Выдающиеся люди Вологодского края

Балашова, Ирина Борисовна. Этюды о вологодских художниках / И.Б.Балашова. - Вологда, 2000

ДЕРЗОСТЬ И ЦВЕТ

Для "живописного" глаза,

чувствительного к цветовым оттенкам,

сам цвет воспринимается,

как особая среда человеческих желаний,

страсти, неги, тревог и поражений...

Александр Пантелеев

Автор приведенной цитаты преклонялся перед способностью Владимира Николаевича Корбакова сойти с ума от сочетания красок в природе, умения увидеть за этим выражение сущности мира. В этом и заключается философия художника, никакими философствованиями, вроде бы, не нагружающего свои произведения. Он - из тех живописцев, которые испытывают волнение ото всего на свете.

За свою долгую творческую жизнь художник обращался ко всем жанрам живописи, начиная в Суриковском институте в Москве с пейзажей Волги и Абрамцева, затем родной Вологды. Сегодня в большей степени он считает себя портретистом, думая, что искусство должно прежде всего говорить о человеке.

Я же позволю себе взглянуть на его творчество со стороны пейзажа и натюрморта, так как именно в них, на мой взгляд, сильнее всего выражается его восхищение цветом. В портрете автор занят анализом души и характера своей модели, и эта аналитическая работа не всегда позволяет ему свободно отдаваться стихии чувств. К вопросу о чувствах. Бывает восхищение мужчины женщиной и наоборот, а бывает еще восторг живописный, конечно, и к нему примешивается чисто человеческий элемент, но редкие влюбленные способны смотреть друг на друга глазами художника. Работая нал изображением женщины, особенно обнаженной, Корбаков не может быть сторонним наблюдателем цветовых рефлексов, скользящих по прекрасному телу. И это, возможно, мешает ему выполнить чисто живописную задачу. Создавая пейзаж, который нельзя обнять в буквальном смысле слова, он сосредотачивается на художественной цели. Мне интереснее наблюдать, как в великолепных пейзажах мастера выплывает вдруг розовеющим облаком или формой древесных кущ чувственное воспоминание о какой-нибудь вологодской нимфе. В своих шокирующих провинциальную публику "ню" Корбаков сам желает этого шока, его работы часто дерзки, дразнящи, экспрессивны. Он, как мальчишка, будто все еще боится и желает вкусить запретного плода.

Владимир Николаевич не выдумывает своих картин, он берет их из действительности. "Я ведь художник конкретный. Но я не иду на поводу у натуры, она не диктует, а подсказывает, что можно изменить, убрать. Я работаю подобно Пикассо: пишу не с натуры, а с натурой, волевым усилием улучшаю, делаю выразительнее. Действительность вдохновляет, наполняет новыми эмоциями. Многие художники этого не делают: высасывают из пальца свои мотивы и поэтому очень быстро устают". Корбаков не устает, он до сих пор, а ему уже 78 лет, наш самый молодой художник. Его жажда жизни, интерес к ней, энергия поражают. Интересно, но это человек внутренне не изменился за долгие годы. Работая в архиве, натолкнулась на отзывы в книге картинной галереи 50 годов и будто услышала сегодняшнего Корбакова, он и тогда так же свободно и смело говорил о живописи, ее задачах.

Но лучше всего постигаешь Корбакова, его живопись в мастерской художника. Кто ее не знает?!.

Когда приходишь сюда, попадаешь в мир странный, почти колдовской, до предела насыщенный энергией, наэлектризованный. Тебя обступают вещи типичные и нетипичные для ателье художника. Энергетическим и, должно быть, мистическим центром в ней является большой красный квадрат, вписанный в зеленый ромб, последний, в свою очередь, обрамлен красным квадратом - и так до бесконечности. В центре квадрата и стоит обычно Владимир Николаевич у одного из мольбертов в своем знаменитом костюмчике, бока которого радужно переливаются масляной краской, таковы же башмаки и шляпа. Недавно живописец увековечил свой наряд, написав с него уникальный портрет. Чуть поодаль от мольбертов - большой стол с самоваром, цветастыми чашками, бутербродами, которые он приносит утром себе на обед и скармливает гостям. Когда сидишь за самоваром, то видишь себя сразу в трех измерениях: по сторонам света расставлены старинные, уже помутневшие, но от этого еще более загадочные зеркала, усугубляющие иррациональность здешнего пространства, бессчетно множа ракурсы, планы, фрагменты. Возле стола диванчик, обитый красным бархатом, и резной невысокий буфет стиля модерн. В глубине мастерской - ниша, скрытая от посторонних глаз тяжелыми портьерами голубоватого и оранжевого цвета, затканными серебряными цветами. А над портьерой - деревянное старинное распятие и грустные тряпичные актеры кукольного театра. Когда-то в Вологодском Союзе художников был свой кукольный театр, и кукла-Корбаков была самой убедительной. Неспроста. Природа наделила художника чрезвычайно выразительной, острохарактерной внешностью. Разнообразные стороны его неординарной личности проявляются во внешнем облике. Грани этого лица, кажется, могут множиться до бесконечности. И его хочется рисовать, лепить, отливать из металла. Так в течение жизни Корбакова стараниями его друзей-художников создается уникальная серия его портретов. Прежде она размещалась на стенах мастерской, и можно было видеть Корбакова совсем юного, молодого, зрелого... сегодня все стены до потолка заполнены холстами самого маэстро. На них люди, пейзажи, дорогие ему и многим другим, и все это активно участвует в жизни мастерской - голова идет кругом. Хаотичная, преизбыточная, многоцветная мастерская Владимира Корбакова точно передает характер его картин, в ней все бурлит, клокочет...

Наводить порядок здесь бесполезно: предметы не видят смысла в послушании и оказываются там, где им вздумается. Здесь хочется сочинять роман в духе Гофмана или Булгакова, по крайней мере, гоглевский "Портрет очень был бы уместен. Неслучайно Александр Васильевич Пантелеев изобразил Корбакова почти как того старца. Образ возник из реального впечатления. Как-то, придя к нему в гости зимой, Пантелеев увидел художника, сидящего в шубе в полумраке мастерской, на фоне золоченых, таинственно мерцающих икон. Тогда, в 1976 году Корбаков был еще достаточно молод, но автор монументального портрета изобразил собрата по ремеслу древним колдуном, сверлящим нас бездонными глазами. Портрет складывается из двух половинок. Справа, за спиной героя, силуэты ангелов на иконах, а слева, внизу, фигурка игрушечного клоуна с чертами Корбакова.

Нечто сверхъестественное есть в его жизни. Он чудом остался жив в военной мясорубке, правая раненая рука была залечена врачами - смог рисовать. Трудно представить, как после войны Корбаков вместе с Николаем Баскаковым, учась в институте, жили впроголодь, спали на детском матрасике, с которого один из них постоянно падал. Тяжело было и в Вологде уже семейному Корбакову: не было ни вещей, ни одежды, ни еды. Все знают историю о том, как Владимир Корбаков впервые пришел в картинную галерею во флотской шинели и разноцветных, черном и рыжем, валенках. Директор Ивенский попросил неважно одетого посетителя покинуть храм искусства. Владимир не обиделся. А на другое утро писал с натуры внутренний дворик Вологодского Кремля. Там его и увидел Ивенский, подбежал, извинился - и купил полотно в галерею. Так Корбаков стал другом галереи на всю жизнь, а картина положила начало огромной коллекции живописца в этом музее.

Из запомнившихся мотивов, так или иначе связанных с образом Корбакова, вспоминается мое собственное впечатление. Идя как-то зимой на одну из его персональных выставок, увидела над рекой радугу, да не одну, а целых три, яркости сюрреалистической, невероятной. Никогда такого не наблюдала. Вернисажи Корбакова всегда сопровождались чем-нибудь необычным.

Но хочется вернуться к живописи Владимира Николаевича. И задаться вопросом: "А что же такое существо живописи?" Это сама красочная масса - плоть живописи, феерия цвета - ее душа. Иллюстрируют эту мысль многие картины Корбакова. Я выберу один из самых экспрессивных, взрывчатых по излучаемой им энергии, а главное - живописный - натюрморт ("Цветы и яблоки" 96г.). Огнедышащее пространство картины дает жизнь букету из светло-желтых и зеленоватых растений, подобных клубящемуся облаку, из цветной магмы лепятся также яблоки, лежащие возле вазы. Весь холст - удивительное сочетание остроты жизненного впечатления и условности живописного искусства.

К значительным пейзажам художника относится "Вид Спасо-Суморина монастыря", исполненный в первый тотемский пленэр 1995 года. Вот что говорил о нем сам автор: "Этюды просто так, как подготовку для других картин, я не делаю, сразу на натуре пишу картину". И в этом он близок Коровину и другим русским и французским импрессионистам. Но у вологодского живописца больше экспрессии. "Картина эта - результат пяти сеансов, мучительных, - продолжает автор, - начал писать ее при солнечной погоде, солнце мягко светилось сквозь пелену облаков, но все не получалось; бился долго, потом простудился и болел два дня. После решил: напишу так, как будет в следующий сеанс. Утро оказалось пасмурное, и весь пейзаж пришлось переписывать полностью: и небо, и землю, и архитектуру. Зато получилось прекрасно. Самому нравится". Серебристо-пепельные краски неба отражаются в сочной зелени холмов, а изумрудные вспышки трав взлетают в облака. Белоснежный монастырь с розовыми пятнами кирпича, как мираж плывет среди холмов. Манера нанесения краски на холст отличается особой энергией. Густая, вязкая красочная масса лепит холмы, деревья, объемы монастыря, и мы будто присутствуем при тайне рождения.

Иное, но также очень сильное чувство вызывает пейзаж "Размытая дорога" из большой серии "По дороге Ломоносова" 1998 года. Живописец обладает даром находить картинный образ в самой природе, поэтому его этюды приобретают качества законченной картины. Мотив, открытый на этот раз, превзошел многие другие. Образ размытой дороги звучит, как сама Россия: прошлая, настоящая... Может быть, воспоминания о знаменитом "Проселке" Саврасова и чрезмерны, но именно они приходят здесь на ум. Симметричная композиция с разлившейся прямо на зрителя огромной лужей, по которой предстоит прошествовать впряженной в телегу лошадке, расходящимися в перспективе заборами, далекой церковью надолго врезается в сознание. Кажется, слышно хлюпанье копыт, звучание колес по необъятной воде, в которой отражается яснеющее после дождя небо. Манера выполнения полотна нарочито небрежна, но в этой безыскусности заключена большая правда жизни и искусства.

2000 год.