Выдающиеся люди Вологодского края

Мир к Сергею Чухину был во многом несправедлив. Отпуская от всех щедрот своих самую малую долю, он его отталкивал от людей, которые жили благополучно. Но поэт ни на что на свете не обижался. В его характере переплелись безалаберность чудака, покладистость доброго семьянина и одержимая страстность творца, смело взявшегося сказать о многом несколькими словами. Сказать от имени тех, кого он любил. Любил же Сергей Валентинович многих. Сколько житейских историй я от него услышал, когда он рассказывал о своем крутонравом отце, о Николае Рубцове, о машинистах, с которыми каждую осень ездил куда-то под Коношу на болото за клюквой, о коммунисте Горынцеве, скульпторе Брагине и других многочисленных земляках, с кем встречался поэт на улицах Вологды, в деревнях и райцентрах, в автобусах и вагонах. Каждый рассказ его был по-особому интересен. Десятки готовых портретов! Их бы Чухину записать. Однако до прозы Сергей Валентинович был не охоч. Хотя, разбирая его стихотворный архив, я встретил в нем несколько очерков и рассказов.

Поэт был участливым человеком. Если бы позволяли ему обстоятельства и набитый деньгами карман, то, наверное, помогал бы он каждому, кто страдает. Правда, помощь эта нет-нет да и подводила.

На «Заре», которая мчалась по Сухоне к Вологде, он однажды столкнулся с почти умирающим пассажиром. Было видно, что пил человек не день и не два, и что к жизни его возвратить могла только водка. Чухин, имея в портфеле бутылку, распечатал ее и налил в стакан. И понес стакан через весь пассажирский салон. После выпитой водки страдалец приободрился. Сергей же смешался, ибо «Заря» в этот миг причалила к пристани Тотьмы, и речники, взяв поэта за локти, не церемонясь, спустили его с теплохода.

Такие конфузы его огорчали и выбивали из колеи. Чувствовал он себя виноватым. Пытался исправиться. И исправлялся. Но ненадолго.

Опять повторялся подобный случай, когда предстояло кого-нибудь «выручать». Вроде хотел и хорошее сделать, а получалось наоборот. И виновата была здесь скорее не жалость, а бескорыстность. Бескорыстность была для поэта естественной частью его состояния. Она перешла к нему по наследству. Мать поэта, Нина Васильевна, женщина редкой душевной мягкости, никогда не ругала Сережу за шалости и причуды, благо знала – это не главное в нем. Главное – нежность. Неси ее, сын! И Сергей ее нес. Не кричал о ней, часто даже скрывал, чтоб над ним не смеялись. Нежность к матери и семье, к речке Ёме, к цветам и березам, к людям, особенно к тем, которые в нем разглядели не только безвредного чудака, рыболова, работника, но и поэта. Поэта, который в долгу перед всеми и, сознавая себя многоопытным мастером слова, долг этот он с радостью отдавал. Да и сейчас отдает, ибо стихи его стали собственностью народа.

Поэт – это Бог красоты, самое высшее состояние. Кто-кто, а Сергей Валентинович был в таком состоянии многократно. Но бывал он и в низком, когда предстояло думать о хлебе насущном. Под брови ложилась морщинка решимости человека, которому надо каким-нибудь образом выправить жизнь. Найти где-то денег. Купить для дочурки подарок. А Тоне, жене, непременно сказать, что его собираются напечатать. Однако такое он Тоне не говорил. Свои талантливые стихи он не умел устраивать ни в издательствах, ни в журналах. Разве только в газетах. И то далеко не в каждой и далеко не всегда. Потому и жил по пословице, как, впрочем, и все поэты в России: в одном кармане пусто, в другом – ничего. Однако от бедности хуже стихи не писал. Напротив. От книги к книге все мужественнее и четче звучал его поэтический голос. Пожалуй, самым священным и вещим образом был для поэта образ России. Россия для Чухина – это дорога. Дорогу эту видать и сейчас. Там, в божьих далях, искрится золотом света обломный край облака над закатом. Под облаком – сжатое поле, река с сенокосным сараем, налитые теменью ели и пышная, вся из усыпавших листьев, дорога, которой, мерцая очками, ступает в своей желтоплечей, не знающей старости куртке Сергей Валентинович Чухин. Ступает, чтоб вновь навестить свою мать. Сколько раз приезжал он в свое Погорелово! Приезжал по весне и лету, но чаще – по осени. Чтобы убрать в огороде картошку. Наносить из лесу грибов. Сбегать с удочкой на пруды за ленивыми карасями. И еще посмотреть на гонимых ветрами северных птиц, как они пролетают стаями над деревней. Посмотреть – это значит почувствовать связь с миром тех, кто высок, благороден и смел.

Родился Сергей Валентинович в октябре 1945 года. Сорок лет понадобилось ему, чтоб явить себя миру. Нелепая смерть, как нарочно, выбрала тот подлый вечер, когда поэт возвращался домой из гостей, и последняя улица, на которую он ступил, пытаясь ее пересечь, несла на него резкий ветер и снег, и он не увидел мчащуюся машину...

Сколько потребовалось поколений, чтобы однажды на белый свет явился тот, кто сконцентрировал в себе лучшие черты своей нации, представ перед миром величественным творцом? Никто не считал. Одно очевидно – что время рождения мастера надо отсчитывать не от года его рождения, а от многих дней рождения тех, кто шел к нему из трехсотлетней, пятисотлетней, а может, и тысячелетней давности, собирая на этом гигантском пути золотые перлы человеческого таланта. Для чего? Для того, чтобы их передать самому яркому представителю рода.

Рассуждая подобным образом о фамильной преемственности, я вижу, прежде всего, своих современников, которые еще при рождении имели подготовленный для будущей жизни дар. Поэтому и в жизнь пошли они, имея прародительский опыт, который не только не растеряли, но и умножили, обогатив его, и стали, в конце концов, теми, кого знаем мы как конкретных людей.

Таким конкретным для меня является Александр Александрович Романов. Кто он? Поэт, который всегда стоял и стоит рядом с Николаем Рубцовым как открыватель многочисленных человеческих настроений, как мыслитель, чей ум выходит за рамки государственного мышления, как духовный пастырь, пропускающий через душу свою страдания, радости, беды, страсти и ликования обычных людей. И еще он – живой человек, темпераментный, грешный, богобоязненный, кающийся, бесстрашный.

Романова всегда представляю в единой связи с Россией. Как всякий глубоко мыслящий человек, он брал в себя и оставлял в себе все несуразности, печали, безумства и трагедии родного Отечества. Всегда думал о том, какая сила способна спасти страну от ее внутреннего и внешнего разрушения. И сила эта, в понимании поэта, была в самой сущности русского человека, главные качества которого – работоспособность, доброжелательность, простодушие, терпеливость, жертвенность, жалость – и могут стать спасательными кругами среди волн бушующего содома.

Русское в русском. Без этого не было бы Александра Романова. Он немыслим без любопытства к тому, чем это «русское» пустило свои естественные корни и даже переплелось ими настолько, что стало узнаваемым на расстоянии.

Однажды на одном из поэтических вечеров я высказался о Сереже Чухине, сказав, что Сережа очень безалаберен и очень талантлив. Никогда не умел зарабатывать деньги, потому что это чуждо его натуре. Зато близко – делиться с товарищем тем, что есть у него. Но так как у него обычно ничего не было, особенно денег, то и делился он своим основным богатством – душевностью. Душевность же истекала через щемящее слово. А слово – предтеча взволнованной лиры. Собираются осенью в стаи тревожные птицы. Собираются и слова, из которых складываются шедевры. А они, как раньше, так и теперь востребованы, потому что питают дух, насыщая его энергией, при которой душа молодеет, сердце бьется взволнованно и за спиной вырастают крылья. Смелые крылья.

Не думал Сережа о завтрашнем дне как о черном и безнадежном. Напротив, воспринимал будущее светло и ясно, потому что оно обещало жизнь, когда можно будет написать еще одно стихотворение. Когда можно сесть на поезд и уехать на речку Лежу, чтобы там посидеть с удочкой на лесном берегу. Когда можно сбегать в лес за грибами. Когда можно встретиться с другом и выговориться ему. И вообще когда можно дышать воздухом родины и осязать свою связь с землей и рекой, с солнцем, луной и небом.

Александр Александрович улыбнулся, вздохнул и сказал:

– Судьба Сережи Чухина – это судьба русского поэта, кто не умеет устраивать жизнь. Живет как придется. Такие ошеломительные стихи – и такая зависимость от всего. И все это от нашего русского неумения нравиться тем, кто отпускает благополучие...

Как ни досадно, но говорить в прошедшем времени приходится и об Александре Романове, удивительном оптимисте, неунывающем человеке, умевшем радоваться чужим успехам и нести в груди восхищение перед тем, что могла ему дать и давала родная земля.

Александр Романов в родном доме в деревне Петряево

Россия – это самое болевое для души поэта. Не случайно вся поэтика Александра Романова пронизана чувством причастности к ее судьбе, ее дороге в будущее, вере в то, что быть ей, в конце концов, как в лучшие исторические времена, державной и сильной. Зная не понаслышке, а по собственному опыту, опыту многочисленной родни и, прежде всего, своей матери о раскулачивании русской деревни, бесовстве руководителей, в чьих руках оказалась власть, понимая роль политических вождей Советского государства, и в первую очередь Владимира Ильича Ленина, как истинных врагов собственного народа, поэт надеялся, что русский народ однажды осознает себя созидательной нацией, которая способна обрести не только благополучие, но и уверенность в будущих днях.

Александр Романов оставил в отечественной культуре отчетливые следы своего пребывания. Оставил как поэт, как публицист, как очеркист, как, наконец, пропагандист красоты и духовности, с которыми люди должны жить везде и всегда. Поэт оставил для будущего читателя книги раздумий, рассказы о самых даровитых людях страны. Об Александре Яшине, Сергее Орлове, Федоре Абрамове, Николае Клюеве, Николае Рубцове (всех не перечислишь) он говорит так, словно эти мастера слова никогда и не умирали и не умрут, потому что их дело востребовано временем и теми, кто в нем живет.

А как тепло, задушевно и энергично рассказывает он о своих многочисленных встречах на дорогах страны с людьми, которые его восхитили и изумили тем, что в своих делах и поступках они проявили себя как самобытные, талантливые, неповторимые оригиналы!

Или родня поэта. И предшественники по роду, и брат его Павел, и жена Анастасия, и сыновья Сергей и Александр, и близкие по душе ему земляки, кого воспринимаешь тоже как кровных родственников поэта – читаешь про них и ощущаешь, как, окружив тебя, расположился огромный стан родного тебе русского населения, и впереди у всех, несмотря на утраты, печали и скорби, жизнь, захватывающая все твое существо очищающей верой в разум и справедливость.

Читать портреты, дневниковые записи, этюды и обнаженные мысли Александра Романова – все равно что окунуться в реку мудрости. Окунуться и выйти из нее осветленным и умудренным теми уроками, которые может тебе преподать только жизнь, подсмотренная провидческими глазами. Одно романовское выражение «Русь уходит в нас» наполняет глубокой мыслью о зоркости человека, разглядевшего все наши отеческие пенаты для того, чтобы это видение навсегда и для всех оставалось в сердце.

Могу представить Александра Романова не только в дружественных компаниях с Николаем Рубцовым, Валерием Дементьевым, Александром Яшиным, Юрием Арбатом, Сергеем Викуловым, Федором Абрамовым, Василием Беловым, Николаем Тряпкиным, но и в тиши комнаты писательского союза в Вологде, на улице Ленина, 15, где он долгие годы работал ответственным секретарем областной писательской организации. Телефонные звонки. Посетители. Рукописи. Семинары. Встречи с молодыми поэтами. Диспуты. Вызовы в обком партии. Поэтические вечера. И, конечно, собственные творения. И все это проходит через одно сердце, такое распахнутое, такое большое, как и сама жизнь.

Как-то за пару месяцев до смерти Александра Александровича я встретил его случайно на одной из улиц Вологды и спросил:

– Как здоровье-то, Саша?

На мой банальный вопрос ответил он добродушно и просто:

– Для моего возраста вполне сносно. Главное – я хочу и могу работать. А тебе, – лицо Романова так и высветилось открытой улыбкой, – спасибо!

– Да за что? – удивился я.

– За то, что несколькими словами сумел сказать о сути нашего ненормального времени. – И он прочел:

«– Где сегодня честные?

– Неизвестно.

– Где сегодня смелые?

– В коммерсантах.

– Ну, а эти, светлые?

– Светлые в народе светятся печалью...»

Это была последняя встреча с Александром Романовым. Вспоминая ее, я думал и думаю: обыкновенный, кажется, человек. Ничем внешне не отличим от других. А вот ведь: весь в исканиях живого русского слова. Всю жизнь в исканиях. И нашедший целую галерею бесценных россыпей русской речи, через которую постигаешь не только смысл нашего бытия, но и саму идею необходимости жизни, на которой держалась и держится Русь.

Откуда черпал свою энергию добродушный, улыбающийся в усы, не умеющий обижаться и обижать Юрий Макарович Леднев? Полагаю, что поведением его руководило засевшее где-то в глубинах его организма расторопное, ко всему имевшее интерес, неутолимое любопытство. Не случайно среди сотрудников ТАСС он был самым добычливым. Умел добывать информацию из всех сфер хозяйственной, политической и культурной жизни страны. В более позднем возрасте, когда главным делом жизни его стала литература, очень хотелось ему постичь пределы своих возможностей в области художественных откровений. Где и в чем он крупнее проявит себя? Отсюда и многие опыты. То мы читаем Юрия Макаровича как публициста и очеркиста, то как лирика, то как сказочника и фантаста.

Юрий Макарович любил аудиторию, проявляя себя перед ней одновременно поэтом, артистом и публицистом. С поэтическими выступлениями он изъездил всю Вологодскую область. На поэтических вечерах выделялся не только тем, что мастерски читал свои стихотворения, но и рассказывал к случаю о том, что хотела бы от него услышать аудитория. При этом Юрий Макарович перевоплощался в того, о ком вел рассказ. А рассказывал он в первую очередь о своих друзьях и товарищах, о вологодских прозаиках и поэтах. Ему внимали и потому, что у него был хорошо поставленный баритоновый голос. И потому, что был за спиной богатейший житейский опыт, тысячи встреч с людьми незаурядными, будь то писатель с мировым именем, популярный композитор, милиционер-сысковик и тот бесстрашный его знакомец, в жизни которого было нечто такое, о чем вслух обычно не говорят. Он всегда умел угадывать общее настроение и, поддавшись ему, уводить людей в ту атмосферу, к которой они только-только еще прикоснулись, а он уже в ней побывал и вот ее с большим удовольствием раскрывает.

Писать стихи Юрий Макарович начал будучи учащимся Макарьевского педучилища. Первыми его читателями стали жители его родного города Макарьево-на-Унже. После службы в армии он стал учиться в Литинституте. Здесь на его стихи обратил внимание писатель-вологжанин Валерий Дементьев. Он, можно сказать, и благословил Юрия Леднева на большую поэтическую дорогу. Поверил в Юрия Леднева и широко известный в стране поэт Сергей Городецкий, рекомендовав дипломную работу выпускника Литинститута для коллективного сборника. Опубликованные в сборнике стихи стали вскоре первой самостоятельной книжкой поэта.

Юрий Леднев – поэт широкомасштабный. Во многих его стихотворениях звучит тема ответственности человека, обитающего на земле. Достоин ли быть ты сыном родного Отечества?

Россия!

Ты прощала тех,

кто в трудный час с тобой расстался,

кто возвращался, кто метался,

и тех, кто за морем остался,

не отыскав возвратных вех.

Россия!

Человек любой

перед тобой снять должен шляпу.

Навеки прощены тобой

Алехин, Бунин и Шаляпин.

Но можно ли простить тому,

кто, спекулируя талантом,

всю жизнь провел в родном дому,

а был душою эмигрантом?

Даже лирика может ставить вопросы, направляя их прямо к сердцу читающего стихи. Поэт на них может и не ответить, но тех, кто читает его, вдохновит на мужественный ответ сквозь раздумья о совести, Родине и запомнившемся поступке.

По натуре своей был Юрий Леднев романтиком. Купленный им в деревне Мартыновской двухэтажный красивый дом стал для него орлиным гнездом, откуда он мог, как высокая птица, лететь туда, куда позовет, волнуясь, душа.

Знаю не понаслышке: многие из поэтов, живущие летами в понравившихся им деревнях, далеко не всегда умеют засесть за творческий стол. Мешает природа с ее деревьями, огородом, травой, птицами, дождиками, ветрами. А вот Ледневу она не мешала. Он писал. И стихи. И прозу. Принимал и гостей. И с Иваном Дмитриевичем Полуяновым, классиком русской литературы, жившим тоже в Мартыновской, часто общался, постоянно играя с ним если не в шахматы, то в картишки. Природа Леднева возбуждала.

Живя у себя в деревне, в часе ходьбы от Мартыновской, я иногда навещал знакомый мне пятистенок. Просто так навещал. Или с тем, чтоб сходить вместе с Ледневым за морошкой, благо ягодный лес с болотом был от дома его в каких-нибудь пяти километрах.

Чаще всего хозяева были не в доме, а в огороде. Огород небольшой, но красиво ухоженный, с морем цветов, урожайными овощами. Надежду Сергеевну Ледневу заставал все время где-нибудь в борозде, воюющей с сорняками. И Юрий Макарович был где-то около, но в тени, с блокнотом и авторучкой и с белой кепкой на голове.

– На ком держится огород? – спрашиваю обоих.

Надежда Сергеевна машет на мужа ладошкой:

– У Юры сегодня лирическая разминка!

– А у Нади, – Леднев спускает с усов на бороду медленную улыбку, – автоматическая прополка!..

Так, подтрунивая, любя друг друга, каждый зная свое привычное дело, и жили они летами в расположенной на холме красивой русской деревне.

Юрий Леднев

Деревенские мужики были к Ледневу благосклонны, в то же время знали предел, за какой заходить даже поэту не позволяли. Юрий Макарович свои чувства, какие охватывали его в минуты подъема души и духа, не прятал, считая, что лучше их проявлять не словами, а делом. Недалеко от Мартыновской, там, где плескался листвой березник, он однажды и сделал супруге подарок. Обнаружил поляну. И на эту поляну стал носить тяжелые камни, складывая из них два дорогих ему слова. Камни были не близко и не везде. Поэтому он носил их за несколько сотен метров. Трудился ни много ни мало четыре дня. В конце концов состоялась укладка из метровой величины каменных букв: «Надина поляна».

Такая подпись кое-кого из местных жителей возмутила. Поэт, мол, захапал себе поляну. Да как он так мог? Еще и кличку ей дал! Поляна должна оставаться поляной! Ничья была, так ничьей и будь! Камни были разбросаны.

Юрий Макарович, хоть и расстроился, но не сдался. Снова вывел каменные слова: «Надина поляна».

Раза четыре перекладывал Юрий Макарович камни. Мужики, наконец, смекнули, что Леднев из тех, кто не бросит свою затею. Махнули рукой и не стали больше тревожить надпись. Так и остались два этих слова среди поляны. И сейчас они там. Два слова, в которых верность мужчины к женщине выложена камнями.

Верность к жене, нежные чувства к детям и внукам – все это было с Ледневым постоянно.

Старшая внучка Катя однажды на уроке пения в школе, когда разучивали песню про хоровод и елочку, вдруг встала с места и на весь класс:

– А эту песню написал мой дедушка!

Учительница не поверила. Сказала девочке очень строго:

– Катя, ты вруша! Эту песню поют на весь Советский Союз! Поют по радио! На концертах! Даже возле Кремлевской елки поют! Не может такого быть, что написал ее твой дед!

Катя пришла домой со слезами. Пожаловалась дедушке на то, что учительница обозвала ее врушей.

Юрий Макарович успокоил внучку, вздохнув:

– Я, кажется. Катя, не бюрократ. Но если иначе нельзя? Что ж. Позову на помощь перо и бумагу.

Сел за стол и написал справку на имя учительницы пения в Катину школу, сообщив в ней о том, что он, Юрий Макарович Леднев, действительно является автором новогодней песни. Если учительница сомневается в этом, то пусть позвонит в Союз советских композиторов.

Катя унесла эту справку в школу. Передала учительнице. Та, прочитав ее, удивилась настолько сильно, что попросила у Кати дневник и тут же красными чернилами вывела в нем по пению красивую и жирную отметку «5».

Юрий Макарович многого не успел написать. И сохранить не успел. Целый сборник подготовленных к изданию новых стихотворений, а вместе с ним богатейшую библиотеку, переписку с друзьями, имущество, мебель, весь двухэтажный дом однажды в осеннюю пору опряло огнем. Сидел бы Юрий Макарович дома, пожара, наверно бы, не случилось. Но он истопил в доме печь, закрыл ее и ушел через дом к соседу сыграть с ним в шахматы и картишки. От печки ли загорелся дом? От короткого ли замыкания? Сейчас не узнать. Да и зачем узнавать?

Юрий Макарович виду не подавал, что он в горьком трансе. Держался. Приехав с пожара в Вологду, по-прежнему посещал городские школы, куда его приглашали. Пригласили однажды и в школу № 15. Читал свои замечательные стихи. О Вологде. О Петре Великом. О звонаре. О надежном и верном ему человеке, зовут которого Надя.

Читал. И вдруг перестал читать. Почувствовал сердце. Оно от него отлетало, как птица, оставив его среди онемевшего зала. Он думал, что это секундная слабость. Секунда пройдет. И оно к нему возвратится.

Не возвратилось. Юрий Макарович умер стоя.

И в жизни, и в поэзии Коля Дружининский постоянно пересекался с двумя мирами. Земная обитель была для него квартирой, в которой готовятся к пребыванию в многовечном. Многовечное для поэта – та же самая жизнь со всеми земными думами и страстями, только она помечена тайной незнания, которую хочется разгадать.

Чувство потери близкого человека проходит сквозь многие строки его стихов. Поэт скорбит, что нет у него больше бабушки, не успевшей доткать последний свой половик. Нет и Апполинарии Федоровны, его мамы, отчего в стенах дома стало не по-земному холодно и безмолвно.

Уходят из жизни люди. Уход их отзывается в сердце поэта глубоким переживанием. «А морозные окна светят мне из далёкого мира». В том «далеком» не только те, кого Дружининский знал, но и те, с кем ему свидеться не пришлось, потому что жили они еще до того, как родиться поэту. «Жил когда-то парень на Руси великой – воин и работник, мой веселый дед».

Говоря о деде, говорит Дружининский и о себе. Писатели-вологжане помнят Колю как человека артельного, быстрого на подъем, готового собраться в путь-дорогу без подготовки, чтоб переехать из Вологды в Череповец, Грязовец, Тотьму – куда угодно, где он сегодня нужен и где его ждут. А ждали его и школьники, и студенты, и служащие контор, и рабочие леспромхозов, и жители деревень. И все они воспринимали его выступления не столько умом, сколько сердцем. Держался Коля перед народом просто и скромно, застенчивая улыбка обнимала его лицо. И брал не силой голоса своего, а щемящей душевностью, смыслом, скрывающимся в стихах, верой в жизнь, которая побеждает. Слушали его по-домашнему, словно и не поэт возвышался на сцене, а кто-то свой в доску, привычный, кого можно даже взять и похлопать дружески по плечу.

Иногда выступал он с гармошкой или баяном. Пел песни на собственные стихи. Пел и народные. И на стихи Есенина, Кванина, Чухина и Рубцова. Но, пожалуй, самое сильное впечатление оставлял о себе поэт, когда поэтический вечер переходил из зала на вольный воздух. Здесь, в кругу молодежи, на берегу ли реки, на деревенской ли улице, на лесной ли поляне, он был воистину первым весельчаком, душой острословов и вольнолюбцев.

Однажды, навещая Тотьму, от племянника своего Игоря Баранова я услышал:

– У нас тут Коля Дружининский был. С баяном. Нас было много. Мы все его полюбили. Такая распахнутость! Такая русская неудержность! Наверно, таких людей нам больше уже и не встретить...

И у Коли осталась память о Тотьме. Не случайно сказал он о ней, как может сказать сын своей родины своему народу:

Город Тотьма. Тополя, угоры

Да церквушки крестик вдалеке.

Я приеду, может, очень скоро...

На «Заре» по Сухоне-реке.

Разбредутся тучи на рассвете

И растают на исходе дня.

Здесь меня по-доброму приветят.

Встретят здесь по-доброму меня.

Мы уедем с песнями, с баяном

К речке Еденьге, на бережок,

Где над бором в мареве туманном

Ястреб что-то молча стережет.

Он кружит пообочь, не над нами.

Он молчит, он что-то бережет...

И под звуки вальса «Над волнами»

Сядем мы в траву, на бережок.

И пойдут старинные рассказы

Про поездки тотемских купцов.

А потом мы все замолкнем разом,

Не найдя каких-то верных слов.

Может быть, единственного слова.

Чтоб душа вдруг вспыхнула – чиста!

Тотьма – это молодость Рубцова,

Больше, чем понятие «места»...

Мы опять поднимемся с баяном.

Всколыхнем ромашковый лужок.

Может, ястреб в мареве туманном

Чье-то счастье молча стережет?..

Коля Дружининский... Коренаст и порывист. Постоянно готов к чему-нибудь и куда-нибудь. Помочь, выручить, стать для кого-то опорой – это наследственное, это в крови. Для всех доступен. В общении прост. Ничего в нем такого, что бы могло его ярко выделить из других. Но наступает особенный день. Незаметное вдруг проявляется очень заметно. К людям приходит Поэт!

Вологодская земля, как никакая другая, богата на мастеров вдохновенного слова. Один из них – Коля Дружининский. Надо бы называть его Николаем. Но язык противится этому. Коля – по-мягче, чем Николай, помоложе и потеплее.

Николай Дружининский

До того как стать лириком, Коля прошел богатейшую школу жизни. Деревенское детство, где он пасет колхозных коров, и рыбу на удочку ловит, и бедокурит с такими же, как и он, шнырливыми удальцами. Учеба в школе и институте. Служба в Морфлоте. Работа учителем, строителем, юрисконсультом, корреспондентом... Много было дорог. Много и встреч. Много недобрых и добрых сюрпризов. Много препятствий.

Одно из препятствий связано было с выходом первой книжки. Выйдет в печать она? Или не выйдет? Я был свидетелем, как заведующий Вологодским отделением Северо-Западного книжного издательства, потрясая рукописью стихотворений молодого, еще никому не известного Коли Дружининского, говорил с нескрываемым пренебрежением:

– И этот поэтишко хочет, чтобы из этого хлама мы ему сделали книжку?

Казалось бы, свой, знакомый-перезнакомый, еще далеко не старый издатель – и вдруг закрывает дорогу таланту? Как это мелко и как ничтожно! Однако не только циники управляют литературой. Разглядели особинку поэтического дарования Коли и наши истинные поэты – и Александр Романов, и Ольга Фокина, и Сережа Чухин, и Боря Чулков, и Олег Кванин, и Леня Беляев, и Юрий Леднев. Коля Дружининский, как и должно было стать, оказался в круговороте событий русской литературы.

Материально жил Коля трудно. Все же семья. Чтоб заработать на жизнь, необходимо было устраиваться на службу. К счастью, при писательской организации стало функционировать Бюро пропаганды художественной литературы. Дружининский стал востребован всюду, где проходили литературные вечера, встречи с читателями, поэтические диспуты и концерты.

Стихи Дружининского привлекали к себе своей самобытностью. Николай никому из известных поэтов не подражал. Лексику для своего письма он брал из стихии народных речений. Ему доподлинно был известен говор крестьян деревни Неклюдово, где он родился, где прошло его детство и куда он все время ездил, когда повзрослел. Да и другие места Вологодчины были ему близки как свои своему, прежде всего потому, что Коля любил не столько сам о себе рассказывать, сколько слушать других. Было ему из чего выбирать золотые россыпи слов, складывая их в поэтическую копилку. Отсюда, от русского диалекта, и родилось его авторское письмо, где было самое главное – интонация, ритмика, живописание и берущее за душу настроение.

Образы у поэта конкретны. В них нет общих мест, примелькавшихся слов и строчек. Потому что они из самой природы, не той, какую мы знаем по Пушкину, Есенину и Рубцову. А той, которую разглядел своими глазами Дружининский Коля.

Над синей поляной висят провода.

Идут провода во все города.

Но в тех городах нет выгороды.

Но в тех городах нет перегороды.

Написано для детей. Но читается всеми. Здесь не только образы города и деревни, но и великое чувство любви ко всему, откуда ты вышел на белый свет. Славит поэт безвестную маленькую поляну. А вместе с ней славит и всю Россию, у которой есть будущее, потому что она опирается на таких как Дружининский и его простодушный, веселый, высоконравственный пастушок.

Дружининского воспринимаю только живым. Листаю его небольшие книжки. Их мало, но все они драгоценны. Читаю, как пью живительное лекарство. И возношусь вместе с ним в то божественное пространство, где сейчас обитает поэт, постигая душой загадки нашего мирозданья.

Собственный гроб для поэта был невозможен. Он думал, что его поэтическая дорога будет долга, что он на ней никогда не споткнется. Споткнулся, как спотыкается тот, кто берется за рюмку, в которой сидит не вино, а смерть. Не пей эту рюмку, поэт! Только бы крикнуть ему. Но не крикнул никто.

Уверен: как брата бы встретил Дружининского Рубцов. Пожал бы руку ему и сказал:

– Сыграй-ко, Коля, что-нибудь русское на баяне! И спой ту самую песню, какая понравится всем!..