Выдающиеся люди Вологодского края

Москва. Октябрь 1964 года. Общежитие Литературного института. Хозяин комнаты, осетинский поэт Хазби Дзаболов перебирает подстрочники, передавая их Николаю Рубцову.

– До Нового года сможешь? – спрашивает Хазби.

– Смогу, – отвечает Рубцов.

Мы с Анатолием Передреевым только что возвратились из магазина. Ставим на стол бутылку «Московской». Подстрочники – в сторону. Передреев глядит на меня:

– За что?

– За орлов. Таких, как Рубцов, Передреев, Дзаболов! – себя специально не называю, полагая, что до этого не дорос.

Приют, доброта, расположение к разговору.

Рука Дзаболова тянется к бутылке.

Но тут Рубцов окидывает меня и Передреева непонимающим взглядом:

– Это же некультурно. Ничем не закусывать после водки. Об икре я не говорю. О хлебе! Почему его не купили?

Передреев срывается к двери.

– Икры я, конечно, не обещаю. Но хлеб – пожалуйста. Я – сейчас.

Поход Передреева по этажам затянулся. В комнатах, где обитали студенты из русских провинций, хлеба не оказалось. Ему показали на дверь двумя этажами выше, где жили грузины:

– Там есть.

Передреев вошел к ним, как входят к своим. Увидев стол, а за ним четверку спортивного склада чернявых горцев, он улыбнулся:

– Выручайте, ребята! Хлеба забыли купить. Дайте до завтра!

Налитые кавказским здоровьем плечи не шелохнулись.

Передреев увидел тарелки с сыром и колбасой, пару бутылок вина, виноград, нарезанный хлеб. Готовились к ужину, и приход его был, пожалуй, некстати. Почувствовав это, он хотел уже, было, уйти. Но один их горцев жестом руки попросил его задержаться. Второй из них взял со стола ломтик хлеба. Третий, приняв этот ломтик, проткнул в нем пальцем дыру. Четвертый расширил дыру и, подняв ломоток к лицу, посмотрел сквозь отверстие черным глазом.

Передреев встретился с глазом, глядевшим из хлеба, как наглая мордочка из норы. Он бешено развернулся, пнул ногой в дверь и, разъяренный, спустился по лестнице к нам.

– Они меня оскорбили! – слова на губах Передреева, право, скакали, настолько он был взволнован и возмущен. – Пошли! – Он загреб рукой воздух, забирая в гребок и нас. – Пошли бить грузин!

Жест Передреева был эффектен и вмиг сорвал нас из-за стола. Я сам не заметил, как бросился к двери, где нас ждал оскорбленный поэт. Но тут почувствовал пальцы Рубцова, схватившие борт моего пиджака. И голос его:

– Нельзя!

Минуту спустя. Когда мы чуть поостыли, Рубцов сказал, как мог сказать, наверное, только пророк:

– Грузины, хотя и советские люди, но нас бы русских не пощадили. Постарались бы всех четверых запечатать в тюрьму. А туда нам нельзя. Что нас ждет впереди?

– Свобода, – сказал Передреев.

– А что еще?

Улыбнулся Дзаболов:

– Ненаписанные стихи.

Вслед за Николаем Рубцовым ушли в неведомое:

Сережа Чухин,

Герман Александров,

Коля Дружининский,

Виктор Коротаев,

Лёня Беляев,

Александр Романов,

Юрий Леднев,

Алексей Шилов...

Все они певцы и поэты. Очень любили родину. И хотели жить, жить и жить.

Родина! Где твои урожайные нивы? Богатые зверем леса? Рыбоносные реки? Неужели проданы и пропиты?

Родина! Кто ползет по твоим косогорам? Неужели новые паразиты?

Родина! Подскажи всем нам праведный путь, без которого мы погибнем.

Но в ответ – тишина, в мертвых сенях которой меркнет трепетная душа, словно бремя, отвергнутое землёю.

Алое здание средней школы. Перед ним исполинские тополя. Угор в позолоте песка, в котором средь реденькой травки пасутся грачи и грачата.

Вечер. Солнце припало к воде, неспокойным огнем освещая речную окрестность. Сухона в эту минуту кажется синей-синей. На том берегу ярко блещут цистерны. Молоденький ельник пронизан закатным лучом.

Носятся в воздухе мухоловки, гоняясь за стаями комаров.

От крайних к берегу тополей открывается вид. Вправо, где светел и радостен запад, – синее плесо реки с пристанью, лодками, косогором, на котором перильца, березы, белая церковь Успения, крыши, строения, провода. Влево, где сумрачно грозен восток, – такой же могучий простор, где так широко и вольно течет в берегах река, где зеленеют холмы и овраги, где небо, земля и вода окутаны тайной неслышимых звуков.

Отсюда, от тополей, в сумерки вечера смотрят глаза. Глаза утомленных. Глаза влюбленных. Глаза оставшегося в былом поэта, навсегда живого и молодого. Отсюда пошли летать по белому свету его тревожные строки:

Много серой воды, много серого неба,

И немного пологой нелюдимой земли,

И немного огней вдоль по берегу...