну. Наверное думает: "Какие этюды, какие мотивы! Швейцария - и только!"

Спустились с пригорка. Проезжаем небольшой, в один порядок, деревней.

Мелькнул столбик с надписью: д.Шиловская.

Это уже Вельский район. Видим старинные, стоящие близко друг к другу дома, многие в резьбе. За высокими глухими заборами обширные дворы, колодцы. Типичная общинная русская деревня.

Вдруг мелькнул небольшой новый дом с крыльцом по середине и островерхой крышей. Подумалось вначале: "Наверно, новая часовня". На строении сбоку какая-то надпись. Разглядели: "Бог мой - кафе "Сайта Барбара?!"

Вспомнили улицы в Кадникове. Ладно, там это издержки революции. А здесь что?

За последние десять лет перестройки и "демократии", что изменилось в нашем национальном самосознании? Вот в этой, в придорожной кондовой казалось, русской деревне?

Только более теряем себя, без сопротивления сдаем российский уклад и нагибаем шею под новые, заимствованные украшения и ценности.

Как мы позже узнали: кафе - общепитовская точка "нового русского". Ну Бог с ним, пусть торгует. Дело не в этом. Ведь он, этот "Иван не помнящий родства", как и ему подобные, а с ними и СМИ торгуют, кормят, угощают завозной "санта-барбаровской идеологией" и массовой псевдокультурой.

Больно и обидно за людей, особенно, молодежь, уже не знающих языка и сюжетов сказов Шергина, Афанасьева; народных песен, обрядов и строгих, но добрых обычаев русской деревни.

И еще..., уже о вере, уважении религиозных чувств.

Санта-Барбара. Святая Барбара. Разве совместимо святое имя с веселым заведением? Однако терпим и кощунствуем. Если не остановиться, то скоро и наши кафе, столовые будут называться: "Святая дева Мария" или "Святой Николай угодник".

...Приехали в Вельск... Городок обширный по площади, одно и двухэтажный. Спросили у встречного: "Где старая часть города". Нашли. Одно место В.Н. выбрал: вид с переулка на краеведческий музей и группу старых зданий с рельефным орнаментом кирпичной кладки.

В 8.10 В.Н. вышел к своему "станку" - этюднику, поставил большой холст (70x110), веером на палитре уложил радугу красок, взял на кисть разжиженную темно-коричневую и быстро наметил основные детали будущей картины.

Технология письма Корбакова нетипичная и, конечно, неакадемичная. Нет обычной строгой последовательности. Он не делает четкого рисунка, нет видимого начала и конца подмалевки и т.д. Операции эти есть, но они как бы размыты.

Крупными пятнами он осваивает площадь холста, ловит признаки состояния натуры.

Краски смешиваются не только по палитре, но и на самом холсте. Видовые, этапные мгновения рождаемой картины множественны.

Иногда хочется закричать: "Не трогай, не записывай эту часть!"

Но нет, кисть властвует неостановочно и с каждым новым ее прикосновением к холсту обнаруживаешь дальнейшее, еще лучшее преображение цвета, света, мысли.

Погода солнечная. У В.Н. на лбу пот.

Спрашиваю: "Володя, может быть водички выпьешь?"

В ответ: "А? Нет, не нужно, буду работать".

9.00. К нам подошел молодой человек с фотоаппаратом. Представился: "Коряковский, из редакции местной газеты".

Разговорились. Оказалось, он земляк, из Верховажья.

Тема "По дороге Ломоносова" его, как журналиста, очень заинтересовала. Взял у меня интервью.

Заверил, что оно будет в газете.

Около В.Н. задерживаются многие прохожие: одни издали высматривают картину, другие бесцеремонно заглядывают через плечо, одобрительно оценивают.

Подошел высокий, по пояс голый, заматерело пьяный, без надежды на вытрезвление, мужчина. Глаза его демонически блестели.

- Кто вы, откуда? - спросил вызывающе он.

Потом изъявил желание почитать стихи. Я отошел с ним от В.Н., стал слушать.

К удивлению, стихи были мелодичные, грустно-лирические - настоящие. Я их похвалил.

Он оживился, стал говорить о знакомстве с Рубцовым, Высоцким. Последний, якобы, сказал ему: "Не пропивай свой талант, Санька!"

- Но я пью, - признался он. Это было видно и так. Проходящие мимо ребята-подростки, крикнули ему:

- Санька, ты опять гудишь!

Талантлив он был несомненно, но в силу своей, развитой на Руси, болезни - безнадежен.

Кончилась встреча с ним весьма банально: он попросил у меня 4 рубля. После моего ответа - откуда у пенсионера, мол, свободные деньги, он с этой же просьбой стал приставать к Корбакову. Я еле отвел его. Видеть самоубийцу своего таланта было и больно, и стыдно. За него, нас, наше общество.

Прошло уже два часа. В.Н. молча работает.

Смотрю на холст. На правой стороне его осталось незаписанное место. В натуре справа от художника громоздились огромным зеленым пятном кусты и деревья.

- Не хочу их в картину, они мешают. Сюда просится какой-нибудь старый дом, я его уже присмотрел, - пояснил В.Н.

Мы поехали к нему. Дом ветхий: крыша серебристо-серая, поросшая мхом, бревна почти фиолетовые, задубевшие.

У этюдника останавливаются новые зрители, удивляются композиции: дом знакомый - вот он, а музей почему здесь?

Поясняю: это право художника, и что он пишет историческое место - г.Вельск, через который пролегал путь Ломоносова. Может в том памятном столетии и стоял в центре такой дом.

Люди соглашаются.

Вдруг из дома выбежала женщина, направилась к нам. Вид ее, скажем, был "бомжеский", к тому же, она явно была под градусом. Подошла, подозрительно посмотрела на нас, почти с гневом спросила:

- Что делаете, чего собрались у дома?

В.Н. ответил, что вот, дескать, писать дом буду.

- Описывать будете? - еще более распалилась она. Нас начинало это уже беспокоить.

- Да нет, - отвечаем, - напишем и увезем.

- Что, разбирать будете? Нет уж, у меня документы на него есть!

Кое-как объяснили ей суть дела. Она не сразу успокоилась, еще долго шепталась с женщинами из толпы, выспрашивала, нет ли какого тут подвоха.

Надо сказать, неожиданных эпизодов около работающего В.Н. было предостаточно. Один был из разряда исключительных. Но вначале хочу отметить одну деталь.

В.Н. пред началом работы у этюдника обычно снимает выходную куртку и надевает рабочий пиджак.

О, этот, видавший виды "сюртучок"! Если его снять с плеча и, не вешая на гвоздь, поставить на землю, то он будет стоять, сохраняя очертания и контуры своего хозяина. Все бока, грудь, карманы у него заляпаны засохшей краской. Он цветной, как у стиляги шестидесятых годов.

В.Н. пуговиц на нем не держал, борта соединял английской булавкой. На спине пиджака шов разошелся, образуя ромбическое оконце.

Что это? Странности великого человека?

Я вспомнил, что у такого таланта, как певец Козловский, тоже была своя странность: он на протяжении всей жизни был верен одному и тому же портфелю, с которым ездил на гастроли и ходил в консерваторию. Замок у портфеля уже давно не работал, ручка оторвалась и держалась на проволоке. Однако певец портфель не менял, считал его талисманом.

В общем, пиджак Корбакова химчистка не примет, дорога ему одна - в музей, будущий "Дом Корбакова".

В нем, если честно признаться, В.Н. являл картину весьма жалкую. Ну представьте: стоит худой, обросший щетиной бородатый человек, в рваном, грязном пиджачке без пуговиц. Можно подумать, что он с утра не ел и обедать ему не на что.

Мы заметили, что еще с утра, когда В.Н. начинал писать, и потом, когда вернулся от деревянного дома на прежнее место, среди зрителей была одна женщина с мальчиком 5-7 лет. Они иногда приближались к нам, смотрели этюд, уходили, снова возвращались.

Вдруг вижу: к Корбакову подходит этот мальчик один, а мама осталась на тротуаре. Протягивает к нему свою ручонку, что-то тихо говорит. Я нагнулся, спросил, чего он хочет.

- Вот, дяденьке денежка на краски. Смотрю: монета в пять рублей. *; ; ; :* ', I

- Кто тебя послал?

- Мама!

Она подошла, сказала, что ей картина очень понравилась и что очень захотелось помочь художнику.

Корбаков растрогался, сначала не хотел брать монету. Потом положил в нагрудный карман, сказал, что она будет, как "неразменный рубль", а мальчику подарил альбом открыток со своих картин, сделал дарственную надпись.

Мастер долго не мог успокоиться, и потом часто возвращался к этому эпизоду.

Я тоже был взволнован беспредельно и стал говорить Корбакову, что этот эпизод знаковый.

- Ты, Владимир Николаевич, все делаешь для народа, видишь и народ тебя любит, и не оставит; не даст пропасть, милостыней, а поддержит творца красоты в наше трудное время!

Был и другой, крайне противоположный случай, так сказать, следствие заемной, вседозволенной свободы.

Подошел вальяжный, нагловатый парень, изрек:

- Сколько стоит картина?

- Не продается, - ответил В.Н.

- Она мне нравится, я ее хочу, - упорствовал "любитель живописи".

- Не продается! - еще раз, уже резко ответил В.Н.

- Ну, тогда я ее заберу!

Я снял очки, положил в карман...

В общем пришлось принять, как говорят, адекватные меры. Вскоре к нам подъехала милицейская машина - парня уже искали.

В 13.30. В.Н. закончил этюд. Тронулись в обратный путь. В Верховажье вернулись в 14.20.

Пообедали, отдохнули 20 минут, и снова Корбаков намеревался идти на вчерашнюю "точку" - дописывать мотив. Однако помешал дождь.

Когда посветлело, В.Н. вышел во двор нашего жилища, потом позвал меня, сказал: "Площадь после допишу, а сейчас сделаю небольшой этюд, вот в этом месте".

Вид был живописен: нижний ярус улиц уходил, терялся у реки; меж обильной зелени яркими пятнами после дождя блестели крашеные дома; справа, на ближнем плане, стоял замшелый сарай, а слева - большая береза в тени.

Я внимательно наблюдал за работой В.Н. Еще раз удивился его технологии письма. Когда художник полностью увлечен творением, то иногда яркие пятна по небу, траве, дороге, на стенах домов и солнечные блики на куполах, в листве - наносит шпателем: жирно, пастозно; бывает, что в ход идет большой палец; стволы отдаленных берез он обозначает часто яркой струйкой белил прямо из тюбика, а многоцветное небо растирает и помечает детали небольшой тряпицей с красками и делает такой "кистью" тончайшие переливы цвета облаков, просветов и т.д.

Наступил вечер, тени вытянулись, посвежело.

- Ну, на сегодня, пожалуй, хватит, - подвел итог дня В.Н. и добавил удовлетворенно, - вроде поработал неплохо!

Да, в работе В.Н. сегодня был с 6.00 до 21.00. Подумалось, что это "аппетит" у него такой проявился в первый день, а дальше?

Пошли в свою ночлежку. У В.Н. дела еще нашлись.

- Пойду на реку мыть кисти.

Уговорил остаться, вскипятил чайник для этих целей, и он еще около часа приводил в порядок свою "амуницию".

Не скрою, однако, и последнюю деталь первого дня работы: мы отметили его и первые картины стаканом сухого вина.

29.07

Встали в 6.00. В 6.30 были уже в дороге.

Едем в Шелоту, Денисовскую - места следования молодого Ломоносова. Это в 60 км от Верховажья в сторону Вологды. От бетонки 1,5-2 км.

Свернули. Деревеньки на холмах и меж ними - одна к другой. Я бы их всех назвал: Малые Холмогоры.

Дорога меж ними - серпантин, не для робких.

На самом высоком божьем месте - Троицкая церковь постройки 1798 года.

Долго искали подходящее место. Здесь нужно было очень близко подойти к теме "По дороге Ломоносова", тем более, что в справке, которую нам подготовили в ДРСУ, эти деревни значились как особо памятные.

В.Н. приглядел "точку" - у моста в самой Шелоте.

В одну сторону - чарующий вид на Вагу и отдаленный холм со знакомой нам Троицкой церковью, а если повернуться назад - открывался ровный строй жмущихся друг к другу старых домов с пристройками, а на переднем плане - та самая историческая дорога.

Поначалу мне не понравилось это место и я уговорил В.Н. посмотреть другие. Однако вернулись к избранному.

Я понял, что В.Н. прав. Старая улица села, обветшалый дом в центре с лобазом в первом этаже, дорога - все это было очень близко к теме.

- А село-то типично русское. Видишь как дома соседятся. Это же символ общины, артельности, наконец, православной соборности, - убежденно доказывал Корбаков.

К работе В.Н. приступил в 8.30.

Погода благоприятная: солнце, редкие кучевые облака, безветренно. Мимо иногда проезжают автомашины и пылят нещадно. Зрителей около нас почти нет. Мимо проходят, спеша по делам, старушки. Наконец появляются ребятишки - больше гостевые внучата. Они тихо шепчутся, постепенно смелеют. Один, подойдя ближе, спрашивает:

- Дяденька, Вы что, нашу Шелоту красить будете?

- Да, буду, - ответил В.Н., - и вас покрашу. Он просит детей постоять рядом, не уходить.

- С вами так весело, - и сам улыбается в бороду.

...В.Н. работает уже 2,5 часа без отдыха. От молока, кваса, бутербродов отказался.

Жарко. В.Н. снял рубаху, ботинки. От солнца у него на голове всем знакомая ковбойская шляпа. Лепит раненой, искалеченной рукой неведомую многим Шелоту.

Земной человек, босыми ногами словно врос в нее и прорастает ярким цветом живописи.

Из дома, что напротив, вышла низенькая старушка, подошла к нам, бойкая, веселая.

- Смотрю, все на мой дом приглядываетесь, - начинает она разговор. Познакомились. Она - Попова Ольга Николаевна. Ей 84 года. Шутит:

- Может возьмете меня взамуж? Одна я с 1941 года. Хозяин на финскую ушел, оставил 2-х детей, а в Отечественную уже трех, да и сам сгинул.

Чувствуется: все тяжелое прошлое и одиночество уже пережито и ворошить того не хочет, а потому легко и охотно говорит о внуках и снова шутит, смеется.

В.Н. - а он великий мастер на шутку, импровизацию, поддерживает заданную тональность.

- Вот .закончу дела в районе, приеду к тебе в гости, тогда по-стариковски с тобой мы и поблудимся!

Ольга Николаевна, не смущаясь, отвечает:

- Ай, добро! Сойдемся, я повалюсь, а ты знай свое дело - прыгай, да прыгай!

После такого веселого начала разговор дальше пошел, как меж старыми знакомыми. О старине, обычаях деревни, о прежних порядках и теперешних неурядицах.

Старушка пригласила В.Н. на пироги. Он охотно пошел, вскоре вернулся. Окликнул меня: "Иди, и тебя зовут!"

Пошли. Попили чайку, угостились рыбником, осмотрели баню, нижний этаж, где раньше был склад и лавка прежнего хозяина.

В.Н. в этом доме ждал сюрприз: одна из внучек нашей знакомой, приехавшая с мамой из Вологды, учится в художественной школе, вместе с его дочками. А мама, педагог, знает Корба-кова, слышала она и о фонде его имени.

...Первый этюд в Шелоте закончен.

- Кое-что допишу в мастерской, - решает В.Н. Работой очень доволен. Зрители, а их собралось немало к этому времени, все наперебой говорят художнику: "Спасибо Вам за нашу Шелоту, приезжайте еще!"

Нужно собираться в обратную дорогу.

- Сколько еще у нас времени? - спрашивает В.Н. у шофера. Ему надо отвести нас в Верховажье, а затем следовать в Вологду. Отвечает:

- Полчаса!

- Ну, тогда я успею! - и быстро, повернувшись к реке, начал новый этюд. Технология та же: река, скошенный луг - крупными пятнами шпателем; небо - кистью и большим пальцем.

Быстро нашел колорит: цвет деталей в гармонии. Основное схвачено.

- Все! - решает В.Н.

Быстро собираемся. Жалко покидать Шелоту, Ольгу Николаевну - милую, добрую и стойкую женщину.

Приехали домой в 15.30, пообедали. В магазине В.Н. купил белой эмали - расход этого цвета обильный. Отдохнули 20 минут. Затем пошли на площадь перед собором. В.Н. решил дописывать этюд.

Начал с того, что весь его переделал: и небо, и обширное пятно площади, изменил пропорции крупных деталей, убрал желтый, ядовитый цвет с земли, облаков и со стены, стоящего с правой стороны, дома.

Писал быстро. Мазки ложились точно.

Признался: "На первом сеансе работа шла трудно, подолгу искал цвет и поэтому много было грязи."

Я понял причину творческого оживления: утренние этюды в древней Шелоте были удачными и поэтому запал сохранился, а потому и "пошел" цвет...

...К нам подошла молодая женщина, как выяснилось - преподавательница училища. Спросила о чем-то В.Н. Он, увлеченный работой, не расслышал. Обратилась ко мне: "Кто Вы, откуда? Из Вологды?"

Ответом удивилась, стала наблюдать за работой. Картину похвалила. Поинтересовалась, где будет выставка? Пообещала: "Обязательно приеду!"

Я с некоторой лукавостью спросил ее о возрасте Корбакова.

Эта тема была поводом для шуток, розыгрышей. Так получилось и на этот раз. Женщина внимательно его еще раз окинула взглядом и неуверенно произнесла: "Ну, пятьдесят с небольшим". Тогда я сказал В.Н.: "Знаешь сколько годков она тебе дает? Пятьдесят с "гаком".

В.Н. с улыбкой заметил: "Обижаете, мадам. Что это Вы меня старите?"

Потом я дал женщине малую справку. Она пришла в транс и снова спрашивала, слушала, восторгалась.

- Как интересно с вами, пойду за подругой, пусть и она послушает, посмотрит.

Ушла и не пришла...

Покинули площадь в 21.00. Я немного забеспокоился - опять Корбаков в работе с б.00 до 21.00. Выдержит ли он такой темп? Решил: ладно, может аппетит и его запал придут в норму завтра, подождем...

30.07

Проснулись в 5.00. В.Н. лежит поверх одеяла, о чем-то думает. Перефразируя известное, я ему говорю как и каждое утро: "Вставай, маэстро! Вас ждут великие дела!"

Отвечает: "Точно! Куда пойдем?"

Думаем. Наша машина ушла в Вологду, мы теперь "пешие солдаты". Решили: идем на окраину поселка в его высокую часть.

Шли долго, наконец, поднялись и встали над излучиной реки.

Перед нами открылась обширная панорама поселения: разноцветные полосы улиц, щедрая окантовка их зеленью и голубые петли Ваги. Горизонт прочерчен зубчатой синевой далекого леса.

В.Н. расставил треножник, сказал: "Ну что, поехали?"

Поехали ровно в 9.00.

Я сел на бревнышко, раскрыл записи дневника. Решил подвести некоторые итоги первого периода. Затри дня В.Н. написал 5 картин. Свежих и сочных.

...Я видел почти все его работы. Работы многих лет, написанные на пленэрных выездах, станковые - в мастерских.

Главное, что тебя завораживает в них - цвет, живой, многослойный, сложный; излучающий, как бы изнутри, волшебную волну радуги. Он первичен; облучение зрителя идет от него.

Нет, он не отделен от рисунка, формы, но осязание конкретных деталей происходит на мгновение позже.

Эмоциональный - самый верный и глубокий всплеск, восторг, иногда тихий, потаенный, а часто и бурный, открытый рождается от восприятия живого цвета, заряженного энергией, чувством и душой художника.

У некоторых других мастеров на картине иногда поначалу вижу собор, тщательно прорисованную березу, тополь, вереницу облаков. Или цветы крупные с тычинками, лепестками и уже после этого замечаю, что береза выпадает из картины: она не в колорите, вид у нее томленый, а цветы почему-то блеклые, тусклые - мертвые. Картина в общем есть, есть в ней и мастерство, но нет загадки, не видишь самобытности творца, не чувствуешь сокровенной его мысли и души.

У Корбакова же особый глаз, так сказать, некая, богом дарованная призма, рождающая звонкие, живые гаммы цвета и света.

Как бы почувствовав мои мысли, а это тоже его особенность, дар божий, В.Н. оторвал от этюда взгляд и вдруг спросил:

- Ты видишь на кромке леса, у горизонта красную полосу? Я пригляделся.

- Нет, не замечаю.

- А я ее почти физически ощущаю, - и стал рваным ударом наносить яркую линию поверху синевы.

Непостижимо! Это место в картине словно осветилось; горизонт еще более отдалился и панорама стала обширней. 11.30. Сеанс закончен.

Идем домой. Мимо проносятся машины, но не пылят; прошел небольшой дождь: теплый, грибной.

Устали - дорога длинная (в оба конца километров пять) и груз: этюдник, сумка с красками, свежая картина - дают знать. Идем, молчим. Я глотаю таблетки.

В.Н., как однокрылый орел, с огромной картиной подмышкой, продвинулся чуть вперед. Рука, поддерживающая этюд, вытянута в сторону. Могучее "оперение" мешает, парусит.

Встречаются две девушки. Корбаков что-то им говорит. Те хохочут.

Спрашиваю:

- Чем их развеселил?

- А сказал, что они очень красивые. Теперь полтора часа смеяться будут! - и добавляет: - Женщинам в день десять раз нужно говорить об этом.

Идем дальше уже тише. Нас догоняет еще одна девушка: рослая, в шортах.

- Где это Вы так загорели? В Крыму, на Кипре? - спрашивает с лукавинкой В.Н.

- В Верховажье, - с расстягиванием слова произносит дева.

- Не может быть! - восклицает В.Н.

Та, фыркая, отходит. Тоже пошла смеяться полтора часа...

31.07

Запись в дневнике по этому дню стал делать в д. Моисеевская-Слободка.

В районе многие деревни имеют двойное название: одно - народное, вековое, а второе - присвоенное при переписи, еще до революции.

Но предварительно должен многое пояснить и рассказать о событиях второй половины дня вчерашнего.

...Так вот, после обеда того дня зашли мы в краеведческий музей. Корбакова узнали. Нас радушно приняли директор Антонина Витальевна Завьялова, статная, миловидная брюнетка, просто, но с изяществом одетая, умница и научный сотрудник с хмельной фамилией Пивоваров Виктор Петрович, абсолютный трезвенник, человек увлеченный и очень живой.

Все нам показали, рассказали, даже вином угостили - благо, что у Пивоварова отмечался день рождения.

Осматривая музей, мы обратили внимание на стенд с рисунками и стихами. Поинтересовались: - Что это?

- Да, это наша Дербина. Вы помните - о ней писал Коротаев. Меня, как током обожгло. Та самая роковая женщина, по приговору суда "убийца с умыслом" - поэта Николая Рубцова. Так вот где ее след обнаружился!

Но музейщики вдохновенно стали говорить о Дербиной, как о большом таланте, явно гордились землячеством с ней. Я же принял их восторги как проявление местечкового патриотизма, не более.

Разговор на эту тему был мне почти неприятен.

С новыми друзьями расставаться не хотелось и мы позвали Их к себе, устроили небольшой прием. Читали стихи Яшина, Рубцова. А Тоня, как мы стали звать в нашем кругу директора музея, открывала нам поэтессу Дербину. Одно ее стихотворение меня просто поразило "Четыре коровы". В.Н. оказывается, знал их. Дербина годом раньше послала ему сборник стихов "Крушина".

Четыре коровы в деревне Запольной...

Особенно резко и ярко звучали строки:

...Мечтали о зкизни прекрасной, привольной,

Дошли до неясной, дошли до застойной,

Дошли до запойной в упор, до предела,

И заупокойную время приспело...

Нас заинтересовали подробности ее жизни. Тоня охотно отвечала на вопросы, потом предложила:

- Поедемте завтра к ней, познакомитесь, сами все узнаете. Она живет недалеко, в 40 километрах от Верховажья, у бетонки рядом.

Договорились о времени отъезда, успели решить с ДРСУ и вопрос о транспорте. Утром собрались.

Нас сопровождал, кроме Тони, Макаровский А.А.

Сначала ехали лесной дорогой, параллельной бетонке. Сопровождающие решили нам показать некоторые деревни - памятные ломоносовские места.

Вид встречных поселений был самобытен: дома-пятистенки, часовни чистые в зелени улицы и, выбивающиеся из под холмов, родники.

Через час свернули направо и выехали на магистральную дорогу, пересекали ее и остановились.

Что такое? Мы с В.Н. были в растерянности. Место вроде бы и знакомое. Деревня на вершине склона, часовенка. Да, да! Ведь мы здесь проезжали. В.Н. еще мечтал об этюде с этого места.

Тоня нам показала на верховую деревушку

- Вот здесь Дербина и живет.

- Что? Здесь? Мы же о ней и Рубцове как раз и вспоминали здесь в первый путь. Кто нам подал сигнал к этому? Наваждение, мистика!

Машина стала забираться в гору, к деревне. Чувство было тревожное, я бы сказал, с оттенком суеверного беспокойства. Говорю, конечно, только о себе.

К дому Дербиной по просьбе Тони подъезжать сразу не стали.

- Подготовить ее надо, - шепнула и вышла из машины. Вскоре вернулась.

- Дома она, заходите.

Снова замечу: не берусь судить о настроении и чувствах В.Н. в этот момент, но я терзался страшно. Не умею притворяться, как быть? Ведь я сейчас увижу руки женщины, которыми она задушила поэта. Как мне их пожимать? Что говорить?

Мы спустились с пригорка чуть вниз по заросшей, еле видимой дороге (сюда давно никто не заезжал) подошли к низкому, осевшему от старости дому, и остановились у калитки.

За изгородью стояла статная чуть располневшая миловидная женщина в платье с черными горошинами и вырезом на груди. Взгляд ее был тревожен. Она явно нервничала.

Мы поздоровались. С Корбаковым, знакомым ей раньше, она поцеловалась.

Людмила Александровна ввела нас в дом, стесняясь бедности жилища.

У входа, поверху были полати, в правой стороне у окна умещались продолговатый стол и угловато сбитые широкие скамьи. На столе уже лежала приготовленная снедь: блюдо малины с сахаром, отварной картофель, огородная зелень. Мы прибавили к трапезе хлеб, сыр, колбасу и, естественно, некоторую толику сухого вина. Решили поначалу немного закусить, потом пойти поработать, а основательно пообедать - после.

Налили по чарке. За что пить, о чем начинать говорить? Мы понимали: тема Рубцова, его смерти висит в воздухе и от нее не уйти. Как подступиться? Обидеть бестактностью хозяйку нельзя - ведь мы гости. Возникло неловкое молчание.

И в этот момент Дербина встала.

- Выпьем за упокой души Коли, - тихо сказала она.

В.Н. не расслышал ее слова, а потом, поняв, с первым тостом, как бы не согласился и сказал, что хочет выпить за этот уголок России и за хозяйку.

Но... все ждали разговора о Рубцове, тем более "тормоза" были отпущены самой хозяйкой.

Не ожидая вопросов, но зная их, Л.А. сама повела разговор:

- Не верьте ничему, что было в газетах и о чем писал Конев (С.Петербург) и, особенно, Коротаев. При упоминании последнего Дербина зарделась, глаза ее блеснули негодованием.

- Он выдумал несуществующие факты, его комментарии - сплошные домыслы и ложь.

Немного помолчав, добавила:

- Ладно уж, не будем больше говорить о нем, сейчас он сам на пути к Богу.

Корбаков на правах старого знакомого спросил Дербину:

- Люда, ну, а как все это произошло?

- Я ничего толком не помню о себе в тот момент, когда поняла, что Коля мертв. Они пили много в этот день: Третьяков, Сушинов, Задумкин. Принесли шесть бутылок. Я была в комнате, в застолье участия не принимала. Коля был слаб сердцем, а выпил много. Еще раньше ходил к врачу - дали таблетки, он слушался, глотал их, но и вино снова пил. Когда все ушли - возникла ссора, перебранка. Он угрожал. Решила, нужно уходить! Но он затолкал меня в комнату.

Я отпихивала его, давила руками в грудь, на шею, но не сжимала горло и, тем более, не старалась душить, как это описал Коротаев.

Потом, когда я увидела Колю неподвижным, то оцепенела и уже не понимала, что произошло, отчего он мертв. Я была в глубоком шоке.

Кое-как оделась, побрела к дому, где была милиция. Долго стучала. Наконец увидела мужчину в форме, еле разжала губы:

"Я, кажется, убила человека". - "Кого?" - "Рубцова ..."

Дербиной было нелегко говорить.

Мы в полном безмолвии слушали эту горестную исповедь и только мысленно торопили ее - а что же дальше? Она замолчала. Все ждали продолжения.

Вдруг она как будто самой себе тихо сказала:

- Я уже потом поняла - Коля умер от инфаркта; он перегрузил себя вином, а потом эта ссора, борьба. Я ведь защищала себя и только!

Л.А. вспоминала те роковые минуты с такой болью, что, казалось, она видит Рубцова, склонилась над ним. Пересилив себя продолжала:

- У него наступил кризис. Он умер только от этого.

- Последним из комнаты ушел Третьяков, кроме нас с Колей в комнате никого не было.

Это она уже отвечала на замечание Корбакова о том, что вроде есть свидетель и он утверждает, что кто-то посторонний душил Рубцова, а ее, пьяную, потом уложили рядом с трупом.

- Не верьте, это откровенная ложь. Не надо мне помогать этой версией - и очень резко добавила:

- Скажите этому человеку, что я плюю ему в лицо за его свидетельство! Себя виню во многом, но больше в том, что в шоке не могла сообразить - за скорой помощью надо было бежать, а не в милицию. Мои же первые слова там у них и легли в основу версии об убийстве. Все остальное: суд и даже речь адвоката - я уже не говорю о молве - было в тональность этой версии.

Коля в моем сердце. В 1991 году он приходил ко мне во сне и это было само божественное откровение. В.Н. спросил:

- А экспертиза была? Инфаркт ведь очень нетрудно установить.

- Нет, такой на сердце не было. Не просила об этом, не догадалась. Мое состояние перед судом и на нем было почти потусторонним. Позже я писала аппеляцию, но оценка была определена и никто не хотел в ней сомневаться...

...Во время обеда после бани разговор продолжился. На этот раз инициатором его был В.Н. Он спросил:

- Люда! А с чего началась ссора?

- С обычного. Коля после винных излишеств становился агрессивным, придирчивым. И на этот раз стал буянить, угрожать.

Я не отвечала и он все более распалялся. Услышала, он что-то ищет в ванной, снова шумит, угрожает молотком разбить мне голову. Потом ушел в комнату, лег в кровать, стал кричать: "Иди ко мне!!"

После всех оскорблений я этого сделать не могла, а поэтому и собиралась уйти из дома.

Он увидел, затащил меня в комнату и... вот с этого началась борьба. Я его от себя отпихивала, упиралась в грудь, горло и, наконец, оттолкнула, а он как-то странным образом повернулся на бок.

Я слышала слова: "Люда, Люда, я люблю тебя!"

А потом он затих. Я не поняла, что он умирает, что у него плохо с сердцем... А дальше... дальше было все то, что вы уже знаете, об этом говорила я утром...

...Немного погодя Дербина как-то неожиданно обронила:

- Я ведь от Коли телеграмму получила..? Мы похолодели. В.Н. почти прокричал:

- Как? По почте, на бланке?

- Об этом долго рассказывать, - и она, помолчав, дополнила: - Текст такой: "Приходи ко мне на могилу, принеси "зелененькую".

Я не сразу поняла про "зелененькую" - бутылку. Ходила долго, мне что-то мешало, а он звал, я его слышала и наконец нашла место.

Мы сидели оцепенелые, затаив дыхание, не уточняя ничего. Понимали: ее мысли, сознание всегда в этом горе и трагедии.

Потом Л.А. поведала, что за две недели до смерти Коли они подали заявление на регистрацию брака, но не успели. Добавила:

- Он боялся, что регистрация брака сорвется если я уйду в этот вечер от него, поэтому и не отпускал, угрожал...

Постепенно мы отходили от роковой темы. Вспоминали и читали стихи поэта, говорили о встречах с ним. Я рассказал о посещении им Никольска, а В.Н. о трагикомическом - как он однажды даже подрался с Рубцовым.

- Я же не знал в тот момент, что он классик.

Так разговор немного повеселел. Все наперебой старались что-то рассказать или хотя бы вставить слово о Рубцове и его собратьях по перу.

Неожиданно Корбаков спросил Дербину:

- А чем примечателен был Коля в обычной жизни? В ответ прозвучали стихи:

...Угрюм, а какие минуты,

Играючи мне даровал,

Судьбу поворачивал круто,

Как лодку с причала срывал...

В.Н. задал и весьма щекотливый вопрос:

- Люда, а как мужик Коля какой был?

Она немного смутилась, а глаза потеплели и, понимая, что вопрос задал не любопытный соглядатый, а художник, родственной души человек, ответила:

- Коля ласковым был и мужиком настоящим...

- Почитайте стихи свои, - настойчиво стали просить мы.

- Да я не люблю сама озвучивать свои стихи, пусть Тоня их почитает, у нее лучше получается.

Тоня тихо, почти шепотом стала читать:

...Одно, одно мне знать дано

Ты жив, ты где-то ходишь, дышишь.

И слышишь стук доведя в окно,

Но тишину мою не слышишь...

...Скажу прямо, без обиняков: я поверил Дербиной. Николай Рубцов, конечно, всеми признанный поэт, поэт есенинского уровня.

Но с человеком по жизни идет быт, все его коллизии. Не беспокоя память ушедшего поэта и не оскорбляя поэтессу Дербину более продолжительным рассказом о их личной жизни того периода, (а излишество здесь желанная пища только для обывателя) в конце своего невольного "расследования" заявляю: случившаяся трагедия - это, к сожалению, нередкая для Руси лишь история неблагополучного быта.

Да, да! С той лишь разницей, что в данном случае действующими лицами были неординарные, талантливые люди. Почему я поверил?

Весь этот памятный день, все часы и минуты я смотрел на нее, в глаза, слушал, улавливая оттенки, интонации речи, мысль. Даже ее молчание. Я не увидел ни одной черточки лицедейства.

Мы узнали её стихи о Рубцове. Можно написать липовую справку, неискреннее объяснение, письмо, наконец, можно сочинить угодливый, лживый рассказ, повесть, даже роман, ...но выдохнуть стихи, какие я услышал, можно только сердечной болью и правдой.

Но..., трагедия остается. Роковая звезда будет всегда с ней, Дербиной. Можно быть понятой судом присяжных, то есть людьми, близко познавшими эту жуткую историю; даже законом со временем можно быть оправданной, но быть прощенной молвой - никогда!

И в этом ее земная и неземная, вечная трагедия.

...Признаюсь, что тема Рубцова в тот день была приоритетной. Не буду, однако, забывать и о другой причине приезда: плановый этюд Корбакова и объект - местная часовенка.

Кстати, долго никто - ни стар, ни млад не могли припомнить ее названия. Только к отъезду, вдруг прибежала к дому Дербиной девочка и, постучав в окно, прокричала: "Бабанька сказала, что давно - давно часовню на Петров день освящали".

Писать начал её В.Н. ровно в полдень.

Как всегда не сразу нашел "точку", но выбрал её так же верно, как духовный служитель определял место под храм.

Представьте, от среднего плана вдаль, уходящими зелеными волнами, тянутся заросли кустарников, бескрайние массивы леса и так до размытого дымкой горизонта.

Небосвод подогрет солнцем; в синей выси плывут редкие облака, как сказочные парусники.

Ну почти уже можно и ударить торжественно в литавры - картина-то благостная.

Но на переднем плане, да и сбоку, ещё более позади, полуразоренная (особенно за последние десять лет) деревня, а прямо, что обязательно попадает на холст, высушенная ветрами, отбеленная непогодой до серебра, кособокая часовня с окнами, наискосок забитыми досками.

На склоненном кресте, под головой "луковицы" виден какой-то качающийся обрывок.

- Что это? - спросили мы у местных.

- А это проволока, удавка. Хотели шатер сбросить, да народ не дал, так и осталась.

Мимо В.Н. проскакивают на конях мальчишки, ищут бригадира так объясняют, а сами норовят подсмотреть за художником - чего он там красит?

Жарко. В.Н. стоит оголенный.

Я шучу:

- Ты, маэстро, как драгун - форма парадная: трусы да шпоры! Отвечает:

- Ловлю солнце, космическую энергию, а ногами - земляные соки.

Стоит у холста уже три часа. Я и раньше удивлялся такой его устойчивости, а сейчас присмотрелся к В.Н. и понял, почему, откуда сила.

Со стороны посмотреть - не видно под шляпой сколько человеку лет, а по натуре остального - молодой мужик: ноги жилистые, спортивные, мышцы на бедрах рельефные, икры сильные, торсом строен, живот впал, не обременяет. Словом, ждет команды: "На старт!" И побежит, обгонит, точно!

А пока пишет, немного меняет детали, колорит, усиливает оттенки, ищет цветовые тона. Вижу, дело идет к концу, хотя и не всем доволен...

Говорит: - Что-то еще надо, додумаюсь после, уточню. Ведь это не просто картинка, здесь символ, образ нашей Руси!

После этюда ВН., замалеванный красками более чем холст, и я, изрядно пропотевший на солнце, пошли кайфовать - париться. Хозяйка успела подтопить баньку - небольшую, с очень низкими дверцами, экономную для тепла.

В.Н. стал шутейно женщин уговаривать пойти с ними - спинку потереть, лукаво тоже обещал услуги. Тоня с Дербиной весело смеялись над кознями Корбакова.

Первая лишь пообещала, что придет к баньке, когда мы вымоемся. Мол, такими розовенькими вас и сфотографирую.

Через полчаса выглянул из прихожей бани, вижу - Тоня уже около бани. Я обкрутил себя полотенцем, согнувшись вышел и встал перед дверью. Корбаков еще ополаскивался. Крикнул ему, чтобы поторапливался. Он стал вылезать из бани голым. Тоня заверещала:

- Прикройся!

Но надо знать свободного и раскованного озорника Корбакова. В конце концов он стал рядом со мной, прикрыв живот и ниже огромным ковшиком, сделанным из полуведерной кастрюли.

Не ожидая подвоха, Тоня, закрыв один глаз, а другим, найдя "объекты" в видоискатель, предупредила: "Снимаю!"

Корбаков в этот момент поднял руку с ковшом. Тоня "чикнула", а потом, бросив видоискатель, взглянула на всю картину полными глазами, онемела, а кричала уже потом, за домом, куда убежала.

Корбаков после её терроризировал:

- Где пленку проявлять будешь?

Отвечала со смехом, что только в Петербурге, поедет на сессию и сделает.

Вот на такой веселой ноте я и заканчиваю описывать наш непростой день в Слободке.

В 17.00 пришла за нами машина.

По дороге домой остановились у одной деревеньки.

В.Н. еще в первый путь место присмотрел; решил сделать быстро, наскоком этюд еще одной часовенки. По сравнению с другими "старушками", она была просто дитем - маленькая, убогая. Сделал.

Мы попили с аппетитом родниковой водицы и двинулись дальше, а вскоре были уже у себя "в ночлежке".

... В 19.30. В.Н. пошел дописывать дворовый этюд. Состояние нужной освещенности было в течение часа. За это время В.Н. успел полностью его переписать. Этюд стал лучше красочнее.

- Цвета еще мало и фантазии тоже, - оценил его В.Н.

Посмотрели по "телеку" беззвучный, но и без того понятный слабый российский футбол, попили чайку и повалились спать.

01.08

Суббота. Проснулся в 5.15. Говорю это о себе, ибо Корбакова ни в постели, ни в комнате не было. Испугался, вышел в коридор, а он лежит на локотках перед дверью. На полу вчерашний этюд - весь уже новый, измененный.

- Что случилось? - спрашиваю.

- Ты вчера сам говорил, что небо темноватое, - ответил он неохотно.

Присмотрелся, вижу причина не в цвете неба. Вспомнил его вчерашнюю реплику: "Еще что-то надо" и разговор про символ Руси.

Вот в чем дело! Значит мучился всю ночь, а потом склонился, лег перед нарисованной часовней, как бы вымаливая прощение за некую легкость изображенного, и привел все в созвучие с увиденной трагедией - часовня с удавкой.

Этюд за ночь превратился в картину - стон, плач по Руси. На фоне ее можно ставить оперу "Борис Годунов", сцену народного негодования "Под Кромами".

Колорит из лирического, серебристо-розового и синего стал сдержаннее, суровее. Преобладающие тона: палево-коричневые и сине-зеленые. Он еще вчера начинал перерождать этюд, темной синевой очертил горизонт, подрезал облака. Кисть смело разрушала светлое, розовое. Но дело этим не закончилось.

Я сижу на кровати, дверь в коридор открыта, но подойти к В.Н. и посмотреть боюсь. А он еще с полчаса полежал, потом внес картину и, не показывая мне, положил на шкаф.

... 7.30. Поехали в Терменьгу, что в 10 километрах от Верховажья. Нас подбросил попутно Макаровский А.А. Он, как всегда, внимателен и заботлив.

В Терменьге не остановились, подались в сторону одной деревушки и перед ней встали на клеверном поле, по низу которого, фигурно копируя опушку леса, стрекотал косилкой трактор...

... Перед читателями признаюсь: я редактировал свой дневник позже того дня, а поэтому из этических соображений название этой деревни, имена жителей её даю измененными.

Назовем деревню Травино. Она действительно утонула в травах, хотя в ней даже не четыре, как в стихотворении у Дербиной, а всего лишь две коровы: причем, одна сухостойная, а молоко есть в противоположном крайнем доме.

Деревня, как иногда говорят, "провалилась". Дома жилые лишь вначале единственной улицы и в конце.

В последнюю избу мы и направились, надеясь купить молока. Встретила нас, поседевшая от старости, собака. Брехала неохотно, по привычке. На шум выглянула старушка.

- Нет ли у вас молока, мы бы купили, - обратился к ней В.Н.

- А кто вы будете, откуда? Не местные, значит, - сказала, услышав наш ответ.

Глаза старой женщины смотрели приветливо.

- Продать не продам, а напоить смогу.

Баба Вера (назовем так ее) вынесла полную крынку, с отстоявшейся поверху сметаной, стаканы и ворох домашних лепешек.

Давно мы не пили такого молока, а за четыре дня в Верховажье и совсем не видывали никакого. Добрая старушка была искренне рада приблудным гостям, охотно рассказала о своем житье-бытье.

- Пенсию получаю, как участница войны, не так уж много, но по сельской жизни хватает. Грибов и ягод не прибрать, только не ленись. Трава - вон она сама просится, кругом обросли. И огород - это уж само собой.

Все, конечно, поклон любит, склоняться перед всем надо: и когда с косой, и с тяпкой, и под коровой. А как же, без поклона в труде нельзя!

Денег с нас не взяла, как не уговаривали. Схватила монеты, которые на лавке оставил ВН., подбежала и сунула ему в карман.

Мы отошли от дома; собака приветливо виляла хвостом, провожала нас уже как своих.

- Святая старушка, - тихо произнес В.Н.

Мы вернулись к оставленному этюднику. С этого места В.Н. стал писать сельский мотив: старые источенные ветром и временем дома и давно утихшую часовню с точно такой же проволочной удавкой на шатровой "шее". Пейзаж пронзительный, чистый, скорбный.

Я пошел от деревни по склону к лесу; чуть не заблудился в зарослях кустарника и высокой росяной траве. Поискал грибы, весь промок, но набрал только горсть костяники. Вернулся, угостил ягодами В.Н.

Он почти заканчивал этюд. Мимо лишь изредка проходили жители: за весь день - три старушки, да дети. Общее их отношение к работающему художнику - удивление оттого, что увидели: кроме сельского труда оказывается есть какое-то иное занятие, непонятное и недоступное. Однако те, кто, проходя, останавливались и смотрели на картину, говорили: "Ишь ты, а похоже ведь!"

Неожиданно к нам подошла девушка. На вид ей было 17-20 лет. Загорелая, под глазами на пунцовых щеках бусинки пота, волосы на маленькой головке белесые, коротко подстриженные. На ней был розовый сарафан, плечи оголены. Руки она держала на груди, скрестив их, стыдливо загораживалась.

- Я с поля пришла, Вы были у мамы, молоко пили. Что вы делаете в нашей глухой деревушке, как вы могли попасть сюда, на край земли? Она ведь умирает у нас, и вдруг у кого-то к ней интерес?

Говорила она очень взволнованно.

- Какая красавица, - воскликнул В.Н. - Руки-то опустите, покажите, какая вы есть!

- Что вы, я стесняюсь!

- Какая молодая, розовая! - продолжал В.Н.

- Ну какая я молодая, мне уже 46 лет, да, да!

- Что?

Верить тому было немыслимо. Мы забросали ее вопросами.

Узнали: зовут Лиза, она учительница, одинокая, была замужем, 20 лет как ушла от пьяницы-супруга, имеет сына, он в армии.

Сейчас живет у мамы, косит, очень устает. Немного всплакнула.

- Я же всю мужскую работу выполняю. С четырех часов утра кошу, в полдень рублю для стогов жерди, а после сгребаю сено, лезу наверх, стогую. Разве все это женское дело?

Мы сочувствовали, утешали как могли. А она радовалась внезапному общению со свежими людьми, радовалась как новоявленному празднику и все говорила, говорила, словно боялась не успеть высказать что-то особенно важное:

- А зачем вы нашу некрасивую деревню рисуете? В Терменьге, Чушевицах, - она назвала еще пяток верховажских деревень, - дома лучше и природа там приглядная.

В.Н. отвечал, что и этот ваш уголок - тоже Россия. А поэтому привлекателен, интересен.

Она смотрела на законченную картину, восхищалась, но больше вновь и вновь удивлялась: как и зачем?

В.Н. пригласил ее в Верховажье посмотреть другие сделанные работы.

- А разве можно? Боюсь, что помешаю Вам. Договорились, что если она вскоре будет в райцентре, то зайдет к нам...

... Мы были тронуты судьбой Лизы. Сколько в ней сил: духовных, физических, неблекнущей красоты... Но все это невостребованно. Она в своей деревне, как одинокий, брошенный птенец - не живет, а существует без родственной, близкой среды. Удел ее уже состоявшийся - одиночество, вынужденное затворничество.

Как это противоестественно!

Американский художник Рокуэл Кент в своей книге "Это я, господи!" напоминает, что видовое понятие - человек - это двое: он и она. И если одно из двух исчезает, то оставшаяся часть восстанавливает потерянное. А как молодой женщине в умирающей деревне, где доживают свой век десять стариков, восстановить семью? Вот и бедует, мучается.

...Усталые мы вернулись в Терменьгу, в дом моей старой знакомой по работе в сельхозхимии, Градиславе Васильевне Горобец, где нашли, как говорится, и стол и кров.

Ожидая машину, разговорились. Впечатления от встречи с Лизой, с бабой Верой, от вида порушенного уклада малой русской деревни, и написанного в ней этюда, не покидали нас.

Что же получается? В.Н. искал натуру, так сказать, знаки прошлого - такова общая задача, а начал писать - и с темой "добрый след Ломоносова", врывается на холст общероссийская боль - трагедия наших дней и недавнего прошлого. И это происходит почти с каждым этюдом.

Я заметил, что В.Н. непрерывно медленно пишет, лучше сказать, завершает этюды наших деревень, переделывает их часто тут же на природе, ищет свои, только ему ведомые способы и средства для выражения сути.

По этому поводу я сказал как-то:

- В.Н., у Вас некоторые этюды, наполненные состоянием природы и настроения, превращаются при доработке в этюды настроения и раздумий о России и ее сложной, противоречивой судьбе. Это так?

- Это ты верно, тонко подметил. Знаешь, я дома, в мастерской пишу картины из серии "Моя Вологда", некоторые со старых фотографий и гравюр. В таких случаях есть простор для фантазии, там я свободен. А на пленэре не сразу подберу нужные цветовые решения, втягиваюсь медленно, не сразу мной начинают управлять возникшее настроение от увиденного. А ты сам наблюдал, как в красоту природы врываются знаки беды и людской боли. После этого легкий лиризм пейзажа исчезает, возникает какой-то контраст, суровость. Моя фантазия уже ищет новые гаммы цвета для отражения состояния жизни, а не просто деталей красивого пейзажа.

2.08.

В 6.30 пошли на этюд к домику, что возвышается у дороги около рынка и местной столовой. Дом старый, но видный. Мы его еще раньше отметили на дореволюционной фотографии в музее.

Утро, свежо. Ночью был дождь. На улице пустынно, тихо. В.Н. увлеченно работает.

Этюд задуман как часть триптиха... Идея сборной композиции возникла случайно. Обнаружилось, что размер панорамной картины "Верховажье" по высоте совпал с двумя одинаковыми и еще чистыми холстами. Тогда и решил В.Н. написать к центральной картине еще два этюда с узнаваемых мест в поселке, приблизив их из общего фона, на передний, увеличенный план. Сегодняшний этюд - первый.

Смотрю на него - он весь уже почти прописан; цветные тона мягкие, краски для этого словно были смешаны с природным туманом. Березы помечены полупрозрачными пятнами, но очень выразительны. Этюд получился светлым, все в нем пронизано утренним воздухом, благовейной тишиной, покоем.

Уже прошло два часа. Перекресток, на котором мы стоим, оживился. Поехали автомашины, засуетились торгаши. В.Н. сложил кисти.

Возвращался довольным, охотно делился со мной радостью.

- Есть в нем что-то новое, живописное, еще немного подработаю, чтобы к небу основной картины подошло, да и все!

Пришли на "базу". Спрашивает:

- Что делать будем?

- Может быть отдохнем? А?

- Отдыхать на кладбище будем, а сейчас буду дописывать часовню. Вышел в коридор, поставил этюдник. В конторе никого нет - день воскресный. Я приоткрыл дверь, вижу - работает над часовней, про которую Лиза сказала, что "она у них мертвая".

Прошло около часа. Я не выходил из комнаты, не мешал.

... В.Н. радуется общению с людьми, когда пишет пленэр и, наоборот, предпочитает остаться наедине с картиной в помещении, мастерской. Как-то раз спросил его:

- Почему так?

- Очень просто. На природе мне легче, я ежесекундно вижу все детали - вот они! А в мастерской я экспериментирую и зрители мне мешают.

Столовая в выходные дни бездействует. Готовлю бутерброды, чай. Вышел, наконец, в коридор пригласить В.Н. на сухомятную трапезу. Вижу он работает уже по третьему заходу над часовней Святого Петра, что в д. Моисеевской. Говорит:

- Вот теперь это Россия с заколоченными окнами, не облака да милые просторы - а Русь!

Эта картина стала первой из верховажских, которую он с удовольствием подписал: фамилия, год, месяц и название её. Заморили "червячка".

Вообще я должен заметить, что привычка обедать наспех, кое-как у В.Н. давнишняя. Я часто бываю у него в мастерской после 11-12 дня. Он все время обходится бутербродами, ест очень мало. И в поездке то же самое - два-три маленьких кусочка и... до вечера.

В.Н. стал собираться на новый этюд - второй, а по общему счету к триптиху - третий.

Мы пошли на спуск к собору, где обычно "гнездились" лотошники. Сегодня по случаю воскресного дня их нет. Немного ветрено, но небо ясное, тени на соборе, булыжной мостовой резкие, богатые цветом.

В.Н. расставил свой треножник чуть сбоку и вожделенно стал писать. Цветовое начало этюда - сочное, свободное. Вообще В.Н. стал заметно быстрее вдохновляться, находить необыкновенные цветовые сочетания. Я даже пожалел, что наш пленэр скоро окончится, а В.Н. только-только набрал полную грудь творческого кислорода.

3.08

- А что людям вспоминать как не любовь?! - сказал В.Н. утром в шесть часов, начиная свой второй сеанс этюда у подъезда к храму. Перед этим он вспоминал наиболее трогательные, эмоциональные стрессы в своей творческой жизни.

- Писал я одну женщину, актрису. Она была сложена, как богиня. Я онемел от восторга, рассматривая её обнаженную.

Женщина - генетическая основа общества, а красота женщины - алмазный фонд нации!

Да! Художнику, как и поэту, нельзя сдерживать восторг от красоты. Видеть её - всегда наивысшее желание: будь то женщина, бездонное озеро или сельская часовенка. Иначе это не художник!

Утро разметало всю мрачную синь ночи, от нее осталось лишь по закоулкам, да в кронах деревьев запутавшийся белесо-сизый туман.

Солнце встало, но его огненного, полыхающего шара из-за кисеи тумана не видно. Вся восточная часть неба горит ослепительными сполохами. В.Н. поет: "Утро туманное, утро седое..."

Перед нами громада храма, он в ореоле слепящего света высится, как греческий Парфенон.

Состояние природы противоположное тому, что было при первом сеансе.

Я осмеливаюсь высказать сомнение:

- ВН., как же ты дописывать будешь, ведь натура совсем иная?

- А постараюсь сделать что-то среднее.

Поставил вчерашний, почти готовый прелестный этюд, и ... начал его разрушать. Подобное уже бывало. Я чуть не закричал: "Спасите! Остановите этого безумца!".

А он стоит, спокойно пишет новый вариант. Что ему стоит! Он волшебник: одно чудо сотворит, а следом и другое - ещё удивительнее.

Задал я ему в этот момент коварный вопрос:

- Вот ты, В.Н., ругаешь губителей храмов, монастырей, а сам только что погубил вчерашний собор, сокрушил храмовую живопись. Разве ты не такой же отступник?

В.Н. хитро улыбнулся, ответил:

- Я и погубил и сразу же возвел иной. Это было в одном процессе, а в итоге - я все же созидатель!

Что и говорить: тут и аргументы, тут и факты.

Время к 9.00. Снова засуетился торговый люд, понаехали "Джипы", "Вольвы" - поднялся уже другой туман - от пыли.

Оголодавшись вконец (два выходных дня не знали горячего) направились к столовой и как только она открылась, обложились тарелками - жуем. Меню уже не меняется пятый день: рассольник, котлеты. Поинтересовались: "Почему рассольник в моде, ведь это же зимне-весеннее блюдо, там соленые огурцы, а сейчас конец лета. Уже капуста есть, можно бы и щец похлебать".

Ответили неприветливо: "Начальству виднее, чем народ кормить!"

Выбора не было. Съели.

Дома немного отдохнули и снова на облюбованное место: на этот раз к двум серебристо-белесым, старинным домам со ставнями.

Установили этюдник, поставили картон (70x100).

Четыре штуки таких "холстов" я раздобыл для В.Н. в комхозе, свои у него все кончились.

Корбаков пишет с большим подъемом картину "Дом бывшего уездного фельдшера Воронина". Дом этот, точнее сказать, два строения лекаря, стоят по старой Ломоносовской дороге, что пролегла через посад.

Подошел слегка возбужденный, худощавый, уже поседевший мужчина. Нервно поинтересовался: "Зачем остановились? Не комиссия ли какая?" Говорит, что на Воронинский дом у него и бумага есть.

Эпизод точь-в-точь как в Вельске. Успокоили и его.

Уже почти 17.00. В.Н. не замечает времени. Я присел на мосток, пишу дневник...

... Возвращаюсь к десятиминутному этюду придорожной часовенки, которую В.Н. "схватил" по дороге из Слободки.

Так вот, вчера вечером В.Н. ходил по поселку, искал фон для неё. Определил группу домов и ряд обломанных ветром деревьев около нашего жилья. Писать начал сразу, а сегодня днем продолжил; сделал небо строже, почти оголенные деревья ещё больше исковеркал, склонил ветром. Один дом вдали сделал казенным, красным. Чувствую, что В.Н. что-то задумал...

... А пока дом Воронина. Спешит - погода хмурая.

Уже 18.00.

- Все! Конец! - сказал В.Н.

Настроение у него приподнятое. Этюд удался.

Пришли домой, поставили картину на холодильник, а сами сели на кровати. Я буквально ахнул от восторга, а В.Н. сидит, улыбается, молчит. Только и спросил: "Сколько времени я её делал? Что? Около трех часов? Не верю! Метровую картину?!"

У картины долго сидели молча: я, как очарованный зритель, а В.Н., как удовлетворенный созидатель.

Хотелось медленно, растягивая удовольствие, испить его по глотку.

Думаю, что наивысшее, вдумчивое восприятие творчества, живописи в частности, происходит в содержательном молчании, тишине, а не в громогласных, подчас не слишком искренних словах.

4.08

У В.Н. осталось три картона (70x100). Последние "объекты" уже определены. Сегодня утром в 7.15 пошли к одному из них - на площадь перед местным музеем.

В.Н. шутливо жалуется на судьбу и ... "Автодор":

- Нисколько не щадят, поднимают до 6 утра, гонят на работу, привыкли там у себя: "бери больше, кидай дальше!"

Приступил после ворчания к делу, "кидает дальше" с увлечением, как всегда.

Немного погодя критикует выбранную натуру.

- Много мелочи, разных деталей - трудно. Но работает с подъемом.

Последние дни вдохновение очень заметно, его "несет" словно попутный ветер.

Вчера, когда гуляли по селу и намечали последние места для этюдов, я ему сказал:

- Сделай, Владимир Николаевич, один этюд не горизонтальный - они у тебя все растянутые справа налево, а вертикальный. Отреагировал сразу.

- Не верю я в картины по вертикали, они противоречат природе русского пейзажа. Ведь он лежит на горизонте. Дом, дерево, тем более реки стоят и текут на плоской тверди - земле. Природе так положено, таким пейзаж и должен быть!

Выдохнув эту сентенцию, В.Н. снова "колдует" красками.

Я отошел вглубь парка, сел на скамью, раскрыл дневник. Через десять минут подхожу к нему. Он будто ждал меня и опять начинает "травить":

- Ну и задал ты мне ребус. Говоришь картину надо делать.

- А что это такое - сделать? И сам же отвечает:

- Надо сотворить игру в ней, а просто вот изобразить как на самом деле все в натуре - будет скучно.

Я молчу. Он продолжает творить игру.

Ухожу снова на скамью, записываю мысль... ...Вчера к полудню приходим на "базу" - глядь, а около калитки стоит дама, разодетая, накрашенная.

- Ба! Да это наша Лиза! Боже, что ты с собой сделала? Смутилась:

- Что я хуже стала, да?

- Нет, - говорит, - но совсем другая.

Пригласили в дом, предложили чаю. Отказалась. Упрекнули, что, дескать, мы бабу Веру - твою маму, не обидели, приняли угощение, а ты? Попила немного, съела столовский чурек.

Говорит:

- Я приехала картины посмотреть, можно?

В.Н. стал охотно выставлять одну за другой. Все посмотрела, затем спросила: "Еще можно некоторые?" И впилась взглядом в свою часовенку. Разволновалась.

- Она у вас живая получилась, а у нас там и она и все... мертвое.

Посидела еще немного, а потом тихо пошла, на глазах слезы.

До боли стало жалко ее. Скорбная женская судьба. Одинокая деревня без будущего. Скука беспредельная.

Бедная женщина. Бедная Лиза.

Сюжет достойный самого Карамзина...

...Прошло еще полчаса. На этюде все детали уже в цвете, связаны друг с другом единым, почти неуловимым для глаза, тоном. Действительно идет игра. Правила задает художник. Появляются неожиданные оттенки, кисть смело кладет мазки, обновляет первую пропись второй. Фантазия неудержима.

В.Н. уже не отпускает шуточек на мой счет, сосредоточен...

...Еще о его технологии.

Вчера спрашиваю:

- Ты все пальцы краской запачкал, ими вместо кисти по холсту водишь. Этому тебя в академии учили?

- Нет, - говорит, - но я много пишу пальцами и особенно небо. Там нужен мягкий, плавный след, нежный переход одного цвета к другому. Мне это легче сделать пальцем.

- А вот сейчас буду насыщать этюд цветом, - заявил В.Н. и стал добавлять в различные места поверху основного цвета мелкими мазками новые: целую радужную россыпь.

- В этом секрет живого письма, - пояснил В.Н.

Через некоторое время заметил, что он стал шпателем жирно набирать голубую краску и пластовать ее на некоторые детали деревьев, освещенные солнцем. Говорю в шутку:

- Поэкономней, маэстро, краска-то итальянская, из Флоренции!

А он в ответ:

- В живописи, мой друг, как и в жизни. Если чересчур пожалеешь женщину, то она и не родит. А если не родит раз, другой. Если мы все начнем жалеть, то что же будет с человечеством? Учти это!

Учту... жаль, что поздновато.

...В.Н. к 12.00 закончил в целом этюд "У музея" и, получив первую высокую оценку у окружающих его к тому времени сотрудников, отправился со мной подкрепиться очередной порцией рассольника.

Пообедали. Слегка отдохнули и уже собрались было идти на этюд к висячему мосту, но... вдруг пошел дождь: нудный, обложной.

Когда немного поутихло - вышли все же к объекту.

В.Н. быстро нанес коричневой краской рисунок, стал осваивать площадь картона общей цветовой гаммой, но опять зашумел в листве дождь, сначала мелкий, но минут через двадцать уже устойчивый, крупнокалиберный.

Я принес зонт, накрыл В.Н., но такая защита помогла мало: краска уже не стала ложиться на картон, стекала, ползла вместе со струйками воды.

Вернулись домой, стали сушиться.

Безделье для В.Н. - пытка. Поэтому поставил "дворовый этюд" к спинке стула и стал дорабатывать. Долго искал цветовое соответствие для облаков, наконец ухватил. Этюд сразу как-то подобрался, стал целостным, законченным. В.Н. сделал надпись: "Летний вечер в Верховажье".

К тому времени дождь прекратился. Появилось солнце, щедро пролило свет на умытый, свежий поселок.

В 20.00 пошли на "высокую" улицу, по которой некогда проходил старый Московско-Архангельский тракт.

В.Н. за два часа набросал в первой прописи весь этюд. Сразу его закончить было нельзя: и сумерки мешали, да и натура была интересной и очень сложной.

Я почти силой увел В.Н. домой.

В 22.00 к нам постучался местный грибник. Рыжий, волосы на голове мелкие, торчком, ресницы белесые; помятый жизнью, но еще юркий. Подумалось - нахальный.

Пишу о нем уже после возвращения в Вологду. Причины? О них дальше.

...Еще раньше, встретив его у висячего моста и, узнав, что он собирает грибы, В.Н. заказал ведро соленых. Уточнили, сколько стоят дары леса? Воспылав любовью к искусству, предложил бартер. Он - ведро грибов, а В.Н. пусть за это его нарисует углем, грифелем - чем угодно.

Рисунок за полчаса был сделан. Попутно научили лесовика как правильно солить грибы. Имеющиеся образцы забраковали: плавает в соленой воде крошеное месиво и дурно пахнет.

На следующий день грибник забежал, сказал, что родственники оценили портрет высоко: "Один к одному!!!" Пообещал вскоре принести заказ. Но при этом как-то странно намекал на какую-то дорогую рыболовную снасть, которую неплохо бы ему приобрести...

...После я узнал, что он просил и у В.Н. деньги купить вещицу, а что "бартерный портрет" - это, мол, ничего не стоит - легкая гимнастика для мастера кисти...

Поняв, с кем имеем дело, мы попросили его удалиться.

По причине обывательского по сути факта, я бы и не стал об этом писать, но дело имело самое невероятное продолжение.

Грибника распирало чувство неведомой людям тайны: его рисовал заслуженный художник.

Решил, молчать нельзя. Пошел в музей и спросил: "У вас есть Корбаков?" - "Нет, - ответили, - а что?" - "Я могу вам дать его рисунок с условием, чтобы он был в постоянной экспозиции!"

Ему очень хотелось быть среди именитых граждан, заслуженных ветеранов. Сотрудники задумались, иметь в музее произведение Корбакова весьма престижно. Поэтому согласились.

5.08

Хотелось бы узнать, в каком разделе музея экспонируется этот новый "почетный гражданин"?

...7.15. Мы снова у висячего моста. Погода кислая, идет "морох": мелкий словно через сито дождь, но в реке хорошее отражение.

- Игра на воде есть! - говорит В.Н.

Пишет, по-моему даже спешит. У нас последний день пребывания в районе, а надо еще В.Н. кроме моста доделать два этюда. Позволит ли погода?

По мосту одиночно и группами идут, спешат люди. Мост качается, но местные жители к этому привыкли. Большинство из них с корзинами, туесками, ведрами, пестерями - за грибами и ягодами.

В.Н. находит минутки для общения и, как всегда, через шутку.

Идет группа девушек. Он им:

- Погодите, постойте немного!

- А почему?

- Вы пойдете, мост закачается, а мне писать будет трудно, - и хитро улыбается.

Девушки поначалу послушались, остановились, но потом, поняв, что их разыгрывают, рассмеялись и... бегом по еланям. Опять на полдня зарядил их добрым настроением В.Н.

В Верховажье мы уже девятый день. Жизнь поселка интересна и примечательна. Для постороннего глаза заметны три особенности. Первая - сенокос. Трудный для селян всегда, а в этом мокром году особенно. О нем говорят в очередях, в конторе, где мы остановились, обсуждают эту страду все - от мала до велика.

До обеда спешат косить, после - сушить, стоговать. Первая за последние месяцы неделя выпала сухой, а поэтому все торопятся.

Вот уже воистину: неделя год кормит!!

Вторая - грибная, ягодная. Для местных это не только сезонная заготовка себе солений и варений на зиму. Для многих, тем более жителей окружных деревень и лесопунктов, это единственная возможность иметь хоть какие-то "живые деньги".

Пока я "дежурил" около В.Н., подошли две женщины с ведрами ягод из лесопункта. Обратились: "Купите, пожалуйста".

В глазах у них мольба. Их зарплатой будут те небольшие от нас деньги, если купим. Взяли одно ведро, вторую женщину этим очень обидели.

Третья особенность - нашествие торгашей.

Каждое утро их автомобильный, иномарочный десант захватывает центральную часть поселка. Товары развешивают, раскладывают на лотки, топчаны, ящики, столы, напяливают на себя, подвешивают на березах.

Все это живое, огромное, яркое, пестрое пятно двигается, сжимается, расходится, кричит. Покупают мало, но базар заражает психозом торговли и выбивает последние деньги у людей.

Вечером подгулявший торговый люд бродит стайками, шумит, пристает к прохожим.

В местной столовой клиенты в основном "коробейники" из Белоруссии, Прибалтики, перекупщики из столиц.

Наверно, буду не прав, если остановлюсь только на этих трех особенностях.

Заметным событием стал и приезд Корбакова. Где бы он ни работал над этюдами, а сегодня его "точка" пятнадцатая - везде его окружают зрители: взрослые, молодые, дети. Все непосредственны, общительны. Воспринимают картины по-доброму и очень патриотично.

- Наше Верховажье! Очень точно! Красиво!

Советуют нарисовать знаменитую "Петряевскую рощу", интересуются: "Откуда художник?" Спрашивают: "Что дальше будет с картинами, где и когда будет выставка?" Меньше интересуются ценой работ художника. К месту отмечу - разговоров о цене картины в деревнях вообще не было. Сельские жители не представляют, по-моему, что созданная художником красота может быть как-то приравнена к деньгам. Думаю, они целомудренно рассуждают: "Воздух, солнце, лес, река (а они на этюдах) разве все это может продаваться, разве это людям не Богом даровано?"

Популярность Корбакова налицо. Его многие узнали, беседовали с ним, полюбили за трудолюбие и красоту картин, добрые шутки, за уважение к их поселку, укрепление надежды на улучшение жизни.

Я ему предрек:

- Владимир Николаевич! Если ты еще с месяц поработаешь в районе, то тебя изберут или главой, но уж мэром поселка - это точно!

... Оказалось, что кроме В.Н. в район приехали из Вологды еще шесть художников. Они расположились в корпусах пионерского лагеря, за рекой. До этого дня мы с ними не встречались. Где они? В каких точках и как работают?

Некое подобие ответа получили здесь, у моста. Прошло уже более двух часов, как В.Н. "на посту" у своего этюдника. Проходящий мимо молодой человек воскликнул:

- Владимир Николаевич! Вот Вы где, здравствуйте!

Это один из шести художников. Он женат на местной, а поэтому расположился у родственников. Поговорили. В.Н. поинтересовался:

- Далеко ли спешишь?

- Да иду будить наших, - и пошел. В.Н. молча покачал головой и добавил:

- Спят еще, что ж они успеют сделать?

...Открылось солнце. Листва, детали моста обильно орошены ушедшими тучами, миллионы капель на них алмазно блестят, переливаются.

В.Н. спешит. Этюд очень сложный. Мелочи много: перекидные тросы, подвески, перила, елани.

Весь поржавевший металл грязного цвета В.Н. старается как-то высветить, оживить, к тому же надо в провисших тросах создать эффект напряжения.

На этюде металл выделяется красным оттенком. Общий колорит картины приобретает жаркий тон. На переднем плане большое, рваное пестро-красное пятно.

В.Н. говорит: "Вот чувствую - нужен здесь этот свет. Он еще не приобрел свою форму. Может быть здесь помечу осыпь берега или что-то еще. Буду искать, но уже после..."

Уже 10.00. Этюд близится к завершению.

Иногда В.Н. меня в такие моменты спрашивал: "Ну что еще?"

Сейчас сам осмеливаюсь робко дать совет:

- Неплохо бы подчеркнуть эффект воды более резким отражением прибрежных кустов. Было бы понятней.

В.Н. не сразу, но откликнулся:

- Если все в картине понятно, то это пошло!

Позже присмотрелся: и отражение появилось, и течение в реке обозначилось.

В.Н. это видел раньше, но всему было свое время. В 11.00 этюд закончен.

- В основном, - определил как всегда В.Н.

Быстро сбегали в столовую, прочитали уже известное меню. Делать нечего - подкрепились тем что есть.

В 13.00 пришли к музею. В.Н., используя солнце, (к обеду погода разгулялась) хочет подвинуться в этом предпоследнем большом этюде.

Еще вчера вечером, придирчиво осматривая картину в номере, недовольно говорил: "Вот эта голубизна в березах слева, фальшивая и вообще очень много черноты. Нужно изменить освещение стен, крыш. Детали уточнить? Ну, они мало что значат, главное сейчас - насыщение цветом."

Насыщал, колдовал часа два. Вообще заметно, что этюдные работы у В.Н. как бы проходят две стадии.

Первая - общее освоение площади полотна цветовыми созвучными пятнами. Я уже это отмечал ранее. Эту стадию В.Н. старается пройти быстро.

Вторая - это знаменитое, "корбаковское" насыщение цветом. В ней он наслаждается, времени не замечает. Эта стадия - высший момент творчества.

К 16.00 В.Н. работу у музея завершил.

И сразу без отдыха, как-то по юношески прытко, направился на "высокую" улицу - дописывать этюд старинного тракта. Расположился, стал перебирать тюбики, выдавливать краску на палитру.

Обеспокоен: "Красок уже не хватает. Буду писать зелень красным цветом, а стволы берез голубым, синим - тем что осталось." Говорит конечно в шутку, но красочный голод действительно имеет место.

Отвечаю, что подобные казусы были. Рассказал историю одного вытегорского колхоза. В старые времена в тех местах добывали бельевую синьку... А когда встал вопрос, как назвать хозяйство, которое создавалось и в котором производство сохранилось, то в соответствии с моментом нарекли - колхоз "Красная синька".

- Вот-вот, а у меня будет "красная зеленка".

В поселке окончился трудовой день. Мимо идут служащие, рабочие. Из домов выходят любопытные.

- Повезло Тереховым, их то и рисуют, - говорит жительница дома, который стоит у художника за спиной и не попал в картину.

Прохожие задерживаются, этюд одобряют. Многие рассказывают о прошлом этой дороги, вспоминают как "бетонировали" выходы родников бревнами, гатили проезд.

За работой В.Н. издали долго наблюдал "восточный человек", армянин-строитель. Мы его еще раньше видели на ремонте здания администрации. Потом он подошел, о многом стал расспрашивать, хорошо слушал. Припомнили с ним и маршала Багромяна, и певца Лисициана. Дошли до великого Комитаса.

Тоник, так звали мужчину, вдруг сказал:

- Что пить будем? - обратился ко мне. В.Н. был увлечен работой и нашего разговора не слышал.

Когда тебя о подобном спрашивают лучше отозваться шуткой.

- И пиво тоже, - ответил я.

Ответ он оценил впрямую. Через двадцать минут вернулся, разложил на капоте стоявшего рядом "уазика" марочное вино, бутылку водки, пиво и разную закуску. На призыв отметить армяно-верховажскую дружбу подошли мужчины из соседних домов. Как говорится - посидели хорошо, даже В.Н. на минуту подошел и выпил стакан виноградного.

А когда он уже закончил картину, то, счастливый выбором его дома, пенсионер Терехов сбегал в погреб и принес В.Н. в дар банку рыжиков.

- Штучный товар! - определил, растроганный подарком, художник.

6.08

- А что у нас сегодня? - А-а-а, отъезд!

Утренний монолог В.Н. начал с ноткой сожаления. Идти никуда не надо: холсты все кончились, тюбики "исхудали" и поредели.

К 8.00 пришла машина из ДРСУ, погрузили этюды и поехали на летучий вернисаж в коллектив, который нас принимал.

Разложили в зале у стены все работы, пригласили механизаторов, служащих на просмотр.

Выставку встретили очень благожелательно. Особенно приятно было для собравшихся, что В.Н. отчитывается перед ними, уважает внимание трудового народа. Корбаков поблагодарил всех за прием, ответил на вопросы. Потом передал слово мне. Я рассказал, что и где В.Н. подсмотрел у них в Верховажье. Чувствовалось, событие для дорожников необычное. Они поначалу скромничали, но, а потом пошли вопросы, восхищенные оценки и добрые пожелания. Мы попросили высказать замечания. Вышла вперед женщина, молодая, бойкая.

- Вот тут у нас в зале пять лет шаром покати. Не передовиков, не лозунгов, а сегодня - гляди вот как красиво, словно солнышко заглянуло. Жаль уедете и опять пусто будет!

Договорились с руководством управления о делегации работников в Вологду на выставку "По дороге Ломоносова". К 10.00 вернулись к себе.

- Давай, - говорит В.Н., - укладываться. Где у нас планки, гвозди?

Начали сбивать холсты и картоны в пакеты. Стучали молотками два часа.

В 12.00 подъехал наш "драйвер" - Александр Алексеевич.

К тому времени мы собрали малый праздничный стол: выпили за успех Корбакова, его глубокие и сочные этюды, подняли тост за гостеприимных хозяев, посидели, помолчали, погрустили.

Боже, какая неуемная, быстротечная жизнь! Как в старой песне: "Нынче встретишь, увидишь, полюбишь, а назавтра приказ - улетать!..."

...Едем, мчимся. Вот уже справа и Моисеевская, видим дом Дербиной, ставшую до боли родной, часовенку.

Опять боры, снова "КАМАЗы" - след в след, как мураши на лесной тропе, спешат, обгоняют друг друга.

На границе с Сямженским районом остановились, решили в сосняке пособирать грибы. Ничего путного у нас не получилось. Шофер пошел на промысел глубже в лес, а мы вернулись в машину. Сидели, думали, вспоминали совсем недавнее.

Корбаков, опытный, мудрый художник удивил меня признанием, сказал, что эта экспедиция для него - новая школа живописного творчества и что он набрался обильной порции "кислорода", и чувствует в себе свежий прилив мастерства, и новые возможности самовыражения.

Тема была очень интересная и во многом для меня загадочная. Я попросил В.Н. уточнить чему он, именитый мастер, в этой в целом рядовой поездке на этюды, мог научится, что нового она дала ему.

- Чтобы соответствовать званию "художник" нужно понять самого себя. Более точно определить свои жизненные цели, - так начал В.Н., - вот тогда и сможешь расти в своем творчестве. В этой поездке, благодаря заботам "Автодора", я почувствовал полную свободу, свободу выбора языка живописи, пластики и цвета. Он говорил не останавливаясь:

- В условиях замкнутой мастерской моя фантазия может быть иногда безжизненной, точнее фальшивой. А здесь я в прямом и в переносном смысле, стоял босыми ногами на земле и еще более понял - для чего я живу, для чего нужен труд, творчество.

Передо мной был удивительно русский, национальный пейзаж. Сама природа и деревни давали образцы творчества, оставалось только все это взять. Мои работы о северном крае - это исповедь перед Родиной - большой и малой, перед Россией.

В процессе творчества здесь, в глубинке я остро почувствовал своеобразный момент истины. Местная, почти производственная тема безудержно выходила за рамки задуманного. Даже исторический для нашего севера цикл "По дороге Ломоносова" перешагнул границы и стал, по крайней мере для меня, явлением национального духа русской жизни, животворящим истоком.

Особенно важно понимать сейчас свою роль в духовной защите отечества, когда национальная культура опоганивается и видно, что же мы, россияне, теряем безропотно.

...Подумалось, вот тебе и умиротворенная благость пейзажа и видовые, лирические красоты нашей природы! Какой же могучей одухотворенностью они наполняли художника, каким высоким державным знаком они были им отмечены!

...Возвратная дорога все больше и больше приближала нас к Вологде. Вот уже впереди замелькала сквозь строй берез Ильинская церковь. Скоро Кадников.

В.Н. обращается ко мне:

- Угадай, что я буду сегодня делать вечером?

- Как, что? Жарить грибы. Те самые, что шофер насобирал в лесу.

- Нет, не угадал. Я буду дописывать "Московско-Архангельский тракт".

- А ты помнишь все детали натуры, освещенность, свет?

- Помнить все нельзя. Но я буду провоцировать память и писать.

Потом, через несколько минут В.Н. проговорил:

- Жалко уезжать, только разогрелся.

- Давай в Кадникове задержимся! - предложил я, но, к сожалению, лишь в шутку

Машина тем временем оставила этот городок позади. В.Н. повернулся ко мне.

- А ты знаешь, что было написано на кольце царя Соломона?

- Знаю: "Все проходит - и это пройдет!"

- Да, да, все проходит, - закончил художник с грустью. Философия жизни и окрыляет, и ориентирует, и тревожит.

Люди живут по написанным для себя законам, избранным правилам, канонам. Принятыми законами, моральными постулатами, мудрыми изречениями, пословицами и поговорками, они духовно себя укрепляют, не дают злу войти в душу, оберегаются от лени и застоя.

Как-то само собой подумалось, что вся эта мудрость, тем более та, что высказана в пословицах и поговорках, есть выражение не отдельных мыслителей, а народного духа, разума и мечты простых людей.

Подавленные надписью на кольце Соломона, мы отважились на дерзость - выразить нечто помогающее нам, дающее надежду и удовлетворение.

Не помню кто первым сказал нужные слова, но было произнесено: "Этого могло и не быть, а стало!"

- Да, да, - говорили мы друг другу, - десять дней это мгновение, их множество, но наши "верховажские" не прошли бесследно. Сотворено миру, людям пятнадцать произведений живописи!

"Этого могло и не быть", а художник Корбаков, вопреки суете, мелочной, обыденной сиюминутности, совершил творческий подвиг, произвел рукотворное чудо.

...Дорога "разматывала" последние километры. Уже видны шпили и главы Прилуцкого монастыря.

Впереди новые дни, новые картины "ломоносовского пути" - поклон великому прошлому России.

Впереди и выставка, а значит и праздник!

Июль-август, 1998 года.