Бонфельд М. Ш. Герой своего времени : [о композиторе Д. Д. Шостаковиче] / М. Бонфельд // Красный Север. – 1996. – 31 октября. – С. 6.
Морис Бонфельд
Герой своего времени
В 1975-м, в год смерти Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, из печати вышло энциклопедическое издание «Музыка XX века» известного польского музыковеда и композитора Богуслава Шеффера. В этой книге, среди прочего материала, были помещены краткие очерки-характеристики наиболее выдающихся композиторов современности. Из советских композиторов отдельных очерков удостоились Мясковский, Прокофьев, Шостакович, Хачатурян и Кабалевский. Музыкант, сам стоящий на левом фланге польского авангарда, восхищается, тем не менее, оригинальностью хачатуряновского стиля и общедоступностью мелодического языка Кабалевского. Гораздо более строгой выглядит его оценка творчества Шостаковича, которого он, естественно, числит еще среди живых.
Он, в частности, пишет, что симфония, которая оказалась центральным жанром в творчестве Шостаковича, приходит к своему концу, а вместе с ней исчерпывается и интерес к симфониям Шостаковича. «Его одинокое величие, – отмечает он не без сарказма, – более одинокое, чем величественное... Складывается впечатление, что композитор не в состоянии адекватно оценить ситуацию, в которой ему дано творить, а потому привержен идеям, которые можно считать уже отжившими свое».
Можно было бы не обращать внимания на столь жесткий подход к музыке великого Маэстро, если бы не то немаловажное обстоятельство, что при жизни Д.Д. позицию Шеффера разделяли многие, в том числе и в нашем Отечестве. И прогрессивно мыслящая музыкальная молодежь, и композиторы старшего поколения, сочувствовавшие новым веяниям и культивировавшие их в своем творчестве, отдавая безусловную дань уважения великому таланту и свершениям Шостаковича, как-то внутренне от него отдалились, их манило то неизведанное и гораздо более острое, чем характеризовалась музыка Запада, что являлось для них сладким запретным плодом.
Шостакович был свой, здесь, рядом, его музыка стала официально признанной и как бы освящала своей аурой советский образ жизни, все упреки в его адрес приснопамятного 1948 года были отменены новым постановлением, и это тоже как бы отдаляло его от тех, кто искал новые пути и в жизни, и в искусстве. И поэтому слова Шеффера об одиночестве Д.Д. не были словами пустыми.
Но вот прошло два десятилетия со дня кончины этого композитора – и как сейчас воспринимается его музыка? Или, может быть, еще точнее – чем восприятие музыки Шостаковича отличается от отношения слушателей нашего времени к музыке его коллег – Мясковского, Прокофьева, Хачатуряна, Кабалевского? А отличие есть – и весьма существенное. И суть его в том, что музыка Шостаковича и по сей день не слышится ушедшей от жизни на «Олимп классики». Именно сейчас она раскрывается перед нами теми своими сторонами, которые во многом были скрыты при его жизни и первое десятилетие после ухода.
Новый взгляд на музыку Шостаковича, споры, которые разгорелись по ее поводу – не случайность. Хотя, казалось бы, музыка та же, которую мы слышали и раньше, но иной отсвет на нее падает благодаря новым фактам, связанным с личностью композитора и открывшимся в последнее время. А, кроме того, иными стали мы сами – за последние десять лет мы узнали о времени Шостаковича столько и пережили узнанное так интенсивно, что и на несколько десятилетий хватило бы. И совершенно неслыханная популярность Шостаковича в Отечестве и в мире, вспыхнувшая именно в последние годы, – следствие всех этих совпавших во времени перемен.
Вышла книга «Письма к другу. Дмитрий Шостакович – Исааку Гликману». И если раньше широкая публика, даже коллеги по перу могли заблуждаться относительно отношения Д.Д. к партийному и коллегиальному руководству процессом композиторского творчества, то и сам текст этих писем и замечательный комментарий, которым их снабдил И.Д. Гликман, не оставляют от этих заблуждений ни следа. Мы попадаем в удивительный мир «наоборотного языка», которым пользовался великий Мастер: ведь он хорошо знал, что любое письмо может быть прочитано (и наверняка читалось) отнюдь не только тем адресатом, к которому оно направлено. И поэтому лишь тончайшая разница в речевых оттенках помогает понять, где композитор пишет то, что он думает, а где – пользуясь риторикой докладов и газетных отчетов – прямо противоположное. Вот что он пишет в декабре 1943 года после премьеры одного из наиболее значительных созданий: «Я жалею, что ты не слыхал мою 8-ю симфонию. Мравинский сыграл ее здесь 4 раза. 10 декабря сыграет ее в 5-й раз. В Союзе советских композиторов должно было состояться ее обсуждение, каковое было отложено из-за моей болезни. Теперь это обсуждение состоится, и я не сомневаюсь, что на нем будут произнесены ценные критические замечания, которые вдохновят меня на дальнейшее творчество, в котором я пересмотрю свое предыдущее творчество и вместо шага назад, сделаю шаг вперед». Таким же наоборотным смыслом отмечено его краткое, в двух словах описание съезда композиторов, сделанное уже в 1957 году: «Последнее время сижу на съезде композиторов. Слушаю выступления разного рода ораторов. Особенно мне понравилось выступление тов. Лукина. Он напомнил съезду о вдохновляющих указаниях А.А. Жданова о том, что музыка должна быть мелодичной и изящной... Много ценного и интересного было и в других выступлениях». Можно даже усомниться – а есть ли в этих словах нечто противоположное их прямому смыслу?
Можно было бы, если бы не сочинение, о котором придется сказать отдельно – если бы не «Антиформалистический раек», о котором мы узнали и который мы услышали всего несколько лет назад. Здесь, в форме жесточайшего гротеска высмеивается именно это требование «изящества», которое очень «уместно» сочетается с требованием к «бдительности», создавая поистине фантасмагорический, кафкианский комплекс.
«Раек» – сочинение поразительное. По своей убийственной силе оно гораздо мощнее известного мандельштамовского «Мы живем, под собою не чуя страны» – и Сталин, и Жданов, и их окружение высмеяны зло, беспощадно. Шостакович всегда считался человеком (мягко говоря) предельно осмотрительным, он никогда и ни в чем не проявлял ни малейших намеков на диссидентство. Он мужественно отстаивал свое право писать так, как считал нужным, да и то отстаивал не словом, не декларациями, а делом (его принцип – никогда не отвечать на критику, какой бы несправедливой она ни была). Есть у него и конъюнктурные сочинения – он не всегда мог противостоять натиску. Более того, он стал членом КПСС – трагическая история эта тоже нашла отражение на страницах писем. Словом, никто не мог даже заподозрить, что в творческом портфеле этого почти официального гения находится столь взрывчатая субстанция. И вот какой вопрос приходит в голову: для кого был написан «Раек»? При жизни Шостаковича он не мог быть исполнен даже в узком дружеском кругу: это было смертельно опасно. Шостакович вряд ли ожидал, что в ближайшем будущем ситуация изменится (вспомним слова М. Суслова, обращенные к В. Гроссману о том, что его роман «Жизнь и судьба» может быть напечатан лет через триста, не раньше). Но значит композитор верил – рано или поздно, но закрытое – откроется, и его «Раек» найдет слушателя.
И теперь, когда это произошло, открылось и то, другое, чем наполнены остальные значительные произведения Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, и стало бесспорным фактом его одинокое величие художника, не уклонившегося от бед своего времени, сумевшего сказать о них в то время, когда это было решительно невозможно, оставаясь в этой стране и вне лагерной зоны. И до тех пор, пока человечество будет размышлять о свободе и несвободе, о тоталитаризме, о попытках руководить всем и вся, управлять даже творчеством, музыке Шостаковича жить. Такова сила этого творца – внешне совсем негероического героя своего времени.